Глава первая Выход на американцев
Глава первая
Выход на американцев
Легкий дождь моросил по булыжной мостовой Красной площади, и его капли блестели на мраморе мавзолея Ленина. Был вечер 12 августа 1960 года. Около 11 вечера двое молодых американских туристов прошли по площади мимо прожекторов, освещающих ярко покрашенные оранжевые, красные и синие луковки-купола храма Василия Блаженного. Элдон Рэй Кокс и Генри Ли Кобб возвращались к себе в гостиницу, с удовольствием посмотрев балет в Большом театре. Они направлялись к Москворецкому мосту на Москве-реке, и, когда подошли к нему, какой-то советский гражданин, дернув сзади Кобба за рукав, попросил прикурить. Он заговорил по-английски, поинтересовавшись, не из Америки ли они приехали и не впервые ли в Советском Союзе. Оба ответили «да». Это взволновало русского, и он стал быстро говорить, то и дело оглядываясь, не наблюдает ли кто за ними. Мужчине было около сорока, среднего телосложения, ростом чуть более 170 сантиметров, с рыжими волосами и начинающими седеть баками. Он был в костюме, рубашке с галстуком и вообще создавал впечатление приличного человека.
Пока трое мужчин шли через мост, русский просил:
— Умоляю, помогите мне. Три-четыре дня назад я ехал с вами в поезде из Киева. Вы были с группой студентов в том же вагоне, что и я. Там ехал агент, который следил за вами{2}. Из-за него я не смог тогда к вам подойти.
Кокс и Кобб были поражены тем, с какой настороженностью этот человек озирался по сторонам. Когда он убедился, что за ними не следят, он продолжил:
— В свое время я работал в советском посольстве в Турции. В американском посольстве у меня был один очень хороший друг, и я все время думал, что с ним стало. Этот советский гражданин уверял, что он пехотный офицер.
— Вы коммунист? — спросили его американцы.
— Был, — ответил мужчина. Он довольно сносно говорил по-английски.
Русские иногда подходят к иностранцам, чтобы попрактиковаться в английском, но не в 11 же вечера и не в дождь. И хотя вначале Кокса смутили эти попытки заговорить, ему вскоре понравился и сам человек, и то, как он держался. Тем не менее Кокс подумал, что этот мужчина мог быть и подставой КГБ, советской секретной полиции. В голове Кокса промелькнуло: осторожно, это может быть провокацией, попыткой заманить его в ловушку и шантажировать. Однако чем дольше этот человек говорил, тем больше Кокс ощущал в его словах искренность. Но и досаду тоже:
— Я не могу сам пойти в американское посольство, — сказал русский{3}.
Когда с ними поравнялись другие прохожие, мужчина сразу заговорил о погоде и спросил, как им нравится в Советском Союзе. Они спустились с моста и теперь шли вдоль длинной набережной.
— Я пытался общаться с другими американцами, но мало кто говорит по-русски. Видно, что вы интеллигентные люди. У меня есть информация, которую я хотел бы передать прямо в американское посольство, — сказал мужчина.
Он попросил американцев передать информацию лично советнику-посланнику миссии Эдварду Фрирсу или же военному атташе. Оказывается, он носил с собой письмо уже целый месяц, пытаясь передать его в нужные руки. В нем была информация, с помощью которой он надеялся когда-нибудь устроиться на Западе.
— Не распечатывайте его и не оставляйте в гостинице на ночь. Срочно отправляйтесь с этим письмом в посольство США, — настаивал русский. — Ваше правительство будет вам благодарно за эту информацию.
Он сунул конверт Коксу в руку, продолжая повторять, насколько важно, чтобы оба письма, содержащихся в конверте, были доставлены прямо в посольство{4}.
Назваться он отказался, но они продолжали беседовать.
Они ходили туда-обратно по набережной, и русский рассказывал им, что знает секретные сведения о самолете-шпионе У-2, пилотируемом Фрэнсисом Гари Пауэрсом и сбитом под Свердловском три с половиной месяца назад, 1 мая 1960 года. Пауэрса взяли, и об этом еще все помнили, поскольку он должен был предстать перед судом через четыре дня, 16 августа 1960 года.
Во всем мире строили догадки, как же так случилось, что самолет У-2 был сбит, а Пауэрс остался живым. Никому из американских официальных лиц не разрешили поговорить с Пауэрсом. Официальное объяснение советской стороны, что его сбили одной ракетой «земля — воздух», было малоправдоподобным, поскольку У-2 летали на высоте, недоступной советским ракетам ПВО.
В первоначальной советской официальной версии, которую представил Никита Хрущев, говорилось только, что У-2 был сбит единственной ракетой на высоте 20 000 метров. Тот факт, что У-2 нарушил воздушное пространство Советского Союза, разозлил Хрущева, и он потребовал извинений от президента Эйзенхауэра. Поначалу Соединенные Штаты выдвинули версию, что У-2 занимался метеорологической разведкой и сбился с курса. После, когда выяснилось, что пилот Гари Пауэрс жив и находится в Советском Союзе, Эйзенхауэр стал первым в истории Америки президентом, который признал, что его правительство вело разведывательную деятельность. Эйзенхауэр отменил все полеты У-2. Но и это не могло удовлетворить Хрущева, и в мае 1960 года встреча «большой четверки» в Париже — Эйзенхауэра, де Голля, Хрущева и Макмиллана — была сорвана{5}.
Русский уверил двух молодых американцев, что у него есть информация о том, что на самом деле произошло с У-2. Он сказал, что в Пауэрса и его самолет было пущено четырнадцать ракет с пусковой установки «земля — воздух» SAM-2[3]. Прямых попаданий не было, но одна из боеголовок взорвалась около самолета и вывела его из строя. Пока У-2 падал, вращаясь, Пауэрс катапультировался и потерял сознание до приземления.
