Генерального штаба генерал-майор Михаил Гордеевич Дроздовский

Генерального штаба генерал-майор Михаил Гордеевич Дроздовский

Мрак ночной всё темнел и сгущался,

Путеводных лишившись огней,

Над собою народ насмеялся,

Насмеявшись над верой своей.

И тогда, против тьмы и насилья,

Среди трусости, лжи, клеветы,

Расправляя могучие крылья,

На борьбу полетели орлы.

Эти строки поэта белой эмиграции (известны лишь его инициалы – Г. П.) посвящены Дроздовскому походу из Ясс на Дон, ставшему одной из наиболее легендарных страниц Белого движения. Не менее легендарной фигурой стал и сам руководитель похода, изучение жизненного пути которого позволяет многое понять в движущих мотивах гражданской войны.

Родился Михаил 7 октября 1881 г. в Киеве в семье генерал-майора, потомственного дворянина Полтавской губернии Гордея Дроздовского. Отец будущего белого воина отличился еще унтер-офицером в Крымской войне и последовательно прошел все ступеньки военной службы до генеральских эполет. Последняя его должность перед выходом в отставку – командир 168-го пехотного резервного Острожского полка. Многодетная семья Дроздовских жила на одну генеральскую пенсию – единственным имуществом героя обороны Севастополя было маленькое имение в Полтавской губернии, которое по площади было меньше среднего крестьянского надела.

Видя перед собой пример отца, Михаил не мыслил другой судьбы, чем служба в армии, и его путь к подвигу был обычен для русского офицера.

Михаил Дроздовский с Георгиевским оружием

В числе лучших он закончил Владимирский Киевский кадетский корпус, затем по первой категории Павловское военное училище, в котором был одним из наиболее, как тогда говорили, «отчетливых» юнкеров-павлонов.

В 1901 г. Дроздовский был выпущен в лейб-гвардии Волынский полк, где служил младшим офицером восьмой роты. Мечтая о получении академического военного образования, Дроздовский добился в августе 1904 г. откомандирования в Николаевскую академию Генерального штаба для сдачи экзаменов. Успешно пройдя экзаменационные испытания, офицер-волынец был зачислен в число слушателей, но его планы меняет ход русско-японской войны. В начале войны общим мнением было, что продлится она очень недолго – японцы ошибочно считались противником слабым, которого удастся очень быстро «шапками закидать». Однако в реальности «маленькой победоносной войны» не получилось – напротив, одна неудача следовала за другой и война все более затягивалась.

Это заставило только что зачисленного слушателя академии подать заявление о переходе в 34-й Восточно-Сибирский стрелковый полк, которое и было удовлетворено с разрешения Главного штаба. В Маньчжурии Дроздовский показал себя храбрым и распорядительным офицером, неоднократно лично водившим своих солдат в атаку. В бою у деревни Безымянной (Семапу) он был ранен ружейной пулей насквозь в левое бедро, но остался в строю.

Приказом по войскам 2-й Маньчжурской армии за отличие в боях с японцами с 12 по 16 января 1905 г. у деревни Хейгоутай и Безымянной Дроздовский награждается орденом Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость». Также молодой офицер назначается командиром роты, в которой приобретает общую любовь солдат как за свою смелость, так и за постоянную заботу о них.

После окончания войны Дроздовский заканчивает в 1908 г. академическое обучение, служит в штабах сначала Варшавского, а потом Приамурского военного округов и отбывает двухгодичный ценз командования ротой в родном Волынском полку.

В 1913 г. Дроздовский, которого крайне интересовали новые методы ведения боевых действий и все технические усовершенствования, сумел добиться откомандирования в Севастопольскую школу воздухоплавания для изучения воздушного наблюдения и лично летал на тогда крайне несовершенных аэропланах.

После начала Первой мировой Дроздовский, как высококвалифицированный офицер Генштаба, был назначен в штаб Северо-Западного флота. Но Михаил Гордеевич делал все возможное, чтобы из штаба попасть непосредственно на передовую, и наконец его желание было командованием удовлетворено. Он был произведен в подполковники и назначен начальником штаба 54-й пехотной дивизии. На этой должности Дроздовский не только занимался штабной работой, но и, как ранее в Маньчжурии, неоднократно сам водил солдат в атаки.

Вот, например, красноречивые строки из его послужного списка: «Приказом командующего 10-й армией 2 ноября 1915 года за № 1270 награжден Георгиевским оружием за то, что, принимая непосредственное участие в бою 20 августа 1915 года у местечка Оханы, произвел под действительным артиллерийским и оружейным огнем рекогносцировку переправы через Месечанку, руководя форсированием ее, а затем, оценив возможность захвата северной окраины местечка Оханы, лично руководил атакой частей Перекопского полка и умелым выбором позиции способствовал действиям нашей пехоты, отбивавшей в течение пяти дней наступавшие части превосходных сил противника… 31 августа 1916 года при атаке горы Капуль ранен ружейной пулей в область верхней трети правого предплечья с повреждением мышц… Эвакуирован для лечения в тыл».

Февральский переворот стал для Дроздовского (в январе произведенного в полковники) крахом его и всего офицерства надежд на победоносное завершение войны – он сразу понял, что армия не сможет устоять перед мутным валом революционного хаоса. Как писал Дроздовский еще в первые дни революции (когда многие питали иллюзии о перспективах «великой и бескровной») о ближайшем будущем российской армии: «…она не сегодня, завтра начнет разлагаться, отравленная ядом политики и безвластия».

