Глава 7

Приезд гетманского посланца Трощинского в Сечь и нарекания со стороны запорожцев на Мазепу. Извинения, посланные по этому поводу гетману со стороны кошевого Кузьменка. Отписка гетмана в Москву и ответ царей на отписку гетмана. Сношения мусульман с запорожцами. Присылка в Сечь царского жалованья и обещание со стороны запорожцев верно служить царям. Просьба запорожцев к гетману о поднятии войны против басурман. Выбор кошевого Рубана, перемирие с Крымом и переписка по этому поводу с гетманом и с Москвой. Волнение в Запорожье во время прибытия туда гетманского посланца Кныша и толмача Волошанина. Объяснение гетмана с войском низовых казаков. Просьба к запорожцам патриарха Адриана о выручке из татарского полона боярских детей Шишигиных. Доброе настроение запорожцев в отношении гетмана. Новый призыв Петрика к запорожцам и отказ со стороны их Петрику. Подвиги запорожцев против татар и похвала им со стороны патриарха Адриана. Семен Палий и запорожцы

Появление Петрика с татарами в городах Украины хотя и не имело особенно важных последствий, произвело, однако ж, большое смятение в среде запорожских казаков. И это вполне понятно: увлеченные заманчивыми планами Петрика об отторжении Украины от Москвы, татары с большим рвением бросились из Крыма на левый берег Днепра и обрушились на пограничные орельские местечки и города. Такие действия татар поставили в крайне двусмысленное положение запорожцев: по справедливом и здравом рассуждении они должны были действовать в таком случае против татар, и в этом деле им должны были помогать малороссийские казаки и русские, стоявшие на Украине полки. Однако московское правительство, слабое в то время двоевластием своих царей и потрясенное недавним бунтом стрельцов, не могло думать о войне против мусульман. Сам гетман, без воли царей, не смел предпринимать решительных мер против татар. Такое положение между двух огней заставляло запорожцев бросаться от одной крайности к другой: то заключать с татарами мир, то объявлять им вражду, то изъявлять свою покорность гетману и московским царям, то выражать свое неудовольствие против гетмана и московских царей. В существе дела запорожцы были на стороне московских царей; потеряв всякую надежду получить какую-нибудь помощь от Москвы, запорожцы просили, по крайней мере, расширить гетманские права и тем предоставить гетману самостоятельные действия против мусульман. Такое «шатостное» положение со стороны запорожских казаков продолжалось около двух лет, и все-таки это зависело не от них. Винить в этом случае запорожское войско в измене царям нет оснований никаких: объяви Москва сегодня войну против басурман, сегодня же и запорожцы пошли бы против них воевать, потому что к войне у запорожцев была и потребность, и страсть. Лучшим подтверждением этих слов может служить поход царя Петра на турецкий город Азов весной 1695 года. Но пока открылся этот поход, запорожские казаки в течение 1693 и 1694 годов поставлены были в необходимость искать защиты только у самих себя, высказывать вследствие этого свои неудовольствия гетману и московским царям и за то получать от них названия изменников и «шатостных» людей.

Первым поводом к пререканию между гетманом и Запорожским Кошем послужил приезд господаря гадячского замка Степана Трощинского в Запорожскую Сечь 1693 года февраля 13-го дня. Степан Трощинский послан был гетманом еще в половине месяца января с целью доставки в Сечь резного иконостаса, пожертвованного в новый Святого Покрова храм. Для того храма Мазепа давал разный запас, отправлял деньги, иконы, посылал столярных мастеров и, наконец, отправил через пана Трощинского целый иконостас. Степан Трощинский, доехав до города Полтавы, задержался там вследствие набега на Украину татар и поднявшихся через то военных тревог. Прождав в Полтаве до тех пор, пока орды не повернули из Украины на Крым, Степан Трощинский двинулся потом вниз и февраля 13-го дня прибыл в самую Сечь. Невдалеке от Сечи навстречу Трощинскому вышли собором священники в числе шести особ с местными иконами и сам кошевой атаман с наличным запорожским войском. Священники пешие несли иконы на руках; кошевой и войско везли пушки и «огненное ружье». Приблизившись к послу, все казаки отдали поклон святому иконостасу и сделали честь выстрелами из пушек и из мелкого ружья, после чего взяли иконостас и повезли его в церковь Покрова Пресвятой Богородицы в Сечь. В церкви установили, как нужно, иконостас и отпели молебен за здоровье великих государей и гетмана малороссийских казаков. После окончания молебна Трощинский отдал войску гетманский лист, и казаки читали на раде тот лист, «и, благодарение Господу Богу и благодетелю всех, не говорили никаких коварных слов»; самому же посланцу велели в доме стать. После того пан Трощинский прожил в Сечи 5 дней, и в течение этого времени к нему приходили разные бунтовщики, большей частью пьяные люди, по 50, по 100 человек, бранили и бесчестили его, а вместе с ним поносили гетмана и Москву.

Все, что слыхал Трощинский в Сечи, он представил гетману в четырнадцати отдельных статьях.

1. Запорожские казаки без своего посла, которого они отправили в Крым после прихода Петрика на Русь и который все еще не вернулся в Сечь, не хотят дать татарам своего слова и присягнуть на том, как они присягали летом в Каменном Затоне калга-султану и Петрику.

2. Крымские татары всех тех казаков и всех купцов, которые ходили за своим промыслом в Крым и были забраны на Низу, свободно отпустили от себя.

3. Запорожские казаки просят подлинной ведомости о том, готовиться ли им весной к походу на Крым или нет: если цари и гетман не будут воевать татар, то казаки учинят вечный мир с ордой, как было при Хмельницком учинено, и, соединясь все сообща, пойдут воевать Москву и убивать панов.

4. Запорожские казаки о годовом жалованье не посылали в Москву потому, что учинили прошлым летом с калгой-султаном и с Петриком присягу на вечный мир, а для вида отговариваются тем, что боялись задержки своих посланцев в Москве.

