Мирная конференция

За три дня до заключения перемирия меня попросили сопровождать представителей министерства иностранных дел и министерства труда, чтобы приготовить необходимое помещение для приема британской делегации, посылаемой на предстоящую мирную конференцию. Гостиницы «Мажестик» и «Астория» — первая для размещения делегатов, а вторая для канцелярии — являлись тогда, по-видимому, единственными подходящими зданиями для этой цели, и английский посол обратился с просьбой к г. Клемансо предоставить их в его распоряжение. Так как гостиницы были огромные, г. Клемансо спросил с некоторым недоумением, сколько же людей предполагалось в них поместить. Когда ему ответили, что будет всего около 400 лиц, он воскликнул: «А, значит британская армия уже демобилизована!»

Весь воскресный день 10 ноября 1918 г. вплоть до самого вечера мы разъезжали по Парижу вместе с секретарем г-на Клемансо в поисках помещения для штата служащих типографии министерства иностранных дел. На следующий день, до 11 часов утра, я отправился в Булонский военный госпиталь, в котором дочь моя работала сестрой милосердия. В кармане у меня было сообщение о мирных переговорах, но французы об этом еще ничего не знали. У входа в госпиталь я увидел группу проходивших мимо немцев военнопленных. Они весело смеялись и распевали песни, хотя радостная новость до госпиталя еще не дошла. Радость их была, несомненно, вызвана слухами о революции в Германии.

Так как мои основные обязанности требовали моего присутствия в Лондоне, я приезжал на мирную конференцию каждые две недели для проверки работы моих сотрудников. Было чрезвычайно интересно следить за постепенным снижением и окончательным падением престижа президента Вильсона у французов. Когда он приехал в Европу, все думали, что он сумеет помочь преодолеть бедствия, от которых так страдала Франция, что ему удастся снизить цены на предметы первой необходимости и поднять курс франка. Но неделя проходила за неделей, не принося никакого заметного улучшения. Его объявление об образовании Лиги наций пришло слишком поздно. Ничто уже не могло ему вернуть симпатии общества, что бы он ни сказал и ни сделал. Его ожидала участь человека, на которого возлагали слишком большие надежды, которые он не оправдал. Я должен признаться, что его речь на первом пленарном заседании Лиги наций меня разочаровала и по форме, и по существу. В тот же вечер, сидя за обедом с американскими офицерами, также присутствовавшими на этом заседании, я слышал, как они с горечью спрашивали друг друга, неужели Америка не могла найти другого государственного деятеля, более осведомленного в европейских делах и лучше знающего людей.

Конференция затягивалась, но, наконец, настал желанный день, мир был подписан в Версале, и каждый получил возможность свободно заняться своими делами. Приписываемое Ратенау игривое выражение, что Версальский договор поставил себе целью европеизировать Балканы, а добился лишь балканизации Европы, представляется при рассмотрении положения четырнадцать лет спустя не слишком далеким от истины. Рассказывают также, что когда вскоре после подписания договора одно из близко стоявших к Клемансо лиц упрекнуло его в том, что он покровительствовал выпуску подобного документа, он возразил: «Как поступили бы вы на моем месте, если бы сидели, как это было со мной, между Иисусом Христом по левую руку и Иудой Искариотом — по правую!» (Вильсон и Ллойд Джордж.)

Положение вещей в Соединенном королевстве во время демобилизации было, конечно, далеко не успокоительным. В министерстве полагали, что наступило время объединить все отделы разведки под единым руководством, и на этот пост был избран я. Я оставался на своем посту в течение двух лет и подал в отставку в 1921 г., в результате разногласий с Ллойд Джорджем по одному незначительному вопросу. Через несколько дней после моей отставки я получил приглашение от покойного князя Макса Баденского, бывшего рейхсканцлера в момент отречения кайзера от престола, навестить его в его замке. Я отправился к нему, хотя цель этого посещения представлялась мне довольно неясной. Секретарь его ожидал меня на пристани маленького парохода, перевозившего пассажиров через озеро, и разъяснил мне все во время нашего путешествия в автомобиле до замка. Я должен был встретиться там с германским товарищем министра иностранных дел, одним полковником, который, как меня уверяли, удостоился чести быть единственным офицером, вернувшим свой батальон с фронта без всяких осложнений. Теперь ему было поручено наблюдение за коммунистическим движением в Германии, и, пригласив меня, князь рассчитывал использовать опыт, приобретенный мною в Англии, для разрешения этого вопроса. Князь Макс ожидал меня на лестнице и проводил в предназначенную мне комнату во флигеле замка эпохи Людовика XIV. За обедом меня представили княгине, сестре нашей королевы Александры, сыну и дочерям князя.