Особенно боевому офицеру, для которого честь и верность Родине всегда были превыше всего, отвратительно было заигрывание части генералитета с новоявленными хозяевами страны. А для себя он сделал бесповоротный выбор – что бы ни случилось, выполнить долг до конца: «С души воротит, как вчера подававшие всеподданнейшие адреса сегодня пресмыкаются перед чернью. Несомненно, что нетрудно было бы поплыть по течению и заняться ловлей рыбы в мутной воде революции, но моя спина не так гибка и я не так малодушен, как большинство наших. Конечно, проще было бы оставить всё и уйти, проще, но нечестно. Я никогда не отступал перед опасностью, никогда не склонял перед ней своей головы, и поэтому я останусь на своем посту до последнего часа».

Как раз в это время сбылась давнишняя места Дроздовского – в апреле он назначается командиром 60-го пехотного Замосцкого полка. Полковником было сделано все возможное, чтобы остановить прогрессирующее разложение и сохранить полк как боеспособную единицу. И вначале это удалось – 11 июля в бою у Марешешти стремительной атакой Дроздовский захватывает одиннадцать орудий противника. Однако даже самый лучший командир не в состоянии был изолировать полк от всеобщего разложения армии. Уже в августе, после немецкой атаки солдаты обратились в паническое бегство, и Дроздовскому, вместе с офицерами полка, пришлось останавливать их с помощью револьверов, а потом устраивать военно-полевой суд.

После прихода в Петрограде к власти большевиков 24 ноября Дроздовский назначается приказом командующего фронтом начальником знаменитой «драгомировской» 14-й пехотной дивизии. Однако разложение дивизии, как и армии в целом, зашло настолько далеко, что через две недели Дроздовский отказывается от командования, понимая, что он не в силах что-либо изменить.

Стремящийся начать борьбу против развала страны и общего хаоса, полковник направляется в Яссы, где командование Румынского фронта начало формирование добровольческого корпуса для отправки на Дон. Дроздовский принял самое активное участие в формировании корпуса – благодаря его агитации в него записалась сохранившая способность к сопротивлению часть офицерства. Однако вскоре командующий фронтом генерал от инфантерии Дмитрий Щербачев, проникнувшийся сознанием бесполезности дальнейшей борьбы и не имевший связи с Доном, отменяет приказ о формировании добровольческого корпуса, а записавшихся в него офицеров освобождает от всяких обязательств.

В этой тяжелейшей ситуации Дроздовский не опускает руки, а принимает полностью на себя формирование добровольческого отряда. Преодолевая сопротивление как румынских властей (пытавшихся разоружить находившуюся под его командованием 1-ю бригаду добровольцев), так и штаба фронта, он постоянно ездит по воинским частям, чтобы убедить как можно большее количество офицеров вступить в ряды добровольцев.

На офицерском собрании в Одессе он следующими словами объясняет цели начатой борьбы: «Я прежде всего люблю свою Родину и хотел бы ей величия. Ее унижение – унижение и для меня, над этими чувствами я не властен, и пока есть хоть какие-нибудь мечты – я должен постараться сделать что-нибудь; не покидают того, кого любишь в минуту несчастья, унижения и отчаяния. Еще другое чувство руководит мною – это борьба за культуру, за нашу русскую культуру».

Отметим, что к этому вопросу Дроздовский возвращался неоднократно и подробно объяснял цели Белого движения. Наиболее интересно в этом плане его воззвание с призывом вступать в ряды добровольцев, выпущенное на Румынском фронте. В нем кратко, но предельно ясно указывалось, за что необходимо сражаться: «Учредительное собрание разогнано. Грабежи и насилия большевиков кровавыми волнами заливают русскую землю. Армии не существует: она погибла на радость ликующему врагу. Офицеры и солдаты! Вы спешите домой, но там вам не будет ни отдыха, ни покоя. У порогов ваших домов братоубийственная война, внутри них – голод и слезы. Если вам дороги ваши родные очаги, ваши дети, матери, жены и сестры, если мысль о них сжимает ваше сердце – ваше место под знаменем добровольческих войск; хотите их защитить и спасти – идите к нам в ПЕРВУЮ ОТДЕЛЬНУЮ БРИГАДУ РУССКИХ ДОБРОВОЛЬЦЕВ».

Несмотря на все трудности, Дроздовский сумел собрать в отряде (состоявшем из 3-ротного стрелкового полка, 2-эскадронного конного дивизиона, легкой и конно-горной батарей – каждая в составе четырех орудий, мортирного взвода из двух гаубиц, трех бронеавтомобилей, технической части и лазарета) более тысячи человек и 26 февраля 1918 г. выступил в поход на Дон. Румыны опять попытались разоружить русских добровольцев, но их командир твердо заявил, что оружия не сдаст, а в числе предпринятых им мер противодействия будет и артиллерийский обстрел королевского дворца в Яссах. В итоге румыны не решились на опасное для них столкновение и поход Яссы – Дон начался.

Всего поход продлился 61 день и прошел через территорию Украины до Ростова, под которым добровольцы появились 24 апреля. В ходе продвижения дроздовцы переправились через Южный Буг и Днепр, ими были заняты такие крупные центры, как Вознесенск, Каховка, Мелитополь, Бердянск, Мариуполь, Таганрог.

По пути следования в отряд вступали добровольцы (в основном, офицеры), но их число было значительно меньше ожидавшегося – наиболее крупным единоразовым пополнением был отряд моряков численностью чуть более ста человек.

Во время похода Дроздовский вел дневник, и он остался как свидетельством подлинного героизма добровольцев, так и ценнейшим историческим источником, рассказывающем далеко не только о сугубо военных аспектах гражданской войны.

Вот, например, мартовская запись о настроениях людей в районах прохождения дроздовцев, из которой ясна причина небольшого количества добровольцев из местного населения: «На большом привале зашли в соседнюю избу пообедать молоком и яйцами, солдатка – муж в плену, она и ее квартиранты жалуются на современные «свободы». «Раньше было лучше» – приходится слышать очень часто, но полная неспособность бороться, одни сетования; запуганность, забитость, а охотно сообщают имена зачинщиков и комитетчиков, если только рассчитывают, что их не выдадут».