5. Но, кроме того, запорожские казаки не посылали в Москву еще и потому, что боялись татар, которые, услыхав о таком посольстве их к московским царям, могли бы забрать тех из товарищей войсковых, которые летовали и зимовали на рыбном и соляном промыслах.

6. Нурредин-султан со всеми басурманскими силами и с Петриком стоял под Сичею два дня, а каковы предлагал им словесно и на письмах подавал «прелести», то ему, Трощинскому, тайно запорожский писарь в руки подал; впрочем, войско запорожское, будучи верно великим государям и господину гетману, «в своем совершенном постоянстве удержалось».

7. Как только Трощинский приехал в Сечь, тогда о татарах там не было никаких известий; но потом запорожцы проведали о скором возвращении татар и начали на Москву и на гетмана свое неудовольствие выражать: «Вот панами они называются, а не хотят бедных людей оборонять; сами по домам живут, а татары как хотят, так Украину и разоряют. Почему бы гетману в степь, к реке, на встречу татар, не идти? Разве и он с Петриком и со своею старшиной одно разумеет? Или он не наговорился с Москвой о том, чтоб наш народ через татар обнищать, а потом, когда на Украине слишком мало останется людей, с остатком делать то, что делать хотят?»

8. Слышим мы, что гетман с Москвой хочет другую Сечь у Каменного Затона делать, чтоб нас в свои руки забрать. Был бы здоров наш Днепр, а мы другую Сечь найдем и все-таки никому над собой смеяться не дадим.

9. Говорили запорожцы и о том, что-де Москва и гетман постоянно пишут к ним, требуют розмирья с неверными и войны против них, а сами всеми силами хлопочут о том, чтобы заключить с Крымом мир.

10. Запорожцы поневоле-де принуждены держать с татарами мир, потому что у них и силы нет с таким великим царством воевать, а кроме того, казаки принуждены держать с татарами мир еще и потому, что они и сыты, и пьяны, и одежны от добычи рыбной и соляной.

11. А что по милости царской запорожцы получают казну, то с той казной они давно бы от голода померли, потому что теперь, когда поделятся меж собой, на всякого товарища денег достает не больше 18 шагов, а сукна на человека несколько больше локтя, и выходит, что сердюки и компанейцы получают больше запорожских казаков; пусть гетман даст на всякого казака по 20 золотых, по кафтану да снадобье хлеба, тогда запорожцы не будут с татарами держать мира никогда.

12. Скажи гетману и о том, чтобы ватажников с запасами и со всякими торгами пропускал к нам; если же не будет пропускать, тогда мы будем в другом месте себе хлеба искать, и тогда уже гетман со своим сонмом заднепрянских панов пусть осматривается кругом.

13. При самом выезде Трощинского из Сечи пришли атаманы Брюховецкого и Дядьковского куреней и обратились с такими словами к нему: «Слышишь ли ты, Трощинский, скажи обо всем этом гетману, а гетман пусть отпишет царям, что все войско шумит и, как говорят, что ты ухо гетмана, то для того тебе и говорим, чтобы ты все гетману передал; иному не за обычай то: иной казак не посмеет гетману передать, потому что его тотчас же бросят в тюрьму и скажут, что у него запорожский дух, да и паны не допустят гетману передать, а тебе добро, потому что ты часто у гетмана и спишь».

14. Хотя такие гнилые слова говорят и не все, но все-таки большая часть, и хотя в Сечи есть люди постоянные и желательные (царям), но они, опасаясь голытьбы, которая может их прибить, молчат; оттого и выходит, что злобных в десять раз больше, нежели добрых людей[254].

Независимо от известий, полученных Мазепой от своего посланца, гетман получил известия о настроении запорожских казаков и от кошевого атамана Василия Кузьменка. Кузьменко писал Мазепе в одной «цыдулке» и в двух листах. Он благодарил гетмана за оказанные милости запорожским казакам и обещался, вместе с писарем войсковым, как великим государям, так и вельможному гетману свое «приятство соблюдать». Кузьменко особенно прославлял щедроты и усердие гетмана к храмам Божиим: «Гетман и на главе дома Успения Девы Марии в киевопечерской лавре сделал неизреченное украшение от злата и в запорожской Сечи на благословенном мест славу вечную себе воздвигнул и честь Господеви воздал». Просил о пожаловании войску, для уплаты мастерам, строившим церковь в Сечи, пятисот золотых да нескольких кусков зеленой полуобъяри на занавес. За все это запорожское низовое войско многократно благодарит благодетеля своего, желает ему телесного здравия и душевного спокойствия, высказывает надежду, что за такое дело Преблагословенная Дева покроет его своим омофором, служители же престола Господня будут возносить за него благоприятную жертву. «А что касается, вельможность ваша, того твоего вопроса, в миру ли мы с басурманами или нет, то на это отвечаем так. Наше перемирие, которое мы держим до сих пор с басурманами, никому не делает убытка, но служит только к лучшей прибыли. Возьми в соображение, ваша милость, то, что если бы мы, войско запорожское, не держали с татарами мира, то откуда была бы нам добыча и харч? И то надо сказать, что хотя у нас с басурманами и мир, но он не служит помехою ни монархам нашим, ни вельможности вашей, ни всей Украине; напротив того, через это самое вы получаете от нас очень часто и самые точные известия (о делах в Крыму). Впрочем, в настоящее время мы, не видя до сих пор у себя посланного нашего в Крым товарища, не имеем никаких известий; но как скоро он приедет в Сечь, тот же час известим вельможность вашу о том»[255].

Оба письма написаны были в официальном тоне и продиктованы всей радой запорожского товариства. Но к ним приложено было личное кошевого Кузьменка к гетману Мазепе письмо, в котором Кузьменко объяснял, что запорожское войско весьма охотно пойдет на войну против басурман, лишь бы только на то была воля царей; все басурмане так привыкли к набегам на украинские города, что для них захватить на Украине бедных людей – то же, что с собственных дворов хлеб или иное имущество свое взять; какая же слава монархам и вельможному гетману от того? Кроме того, гетману нужно во все полки универсалы разослать, в особенности же дозорце Рутковскому приказать, дабы ватаги из Украины в Запорожье могли безопасно ездить с товарами к запорожским казакам. А за верность великим государям со стороны казаков, за то, что они постоянно без всякого нарушения службу свою хранят, просить государей прислать с прибавкой царской казны. «Впрочем, если я что-нибудь неприятное вашей вельможности написал, то прости мне, дураку, ибо я пишу по приказу войсковому, и знай, что если бы каким ни есть образом донеслось, что я начинаю что-нибудь сверх воли казаков, то они тот же час в раде убили бы меня; а если они что приказывают, то доброго не приказывают ничего, а противное все; я сам на об стороны пишу и им перевожу в хорошем виде на доброе дело ваше»[256].