На следующее утро я присутствовал на совещании. Князь Макс, прекрасно говоривший по-английски, служил переводчиком. Германский полковник говорил мало, но вытаскивал без конца документы из своего портфеля и читал вслух нескончаемые столбцы цифр. Это был сухой формалист, лишенный всякого воображения. Я высказал ему свое мнение с полной откровенностью, рекомендуя ему не прибегать к репрессивным мерам. По-видимому, совет этот пришелся полковнику не по вкусу.

Два дня спустя берлинские гости покинули замок. Я, в свою очередь, также приготовился к отъезду, но князь удержал меня, прося провести еще несколько дней в его семье. Я узнал тогда много весьма интересного о событиях, имевших место в Германии как раз накануне перемирия. Князь состоял еще в своей должности, когда вспыхнула революция. Восставшие вооруженные солдаты наводняли Берлин; толпы народа собирались у правительственных зданий; один Эберт был в состоянии их сдержать. Однажды Эберт пришел предупредить князя Макса, что, в случае если отречение кайзера не будет немедленно объявлено, народ примется все жечь. Князь Макс подошел к телефону и вызвал номер главной квартиры. Ему казалось, что прошла вечность до той минуты, как он услыхал звон шпор и шаги человека, подходившего к телефону. Это был адъютант кайзера. Князь Макс попросил разрешения лично говорить с кайзером, но ему ответили, что это невозможно. Он сообщил офицеру, что в Берлине вспыхнула революция и что можно спасти положение только путем объявления отречения кайзера. Согласится ли адъютант передать это сообщение кайзеру? Раздался звук удалявшихся шагов и звон шпор. Ожидание казалось бесконечным. Казалось, что яростные крики толпы заглушают звуки голоса в телефоне. Эберт ворвался в комнату и объявил, что он больше не в силах сдерживать толпу. Князь Макс ответил: «Удержите их еще две минуты», слыша, что звон шпор снова приближается к телефону. Раздался громкий голос: «С кем говорю?» — «С рейхсканцлером!» — «Его величество согласно отказаться от престола как германский император». Князь Макс тотчас же оборвал разговор, положив трубку. Он знал, что фраза кончится словами: «как император Германии, но не как король Пруссии», и страшился услышать эти слова. Эберт обнародовал отречение.

Я узнал также об обстоятельствах, непосредственно предшествовавших перемирию. Германские делегаты получили распоряжение остановиться в главной квартире и посоветоваться с маршалом Гинденбургом относительно условий, на которые им следовало согласиться. В канцелярии маршала стоял стол, весь заваленный телеграммами, доставленными со всех германских линий. Вестовые входили один за другим, прибавляя все новые и новые телеграммы к груде, лежавшей на столе. Все это были известия о восстаниях и массовом дезертирстве.

Людендорф не мог больше сопротивляться, и его заменил фон Грюнов. Один Гинденбург сохранил, по-видимому, полное хладнокровие. «Постарайтесь добиться самых выгодных условий, — говорил он. — При нынешнем положении армии, вы же видите это из телеграмм, продолжение войны невозможно».

Во время первых переговоров в Компьенском лесу германские делегаты поняли, что союзники ничего не знали о фактическом положении врага и что они могут добиться более выгодных условий, чем ожидали. Но за завтраком они получили телеграмму от Гинденбурга, предписывавшую им категорически: «Соглашайтесь на полную капитуляцию». Уверенные, что союзные делегаты уже в курсе этой телеграммы, они, скрепя сердце, снова заняли свои места и были немало удивлены, что им разрешили продолжать обсуждение пунктов, против которых они утром возражали; они даже уверяли впоследствии, что им удалось добиться некоторых уступок.

Возвращаясь из Бадена, я по дороге остановился в Кёльне, где завтракал с английским генералом, а затем отправился к бургомистру. Этот последний рассказал мне о вступлении английских войск в его город. Его вызвали выслушать условия англичан. Генерал с красным и строгим лицом сидел за длинным столом, окруженный внушительным генеральным штабом. Бургомистру подали бумагу, на которой были изложены условия.

— Я прочел их, — рассказывал он, — со все возрастающим удивлением и не мог воздержаться от протеста. Но ведь это варварские требования! Цивилизованная нация не дерзнет предписывать подобные условия беззащитному городу. Я заметил тогда, что лицо генерала расплылось в улыбку.

— Однако это как раз условия, которые были предписаны вашими генералами беззащитному городу Лиллю, — сказал он, взяв у меня обратно бумагу и протянув мне другую, — а вот наши условия.

— Мне хотелось провалиться сквозь землю, — сказал бургомистр: — так мне было стыдно, что немецкий генерал мог навязать такие невероятные условия Лиллю. Это был позор для германской армии.