Или вот свидетельства, показывающие, что далеко не все крестьяне были увлечены революционными миражами и многие из них сочувствовали белогвардейцам: «Как разнообразно отношение жителей – масса во многих деревнях очень благоприятно настроена, так в Акмечети и Александровке. Акмечетских трех убийц полковника, которых выдали нам сами жители, сегодня расстреляли. Акмечетские особенно помогали переправе, их комитет сам прислал своих плотников и техника направить паром для броневиков. Дали доски для усиления и вообще оказывали всякое содействие.

В годы Первой мировой войны

Приходится выслушивать много жалоб, просьб о разборе разных хозяйств, о защите от одних и видеть злобу и косые взгляды других; иные бегут, только слыша о нашем приходе. Наши хозяева среднего достатка, боятся грабежей, лучшее имущество хранили в бочке в стоге соломы…

В общем, массы довольны. Просят защиты, установления порядка: анархия, дезорганизация измучила всех, кроме небольшой горсти негодяев. Говорят, что некому жаловаться, нет нигде защиты, никакой уверенности в завтрашнем дне. В Еланце просят навести порядки; если не можем репрессиями, то хоть напугать… Постоянные налеты, грабежи, убийства терроризировали население, а виновных боятся называть из страха мести. Наши хозяева евреи, ограбленные вчера на 900 рублей, встретили нас крайне радушно. «Хоть день будем покойны!»…

От грабежей и налетов стон стоит. Понемногу выясняем и вылавливаем главарей, хотя главные заправилы умудряются заблаговременно удрать; в штабе сосредоточиваются показания всех квартирохозяев; также очень помогла посадка своего переодетого вместе с арестованными – те ему сдуру многое порассказали. Жители боятся показывать на формальном допросе, только три-четыре дали показания под условием, что их фамилии останутся неизвестными. Наш хозяин, еврей, говорил, что местные евреи собирались послать делегацию просить оставить какое-нибудь угрожающее объявление о поддержании порядка, а то их перед нашим приходом грозили громить, а теперь грозят расправиться, когда мы уйдем».

К интенданту привезли, собрав по домам, три воза хлеба и очень удивились, что он заплатил. Посылали в виде откупного, так привыкли, что проходящие части грабили и отбирали даром. Это углубление революции после большевистского переворота гастролерами, наезжающими в деревню, – грабежи имений и экономии под угрозой пулеметов; иногда, впрочем, сопротивляются, дают отпор, защищая помещиков».

Показательно как Дроздовский определяет свою линию поведения в это апокалиптическое время крушения не только государства, но и всех многовековых устоев веры и нравственности: «В дороге мысль настойчиво вертелась вокруг прошлого, настоящего и дней грядущих; нет-нет да и сожмет тоской сердце, инстинкт культуры борется с мщением побежденному врагу, но разум, ясный и логичный разум, торжествуй над несознательным движением сердца!.. Что можем мы сказать убийце трех офицеров или тому, кто лично офицера приговорил к смерти за «буржуйство и контрреволюционность»? Или как отвечать тому, кто являлся духовным вождем насилий, грабежей, убийств, оскорблений, их зачинщиком, их мозгом, кто чужие души отравлял ядом преступления?! Мы живем в страшные времена озверения, обесценивания жизни. Сердце, молчи, и закаляйся, воля, ибо этими дикими, разнузданными хулиганами признается и уважается только один закон – «око за око», а я скажу: «два ока за око, все зубы за зуб», «поднявший меч…»

В этой беспощадной борьбе за жизнь я стану вровень с этим страшным звериным законом – с волками жить…

И пусть культурное сердце сжимается иногда непроизвольно – жребий брошен, и в этом пути пойдем бесстрастно и упорно к заветной цели через потоки чужой и своей крови. Такова жизнь… Сегодня ты, а завтра я».

Дроздовский прекрасно осознавал ничтожность своих сил для такого длительного перехода по территории, занятой противником, но в этом мог признаться только на страницах дневника: «Забавно, до чего грозная слава окружает нас. Наши силы иначе не считают как десятками тысяч… В этом диком хаосе что может сделать даже горсть, но дерзкая и смелая. А нам больше ничего не осталось, кроме дерзости и смелости… Когда посмотришь на карту, на этот огромный предстоящий путь, жуть берет, и не знаешь, в силах ли будешь выполнить свое дело. Целый океан земли впереди, и враги кругом».

Дроздовцы, конечно, не были ангелами во плоти, да и не могли ими быть в условиях непримиримой гражданской войны – на жестокость тогда неизменно отвечали жестокостью. Командир добровольцев тоже не был милосерден и сердечен, но его жестокость всегда проявлялась лишь в качестве необходимого возмездия, о чем сидетельствует, например, история с убийством ширванцев: «…прибыли два раненых офицера Ширванского полка, помещены в больницу. Они с командиром полка и несколькими солдатами со знаменем пробирались на Кавказ; в районе Александрово (Долгоруковка) банда красногвардейцев и крестьяне арестовали их, избили, глумились всячески, издевались, четырех убили, повыкалывали им глаза, двух ранили, ведя на расстрел, да они еще с двумя удрали и скрылись во Владимирова, где крестьяне совершенно иные, но сами терроризированы долгоруковцами и фонтанцами; еще человека 4–5 скрылись в разных местах. Из Владимировки фельдшер привел их сюда в больницу, так как там фонтанцы и долгоруковцы требовали выдать их на расстрел. Внутри все заныло от желания мести и злобы. Уже рисовались в воображении пожары этих деревень, поголовные расстрелы и столбы на месте кары с надписями, за что. Потом немного улеглось, постараемся, конечно, разобраться, но расправа должна быть беспощадной: «два ока за око»! Пусть знают цену офицерской крови!»