Обо всем, что гетман Мазепа узнал о запорожских казаках, как из показаний своего посланца Трощинского, так и из писем кошевого Кузьменка, он сообщил, марта 1-го числа, в Москву особым листом, доставленным тем же посланцем царям. В конце этого листа гетман сообщал и о том, каким образом он распорядился относительно сделанных, вследствие просьбы кошевого атамана Кузьменка и ходатайства воеводы Семена Неплюева, шести пар пушечных колес: по царскому велению, колеса те должны были быть сделаны на Самаре и отосланы в Кодак; но гетман, верный подданный царского пресветлого величества, рассуждая о настоящем поведении запорожцев, нашел нужным тех пушечных колес кошевому атаману и войску не отсылать, потому что запорожцы не имеют от государей никакого указа, чтоб им на войну выступать. Теперь все запорожцы сидят в своем гнезде и охраняют свою Сечь от мусульман, а в таком случае им пушки годятся и без колес. По всему этому гетман находит за лучшее все те колеса до будущей весны в Новобогородицком городке удержать, а будет ли о том иное повеление великих государей, то он «вручает премощной монаршей воле»[257].

Ответ гетману Мазепе последовал марта 13-го дня. Цари, за обращение гетмана к запорожцам, за посылку в Запорожье церковного иконостаса, за приведение казаков к постоянству и послушанию, за доставку в Москву всех писем и за всю его верную и радетельноусердную службу, милостиво жаловали и премилостиво похваляли, а о посылке пушечных колес из Новобогородицка в Запорожье советовали ему учинить по собственному рассмотрению[258].

Тем временем запорожцы, не получая от гетмана никакого ответа на свое письмо относительно похода на Крым и не зная, что им предпринять, бросались от одной крайности к другой. Так, весной того же 1693 года крымский хан прислал в Сечь своего посланца с предложением товариству поновить мир, какой был заключен в урочище Каменном Затоне между крымцами и войском низовым. Запорожцы встретили ханского посланца с большим почетом и дали ему присягу строго соблюдать с Крымом мир; для заключения же мирных условий отправили собственных посланцев на Крымский полуостров. Они не отказывались даже и от похода на украинские города, но только не с Петриком, лишенным совсем военных способностей, а с прославившимся в то время военными подвигами знаменитым полковником Семеном Палием: «Дадим гетманство Палию, вручим ему все клейноты, Палий пойдет уже не Петриковою дорогой, – он знает, как прибрать к рукам украинских панов»[259].

Однако этот мир оказался столь прочным, что в конце месяца марта кызыкерменский бей Магмет прислал казакам укорительное письмо за нарушение данной ими клятвы, требовал освобождения из плена шести человек татар, попавших к запорожцам в полон, да снова предлагал свою дружбу и мир[260].

Но теперь запорожское войско неожиданно перешло в другой тон и стало добиваться, во что бы то ни стало, войны с Крымом и для того стало ждать помощи от гетмана Мазепы и московских царей.

В мае месяце отправлено было в Сечь со стольником Новосильцевым, подьячим Фроловым и гетманским посланцем Олейниченком войсковое жалованье, сукно, порох и свинец. Особо от гетмана отправлен был Сидор Горбаченко с видимой целью известить запорожцев о присылке им милостивого царского жалованья, с действительной – проведать «о тамошних поведениях и о всяких ведомостях». Сидор Горбаченко прибыл сперва в Переволочну к дозорце Ивану Рутковскому и там нашел жителей в тревоге от набега татар, которые перед тем, мая 28-го дня, сделали нападение на Нехворощу и Келеберду и захватили там много людей в полон. Ввиду этого дозорца Рутковский нашел за лучшее купить для Горбаченка лодку[261] и в ней отправить его по Днепру, в сопровождении надежных проводников, в самую Сечь.

В Сечи в это время был кошевым атаманом вместо Василия Кузьменка Иван Гусак. Встретив с подобающей честью царских и гетманских гонцов, Гусак и все запорожское войско благодарили царей за присланное милостивое жалованье и объявляли о своей преданности Москве и о нерасположении к Крыму. Сам Гусак в особенности добивался войны с Крымом. «Видишь ли, – говорил он потом наедине Сидору Горбаченку, – сколько здесь прихожей из городов голытьбы, а в раде против всякого говорить нельзя; если бы, по радении гетмана, отворилась война на басурман, то вся эта голытьба пошла бы на войну и все пререкатели пропали бы в боях»[262].

Отпуская от себя царских послов, кошевой атаман и все запорожское низовое войско вручили им ответное для передачи великим государям письмо и в том письме писали, что они подлинно желают учинить с «головными» своими неприятелями розмир, потому что те неприятели постоянно наступают «своим вольным промыслом» на запорожских казаков и на веру всех православных христиан. Но для того чтобы верно действовать против басурман, запорожцам нужно иметь помощь из великороссийских ратников и украинских казаков и дозволение открыть поход хотя под город Кызыкермень. Благо и случай к тому благоприятный выпал: хан крымский со всеми силами своими крымскими, черкесскими и калмыцкими предпринял в Венгерскую землю «свой дьявольский поход», а других своих султанов с частью татар послал в какой-то польский повет, якобы на Вольшь[263].