Мужчина рассказал студентам, что на меньшей высоте У-2 сопровождал истребитель МИГ-19. Самолет этот был случайно сбит одной из четырнадцати ракет «земля — воздух». Пилот МИГа погиб. Таинственный незнакомец сказал американцам, что получил информацию об У-2 от близкого друга из военной разведки.
Еще он рассказал, что американский разведывательный бомбардировщик RB-47 был сбит ракетами, пущенными с МИ Га-19 1 июля 1960 года в районе Баренцева моря, и добавил, что, когда самолет был сбит, RB-47 совершенно определенно находился над нейтральными водами, а не над советской территорией, как публично заявляла советская сторона{6}.
Кокс был заворожен страстным огнем, пылающим в глазах русского, ощутив необычное эмоциональное сходство с ним, и это обеспокоило его. В своих путешествиях по другим странам — в Японии, на Филиппинах и в Мексике — он встречал многих людей, но никто не произвел на него такого впечатления. Коксу показалось, будто он встретил старого друга.
Кобб, однако, чувствовал себя не в своей тарелке. Он все еще боялся, что этот человек может быть провокатором, и решил вернуться к себе в гостиницу «Балчуг», расположенную неподалеку. Когда они проходили по аллее, появились два милиционера, и мужчина встревожился. Он попросил их пойти с ним в подъезд ближайшего дома, чтобы закончить разговор. Но студенты отказались и ушли. Русский продолжал следить за ними, словно боялся, что они могут выбросить переданные им документы.
Кокс был уверен в важности того, что рассказал им русский об У-2, и решил сразу же ехать в посольство США{7}. Когда он поймал у гостиницы такси, русский уже исчез. Кокс снова перебрался на другой берег Москвы-реки, и, когда машина шла сквозь моросящий дождь вверх по улице Горького к площади Маяковского, его стали мучить опасения: он все проигрывал в уме эпизод на мосту и набережной. Нужно ли ему поддаваться интуиции и отдавать конверт? Такси свернуло влево на Садовое кольцо и поехало по направлению к посольству США на улице Чайковского. Кокс решил рискнуть.
Он расплатился с водителем, остановившим машину около главного входа в посольство, и взглянул на высокого советского постового в серой форме, стоявшего у тяжелых железных ворот. Кокс замешкался. Снова ему почудилось, что русские могли подставить его, чтобы арестовать как шпиона, но он успокоил себя. «С какой стати русский пошел бы на такой риск?» — задал он себе вопрос. Когда он подошел к воротам, сердце его бешено колотилось{8}.
Милиционер преградил вход в посольство и попросил Кокса предъявить удостоверение личности. Милиция здесь нужна якобы для того, чтобы охранять посольство, но на самом деле это офицеры КГБ, которые дежурят круглые сутки, чтобы не допустить советских граждан на территорию посольства и помешать их желанию перебежать к американцам. Кокс показал постовому свое водительское удостоверение; паспорт его находился в регистратуре гостиницы, что в Москве считалось обычным делом. Тщательно сравнив фотографию на удостоверении с лицом рыжебородого молодого человека, стоявшего перед ним, милиционер вернул права и пропустил Кокса.
Было уже чуть за полночь, 13 августа 1960 года. Кокс, не оглядываясь, быстро направился прямо к дежурному морскому пехотинцу. Попросил, чтобы его принял советник-посланник Эдвард Фрирс. Предъявил дежурному свои водительские права: домашний адрес — Лаббок, Техас; дата рождения — 1 октября 1933 года.
Советника-посланника не было на месте. Джон Абидиан, офицер безопасности посольства, официально значившийся специальным советником посла Ллуэллина Томпсона, засиделся допоздна в своем кабинете на девятом этаже. Он и спустился к Коксу.
Абидиан, внимательно выслушав Кокса, возвратился к тому, что произошло с ним на мосту. По какой стороне моста они ходили? Когда были переданы письма? Кокс сказал, что общение с русским длилось около двадцати минут, но не более получаса.
Пока Кокс рассказывал Абидиану о напористом русском, офицер разведки оценивающе разглядывал его. Кокс сообщил Абидиану, что они с Коббом служили в военно-воздушных силах США и были специалистами по русскому языку. По окончании службы Кобб продолжил занятия русским языком в университете штата Индиана. Кокс любил путешествовать. Когда Кобб связался с ним и уговорил отправиться в двухнедельную поездку в Советский Союз, организованную университетом во время летних каникул, Кокс только что вернулся к себе в Техас, проделав 1500 миль на велосипеде до Веракрус и обратно. Идея Коксу понравилась, и он записался в группу, чтобы получить возможность впервые побывать в Советском Союзе. Теперь их программа подходила к концу, и Кокс с Коббом собирались уезжать из Москвы 15 августа{9}.
Абидиан настоятельно посоветовал Коксу в будущем никогда не идти на контакты, подобные тому, что произошел с русским на мосту, и игнорировать любые упоминания об этом со стороны как советских граждан, так и американских коллег. Нельзя было с полной уверенностью сказать, было ли это провокацией или нет.
Кокс спросил, что в посольстве собираются делать с этими письмами, но офицер безопасности от ответа уклонился и заметил, что посольство и без того «получает от туристов кучу подобной дряни». Абидиан заверил Кокса, что, если в нем будет нужда, с ним свяжутся, и сказал, что такси можно поймать недалеко от посольства. Когда Кокс вернулся в «Балчуг», Кобб уже крепко спал{10}.
Кокс был взбешен тем, что в посольстве, как он считал, не проявили к нему должного внимания. Он решил, что офицер посольства просто не заинтересовался его рассказом{11}. В действительности офицер безопасности Абидиан слушал внимательно, однако хотел оградить Кокса и Кобба от любых возможных контактов с русским до их отъезда из Москвы.