И вот свидетельство командира отряда о последовавшей беспощадной расправе с убийцами солдат и офицеров Ширванского полка, но, заметим, с какой горечью при этом Дроздовский пишет о морально-нравственной деградации людей в условиях гражданской войны: «В 19 часов вернулась экспедиция Двойченко – нашли только одного главного участника убийств, расстреляли, остальные бежали; сожгли их дома, забрали фураж, живность и т. п. Оттуда заехали в Долгоруковку – отряд был встречен хлебом-солью, на всех домах белые флаги, полная и абсолютная покорность всюду; вообще, когда приходишь, кланяются, честь отдают, хотя никто этого не требует, высокоблагородиями и сиятельствами величают. Как люди в страхе гадки: нуль достоинства, нуль порядочности, действительно сволочной, одного презрения достойный народ – наглый, безжалостный, полный издевательств против беззащитных, при безнаказанности не знающий препон дикой разнузданности и злобы, а перед сильными такой трусливый, угодливый и низкопоклонный…

А в общем, страшная вещь гражданская война; какое озверение вносит в нравы, какою смертельною злобой и местью пропитывает сердца; жутки наши жестокие расправы, жутка та радость, то упоение убийством, которое не чуждо многим из добровольцев. Сердце мое мучится, но разум требует жестокости. Надо понять этих людей, из них многие потеряли близких, родных, растерзанных чернью, семьи и жизнь которых разбиты, имущество уничтожено или разграблено, и среди которых нет ни одного, не подвергавшегося издевательствам и оскорблениям; надо всем царит теперь злоба и месть, и не пришло еще время мира и прощения… Что требовать от Туркула, потерявшего последовательно трех братьев, убитых и замученных матросами, или Кудряшева, у которого недавно красногвардейцы вырезали сразу всю семью? А сколько их таких?»

И, все же, несмотря на неизбежную нечеловеческую ожесточенность, Дроздовский видел своих добровольцев солдатами, а не палачами. Очень интересен в этом плане приводимый им диалог с комендантом Центральной Рады в Константиновке: «Обедал в ресторане. Разговор с украинским комендантом… Он просил, если нужно будет расстреливать, дать людей, кто мог бы не дрогнуть при расстреле, ответил: «Роль исполнителей приговоров не беру, расстреливаем только своих приговоренных». – «Имею большие полномочия приказывать всем германским и украинским войскам в районе». – «Приказывать не можете». – «Могу». – «Можно только тому, кто исполнит, я – нет». – «Вы обязаны!» – «Не исполню». – «Вы на территории Украины». – «Нет. Где войска и сила, там ваша территория. Мы же идем по большевистской и освобождаем». – «Никто не просит». – «Нет, просят. Мы лояльны, не воюем, но должны с войны вернуться через ваши земли».

Рассказывая о походе Дроздовского, нельзя обойти сложный вопрос о его взаимоотношениях с немцами, которые после Брестского мира уже успели занять значительную часть территории, по которой продвигался отряд. Думается, исчерпывающе на эту тему высказался в эмиграции старый дроздовец капитан Андреянов в своем, прочитанном в Галлиполи, докладе: «Полковник Дроздовский не считал войну с Германией законченной и не признавал большевистского Брест-Литовского мира. Ясно сознавая невозможность продолжения борьбы с немцами на фронте, он стремился к скорейшему уничтожению большевизма и восстановлению Великой России, с голосом которой снова начали бы считаться как Германия, так и Европа.

Отдавая отчет в преимуществе сил немцев, он в походе стремился избегать встречи с ними, а если таковые происходили, то ни на какие предложения совместных действий с немцами не соглашался, и если и не вступал в борьбу с ними, то только для того, чтобы наиболее сохранить Отряд, присоединиться к армии Корнилова и с нею вместе начать дело возрождения России. Этим вполне объясняется и отношение к нам немцев, внимательно за нами следившими, стремившимися нас обезоружить и не пропустить на Дон».

Чтобы понять, каким испытанием явился поход для горстки добровольцев, приведем записи Дроздовского всего за три дня – с 25 по 27 марта. Они, без всяких дополнительных комментариев и без купюр, свидетельствуют, насколько, прежде всего, нравственно тяжела была взятая командующим отрядом на себя ноша.

«25 марта, Владимировка

Около 7 прибыли офицеры от авто с донесением (ночевали в 10 верстах западнее нас в деревне), что не хватило бензина, чтобы выслали, они же сообщили о бое с красногвардейцами в Возсиятском.

Убит поручик Осадчий, еще один радиотелеграфный офицер ранен, и два офицера из автоколонны тоже ранены с раздроблением кости на ногах; один – легко; положение раненых тяжелое – везти двух опасно, оставить – не менее опасно. Бензин послал. Раненых приказал везти сюда – их возили на легковом, приспособив его. Вместе с ними в этой же деревне, кажется, Христофановка, ночевал и Жебрак (полковник Михаил Жебрак-Рустанович – командир присоединившегося отряда, сформированного из офицеров Морской дивизии. – Авт.) и хотел бы присоединиться. Как ни тяжело опоздать еще на день, все же, опасаясь бросить автоколонну, которая, конечно, скоро прибыть не могла из-за раненых, а главное, желая подобрать Жебрака, решил простоять еще день. К Жебраку поехал начальник штаба для переговоров, чтобы уладить соединение на приемлемых для нас условиях.

Часов около 11 вернулся Войналович (полковник Генерального штаба Михаил Войналович – начальник штаба бригады добровольцев. – Авт.). Раненых на легковом авто отвезли в Новый Буг. Везти дальше было нельзя. Рассчитывая, что там будут австрийцы, автомобилисты приедут туда часов в 12–13, Жебрак придет завтра в Давыдов Брод, так как сегодня нужен отдых – он сделал прошлый переход около 70 верст. Все это еще ничего, жаль, мало бензина. Беспокоюсь за раненых, как бы не было чего по дороге или в Новом Буге, если туда замешкают прийти австрийцы.