В таком же роде написали кошевой и близкие к нему казаки письмо и гетманскому дозорце Рутковскому через нарочного гонца. Отправив тайно к дозорце письмо, они просили как можно скорей («днем и ночью») доставить его своему благодетелю, вельможному гетману, в Батурин. Теперь все войско в сильном волнении и одна часть его желает мира, другая мира «не благоволит и просит» отмщение неприятелям учинить. Пишут же они дозорце «тайно» потому, что в среде их немало есть таких людей, которые, услышав что-либо в Сечи, немедленно доносят о том в турецкие городки[264].

Гетман Мазепа давно уже знал, в каком тревожном положении находились запорожцы, и потому, получив известие от своего дозорцы о желании казаков идти походом против басурман, поторопился отправить от себя обширный лист в Москву и в том листу, став на точку зрения запорожцев, доказывал, что нужно во что бы то ни стало воспользоваться счастливым положением дел и открыть поход против басурман. Гетман «дерзает великим государям писать об этом не ради желания запорожских казаков, а ради большого дела превысокого монаршеского имени, которое они, басурмане, не так, как надлежит, почитают, и просит, при добром запорожцев намерении, войска на басурманские жилища поднять». Нужно воспользоваться тем благоприятным временем, когда запорожцы еще не успели с турецкими городчанами своего перемирия поновить, потому что после того весьма трудно будет их от басурман оторвать. К тому же есть немало и других причин, которые настоятельно требуют войны против басурман. Первая причина – это православная вера и монаршеская слава; вторая причина та, что басурмане делают набеги на богохранимую царского пресветлого величества державу, главным образом на города Малой России, разоряют там храмы Божии, уводят в полон немало казаков и народа христианского; наконец, войны этой, кроме запорожцев, единодушно желают и вся малороссийская чернь, и вся генеральная старшина[265].

Но несмотря на представление гетмана, из Москвы отвечали по-прежнему отказом: великие государи воинский поход на турецкие города в предстоящее лето решили «удержать» до тех пор, пока возвратится из Крыма царский гонец Айтемиров с ханским ответом на государеву грамоту, и на основании этого предписывали гетману объявить о том и всей малороссийской генеральной старшине, и всему запорожскому войску. Что же касается неотступной просьбы запорожцев о помощи для борьбы их с мусульманами, то такая помощь излишня для них, потому что большого похода на басурман не будет, а о мелкой войне не стоит и думать, так как мусульмане всегда живут в большой осторожности, и малыми «забегами» причинить им какой-нибудь вред невозможно.

Мазепа, выросший в придворной среде, всегда чуткий к переменам тона державных особ, поспешил послать государям оправдательный лист с изъяснением того, что если он и хлопотал, чтобы «наскоро» подать запорожцам просимую помощь, то имел в виду единственную цель – отклонить их от союза с ханом и приготовить к будущему на Крым походу: через это не было бы у казаков такой «противности, какая теперь у них против великих государей и самого гетмана учинилась»[266].

Когда гетманский гонец скакал с письмом в Москву, в это время между запорожцами распространилась весть о том, будто бы гетман, поднявшись из Батурина, прошел к Гадячу и остановился в нем с войсками, готовясь выйти на войну против татар. Обрадованные такой вестью, запорожские казаки, нимало не медля, отправили 18 человек из своей среды к Мазепе с просьбой о том, чтобы он подал им помощь в предстоящей борьбе войска против басурман. Гетман, приняв казацких посланцев, одним из них велел вернуться вместе с письмом к атаману Гусаку; другим – остаться при себе для доставления вестей на случай войны. Но оставленные при гетмане запорожские посланцы, увидя собственными очами, что гетман из Батурина не трогался никуда, стали просить его отпустить их в Сечь; но Мазепа нашел нужным, впредь до царского указа, удержать их при себе[267].

Несмотря на такую неудачу, верная Москве партия запорожцев все еще не теряла надежды на возможность войны с Крымом, и потому июня 23-го дня кошевой атаман Иван Гусак послал грамоту царям с выражением готовности войска верно служить Москве, с просьбой о прибавке низовому войску царского жалованья и о дозволении запорожцам сделать нападение на татар.

Но в этот же день в Запорожье произошло большое смятение среди казаков, следствием чего было то, что большинство запорожцев признало мир с Крымом необходимым для себя, и когда кошевой Гусак объявил себя против такого решения войска, то Кош лишил его булавы и вместо него выбрал кошевым Семена Рубана, атамана Полтавского куреня, а собравшееся войско распустил по разным местам для рыбных промыслов и для добычи соляной[268].

Гетман Мазепа, узнав о происшествии в Сечи, поспешил послать в Кош успокоительный универсал. Но масса запорожская, уже давно изверившаяся в Мазепе, вычитав тот «неважный» гетманский лист на «повальной» раде, не нашла нужным даже отвечать на него и послала гетманскому дозорце жалобу на Мазепу за то, что он задерживает у себя запорожских послов и без «слушного указа» не отпускает их от себя. Будучи обижены гетманом в одном, запорожцы не хотели просить его ни о чем другом: раньше, ввиду задуманного похода против басурман, они сделали было распоряжение не допускать из Украины в Запорожье никаких ватажных людей; теперь же, вследствие несостоявшегося похода русских на Крым, просят дозорцу дозволить всем ватажанам и купцам свободно проезжать из Украины в Запорожскую Сечь. К тому же теперь нет никакой и опасности от татар: только что возвратившиеся от крымского хана запорожские послы, нашедшие его в Белогородчине, на устье Дуная, в Килии, заключили там с ним мирный договор[269].

Гетманский дозорца о происшествии, случившемся в Запорожской Сечи, проведал и другим путем: он держал на откупе войскового писаря запорожских казаков Созонта Грабовского и от него получал первые и самые достоверные известия о всех важнейших делах в Сечи. Созонт Грабовский, прежде чем отослать дозорце письмо кошевого Рубана и всего войска, сделал на нем собственноручно приписку с изъяснением истинного положения в Запорожье дел. В этой приписке значилось, что Иван Гусак добровольно снял с себя кошевство вследствие нежелания казаков разорвать с Крымом мира; что в турецкий город Кызыкермень прибыл какой-то купеческий караван, который намеревается идти сперва в Сечь, а из Сечи на Украину, в города; что в караване том находятся двое интересных для дозорцы людей[270]; что в Царьграде выкуплен на волю некто Челин и отправлен в Крым; извещая обо всем этом в своем письме, Созонт Грабовский просил дозорцу прислать верного и нарочного для всяких вестей человека в Запорожскую Сечь и самого писаря каким-нибудь гостинцем подарить: «Скороскоро до мене посылай посланца своего верного, уведомлю о всем, да с гостинцем посылай»[271].