Подброс секретной информации, знакомство с подставными сексуальными партнерами, а затем фотографирование мужчин и женщин во время гетеросексуальных или гомосексуальных половых актов для последующего использования фотоснимков в целях шантажа — все это было обычной практикой создания атмосферы страха и угрозы для иностранцев в Москве. Провокацией могло стать любое предложение поменять деньги на черном рынке.
Летом 1960 года в Москву и Киев приехала туристкой молодая американская учительница начальной школы со Среднего Запада. В Киеве, столице Украинской республики, с ней познакомился милый «студент», представившийся диссидентом. Он сказал, что ему не нравится советская система руководства, и предложил показать наивной американке город. Потом пригласил ее отдохнуть в парк. Ближе к вечеру завязались романтические отношения. Пока двое находились в достаточно компрометирующих позах, к работе приступил фотограф КГБ. На следующее утро американскую учительницу вызвали в отделение милиции, где два одетых в гражданское офицера КГБ предъявили ей малоприличные снимки. Они сказали, что, если она откажется работать в Штатах на КГБ, они опубликуют эти снимки и сообщат об этом в ее школу. Учительница в ужасе срочно покинула Москву, но побоялась сообщить об этой ловушке в американское посольство. Из Москвы она полетела в Вену и только там рассказала обо всем в посольстве, где ей посоветовали забыть о случившемся и сообщить в ФБР, если ей когда-нибудь позвонят из советского посольства.
Абидиан срочно подготовил докладную о содержании разговора с Коксом и в 2 часа ночи позвонил советнику-посланнику посольства Фрирсу, чтобы известить его о получении письма. В 10 утра Абидиан и Фрирс встретились с офицером политической разведки посольства Владимиром Тумановым в специальной комнате, которую называли «пузырь», поскольку она представляла собой звуконепроницаемую подвешенную коробку из пластика. «Пузырь» прикреплен проволокой к потолку и полу, что делает его неуязвимым для подслушивающих устройств, которые, как известно, вмонтированы Советами в стены посольства. Абидиан и Фрирс вместе вскрыли конверт, содержавший два запечатанных письма. Это свидетельствовало о том, что письма не были подделкой. Фрирс попросил Туманова, с малых лет говорившего по-русски, посмотреть, представляют ли эти письма особый интерес, а также проверить, нет ли там каких-то специальных оборотов, свидетельствующих о подставе.
Туманов без труда последовательно перевел письмо Фрирсу и Абидиану. Русский, который пристал к Коксу и Коббу, писал: «…в моем распоряжении находятся очень важные материалы по многим вопросам, представляющим исключительный интерес для Вашего правительства». Решение Фрирса было следующим: передать письмо в ЦРУ, где с ним дальше и разберутся.
— Заберите его отсюда{12}, — сказал Фрирс Абидиану.
Абидиан послал сообщение по «обратному каналу» в Госдепартамент для передачи в ЦРУ, кратко изложив то о чем сообщил Кокс относительно У-2 и RB-47. Обратный канал — безопасный засекреченный канал связи с собственным кодом и не зависимый от обычной системы связи посольства. Сообщения по обратному каналу идут сразу напрямую к определенному лицу и не регистрируются в официальных документах. Оба письма и донесение о встрече с Коксом были посланы диппочтой в Госдепартамент в Вашингтоне, откуда тотчас же были переправлены в Центральное разведывательное управление, где письма были переданы Джону М. (Джеку) Мори, начальнику отдела ЦРУ по нелегальным операциям внутри Советского Союза.
На основе поступившего от Абидиана донесения Мори решил проверить предложение русского. Абидиан получил телеграмму, в которой говорилось, что ЦРУ, похоже, как раз ищет такого человека, а также выражалась благодарность за то, что были переданы эти письма{13}. Мори отдал письма Джозефу Дж. Бьюлику, начальнику отдела по проведению операций ЦРУ на территории Советского Союза. Работа Бьюлика заключалась в том, чтобы установить личность человека, написавшего интригующее письмо, и определить, провокатор он или нет. Если в Управлении решат, что русский действовал исходя из своих собственных побуждений, то с ним установят связь.
В 1960 году Бьюлику было сорок четыре года и он стоял на высшей ступеньке своей карьеры. Семья его была родом из Восточных Карпат Словакии, где жили крепкие горцы, гуцулы, занимающиеся разведением высокопородных овец. У Бьюлика, прекрасно знающего русский язык, была репутация строгого и педантичного офицера. Друзья подшучивали, что если бы вы, проходя в коридоре мимо Бьюлика, спросили его, какая сегодня погода, то прежде, чем ответить, он остановился бы в размышлении, имеете ли вы на это «допуск».
Бьюлик был красив и энергичен. Гигантский рост, тяжелая нижняя челюсть и ямочка на подбородке как нельзя лучше дополняли его облик. Каштановые волосы были подстрижены по последнему крику моды — почти совсем снятые у висков, они лежали волнистой копной на затылке. Бьюлик был человеком прагматического склада и для того, чтобы оплатить учебу в колледже, подрабатывал, выучившись на парикмахера на улице Бауэри в Нью-Йорке. Окончив в 1937 году университет в Вайоминге по специальности «животноводство», Бьюлик в 1939 году получил в университете Миннесоты степень магистра сельского хозяйства. Карьеру свою начал в 1940 году в Статистическом бюро. Когда Соединенные Штаты вступили во вторую мировую войну, он стал работать в международном отделе Министерства сельского хозяйства в Объединенной службе по продовольствию, которая снаряжала американским союзникам корабли с продовольствием. Со дня высадки союзников в 1944 году и по 1948 год Бьюлик работал атташе по вопросам сельского хозяйства в посольстве США в Москве. Он также работал по программе ленд-лиза, поставляя русским во время и сразу после войны пайки, сахар и тушенку.