В 15 часов собирал начальствующих лиц (с отделенного и выше), говорил о самоуправстве, избиениях, насилиях, караулах арестованных, обращении с солдатами, пьянстве, небрежности служебной и неисполнительности, требовал подналечь – не знаю, что из этого выйдет; самоуправства вызывают даже у части офицеров недовольство.

Учения у орудий; пулеметная стрельба, наблюдательный артиллерийский пункт на колокольне, непрерывное наблюдение, телефонная связь, орудия на позиции. Чудная солнечная погода.

Часов в 13 прибыли броневик и автомобилисты на подводах; назначил Лесли разбор происшедшего, а в 18 часов разбивку оставшихся за флагом автомобилистов. Часов в 17 приехал Жебрак представляться, немного поговорили о разных делах, составе, имуществе; выступит завтра на час раньше и должен прибыть во Владимировку, пожалуй, в хвост колонны – будет арьергардом.

Разбивка затянулась, уже стемнело, был 19-й или 20-й час; офицеров распределил; уже сильно начал беспокоиться за раненых, когда узнал, что вернулся автомобиль, довезя до Нового Буга – австрийцев нет; по телефону просили оказать помощь верст на 30–40 севернее; через полчаса прислали паровоз с санитарным вагоном, доктором, забрали трех, прихватили двух ширванцев, увезли для сдачи в госпиталь; были страшно любезны – безусловно, по-рыцарски; на душе отлегло, а то грызла тоска, вдруг случилось, что ни помочь, ни отомстить нет времени, дело дороже; а теперь, слава Богу, отлегло – спокоен за участь исполнивших долг.

Бой у Возсиятского – растерянность части, перешедшей гать. Не нашлось человека управлять и успокоить, потому и бросили в панике второй броневик, да и цистерну нечего было бросать. По докладу автоколонны, броневики, между прочим, шли по полверсте – версте в час из-за грязи, а между тем уже три сухих дня! (Подробности события – часов в 14 закончили переход и до 17 ждали броневиков и отхода, а в 17 начался огонь и т. д.)

Фураж почти весь за счет покоренных деревень, мясо полностью за их счет.

Мы отлично живем у купца: кормят до отвала, чудное масло, дивные коржики, мед, хорошее помещение – живи – не умирай… Часов в 21–22 донесение с заставы (со слов бежавших помещиков и хуторян), что в Долгоруковке собралась тысяча красногвардейцев – явный вздор в связи с наблюдением с колокольни, движением разъезда днем до Михайловки, пригона оттуда крестьянами к вечеру гурта награбленного скота голов 100. Откуда возьмется вдруг тысяча красногвардейцев! А в местной самообороне, которой кто-то из доносивших сдуру по дороге рассказал, паника. На случай появления шаек, конечно, предупреждены – усилена бдительность, а затем – милости просим. Самооборону постарался успокоить. Более верные сведения – что от Николо-Козельска какие-то банды двинулись к немецким дозорам, чтобы преградить нам дорогу; вообще банды везде, грабят хуторян. Странно, говорят, что немцы заняли с боя Апостолово, а Кривой Рог и Николо-Козельск оставляют.

Утром прибыл Беспалов из Большой Каховки; в Бериславе и в Большой Каховке банды по нескольку сот, в последней их штаб – кажется, отряд Маруськи. Мост есть, охраняется;

один офицер остался следить, условившись с Беспаловым о встрече. Наружность Беспалова – одно упоение, типичный красногвардеец; пока разведчики очень хорошо работают.

Пароходов и больших барок и т. п. нет – большевики угнали на север; есть опасность, как бы не заняли Берислав немцы от Херсона. Вообще главная трудность – не развели бы и не разрушили мост. Думаю, как организовать неожиданный захват переправы. Вот альфа и омега, а сопротивление – вздор.

26 марта

Растерянность местной охраны перед нашим уходом под угрозами хулиганов, грозящих приходом большевиков, мнение о необходимости наиболее обеспеченным бежать. Успокаиваем, ободряем, но уж очень трусливы. Жалкий народ, не понимает своей силы.

Выступили в 8 часов. Солнечная погода. Небо чистое, синее. Юго-восточный ветерок. Мираж весь путь, идешь точно среди озер – всюду вода на горизонте. Шли частью рысью, легко, без растяжек. Легкая дорога, а главное, сказывалась привычка. Большой привал в Ново-Павловке до половины третьего. В ней много пьяных – сказалась продажа водки из казенного завода в Давыдовом Броде. Прибыли в Давыдов Брод головой колонны в начале 18-го часа. Продажа спирта и водки сразу запрещена, по прибытии наряжен караул из непьющих. Не знаю, выйдет ли что, так как в каждом доме полно водки – начальствующих на всякий случай набодрил. Отряд Жебрака, шедший в часе расстояния, встретил нас своей чахоточной музыкой, егерским маршем – проходили со своим распущенным Андреевским знаменем.

Опять встретились, вернее разминулись, с австрийцами, которые небольшим отрядом – ротой с четырьмя пулеметами – двигались вдоль железной дороги от Херсона на северо-восток, занимая путь. Прошел незадолго до появления нашего конного отряда.

Мысль о переправе грызет. Какое тяжелое дело. Все эти большевики, все их окопы и пулеметы на той стороне. Пушек у них нет, а если бы и были, все это не стоит ничего. Дали бы красивый бой и легко перешли бы, но у них есть машинка Румкорфа, и простой поворот ручки одного нерастерявшегося человека может поставить нас в очень тяжелое положение и свести почти на нет всю громадную организационную работу, все труды, убить все надежды. Конечно, перейдем во всяком случае, но какою ценой – быть может, всей артиллерии и прочей материальной части.

Легко понять мое состояние духа и всю работу мозга в поисках успеха.