Гетман Мазепа, по получении от своего дозорцы последних вестей, поспешил послать о том весть в Москву. В письме, писанном июля 2-го дня, он сообщал, что после прибытия в Сечь от хана запорожских и вместе с запорожскими ханских послов, доброе намерение казаков служить Москве «развратилось», и теперь все казаки, даже те, которые всегда были против мира с Крымом и против всех вообще басурман, решили возобновить и на долгое время подтвердить с Крымом мир, на тех условиях, как год тому назад в Каменном Затоне он был заключен. Бывший на ту пору кошевой атаман Иван Гусак, сохраняя нерушимо верность великим государям, восстал против перемирия с Крымом, не пошел на собранную по этому поводу раду и отказался от своей булавы. Тогда войско, руководимое толпой неспокойных и мятежных голов, вместо Ивана Гусака выбрало на атаманство Семена Рубана, куренного Полтавского куреня, который еще раньше, чем был поновлен с татарами мир, стоял в числе других за Крым.

Сообщая царям о событиях, происшедших в Сечи, гетман Мазепа высказывал сожаление о том, что запорожцы ввели его в обман своими просьбами о присылке к ним вспомогательных войск для борьбы против басурман, что по теперешнему их поведению можно судить, как мало заслуживают они доверия к себе; что между ними есть немало «шатостных и непостоянных» голов, делающих то, что им прихоть, а не то, что благоразумие велит. Теперь запорожцы, возобновив с крымцами мир и надеясь на спокойное настроение со стороны татар, станут кичиться перед гетманским послом и «против нынешнего со стороны царского величества отозвания» дадут гордый ответ. Уже и теперь запорожские казаки, гордые миром через Крым, не сочли нужным ответить на гетманский лист с предложением военных промыслов против басурман: они отписали лишь гетманскому дозорце о выборе у них Семена Рубана вместо Ивана Гусака, самому же гетману отказались вовсе писать[272].

Осудив поведение запорожских казаков, Мазепа тем не менее не переставал сноситься с ними по разным делам. Еще до похода на Украину «щенюка» Петрика посланы были к крымскому хану «для добрых мирных дел» царский гонец Василий Айтемиров и гетманский посланец Василий Белецкий, но и до последнего времени ни тому ни другому не было отпуска из Крыма.

Ввиду этого в половине июля месяца 1693 года, по царскому приказу, гетман Мазепа отправил в Крым надежного и бывалого человека, толмача Петра Волошанина, с царскими грамотами к крымскому хану и лично к русскому гонцу Василию Айтемирову. В качестве спутника Волошанину Мазепа определил доверенного казака Якима Кныша. Отправляя толмача с царскими грамотами, гетман дал ему собственную грамоту для вручения великому визирю и особое письмо для передачи кошевому атаману Семену Рубану. В письме к Рубану Мазепа объяснял кошевому, что упомянутый толмач Петро Волошанин посылается не для чего иного, как для разузнания, почему царский гонец Василий Айтемиров и гетманский посланец Василий Белецкий так долго задерживаются в Крыму, а также для отыскания некоторых пленных, как, например, сотника Китайгородского Белана, захваченных татарами в разное время в украинских городах. Предупреждая об этом кошевого атамана, Мазепа просил не задерживать толмача в Сечи и, дав ему надежных провожатых, отправить поскорее в турецкий городок Кызыкермень[273]. О таковом действии своем гетман Мазепа сообщил через своего гонца Романа Селезнева также в Москву, вручив ему для передачи царям копии с самих писем, посланных к Айтемирову в Крым и к Рубану в Сечь[274].

Из Москвы гетману отвечали похвальным листом, о пропуске ватаг на Запорожье велели по своему усмотрению чинить, а относительно бывшего кошевого атамана Ивана Гусака объявляли, что служба его царскому величеству известна и что пусть он царской милости ожидает за нее[275].

Отправляя в путь толмача Волошанина, Мазепа в это же время должен был отпустить от себя и запорожских посланцев, девять человек, оставленных им еще в мае месяце для подання будто бы в Сечь вестей на случай, если откроется у русских с басурманами война, и бесцельно проживавших в гетманской столице Батурине.

Уже в начале июля месяца гетман послал известие в Москву о том, что запорожские посланцы, оставленные в Батурине, не желают дольше оставаться в нем и усиленно просятся об отпуске их в Сечь. Ввиду этого гетман, не желая дольше удерживать их при себе, отпустил посланцев на Сечь, но дал им лист для передачи кошевому атаману и всем низовым казакам с объявлением о том, что на поход против татар к нему, гетману, до сих пор не пришел повелительный монаршеский указ, а как только тот указ придет, гетман немедленно войску запорожскому о том даст знать. Лично государям Мазепа по этому поводу писал так: «Если бы в то время намерение запорожских казаков, по вашему монаршескому указу, было поручено мне, то я мог бы еще в ту пору привести войско запорожское до чинення военных промыслов против тех креста святого врагов, особенно ввиду того, что и сам, бывший на тот час, кошевой атаман Иван Гусак всех товарищей настойчиво к тому побуждал, и многие из товарищей вместе с Гусаком хотели разорвать с басурманами перемирие и начать с ними войну и, как разумные политики, они писали, что война та может окончиться и счастливо, и прибыльно, коли не откладывать ее на долгий срок; если же войну отложить на размышление и на долгий срок, то для счастливого окончания ее могут найтись разные препятствия. Таким образом, когда я без вашего, великих государей, премощного монаршеского указа, не смел им наскоро оказать никакого вспомоществования, а посланные мои гонцы о том к вам, великим государям, на долгое время задержаны были в Москве, тогда доброе намерение тех лучших запорожских людей не пришло в исполнение: в это время вернулись из надунайского города Килии от хана запорожские посланцы к принесли в Сечь известие о подтверждении бывшего в Каменном Затоне перемирия у татар и казаков. Тогда легкомысленные и шатостные люди подняли своею речью на ноги всех казаков и не только пресекли всякую мысль о разрыве с татарами и о начинании против них военных промыслов, но даже с радостью захотели с ними поновить перемирие. В это время лишился атаманства и кошевой Иван Гусак; само же войско, собранное в Сечь ради будущих военных промыслов, было распущено по разным местам для рыбной и соляной добычи. Теперь трудно настроить войско запорожское так, чтобы оно от поновленного с поганцами перемирия отстало, и ныне гетману с войском и с народом нужно всякой от запорожцев шкоды ждать»[276].