Бьюлик сочувствовал русским, видя их страдания во время войны, но жизнь в Советском Союзе заставила его до боли переживать все недостатки и злоупотребления коммунистической системы. В 1949 году он вернулся в США и начал работать в ЦРУ, где стал аналитиком Управления разведки по открытым исследованиям и разведслужбе, не задействованной в нелегальных операциях. Управление находилось еще в начальной стадии своего развития, и личный опыт Бьюлика, накопленный им в Советском Союзе, сыграл свою роль. В бытность атташе по вопросам сельского хозяйства он очень много ездил. В 1952 году, когда из-за войны в Корее ЦРУ расширилось, один из прославленных организаторов нелегальных операций Пир де Сильва, высоко ценивший знание Бьюликом Советского Союза, предложил ему работать в секретном отделении ЦРУ. Подобный сотрудник был настоящим кладом — он своими ногами исходил московские окраины и побывал в украинских колхозах. Бьюлик знал запахи и звуки Москвы и чувствовал, как следует там работать. Внутри секретного отделения ЦРУ он быстро вырос до начальника отдела по операциям внутри СССР. И теперь Бьюлик понимал, что ему послан уникальный случай для стремительного взлета.
Письма русского Бьюлик никому не передал, но, изучив изложение разговора со студентами, решился на «слепую» оценку информации — то есть изучение лишь фактов, без указания того, откуда они взялись, когда и кто их предоставил. Когда эксперты в отделе Советского Союза прочитали донесение об У-2 и RB-47, реакция была единодушной: эти донесения подлинны и содержат важную информацию.
— Все это не просто так. За этим многое стоит, — сказал Чарльз Белинг, один из офицеров, изучивших донесения об У-2 и RB-47. — Похоже, этот сукин сын — настоящий{14}.
Подробности о Советском Союзе были точными и унизительными, тем не менее они впервые реалистично могли объяснить события, о которых в ЦРУ было недостаточно известно.
Прежде, чем прочитать письма, Бьюлик изучил материалы в конверте. Там лежала фотография советского полковника с американским армейским полковником, но у советского полковника была вырезана голова. Это был довольно необычный способ показать, не раскрывая заранее имени и лица, что офицер внушает доверие. Если написавший письмо был на самом деле разочарован в коммунистической системе и хотел работать на Соединенные Штаты, то такой полковник со связями в высших сферах Москвы был бы просто кладом. Значение Бьюлика и его отделения несомненно бы возросло.
Бьюлик прочел письмо, напечатанное на машинке с русским шрифтом, и поразился тому, как автор сумел связать свое желание работать на США с обещанием поставлять информацию. В письме обещалась передача еще более важной развединформации от источника со сверхсекретным допуском. Бьюлик знал о попытках КГБ подбросить якобы достоверную информацию, которая после проверки оказывалась ложной, или, как называли ее в Управлении, «туфтой»[4]. Факты о том, как У-2 и RB-47 были уничтожены советскими ракетами и самолетом, являлись, как полагали в ЦРУ, слишком засекреченными, чтобы их представили в качестве «туфты» для установления связей советского агента с ЦРУ.
Затем Бьюлик взял из конверта второе письмо, в котором находилась схема и подробное описание тайника № 1, через который можно будет осуществлять связь с автором письма. Тайник, который желательно использовать лишь один раз, — это потайное место, где оставляют для передачи документы и сообщения. Тайник, выбранный автором письма, был расположен в Москве, на углу проезда Художественного театра и Пушкинской улицы. Попасть к тайнику в подъезде между магазином № 19 «Мясо» и магазином «Женская обувь» можно было с Пушкинской улицы (см. карту, кн. 2. стр. 254).
В инструкции говорилось:
«Подъезд открыт круглые сутки. Он не охраняется, в нем нет лифта. В самом подъезде, слева у входа, находится дисковый телефон-автомат № 28. Напротив телефона-автомата, у входа справа, расположена батарея парового отопления, выкрашенная темно-зеленой масляной краской. Батарея держится на единственном железном крюке, вбитом в стену. Если стоять лицом к батарее, крюк будет справа, на уровне опущенной руки.
Между стеной, в которую вбит крюк, и батареей расстояние в два-три сантиметра. Тайником может служить этот крюк и пространство (открытое пространство) между стеной и батареей.
Способ использования тайника.
Необходимо замаскировать любое сообщение, положив его, например, в спичечный коробок, затем обмотать коробок мягкой проволокой зеленого цвета и загнуть конец проволоки, чтобы коробку можно было подвесить на крюк или на кронштейн батареи между стеной и батареей.
Тайник находится справа в неосвещенном углу подъезда. В подъезде очень удобно позвонить по телефону, а потом легко и просто подвесить какой-нибудь небольшой предмет на указанный крюк.
Место знака, указывающего, что сообщение заложено в тайник, находится в пяти минутах езды или пятнадцати минутах ходьбы от тайника. Таким образом, время нахождения в тайнике сообщения может быть сведено к минимуму. Буду ждать знака о том, что сообщение заложено в тайник, ежедневно с 15 августа 1960 года после 12.00 и после 21 часа».
Вместе с описанием лежала схема тайника и чертеж местонахождения другого телефона-автомата, на котором можно будет оставить знак, когда сообщение будет заложено в тайник. Этот телефон-автомат находится при входе в дом по Козицкому переулку, отходящему от улицы Горького, на расстоянии четырех-пяти домов от тайника (см. приложение А схемы тайника и места расположения знака).
Бьюлик сразу же понял, что письмо писал один человек. Он был поражен точностью описания тайника и знака, который подтверждал бы наличие в нем информации, что ясно свидетельствовало о профессиональности офицера разведки, знавшего свое дело. Нужно было как можно быстрее установить личность автора письма и наладить с ним связь. Он задумался над тем, каким ценным и интересным источником может стать автор письма, если выполнит свои обещания. Подобного ему среди московских агентов или источников ЦРУ пока не было{15}.