В приказе на завтра дал фальшивое направление через деревню Дунино с указанием переправы у местечка Меловое – все равно офицеры не сумеют сдержать язык за зубами, авось их разговоры принесут пользу…

27 марта

Выступили в 8 часов. Ясный солнечный ветреный день. По дороге ни одной деревни, зато часто отдельные хутора, особенно ближе к Бериславу. Около 5 часов вечера подошли к месту, предположенному для ночлега, наметил разброску отряда по отдельным хуторам в глубину верст на шесть. Это при предположенном ночном выступлении! Никто из штаба не встретил. Рысью выехал на поиски и не без труда нашел, а один из квартирьеров сообщил, что, по полученным сведениям, Берислав уже занят австрийцами, которых 500–400 человек с 4 пулеметами, без артиллерии. Ожидают еще подкреплений и артиллерии, что мост в их руках, что Каховка и левый берег Конки занят большевиками, копающими окопы. Имеют артиллерию, стреляя по Бериславу. Решил не останавливаться, а немедленно двигаться, так как обстановка такова, что либо сейчас пройти, пока наша помощь нужна австрийцам и нападение для большевиков опасно, либо обречь на гибель все дело, если, получив подкрепление и артиллерию, сами завладеют, заградят дорогу. Переправы для грузов вблизи нигде нет. Конная артиллерия и конница уже стояла на квартирах – приказал готовиться. Переговорил с Войналовичем – решил, что он с Жебраком поедет к австрийцам, скажет, идем домой бороться с большевиками, а овладевая переправой через Конку, просим остаться в стороне, потом сдадим переправу им. Сказал – объяснить им, кто мы, что переправиться должны. Войналович уехал. В 18.30 ушла конная колонна и броневик. В 18.45 двинулась и вся прочая колонна; за это время она перестроилась, выделив вперед только стрелковые и пулеметную роты с патронными повозками (по одной на роту), за ними – телефон и санитары, другая пулеметная рота и вся артиллерия. Вся же колонна обозов шла сзади под прикрытием службы связи и отряда Жебрака, выделившего в конный отряд взвод человек в 30, наиболее знакомых с переправным делом. Вскоре после начала движения, через 30–45 минут, начали слышаться редкие орудийные выстрелы, а в темноте ярко сверкали необычайно высокие разряды шрапнели».

* * *

Уже за Мелитополем Дроздовский получил информацию о захвате красными Дона и о смерти Корнилова. Но даже это не сломило его решимости идти до конца – он был готов начать сражаться на Дону один.

Очень тяжелый бой с превосходящими силами красных ожидал дроздовцев при подходе к Ростову. В нем отряд понес самые тяжелые потери за весь поход – более ста человек.

В вечер Страстной субботы в город ворвалась кавалерия Дроздовского и завязались предельно ожесточенные уличные бои. Ближе к полуночи подошла отставшая дроздовская пехота, которая окончательно и определила результат боя за Ростов.

Именно этот бой сыграл ключевое значение для победы белых на Дону. Красное командование очень сильно переоценило численность отряда Дроздовского и бросило навстречу ему из Новочеркасска большую часть своих сил – около 28 тысяч смешанного пехотно-кавалерийского состава. Хотя им и удалось вернуть Ростов, но уход из Новочеркасска такого количества красных войск дал возможность восставшим казакам занять город. Когда же красные попытались себе вернуть контроль над ним, к ним в тыл из-под Ростова вышли добровольцы Дроздовского.

Конно-горная батарея дроздовцев остановила атаку красных на Новочеркасск, а потом в их цепи въехал, стреляющий во все стороны из пулеметов, броневик «Верный». После этого в атаку перешли казаки из города, в результате красные были окончательно смяты и обратились в бегство.

Дроздовский победоносно вступил в Новочеркасск и издал следующий приказ по 1-й бригаде (который, спустя много лет, журнал РОВС «Часовой» очень точно назовет «символом веры» дроздовцев): «26-го апреля, части вверенного мне Отряда вступили в г. Новочеркасск, вступили в город, который с первых дней возникновения Отряда был нашей заветной целью, целью всех наших надежд и стремлений, – обетованной землей.

Нагрудный знак 2-го офицерского генерала Дроздовского стрелкового полка

Больше 1 000 верст пройдено вами походом, доблестные Добровольцы; немало лишений и невзгод перенесено, немало опасностей встретили вы лицом к лицу, но верные своему слову и долгу, верные дисциплине, безропотно, без празднословия шли вы упорно вперед по намеченному пути, и полный успех увенчал ваши труды и вашу волю; и теперь я призываю вас всех обернуться назад, вспомнить всё, что творилось в Яссах и Кишиневе, вспомнить все колебания и сомнения первых дней пути, предсказания различных несчастий, все нашептывания и запугивания окружавших нас малодушных.

Пусть же послужит это нам примером, что только СМЕЛОСТЬ и ТВЕРДАЯ ВОЛЯ творят большие дела и что только непреклонное решение дает успех и победу. Будем же и впредь в грядущей борьбе ставить себе смело высокие цели, стремиться к достижению их с железным упорством, предпочитая славную гибель позорному отказу от борьбы. Другую же дорогу предоставим всем малодушным и берегущим свою шкуру.

Еще много и много испытаний, лишений и борьбы предстоит Вам впереди, но в сознании уже исполненного большого дела, с великой радостью в сердце, приветствую я Вас, доблестные Добровольцы, с окончанием Вашего исторического Похода».

В Новочеркасск бригада Дроздовского, несмотря на постоянные бои во время похода, пришла значительно усилившейся – ко времени соединения с Добровольческой армией она насчитывала около двух с половиной тысяч солдат и офицеров, три батареи, два броневика, несколько аэропланов и радиотелеграф. В результате присоединения дроздовцев к Добровольческой армии численность последней выросла почти вдвое и она начала представлять собой грозную силу для красных.