И точно, запорожцы вновь стали во вражду к гетману, и эта вражда с особенной силой выразилась с прибытием в Сечь царского толмача Петра Волошанина и гетманского посланца Якима Кныша.

Выехав из Батурина июля 14-го числа, Яким Кныш встретил толмача Петра Волошанина у крепости Переволочны и направился с ним прямо в Сечь. Июля 21-го дня Яким Кныш и Петро Волошанин прибыли в Сечь и в тот же день представились кошевому атаману Семену Рубану и всему сечевому товариству. Семен Рубан собрал войсковую раду из наличных казаков, и на той раде гетманский посланец вручил кошевому царскую грамоту и гетманские листы. Кошевой, приняв грамоту и листы, передал их писарю Созонту Грабовскому и велел ему вычесть ее перед товариством вслух. Когда писарь взял в руки царскую грамоту и дошел в ней до тех слов, где сказано было, что «нынешнего лета воинскому походу под турецкие городки не быть» и что того желают сами государи, а не гетман и его старшина, то запорожцы, прервав чтение, стали кричать, что это сделано несомненно по гетманскому желанию и что самая грамота также несомненно исходатайствована у великих государей тем же гетманом с целью оправдать себя и всю старшину в глазах запорожских казаков. После этого запорожцы стали кричать, как они, уведомившись, что походу под турецкие городки не бывать, учинили с мусульманами мир, а гетман, узнав о том, сделал под них подкоп и послал для добычи под Очаков, на Прогнои, бывшего кошевого Федька[277]. «Тот Федько похватал ходивших за солью турок и татар и многих из них побил, а татары побрали за это наших запорожцев, невинных, на соляной добыче, 50 человек. Гетман должен нам выдать всех пленных, взятых Федьком, и его самого, а если этого не сделает, то пусть ждет нас с ордами к себе на зиму в гости, – увидит тогда, что ему, его панам, арендарям и дозорцам будет. Бывший гетман Иван Самойлович такого подкопу над нами не делал; однажды только попробовал было он сделать такой же подкоп, но когда Сирко написал ему, что на него готовится сто тысяч сабель, то он испугался и прислал тотчас же к нам вина, ветчины и всякого запаса. А этот гетман называет нас пастухами, а его дозорца, Рутковский, ватаг с запасами на Запорожье не пропускает: только мы скоро Рутковского возьмем в руки, чтоб нам больше пакости не делал. Пока Мазепа будет гетманом, нам от него добра нечего чаять, потому что он всякого добра желает Москве и на Москву смотрит, а нам никакого добра не желает; только тот гетман будет нам на руку, которого мы поставим в черной раде»[278].

О воинском промысле запорожские казаки говорили так, что они только тогда пойдут на басурман, когда получат от Москвы помощь войском и жалованье деньгами в таком количестве, как посылает она донским казакам. Впрочем, искренне желали мира с неверными только пехотные казаки; конные же, напротив того, хотели против басурман войны, потому что во время войны они могут получить языка, обменять его на пленного казака, могут продать его и получить прибыль за него. Гетман, приказывая запорожцам идти войной на басурман, сам посылает в Крым послов для обмена бывшего Китайгородского сотника Белана, который запорожцам делает такую же шкоду, как и бывший кошевой Федько. Придя в сильный гнев, запорожцы под конец хотели было взять у толмача письма, распечатать и прочесть их, но от того удержал их писарь войсковой.

Оставив без всякого ответа гетманский лист, запорожцы три дня держали у себя послов[279], поджидая, пока не придут в Сечь с воинских промыслов запорожские и городовые казаки. Только тогда, когда в Сечи собралась масса городовых казаков, кошевой атаман вторично собрал раду и поставил всем вопрос, как поступите с грамотами и с толмачом. Тогда на раде постановили толмача отпустить, мир же с турецкими городками только с приходом русских войск разорвать, а до тех пор о том и не помышлять, потому что от этого выгоды войску не будет никакой.

Августа 9-го дня войско отпустило из Сечи царского толмача и с ним вместе отправило своих посланцев: Данила, казака Щербиновского куреня, да Андрея толмача, казака Донского куреня, с просьбой к нурредин-султану в Крым об освобождении пятидесяти человек запорожских казаков, взятых турками на добыче соляной после промысла Федька. Посланцам своим войско велело объявить в Крыму, что Федько ходил не из Запорот, а из малороссийских городов и что о его замыслах запорожцы вовсе не знали ничего.

Волнение, поднявшееся в Сечи, не улеглось и с отъездом из нее царского посла. На этот раз запорожцы, недовольные чем-то на нового кошевого Семена Рубана, снова хотели избрать Гусака. Но Иван Гусак открыто всем объявил, что он согласится принять атаманскую булаву только тогда, когда войско порвет с неверными мир. Но запорожцы ради одного Гусака отказались разрывать с татарами установленный мир и нашли нужным по-прежнему оставить Семена Рубана своим кошевым, переменив только войскового судью, вместо Фирса избрав Андрея Горба, человека постоянного как в поступках, так и в речах.

Понося Мазепу и осуждая все его дела, запорожцы не пощадили в этом отношении и самой Москвы: куренные атаманы, приходя к кошевому Рубану в его курень, говорили между собой, что когда московские войска, придя под турецкие городки, ничего не сделают там и повернут назад, то запорожцы, соединясь с ордой, станут бить москалей.