Первым шагом Бьюлика было установление личности советского офицера на фотографии, которая лежала в письме. Он знал, что русский работал в Турции (о чем он сообщил Коксу). Не представляло труда узнать имя американского армейского полковника, изображенного на фотографии, — оно было указано в постскриптуме письма. Его звали Чарльз Маклин Пик, полковник, военный атташе в Турции с 1955 по 1956 год. В архивах ЦРУ Бьюлик получил фотографии советских военных атташе в Анкаре, работавших в тот же период. Для Управления было обычным делом держать в картотеке данные на всех советских военных атташе, поскольку обычно они являлись также и офицерами разведки. Главным атташе был генерал Советской армии Николай Петрович Рубенко. Помощником атташе был полковник Советской армии Олег Владимирович Пеньковский. Безголовый человек на снимке был в форме полковника. Вдобавок Бьюлик видел, что из двух человек на фотографии голова Пеньковского более соответствовала по физическим показателям фигуре на снимке, нежели голова генерала Рубенко.
Из архива ЦРУ Бьюлик выяснил, что генерал Рубенко и полковник Пеньковский являлись сотрудниками ГРУ — Главного разведывательного управления. Оба использовали свое положение атташе в качестве прикрытия для сбора разведывательной информации и работы с агентами. Настоящая фамилия генерала Рубенко — Савченко. Он взял псевдоним Рубенко, пытаясь скрыть свою причастность к ГРУ, поскольку службы западной разведки могли в архивах иметь его настоящую фамилию, когда он работал за границей на других должностях[5].
Затем Бьюлик докопался до студентов — Кокса и Кобба. Бьюлик устроил встречу с Коббом в Вашингтоне, в конспиративном доме ЦРУ, который использовали для встреч с агентами и информаторами. Бьюлик не раскрыл Коббу имя советского офицера, но Кобб из десяти предложенных фотографий советских офицеров выбрал одну, на которой был снят человек, повстречавшийся им на мосту в Москве. Бьюлик понял, что идет по правильному пути, ему хотелось, чтобы эту же фотографию опознал и Кокс.
В пятницу вечером Бьюлик вылетел из Вашингтона в Анкоридж на встречу с Коксом, который к тому времени работал экспедитором по перевозкам в Федеральной электрической корпорации, которая строила СРО — систему раннего оповещения ядерной атаки. Кокс был рад встрече с Бьюликом. Он понял, что правильное решение, которое он принял той августовской ночью в Москве, американское правительство восприняло со всей серьезностью. Когда перед Коксом разложили фотографии, он сразу же узнал Пеньковского. Кокс сказал Бьюлику, что это, определенно, тот самый человек, который передал ему конверт в Москве на набережной. Бьюлик даже вскочил со стула, когда Кокс указал на фото. Он был окрылен{16}. Затем Бьюлик вернулся в Вашингтон и утром в понедельник сообщил на летучке, что они на правильном пути.
Из письма Бьюлик сделал вывод, что, когда Пеньковский был в 1955–1956 годах военным атташе в Турции, они дружили с полковником Пиком, но об этом никто не знал. Как и все военные атташе по всему миру, встречаясь на приемах, они словно собаки «принюхиваются» друг к другу, прощупывают противника, выискивая слабые места или приходя к взаимопониманию. В архиве находилось донесение, что из-за ограничения в средствах Пеньковский продал какие-то ювелирные украшения и пытался на местном турецком рынке сбыть и фотокамеру, что, кстати, у него не вышло, но никакими сведениями, что он собирался перебегать или что Пик пытался его завербовать, центр ЦРУ в Анкаре не располагал{17}.
Когда в октябре 1956 года заболел и умер тесть Пика, он срочно вынужден был вернуться в Штаты. А когда в ноябре Пик приехал обратно в Турцию, Пеньковский к тому времени уже был в Москве.
С Пиком Бьюлик не говорил — ему не хотелось расширять круг тех, кто бы знал о письмах Пеньковского. Позже Пик вспоминал, что испытывал к Пеньковскому симпатию. Он считал его умным, живым человеком, на порядок выше толстого, запойного, неряшливого генерала Рубенко, который был главным военным атташе. Пеньковский помог Пику и его жене устроить визы для поездки в Советский Союз. Он навещал Пика у него дома в Анкаре, и Пик шутил, что они с Пеньковским занимались одним делом — вербовкой друг друга. Пик сказал, что сообщил ЦРУ имя Пеньковского в качестве возможного агента, но никакого дальнейшего развития это дело не получило{18}.
Бьюлику не было известно ни о каких особо теплых отношениях между Пиком и Пеньковским. Он мог только предположить, что упоминание Пика в постскриптуме письма преувеличивало значение их дружбы, из-за чего, по мнению Пеньковского, его должны будут охотно принять и оказать доверие.
Располагая подобной информацией, Бьюлик посоветовал войти с Пеньковским в контакт и попросился на прием к Джеку Мори, начальнику отдела ЦРУ по нелегальным операциям внутри Советского Союза. Еще раз изучив материалы, Мори организовал встречу с Бьюликом, Полем Гарблером, новым шефом московской резидентуры ЦРУ, и Ричардом Хелмсом, бывшим тогда начальником Управления по разработке операций, которое занималось секретной деятельностью ЦРУ. И эта группа высоких начальников засела над донесением Бьюлика, выискивая ключ к ответу, куда поведет их этот «новобранец» — к золотому дождю или зыбучим пескам. («Новобранец» — непрошеный агент, который предлагает свои услуги.) Предполагая, что Пеньковский является автором письма, нужно было понять, устанавливает ли он канал для дезинформации и обмана или является разочаровавшимся коммунистом, стремящимся противодействовать хрущевскому разжиганию войны.
