VIII

VIII

День Измаила роковой.

Жуковский

Пал Измаил. Он пал, как дуб могучий, взлелеянный веками великан.

Байрон

Ночь была непроницаемо темная: низкие тучи заволокли все небо, а от Дуная, который шумел где-то справа, подымался густой туман. И в этой темноте исчезли грозные, четырехсаженные стены Измаила, его широкие, наполненные водою рвы и крепкие каменные бастионы.

В ордукалеси[69] не было видно ни огонька. В густом мраке декабрьской ночи лишь ярко горели бивуачные костры русских войск, с трех сторон охвативших Измаил. В русском лагере было тихо, но спали в нем немногие. Суворов назначил на сегодня, на пять часов утра, штурм Измаила, и ждать оставалось уже недолго.

Ночь была холодная, сырая. Люди жались поближе к огоньку. Костры горели жарче обычного: в них валили все топливо, что было запасено на неделю, – завтрашнюю ночь все надеялись ночевать уже не под открытым небом, а в домах Измаила.

Сегодня у бивуачных костров только сидели и разговаривали. Никто не латал кафтана, не выкраивал из старой рубашки онуч, не чистил ружья. Никто, как обычно у огонька, не смотрел, скоро ли поспеет каша или закипит в котелке вода.

У каждого давным-давно было вычищено ружье, отточен штык. Ранец со всем солдатским добром сдан в обоз. А есть как-то никому не хотелось, да перед самым штурмом бывалые люди и не советовали.

Подпоручик Лосев сидел у костра.

Когда Суворов, выезжая из Бырлада к Измаилу, сказал, что возьмет с собою сто пятьдесят мушкатеров-апшеронцев, Лосев упросил полковника отправить и его. Восемь дней они уже прожили здесь, под Измаилом. Суворов сам учил полки, как забрасывать фашинником рвы, как взбираться по четырехсаженной лестнице на вал.

И вот наконец наступил долгожданный день штурма.

У подпоручика Лосева до сих пор еще шумело в ушах от беспрерывной пушечной пальбы, которая продолжалась уже целые сутки. Шестьсот русских орудий – с батареей, с судов дунайской флотилии и с острова Сулин, лежащего против Измаила, – били по турецкой крепости не умолкая. И только час тому назад канонада прекратилась. Можно было разговаривать не надрываясь.

Лосев сидел у костра вместе со своими мушкатерами. Из стариков 2-го капральства, в котором служил Лосев, пришли под Измаил Огнев, Воронов и Зыбин. Только Башилов остался в Вырладе, – его трепала лихорадка.

С вечера, пока еще стреляли пушки, мушкатеры говорили мало: было неприятно натуживаться и кричать, как неприятно и самому переспрашивать. А когда смолкла пальба, понемногу разговорились. Заговорили о родине, представляли, какие снега теперь там, как в это время в деревнях встают до света молотить. Потом кто-то вспомнил, что сегодня 11 декабря, и, стало быть, завтра солнце поворачивает на лето, а зима на мороз.

– Говорят, с этого дня зима ходит в медвежьей шкуре, стучит по крышам, ночью будит баб топить печи, – сказал Огнев.

– А у нас сказывают, – поддержал его какой-то рябоватый мушкатер, – на солнцевороты медведь в берлоге ворочается с боку набок.

– Где это – у нас? Ты откудова? – серьезно спросил у него ефрейтор Воронов.

– Из Тулы, – ответил рябоватый мушкатер.

– Хорош заяц – да тумак, хорош парень – да туляк! – улыбаясь черными цыганскими глазами, вставил Зыбин.

– А ты-то сам какой? – вспыхнул рябоватый.

– Он, наверно, рязанец косопузый. Мешком солнышко ловили, – поддержали рябоватого его земляки.

– Не угадал, брат! – засмеялся Зыбин.

– Он из Калуги, – ответил Огнев.

– А, Калузя! Козла в тесте соложеном утопили!

– Что, попало? – смеялись над Зыбиным.

– Ничего, – не сдавался он. – Калужанин поужинает, а туляк ляжет и так.

В это время послышался топот копыт, и из темноты раздался голос:

– Какой полк?

– Апшеронский! – ответило сразу несколько голосов.

Все обернулись. И в свете костра увидели знакомую фигуру генерал-аншефа. Суворов был в обычных лакированных сапогах с широкими раструбами выше колен, в белом суконном кафтане с зелеными китайчатыми обшлагами и в своей всегдашней маленькой каске.

– А, молодцы-апшеронцы! Храбрецы! Богатыри! Под Козлуджей, Фокшанами, Рымником делали чудеса. Сегодня превзойдут сами себя!