Отряд Дроздовского по решению командования Добровольческой армии был переформирован в 3-ю пехотную бригаду (немного позднее ставшую дивизией), в состав которой вошли 2-й офицерский стрелковый полк, 2-й Конный офицерский полк, легкая и гаубичная батареи.

В составе Добровольческой армии дроздовцы прошли весь Второй Кубанский поход от Торговой до Екатеринодара, в ходе которого была занята территория Кубани и Северного Кавказа.

В этом походе дроздовцы сыграли очень значительную роль. Они наступали в центре вдоль линии железной дороги – именно там, где курсировали красные бронепоезда и было соответственно самое сильное сопротивление.

Наиболее ожесточенное сражение во время похода произошло в июне у села Белая Глина, которое обороняли превосходящие силы красных. Описание этого боя оставил в своих воспоминаниях один из ближайших соратников Дроздовского (во время похода штабс-капитан, командир Офицерской роты) Антон Туркул: «Мы заняли Великокняжескую, Николаевскую, Песчанокопскую, подошли к Белой Глине и под Белой Глиной натолкнулись на всю 39-ю советскую дивизию, подвезенную с Кавказа. Ночью полковник Жебрак сам повел в атаку 2-й и 3-й батальоны. Цепи попали под пулеметную батарею красных. Это было во втором часу ночи. Наш 1-й батальон был в резерве. Мы прислушивались к бою. Ночь кипела от огня. Ночью же мы узнали, что полковник Жебрак убит со всеми чинами его штаба.

На рассвете поднялся в атаку наш 1-й батальон. Едва светало, еще ходил туман. Командир пулеметного взвода 2-й роты поручик Мелентий Димитраш заметил в утренней мгле цепи большевиков. Я тоже видел их тени и перебежку в тумане. Красные собирались нас атаковать…

Корниловцы уже наступали во фланг Белой Глины. Мы тоже пошли вперед. 39-я советская дрогнула. Мы ворвались в Белую Глину, захватили несколько тысяч пленных, груды пулеметов. Над серой толпой пленных, над всеми нами дрожал румяный утренний пар. Поднималась заря. Багряная, яркая.

Потери нашего полка были огромны. В ночной атаке 2-й и 3-й батальоны потеряли больше четырехсот человек… Редко кто был ранен одной пулей – у каждого три-четыре ужасные пулевые раны. Это были те, кто ночью наткнулся на пулеметную батарею красных.

В поле, где только что промчался бой, на целине, заросшей жесткой травой, утром мы искали тело нашего командира полковника Жебрака (в это время – командир 2-го офицерского стрелкового полка. – Авт.). Мы нашли его среди тел девяти офицеров его верного штаба.

Командира едва можно было признать. Его лицо, почерневшее, в запекшейся крови, было размозжено прикладом. Он лежал голый. Грудь и ноги были обуглены. Наш командир был, очевидно, тяжело ранен в атаке. Красные захватили его еще живым, били прикладами, пытали, жгли на огне. Его запылали. Его сожгли живым. Так же запытали красные и многих других наших бойцов.

В тот глухой предгрозовой день, когда полк принял маленький и спокойный, с ясными глазами полковник Витковский, мы хоронили нашего командира. Грозные похороны, давящий день. Нам всем как будто не хватало дыхания. Над степью курился туман, блистало жаркое марево. Далеко грохотал гром.

В белых, наскоро сбитых гробах двигались перед строем полка наш командир и семьдесят его офицеров. Телеги скрипели. Над мокрыми лошадьми вился прозрачный пар. Оркестр глухо и тягостно бряцал «Коль славен». Мы стояли на караул. В степи ворочался глухой гром. Необычайно суровым показался нам наш егерский марш, когда мы тронулись с похорон.

В тот же день, тут же на жестком поле, пленные красноармейцы были рассчитаны в первый солдатский батальон бригады.

Ночью ударила гроза, сухая, без дождя, с вихрями пыли. Я помню, как мы смотрели на узоры молнии, падающие по черной туче, и как наши лица то мгновенно озарялись, то гасли. Эта грозовая ночь была знамением нашей судьбы, судьбы белых бойцов, вышедших в бой против всей тьмы с ее темными грозами.

Если бы не вера в Дроздовского и в вождя белого дела генерала Деникина, если бы не понимание, что мы бьемся за человеческую Россию против всей бесчеловечной тьмы, мы распались бы в ту зловещую ночь под Белой Глиной и не встали бы никогда.

Но мы встали. И через пять суток, ожесточенные, шли в новый бой на станицу Тихорецкую, куда откатилась 39-я советская. В голове шел 1-й солдатский батальон, наш белый батальон, только что сформированный из захваченных красных. Среди них не было старых солдат, но одни заводские парни, чернорабочие, бывшие красногвардейцы. Любопытно, что все они радовались плену и уверяли, что советчина со всей комиссарской сволочью им осточертела, что они поняли, где правда.

Вчерашние красногвардейцы первые атаковали Тихорецкую. Атака была бурная, бесстрашная. Они точно красовались перед нами. В Тихорецкой 1-й солдатский батальон опрокинул красных, переколол всех, кто сопротивлялся».

Отметим то, что будущий белый генерал в описании боя под Белой Глиной написал о принятии в состав дроздовцев пленных красноармейцев. Этот первый опыт Добровольческой армии оказался чрезвычайно удачным и вскоре начал применяться в других добровольческих частях. Во время Второго Кубанского похода из пленных был сформирован Солдатский батальон в составе трех рот (в августе ставший Самурским пехотным полком).

Взятие Тихорецкой не было еще окончательным поражением красного главкома Ивана Сорокина (как он был охарактеризован в одном из документов белых – «энергичный и крайне властолюбивый человек»). Обладая численным преимуществом, он умело провел маневр и после захвата в белом тылу станицы Кореновской сумел окружить 1-ю и 3-ю добровольческие дивизии. Положение сложилось крайне критическое – создав плотное кольцо окружения, Сорокин крупными силами десять дней атаковал, стремясь уничтожить силы белых. Но, несмотря на то что дроздовцы потеряли почти треть состава, они смогли разбить силы красных при контрнаступлении.