Сомнения и колебания относительно намерений Пеньковского имели прямое отношение к делу подполковника Петра Попова, офицера ГРУ, который работал на ЦРУ с 1953 по 1958 год. Служивший сначала в Вене, а затем в Германии, Попов был самым значительным офицером советской разведки в ГРУ, работавшим на ЦРУ со времен второй мировой войны. В первый день нового 1953 года он подошел к вице-консулу США в Вене и попросил устроить ему выход на американское представительство. Вместе с этим Попов вручил ему записку, в которой предлагал свои услуги и указывал место встречи. На первой встрече Попов рассказал сотруднику ЦРУ, что ему нужны деньги, чтобы уладить дела с одной женщиной.
Попов был низкого роста, худой и нервозный, без всякого чутья и воображения. Выходец из крестьян, он дорос до офицерских чинов в основном благодаря тому, что сумел уцелеть во время сражений второй мировой войны. Советские коллеги вспоминают, что он держался особняком, был очень скрытен и плохо сходился с другими офицерами. В его функции сотрудника ГРУ входили вербовка агентов и работа против югославов{19}. Попов был первым, кто передал на Запад информацию служебного пользования о личном составе ГРУ и его работе. Он также сообщил ЦРУ важные подробности о советской политике в Австрии, а в 1954 году был переведен обратно в Москву. На Запад он вернулся в 1955 году, устроился в Восточном Берлине, откуда продолжал поставлять сведения о деятельности ГРУ и советской политике в Восточной Германии. В 1958 году Попова неожиданно вызвали в Москву, где его уличили в измене и заставили работать на КГБ для выявления деятельности ЦРУ в Москве. Когда Попов встретился со своим связным в московском автобусе, он незаметно указал на магнитофон, чтобы офицер ЦРУ узнал о наблюдении за ним противника. Но было слишком поздно. Попова и Рассела Ланжелли, сотрудника московской резидентуры ЦРУ, арестовали прямо в автобусе. Ланжелли объявили «персоной нон грата». Попова приговорили к смерти и привели приговор в исполнение. Попов, как было сказано в советском сообщении, был «убит, как бешеный пес». Некоторые западные источники уведомляли, что его заживо бросили в пылающую топку в присутствии офицеров ГРУ, которым приказали смотреть, чем кончается жизнь предателя, который шпионил на Соединенные Штаты{20}.
Джек Мори и сотрудники отдела ЦРУ по нелегальным операциям в Советском Союзе видели в предложении Пеньковского возможную провокацию, месть за огромный ущерб, нанесенный Поповым советской военной разведке. Этот случай потребовал полной реорганизации ГРУ, в результате которой в 1958 году ГРУ возглавил генерал Иван Серов, до тех пор находившийся на посту председателя КГБ. Хрущев доверял Серову еще со времен их совместной работы на Украине.
Джек Мори, как начальник отдела по Советскому Союзу, должен был порекомендовать Дику Хелмсу, что отвечать Пеньковскому. Юридическое образование Мори помогало ему быть убедительным в разговорах с агентами. Он имел репутацию ловкого чиновника, способного отстоять свою позицию и сказать о главном.
Мори был американским аристократом, членом недоступных ПСВ — «Первых семей Вирджинии». Он родился 24 апреля 1912 года в Донлоре, округ Албемарл, штат Вирджиния, там, где после Монтичелло поселился Томас Джефферсон. Мори окончил юридический факультет университета Вирджинии и получил диплом юриста. Учась в университете, он подрабатывал руководителем тургрупп во время летних каникул на корабле шведско-американской компании. Во время одной такой поездки в Ленинград он сбежал на пару дней с корабля и съездил в Москву.
Когда во время второй мировой войны он пошел работать в разведку морской пехоты, его спросили, какие еще страны он знает. Ответом было: Советский Союз. Его назначили офицером разведсвязи в корпус морских пехотинцев в Мурманске. После войны он стал работать в ЦРУ с самого начала существования Управления в 1947 году. Его приятная внешность, прекрасные манеры, большая популярность у женщин да вдобавок трубка и эффектные спортивные машины — все это помогало Мори создать образ разведчика-романтика. Его безупречные связи в обществе только добавляли ему привлекательности. Мори занимался Советским Союзом в Разведуправлении — аналитическом центре ЦРУ. Аллен Даллес затребовал его к себе, чтобы исправить отношения с Оперативным управлением — секретным центром ЦРУ. Работа Мори была настолько успешной, что в 1955 году его назначили начальником отдела ЦРУ по нелегальным операциям внутри Советского Союза{21}.
Взвесив все доводы «за» и «против» Пеньковского, Мори решил, что полученная информация об У-2 и RB-47, а также его письмо с указанием места тайника произвели на профессионалов настолько сильное впечатление, что с Пеньковским необходимо было выходить на связь. Он сказал о своем решении Хелмсу, который одобрил выход на Пеньковского. Бьюлику было предписано начать операцию в Москве, но у Управления там не было никого, кто мог бы работать с агентом. Бьюлику необходим был сотрудник ЦРУ для выхода на связь с Пеньковским, выемки его сообщений и обеспечения материально-технической базы. Кроме начальника московской резидентуры ЦРУ и его заместителя, других сотрудников ЦРУ в Москве не было. Единственным прикрытием для сотрудников ЦРУ являлась работа в штате посольства. Государственный департамент ограничил количество этих должностей из-за навязчивого наблюдения КГБ за всеми работниками посольства и горячей убежденности, что деятельность ЦРУ подорвет дипломатические отношения. Государство решило, что ЦРУ не должно развивать в Москве свою деятельность и это будет лучшим способом избежать скандала, который мог бы разъярить Хрущева. Посол США Ллуэллин Томпсон (Томми) запретил кому-либо из сотрудников международной службы Госдепартамента брать или закладывать какие-либо сведения в тайник, описанный Пеньковским, боясь, что американцев могут арестовать.