Тайный сторонник Мазепы войсковой писарь Созонт Грабовский, беседуя с Якимом Кнышом, объявил ему наедине, что как только хан крымский вернется из Венгерской земли, так запорожцы немедленно утвердят с ним мир и потом пойдут на великороссийские города: «В малой же России им не для чего воевать, потому что она сама в себе, кого надобно, повоюет: винокурники, пастухи, овчары и голутьба всех своих начальников и панов побьют. Хотят запорожцы идти на великороссийские города за то, что им присылается из Москвы не такое жалованье, как донским казакам. Запорожцы сердятся и за то, что на Самаре построены города и осажены людьми; что вырублен их стародавний лес; что на Орели сидит воевода с воинскими людьми, тогда как в статьях Хмельницкого написано так, что московским ратным людям быть на Украине только в трех городах. И то запорожцам в большую тягость, что Москва гетманов, старшину и полковников, кого виновным найдет, без ведома казаков берет и ссылает в Сибирь: виновных в какой-либо вине нужно судить по войсковым правам. Обидно запорожцам и то, что когда они просят войска в помощь себе, то гетман и воевода отговариваются тем, что на то указа нет, без которого они не смеют никуда войск посылать, чем точно водят запорожцев за шею: от татар низового войска они не боронят, напротив того, через войско и сами в покое живут, войску же через то убыток один: татары хватают их братию и в неволю шлют. Оттого запорожцам непременно нужно выбиться из-под московского ярма: когда они достигнут того, тогда не будет им пленения от басурман»[280].

При отпуске из Сечи Кныша запорожцы вручили ему для гетмана Мазепы письмо и велели передать последнему обо всем, что Кныш, находясь в Сечи, слыхал.

В этом «невежливом и досадительном» письме, как сам гетман его обозвал, казаки называли Мазепу не отцом, а вотчимом Украины, желающим ей не добра, а ищущим ей зла, и напоминали ему, как он сам же, подбивая все низовое войско против «головных» неприятелей и врагов святого креста и тем самым обнадежив всех казаков, заставил всех воинского похода ожидать, а потом вдруг объявил, что без воли и царского указа войско не может ни подниматься, ни идти против басурман. Тогда войско, не ожидая от гетмана промысла против басурман, принуждено было, ради недостатков своих, перемирие с ними поновить. Поновив же перемирие и прекратив всякие поиски против них, войско вдруг узнало о том, что гетман отправил от себя в Прогнои Федька и сделал то не столько для добывания языков, сколько для смятения и пагубы низовых казаков. Тот Федько, по гетманскому наказу, взял живьем на соляных промыслах 40 турок и очаковских волохов и 8 из них человек изрубил; за это очаковцы и перекопцы напали на запорожских казаков, 52 человека взяли живьем, 4 человека закололи насмерть, некоторых ранили в бою; из последних немало было привезено в Сечь. По всему этому запорожцы немало дивятся «такому скверному» промыслу Федька и задают гетману вопрос, не хочет ли он искоренить тем самым весь свой народ? Осуждая «бесчестный» промысл гетмана, отдающего христиан в неволю басурман, войско объявляет, что не потерпит ему, если он не доставит в Сечь безвинно захваченных казаков и если он и впредь такую же измену и пагубные дела будет чинить: лучше вспомнить древнюю воинскую доблесть и не дать рже съесть себя… Пусть гетман пришлет взятых Федьком турок и волохов в запорожскую Сечь, и войско отправит их для обмена на своих, отосланных в неволю, казаков. Пусть гетман пришлет также и самого Федька для наказания его за то, что он, за войсковой хлеб и за доброту, нанес войску такую пагубу и причинил множество хлопот. Пусть бы Федько иначе объявил славу свою, – не так объявили ее под Очаковом Новицкий, а под Кызыкерменем этой зимой Палий, который с 20 000 войска полонил 18 человек татар и на то место столько же поморозил своих казаков. Пусть бы Федько так же рыцарски поступил, как поступил знатный товарищ Максим, казак Сергиевского куреня. Максим, не желая чинить никакого подкопа и измены войску запорожских казаков, пошел в дикие поля и там, при Божьей помощи, побил нещадно безбашную[281] орду, хватавшую возле Келеберды и Переволочной, на переволочанском шляху, в неволю христиан. Тому Максиму от всего войска – слава и похвала, а Федьку – бесчестье и немилость и от невольников проклятье. Заканчивая свое письмо, запорожцы просили гетмана не задерживать у Переволочны проезжих с хлебными запасами ватаг и торговых людей, шедших из украинских городов в Сечь[282].

Написанный лист вручен был гетманскому посланцу Якиму Кнышу, и сам Кныш мирно отпущен был из Сечи «на города». Выехав из Сечи, Яким Кныш пристал к какому-то греческому каравану и вместе с ним потерпел «пригоду» (бедствие) от татар: у речки Омельника на караван наскочил татарский чамбул, или разъезд, который разгромил купцов и вместе с ними пленил Кныша с имевшимися при нем листами от запорожских казаков. Но на ту пору случился в степи запорожский ватаг Максим Зацный, который, узнав о бедствии, постигшем купеческий караван, бросился по следам татар, настиг татарский чамбул из Чапчаклии за Бугом-рекой, там всех «поганцев в труп положил», десять человек языков в полон взял, и меж ними гетманского посланца Кныша с большими при нем листами нашел, которого немедленно на свободу отпустил. После этого Яким Кныш прибыл в Батурин и обо всем случившемся с ним гетману Мазепе сообщил.