После того как основные силы Сорокина были разгромлены, Дроздовский взял Екатеринодар, а потом в районе станицы Кавказской, отрезав красных от переправы, почти полностью их уничтожил.

Всего за время похода дроздовская дивизия потеряла около 75 % состава, но, заняв территорию Кубани и Северного Кавказа, выполнила свою задачу полностью. В результате этого стратегического успеха Добровольческая армия могла уже в дальнейшем серьезно рассчитывать на успех похода на Москву.

Дроздовцы, как и другие «цветные» части (называемые так из-за своих цветных погон – корниловцы, марковцы, алексеевцы), стали гвардией Добровольческой армии, предназначенной для наиболее опасных и ответственных операций. Малиновый цвет погон и околышей фуражек устрашающе действовал на противника, и часто бывали случаи, когда красные части, увидев, что им противостоят дроздовцы, предпочитали избегать боя.

Новые серьезные бои начались у дроздовцев в октябре на правом берегу Кубани. Значительно превосходящие их силы красных сумели захватить Ставрополь и пытались продолжить наступление.

31 октября, когда сложилось особо критическое положение, Дроздовский сам повел пехотные цепи в атаку и получил ранение в ногу, после чего с трудом был вынесен с поля боя при начавшейся контратаке красных.

Через несколько дней Дроздовский был произведен в генерал-майоры, но вновь вести своих солдат в бой ему уже не пришлось. Казавшаяся вначале неопасной рана неожиданно дала серьезные осложнения, и в Екатеринодаре генералу было сделано несколько операций. Однако состояние Дроздовского постоянно ухудшалось, и его перевезли в Ростов к знаменитому хирургу профессору Напалкову. Но и сделанная Напалковым операция не помогла – 1 января 1919 г. Дроздовский умирает.

О его последних днях Туркул вспоминал следующее: «Иногда я наклонялся к желтоватому лицу Михаила Гордеевича. Он был в полузабытье, но узнавал меня.

– Вы здесь?

– Так точно.

– Не бросайте меня…

– Слушаю.

Он снова впадал в забытье. Когда мы внесли его в клинику, он пришел в себя, прошептал:

– Прошу, чтобы около меня были мои офицеры.

Раненые дроздовцы, для которых были поставлены у дверей два кресла, несли с того дня бессменное дежурство у его палаты. Михаила Гордеевича оперировали при мне. Я помню белые халаты, блестящие профессорские очки, кровь на белом и среди белого орлиное, желтоватое лицо Дроздовского. Я помню его бормотанье:

– Что вы мучаете меня… Дайте мне умереть… Дроздовскому как будто стало легче. Он пришел в себя.

Тонкая улыбка едва сквозила на измученном лице, он мог слегка пожать мне руку своей горячей рукой.

– Поезжайте в полк, – сказал он едва слышно. – Поздравьте всех с Новым годом. Как только нога заживет, я вернусь. Напалков сказал, ничего, с протезом можно и верхом. Поезжайте. Немедленно. Я вернусь…»

Приказом главнокомандующего Добровольческой армией от 25 ноября 1918 г. для всех участников похода Дроздовского учреждена памятная медаль. Она носилась на бело-сине-красной ленте и по уставу передавалась потомкам награжденного для хранения в семье. В описании медали было указано: «Две ветки – справа дубовая как символ непоколебимого решения и слева лавровая, символизирующая решение, увенчавшееся успехом. На поле медали изображен выпуклый рисунок: Россия в виде женщины в древнерусском одеянии, стоящей с мечом в протянутой правой руке над обрывом, и на дне его и по скату группа русских войск с оружием в руках, взбирающаяся к ногам женщины и олицетворяющая стремление к воссоединению Единой, Неделимой, Великой России».

На обратной стороне медали, в верхней части, полукругом по краю выгравировано: «Поход Дроздовцев» и поперек медали: «Яссы – Дон», следующая строка: «1200 верст», затем дата «26.11–25.IV.1918» и в последней строчке – фамилия награжденного с инициалами его имени и отчества

Тогда, правда, ходили слухи, что генералу помогли уйти из жизни, о чем писал и Туркул: «Вначале не было никаких признаков заражения. Обнаружилось заражение после того, как в Екатеринодаре Дроздовского стал лечить один врач, потом скрывшийся. Но верно и то, что тогда в Екатеринодаре, говорят, почти не было антисептических средств, даже йода».

Погибший от вражеской пули командир дроздовцев был, при стечении огромного количества людей, похоронен в кафедральном соборе Екатеринодара. В 1920 г., когда красные приближались к городу, гроб с его телом был забран дроздовцами и после эвакуации войск ВСЮР в Крым перезахоронен на севастопольском Малаховом кургане под чужой фамилией. Было очень мало надежды, что русская армия сумеет удержать свой последний клочок земли, и дроздовцы, опасаясь надругательства со стороны красных, засекретили место захоронения. В Великую Отечественную Малахов курган был в результате боев полностью перерыт снарядами и место вечного упокоения генерала окончательно затерялось.

Закончим рассказ о легендарном белом полководце мнением (в футурологическом контексте «все могло быть иначе, если бы») старого дроздовца полковника Нилова, написавшего спустя полвека после смерти Дроздовского в журнале «Часовой»: «…сам генерал Деникин в «Очерках Русской Смуты» жалуется, что Д.-А.[4] не могла справиться со своим тылом. Потому ли, что не удавалось найти настоящего организатора тыла, потому ли, что потрясающая бедность армейской казны и всеобщая моральная распущенность ставили непреодолимые затруднения.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.