Госдепартамент и ЦРУ никогда не ладили между собой. При братьях Даллесах, когда Джон Фостер Даллес был государственным секретарем, а Аллен Даллес возглавлял ЦРУ, внешняя и внутренняя политика безопасности стали делом одной семьи. Близость и непринужденность в отношениях между братьями исключили влияние профессионалов Госдепартамента на политику страны. Вместо того, чтобы слушать советы своих собственных сотрудников, Джон Фостер Даллес чаще отдавал предпочтение экспертам Аллена Даллеса{22}.
Во время антикоммунистического процесса Маккарти в начале пятидесятых годов главный удар необоснованных обвинений сенатора от Висконсина получил Государственный департамент, в то время как ЦРУ фактически никак не пострадало{23}.
Сотрудников Госдепартамента возмущало элитарное положение Управления, а это означало, что работающих в ЦРУ лучше обеспечивали жильем и давали большую независимость во время службы за границей.
«Настоящие джентльмены не занимаются торговлей и всякого рода трюками» — таково было мнение дипломатов об Управлении. Во времена Эйзенхауэра, однако, «рука» ЦРУ в формировании политики благосклонно воспринималась правительством. В результате операции «Аджакс» в 1953 году один из выдающихся экспертов ЦРУ по нелегальным операциям, Кермит Рузвельт, содействовал проведению государственного переворота в Иране, в результате которого премьер-министр Мохаммад Моссадык был лишен власти и установлена монархия в лице шаха Мохаммада Реза Пехлеви. В 1954 году благодаря удачно проведенной операции ЦРУ в Гватемале было сброшено левое правительство Джакобо Арбенса после того, как оно национализировало имущество Объединенной фруктовой компании.
Оценка ситуации, данная посольством в Москве и одобренная послом, была следующей: предложение Пеньковского является провокацией. Дело об У-2, всю ответственность за которое Эйзенхауэр принял на себя, и отмена встречи на высшем уровне в Париже несколько затуманили американо-советские отношения. Осторожность — таков был девиз. Томпсон и Госдепартамент все еще надеялись на улучшение отношений с Советским Союзом после предвыборной борьбы 1960 года между Ричардом Никсоном и Джоном Кеннеди. С новым президентом все могло бы пойти по-новому.
Государство из своих бюрократических побуждений было заинтересовано в снижении напряженности в Москве. ЦРУ же, в свою очередь, считало необходимым идти на риск, чтобы собирать разведданные, исходя из соображений национальной безопасности. Результатом противоречивых целей и стало бездействие Государственного департамента, который избегал сотрудничества с ЦРУ.
Обычно, если между ЦРУ и Госдепартаментом нельзя достичь согласия, президент сам улаживает конфликт между управлениями, основываясь на личном решении о ценности агента и его значимости для национальной безопасности. На этой ранней стадии ЦРУ все еще приходилось доказывать ценность Пеньковского, а Госдепартамент не горел желанием с ним сотрудничать.
В Лэнгли (Вирджиния), штабе ЦРУ, выбрали молодого офицера, работавшего в советском отделе, который и должен был отправиться в Москву, чтобы установить с Пеньковским связь. Это был холостяк, который служил в Германии, русский знал плохо, но был готов начать операцию. Ему дали кодовое имя «Компас». По словам одного из его коллег, он был лысоватый, маленького роста, около ста шестидесяти пяти сантиметров, с голубыми глазами. А по натуре он был нахальный, самоуверенный, с хорошим чувством юмора. Говорил он быстро «и казался более умным и сообразительным, чем был на самом деле. А еще он грыз ногти»{24}. «Компас» не был идеальной кандидатурой для этой работы, но поскольку с Пеньковским надо было связаться срочно, то альтернативы не было, ведь для обучения кого-то другого понадобилось бы время, за которое необходимо было создать еще и должность-прикрытие в посольстве{25}.
Никаких свободных посольских должностей, на которые мог бы претендовать сотрудник ЦРУ, не нашлось из-за того, что не хватало жилья. Государственный департамент старался удерживать все места для сотрудников Министерства иностранных дел, а не ЦРУ, «Чувствовалось, что между государственной службой и ЦРУ ситуация такова: то, что я получаю, ты теряешь, — вспоминал сотрудник ЦРУ, работавший в Москве. — Госдепартамент не хотел отдавать свои рабочие места».
Компромисс состоял в том, чтобы создать для сотрудника ЦРУ должность в младшем административном составе. Только трое — посол Томпсон, шеф московской резидентуры ЦРУ и его заместитель — знали об этом прикрытии. В обязанности «Компаса» входило и дежурство в доме, расположенном на Кропоткинской набережной, 3, у Москвы-реки, где жили холостяки, который назывался «Дом Америки». В «Доме Америки» были комнаты для охранников — морских пехотинцев и других военнослужащих, работающих в посольстве. Здесь же находилось и жилье для неженатых сотрудников Министерства иностранных дел. В «Доме Америки» стоял автомат-проигрыватель с новейшими пластинками, а из Германии трижды в неделю присылали фильмы. Был также и открытый бассейн.
«Компас» прибыл в Москву 4 октября 1960 года. Зима в шестидесятом началась рано, и жизнь «Компаса» была тоскливой. Дождь со снегом превратил улицы города в грязные слякотные потоки. «Компас» устроился в «Доме Америки», в угловой комнате с большим окном, выходившим на цементный завод.
