VIII
VIII
Чтобы показать визирю, что победа осталась за русскими, Кутузов простоял на старом месте у Рущука четыре дня.
24 июня он получил от разведчиков последние сведения о неприятеле. У великого визиря особых новостей не было. Он продолжал укреплять лагерь при Кадыкиой, еще ожидая наступления Кутузова.
Тревожные известия шли из Софии. Измаил-паша, стоявший там с двадцатью тысячами войск, двинулся к Видвину, очевидно желая переправиться через Дунай и вторгнуться в Малую Валахию. Если бы это удалось ему, то создалась бы угроза Бухаресту. Армия Кутузова оказалась бы в критическом положении: турки взяли бы ее в клещи.
Лазутчик из лагеря Измаил-паши приехал к Кутузову вечером, когда Михаил Илларионович с Ланжероном и Резвым сидел в садике маленького рущукского домишки, где командующий жил после сражения.
Лазутчик ушел, а Михаил Илларионович продолжал сидеть, обдумывая известие. Оно было малоприятно, хотя Кутузов давно ждал агрессивных действий со стороны Измаил-паши.
– Выход один: все-таки придется оставить Рущук! – высказал вслух свое решение Кутузов.
– Да ведь Рущук – наш последний плацдарм на правом берегу! – горячо возразил Ланжерон.
– Местоположение этого проклятого укрепления таково, что его нельзя предоставить собственным силам. Вы же видите, – обвел Кутузов рукою вокруг, показывая на холмы и виноградники, подступившие к самому ретраншементу. – Я всегда смотрел на Рущук как на нечто стесняющее меня, ослабляющее мои силы.
– Михаил Илларионович, да мы отстоим Рущук! – поддержал Ланжерона Резвой.
– Как будто я здесь только из-за Рущука! Черт с ним! – сказал Кутузов. – Важно заманить визиря на левый берег. Он увидит, что мы отступаем, и не выдержит, побежит следом.
– Оставление Рущука сочтут в Константинополе за турецкую победу, – убеждал заносчивый Ланжерон.
– А я этого и хочу! – упрямо твердил Кутузов.
– Михаил Илларионович, а что скажут в Петербурге? Вот привезут трофейные турецкие знамена, получат донесение о победе. В Казанском соборе отслужат благодарственный молебен, а через день-другой – хлоп: мы без боя оставили Рущук. Скажут: Кутузов трус, Кутузов такой да этакий!
– Пусть говорят что угодно. Конечно, мои враги обрадуются, воспользуются этим, но дело же не во мне. Важно не мое благополучие, не моя слава, а благополучие и слава России. Важен мир!
– Теперь нам не видать мира как своих ушей! – горячился Ланжерон.
– Поживем – увидим, – спокойно сказал Михаил Илларионович и, кликнув Кайсарова, стал диктовать ему приказ: завтра же приступить к уничтожению Рущукской крепости.
Этот приказ Кутузова ошеломил всю армию и вызвал разноречивые толки. Офицеры увидали в нем некий скрытый смысл:
– Хитрит Михаил Илларионович!
Солдаты недоумевали:
– Зачем было тогда огород городить? Третьеводни защищали Рущук, а нонче сами отдаем.
– Вот у тебя не спросили, как быть. Командующему виднее!
Сам Михаил Илларионович внешне сохранял спокойствие: был непреклонен в своем, казалось, мало оправданном решении, но волновался, – он брал на себя большую ответственность.
Что подумает подозрительный, не любящий Кутузова и не весьма сведущий в военном деле Александр I? И что скажет Наполеон? Конечно, обрадуется: турки бьют! Все это ерунда. Очень хорошо, что можно изменить, условия борьбы в лучшую для себя сторону, сделать так, чтобы главные силы турок оказались бы на левом берегу.
25 июня солдаты генерала Эссена стали срывать старые земляные валы Рущука, которые от времени сделались точно каменные, вывозили из крепости на левый берег орудия и припасы.
Жители Рущука спешили перевезти имущество: Кутузов дал им для выезда два дня.
Суета, крики, плач детей – обычная тягостная картина отступления. Солдату что? Он как улитка – у него дом на себе. Снял палатку, ранец за плечи – и был таков. А жителям приходилось бросать все нажитое.
27 июня у понтонного моста через Дунай встали казаки Грекова – не пускали никого в Рущук: минеры готовились взрывать цитадель, поджигать дома, чтобы ничего не досталось басурманам.
Через мост потянулись последние войска. Кутузов переехал в Журжу накануне.
Вечером, когда над Дунаем стала полная луна, в городе раздались взрывы и в разных концах Рущука вспыхнуло пламя.
Рущук горел жарко. Лунный пояс на реке постепенно наливался огнем. Зарево затмевало лунный свет.
Михаил Илларионович сидел в Журже у дома и, глядя на зловещие отблески пожара, думал: «На османов это должно произвести ошеломляющее впечатление!»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.