– Постараемся, батюшка Александр Васильевич! Не выдадим! – зашумели мушкатеры.

– Раньше времени в город не лезть! Пороховые погреба беречь! Безоружных не убивать! – говорил Суворов. – А как у тебя, князь, часы? Верно поставлены? – обернулся он к полковнику Лобанову-Ростовскому, который подошел, услышав, что с его апшеронцами говорит сам Суворов.

– Поставлены, как у всех, ваше сиятельство, – ответил полковник, вынимая из кармана часы. – Без двух минут три. Сейчас должна быть первая ракета.

– Посмотрим, так ли, – сказал Суворов, запрокидывая голову назад и глядя вверх.

Все невольно последовали его примеру. Смотрели и ждали. И точно – вдруг раздался треск, и над головами в черное, покрытое тучами небо взлетела яркая ракета.

Чтобы обмануть бдительность турок, Суворов приказал каждый день перед зарею пускать ракеты, и сегодня они не были в диковину туркам.

– Ну, пора. С Богом! – сказал Суворов. – Только чур – не шуметь! – улыбнулся он и тронул коня.

Солдаты осторожно разбирали ружья и становились в колонну. Костры продолжали гореть.

…Первая колонна, впереди которой шли апшеронцы, уже минут двадцать стояла у самой крепости. Колонна должна была по диспозиции взять каменный редут Табия, спускавшийся к самому Дунаю. За апшеронцами пятьдесят рабочих несли фашины, топоры, кирки, ломы. А дальше шли белорусские егеря и фанагорийцы.

Колонна стояла тихо. Ждала последней, третьей ракеты. Слышно было, как кто-то сзади, среди рабочих, вдруг кашлянул и сразу же оборвал: видимо, зажал рот рукою.

В Измаиле у турок было спокойно. Из-за стен чуть доносился приглушенный шум, да на валу громко перекликались часовые, а где-то в городе лениво лаяли собаки. Одна вдруг завыла.

– Чует недоброе, – шепнул Лосеву рядом стоящий Зыбин.

Справа однообразно шумел, бился о камни Дунай. Лосев прислушался – не слыхать ли, как на судах подъезжает к Измаилу от Сулина десант де Рибаса. Ведь и они должны в эту минуту быть где-то недалеко. Но ничего не услышал.

От реки тянул густой туман. Знобило не то от холода, не то от волнения. Небо все так же было в тучах. До рассвета оставалось два часа.

И вот наконец высоко взвилась последняя ракета. Не успела она погаснуть в черном, беззвездном небе, как сразу же загремели пушки. Стреляли с реки, с судов. Ядра прочерчивали небо.

Притаившийся, затихший было Измаил, оказывается, и не думал спать, – турецкие батареи тотчас же заговорили в ответ. Огонь от пушечных выстрелов вырывал из темноты то черную блестящую полосу широкого Дуная, то высокие стены Измаила с жерлами пушек.

Но смотреть было некогда. Апшеронцы побежали вперед. У самого рва они рассыпались, и пока рабочие забрасывали шестисаженный ров фашинами, апшеронцы стреляли по редуту – на огоньки турецких выстрелов.

Но вот фашины уложены.

– Вперед, ребята! – закричал полковник Лобанов-Ростовский и первым кинулся через ров.

Лосев бежал вместе со всеми. Пули звенели вокруг. Под ногами хрустел фашинник. Кто-то упал убитый; его не успели оттащить в сторону, спотыкались, падая друг на друга. Кто-то провалился в ров – фыркал, отплевывался, но плыл к турецкому берегу. Пули чокались о фашины.

Ров перебежали. Дальше дорогу преградил крепкий палисад. Какой-то мушкатер с остервенением ударил прикладом в толстые бревна – напрасно.

– Рабочие, сюда! Топоров скорее! Ломы давай! – кричали все – и офицеры и солдаты оглядывались назад.

Апшеронцы, бросившись ко рву, оттеснили рабочих и теперь получилась заминка. Каждая минута была дорога. Вторая колонна, шедшая слева, уже взбиралась на вал. Слышно было, как там кричали:

– Лестница мала, надвяжи ее!

– Лезь так. Вперед. Ура!

– Чего тут смотреть? Айда через палисад! – вдруг крикнул Огнев и в одну секунду ловко перемахнул через палисад.

За ним посыпались все. Тарахтя ружьями и флягами, обрывая на себе пуговицы и карманы, задевая друг друга, лезли апшеронцы.

Когда перескочили за палисад, пришлось остановиться, – впереди оказался второй, но на этот раз меньший ров. Бежавшие первыми попали в него и, вскрикивая от ледяной воды, перебирались на другой берег. Ров был неглубок – вода доходила только до пояса.