Будучи младшим офицером, он решил, что живет хуже некуда. От одиночества он запил. По-русски говорил очень плохо, обстановка вокруг его угнетала, а иногда даже пугала: зимой в России темнеет рано, «Компас» почти ни с кем не общался, и лишь КГБ следил за ним, когда он ехал в посольство или обратно. У «Компаса» не было своего рабочего кабинета, ему приходилось тайком от руки писать письма и доставлять их своему связному в посольстве для отправки их диппочтой в Вашингтон. Ни в комнате, ни в посольстве у него сейфа не было, поэтому копий своих писем он оставлять не мог.
В первом письме Бьюлику «Компас» доложил, что «наблюдение жесткое. Я не делал никаких проверок, это и так ясно». Он утверждал, что, когда прогуливался вдоль набережной к Кремлю, за ним следили целые группы наблюдателей. Следили и в Кремле, и в храме Василия Блаженного. Позже, когда он возвращался по набережной к «Дому Америки», хвосты КГБ находились на том же месте. Он писал:
«Дойдя до большого обогреваемого бассейна на набережной по дороге к „Дому Америки“, я зашел внутрь и увидел там двух новых наблюдателей, рассчитанных, несомненно, на меня. Это не мое богатое воображение, но среди наблюдавших за мной агентов никогда не было одних и тех же людей.
На обратном пути по набережной к „Дому Америки“ я заметил четырех или пятерых возможных „друзей“, а один — абсолютно точно (наблюдатель КГБ). Это была девушка лет двадцати пяти, шедшая впереди меня, которая, пройдя немного дальше, по глупости обернулась и дважды подала знак тому, кто находился сзади меня, чтобы тот приостановился. Затем она перешла на другую сторону улицы и пошла под мост, чтобы оттуда проследить, вернулся ли я в „Дом Америки“. Господи, как они держат связь, я не знаю, но местность очень легко просматривается»{26}.
«Компас» предложил связываться с Пеньковским, кличка которого отныне была «Чок», через тайник на Пушкинской улице, описанный им в первом письме. Поскольку обычно тайник используется всего лишь раз, «Компас» проинструктирует Пеньковского, чтобы тот в оговоренное «Компасом» время перебросил ему материалы через стену высотой в три с половиной метра, окружающую «Дом Америки»:
«Уверен, что у них есть наблюдение из дома через двор, но то место стены, которое мы выбрали для „Чока“, будет слежке незаметно. В кладовые, находящиеся на заднем дворе, у меня есть официальный допуск как в дневное время, так и в вечернее, но на многое рассчитывать, будучи простым сторожем здания, я не могу. У стены с внутренней стороны собачья конура с щенком двух-трех месяцев. Как могу, приручаю его к себе.
Сама стена — более трех с половиной метров и по меньшей мере метров одиннадцать длиной, и переброска свертка на территорию „Дома Америки“ вполне осуществима. Русские, однако, даже перепрыгивали через эту стену, и, если не вдаваться в подробности, все четыре стороны „Дома“ находятся, похоже, под тщательным наблюдением».
В своем несвязном, противоречивом донесении «Компас» предупреждал, что за стеной вокруг «Дома» ведется пристальное наблюдение и что «Чок» (Пеньковский) будет сильно рисковать, если попытается ночью перекинуть сверток во двор. В лучшем случае на подобный контакт можно будет пойти один раз. А для связи в дневное время суток «Чоку» придется придумать свой собственный план. «Компас» заметил, что от цементного завода ходит автобус № 17, что много пешеходов, включая военных, а для связи днем это такое же «дохлое дело», что и ночью. В любом случае «Чоку» придется подождать, пока «Компас» не сообщит, что «хвост отпал», то есть когда ослабнет наблюдение за ним{27}.
«Передайте, пожалуйста, мои промежуточные инструкции, что ему нужно связываться со мной регулярно, и я вручу ему пустой конверт, который, если не будут даны другие указания, отправляется прямо к вам.
Даже и не думайте идти переулками, как того хочется „Чоку“, ибо оказывается, что на меня — „самый большой спрос в городе“.
„Компас“
Никакая копия не заставит меня удержать это в голове. Охххх!»{28}
В своих письмах в штаб «Компас» продолжал описывать, как ужасно ему живется, и предлагал всевозможные новые тайники. Предложенный им тайник за англо-американской школой был сначала принят, затем отвергнут. «Компас» пожаловался, что милый щенок в «Доме Америки» превратился в злобную, необученную сторожевую собаку более двадцати килограммов весом. К ней он мог подходить, только держа в руках свернутую газету. Письма «Компаса», в которых он постоянно писал об изнурительной работе и тоскливой посольской жизни, были наполнены жалобами на то, как «тяжело трудится славный сторож на своей работе-прикрытии».
«Компас» признавал, что он «лично неудовлетворен» тем, как продвигается дело, но кроме двора «Дома Америки» он просто не может найти места для тайника, предназначенного Пеньковскому. Он потребовал, чтобы ему разрешили сообщить Пеньковскому в своем первом послании, чтобы «он был готов быстро перебросить сверток через стену высотой в три с половиной метра, так, словно он избавляется от пачки порнографических открыток или от книжки, которую ему не хотелось, чтобы у него нашли. Пусть прежде, чем пойти к „Дому Америки“, он сначала потренируется, бросая снежки через такую же стену в три с половиной метра»{29}.
«Ситуация с собакой, освещение заднего двора, вход на задний двор — все эти проблемы могли бы быть улажены „Компасом“ при условии, если бы он меньше пил, меньше интересовался собакой, не мучился бы так от одиночества и нашел бы предлог осторожно выйти на задний двор в подходящее время. Надо рассчитывать на переброс свертка через стену. Если „Чок“ на это пойдет, мы достаточно быстро об этом узнаем! Все, что будет переброшено через стену, за исключением, конечно, человека (а с приезда „Компаса“ никто перелезть не пытался), „Компас“ может с полным основанием взять себе».