Ждать, пока рабочие прорубят палисад и протащат фашины, было невозможно. Тем более что турки с редута Табия засыпали пулями остановившихся апшеронцев. Падали убитые и раненые.

Мушкатеры стали прыгать через ров. Некоторые обрывались в воду.

– Ваше благородие, давайте прыгать! – крикнул Зыбин, в секундной вспышке орудийного выстрела увидевший возле себя подпоручика Лосева.

Лосев прыгнул вслед за ним. На той стороне рва собирались апшеронцы. Они снова залегли и стали стрелять по редуту, давая возможность переправиться егерям и фанагорийцам. Палисад уже трещал под ударами топоров. Но неожиданно на апшеронцев кинулись от редута толпы турок. В темноте трудно было разобраться. Только по крикам «алла» догадывались, где враг. Апшеронцы вскочили и приняли турок в штыки.

Лосев больше наугад ударил кого-то штыком, ударил другого. И тут перед его глазами сверкнул яркий огонь, что-то больно стукнуло по голове, тысячи искр посыпались из глаз, и все исчезло.

…Лосев очнулся от того, что ему лили на голову холодную воду. Он с трудом поднял отяжелевшую, как будто не свою голову.

Чуть светало. Уже можно было кое-что различить. Он увидал, что лежит возле рва и что над ним склонился мушкатер Огнев.

– Живы, ваше благородие, а я уж думал – убили, окаянные! – обрадованно сказал мушкатер.

Лосев, держась за Огнева, сел. Все плыло у него перед глазами. И почему-то он видел только одним левым глазом.

Ров, через который давеча они перепрыгивали, был заполнен фашинами. Кругом валялись трупы турок и русских. Воздух дрожал от пушечных и ружейных выстрелов, от криков «алла» и «ура». Где-то сверху призывно били барабаны.

– Где мы? Как штурм? – спросил, оглядываясь, Лосев.

– Маленько поспешили. Пришлось прыгать назад, через ров. А там подоспели с фашинами егеря и турок погнали, – рассказывал Огнев.

– Зыбин жив? Мы бежали с ним вместе, – спросил Лосев у Огнева, который зачем-то плевал в кулак:

– Жив еще. А вот ефрейтора нашего, Воронова, ранили в ногу.

Лосев силился открыть правый глаз, но не мог. Когда он моргал левым глазом, в правый кололо.

– Что у меня, глаз выбит? – упавшим голосом спросил Лосев.

– Нет, ваше благородие, глаз, должно, цел. В бровь маленько царапнула пуля. Сохрани Господи, чуть правее взяла б, ну, тогда конец! – сказал Огнев, осматривая глаз. – Вот залепим сейчас землицей со слюнями рану, она засохнет и заживет.

Огнев приложил к глазу подпоручика влажный комок земли. Лосев вытащил из кармана платок:

– Завяжи, братец!

Огнев перевязал раненому голову.

– Ну вот, теперь посидите, отдохните и помаленьку идите назад, а я побегу – у нас и так силы мало. Офицеров почти всех перебили, прямо страсть! Генерал Львов ранен, полковник Лобанов-Ростовский ранен.

– Кто же командует? – спросил Лосев.

– Полковник Золотухин, – ответил Огнев и, взяв ружье, побежал вдоль замолкнувшего бастиона.

Лосев остался сидеть. В голове у него звенело, перед единственным зрячим глазом плыли яркие круги.

Он нащупал флягу – цела. В ней было немного водки. Глотнул. Стало лучше. Взял чье-то ружье к с трудом поднялся. Пошатываясь, пошел вперед.

Навстречу ему тащились раненые. Придерживая обрубок левой руки, из которого хлестала кровь, шел мушкатер. Лосев узнал его, – это был апшеронец, тот рябоватый туляк.

– Ой, рученька моя, рученька! – приговаривал он.

Трое солдат, спотыкаясь, несли на плаще поручика-фанагорийца. Он был ранен в обе ноги.

– Я вам приказываю – оставьте меня здесь. Разве я не начальник ваш? Возвращайтесь назад, там вы нужнее!

– Сейчас, ваше благородие, только за палисад вынесем. Там из лезерву понесут дальше. А то как же своих раненых оставлять? – наставительно говорил старик егерь.

Поручик, увидав Лосева, приподнялся и лихорадочно-возбужденным голосом сказал:

– Торопитесь, подпоручик, – там командовать некому, всех офицеров выбили!

Лосев ничего не ответил. Он глотнул еще раз из фляги и уже совсем твердо пошел вперед.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.