Гетман Мазепа, ожидавший от запорожцев «всякой приязни и послушания» и вместо того нашедший «доткливое, ущипливое и вельми досадное от них письмо, каких не пишут не только младшие старшим, но и равные к равным», не замедлил дать им на него обстоятельный ответ. Запорожцы, писал Мазепа, упрекают его за то, что он не идет ни на Крым, ни на турецкие днепровские городки; но они забывают то, что гетман без монаршеского указа вовсе не может предпринимать таких дел. Упрекают запорожцы гетмана и за то, что он побуждает их идти на басурман, а сам не идет; но они и тут забывают то, что все предшественники Мазепы сами под неприятельские земли не ходили, а только до войска низового «уставочно» писывали, приказывая над неприятелями военный промысл чинить. «Ваши милости, вопреки правды, называете нас отчимом, будто мы не имеем попечения о целости Украины и, преподнося нам такие острые стусы, сами оказываетесь несправедливыми, когда поступаете так, как вам хочется, а не так, как монаршеский их царского пресветлого величества повелевает указ и как указывает вам наше гетманское наставление и совет: от монархов и от нас писано вам, чтобы вы над неприятелями промыслы чинили, а вы снова с ними перемирие подтвердили; поступая так самовольно сами, вы, однако, нас злословите и тем навлекаете на себя то, что кто-нибудь и вас назовет пасынками, а не сынами отчизны Украины. Многократно нарекаете на нас и за то, будто вы прошлой зимой дали нам знать о неприятельском приходе, а мы будто не дали тем неприятелям отпора. Но мы, как тогда писали вам, так и теперь повторяем, что ваше известие о тех неприятелях пришло к нам, в Батурин, во вторник, а басурмане с нурредин-султаном, по наущению проклятого изменника Петрика, успели подойти к Переволочне на другой день, в среду; когда же с войсковыми тяжарами управились и рушились в пятницу из Батурина, неприятели бросились под Полтаву и в тот же день сломя голову повернули назад… Вы упрекаете нас и за то, будто мы допускаем ходить отважным рыцарям из городов под басурманские жилища и будто в прошлое время напрасно трудились под Кызыкерменем Новицкий и Палий. А особенно сердитесь за то, что бывший кошевой атаман, пан Федько, погромил с товариством в Стрелище басурман и побрал несколько языков; вы хотите за это Федьку отомстить и требуете выдачи его. На это мы ответим так: не следовало бы вам в тех военных поступках учить нас, – мы и сами, по милости Бога, имеем столько разума, чтобы разобраться в том. А что Новицкий и Палий, быв под Кызыкерменем, важных результатов не оказали там, то ведь и сами монархи иногда даром возвращаются назад. Да и ходили-то те названные Новицкий и Палий под город Кызыкермень не с тем, чтобы город тот добыть, а с тем, чтобы страх и шкоду неприятелям учинить, и вернулись не напрасно они: запирая неприятелей в валах, они воротились с языками до нас. Пан же Федько, бывший кошевой атаман, с вашим же низовым товариством в поле ходил не с тем, чтобы на Стрелицу хотел пройти, в чем мы и не поощряли его, а с тем, чтобы поближе где-нибудь настигнуть врагов, но ни на Бердахе, ни на Молочных, ни на Тонких, ни на Сиваше, ни на Каланчаке не мог найти языка и потому принужден был к Стрелице идти, где помощью Бога ему и посчастливилось хорошо. Но нехорошо то, что вы за то поганское поражение гневаетесь на него. Если вас тревожит в этом случае то, что вы с ними, погаными, подтвердили мир, то Федько и не знал того. Да и то вы знаете, что ваши условия без нашего гетманского ведома состоялись и что мы никаких обязательств не брали на себя… И так за ту невинную вину непригоже выдавать вам пана Федька: даст Бог, с течением времени, и сам он, пан Федько, непременно приедет к вам и как задушный войска низового товарищ ваш, удостоится полной дружбы от вас. А что до вашего упрека в том, что мы не советуемся с вами о походах на военные промыслы против басурман, вам не объявляем о том и чрез то будто приказуем вам шкоду чинить, то тут самое дело оправдывает нас: всякое войско, собираясь против неприятеля в поход, не разглашает о том, а старается внезапно обойти и ударить на него. Так и нам замысла и намерения своего в таких делах объявлять никому не надлежит. Да если бы мы когда-нибудь к вам и написали о том, то без сомнения из Сечи же неприятели и узнали бы все и не только стали бы осторожно себя вести, но и приготовились бы дать отпор. Ведь вы и сами не захотите скрывать того, что в Сечи есть немало таких людей, которые все, что они только услышат на ради войсковой, читанное в листах, или слышанное на словах, сейчас же передают о том в Кызыкермень. А что до ваших обещаний и до ваших угроз, соединившись с татарами, идти на истребление нас, то мы, как всегда рады всякому из вас доброму молодцу, нисколько не испугаемся и тогда, когда кто из вас, желая христианского кровопролития, захочет на недоброе дело прийти. Мы, гетман, и все войско городовое, кроме того, что носим такие же сабли при боку, какие всякий воёвник носит при себе, и помощью всесильного ими отбороняемся от врагов, но мы имеем кроме того и другую, сильную и крепкую, великих государей защиту для себя… Да если бы вы, озлобившись, пошли по селам и по украинским хуторам и произвели разорения там, то вы привели бы в слезы и в убытки ваших отцов, братьев, сестер, дядей, теток и других кровных и знаемых своих. А если бы вы еще и церкви, на хвалу Его святого имени поставленные, поруйновали везде, то какое же вам самим от того было бы утешение и какая была бы слава? Вы не только всеми народами были бы обруганы и срамотною гоньбою обнесены, но и сам Господь Бог не дал бы вам жить на свете и не оставил бы без наказания ваших душ… Однако мы думаем, что никто из вас, розумных и уважных голов, не осмелится выходить на опустошение своей отчизны и на терзание ей внутренностей; конечно, вы только на словах такие неподобные речи можете плодить; да и не на том положило свое основание войско ваше запорожских низовых казаков, чтобы своей отчизне приносить вред; а на том свило оно свое гнездо, чтобы на поле и на море басурман воевать и их поганские жилища разорять, чем все ваши предки войска запорожских казаков стяжали себе, доброе имя на весь свет. Наконец, если вы, ваша милость, не будете их царского пресветлого величества указы исполнять и не перестанете нас вашими пасквилями и ущипливыми языками донимать, то объявляем вам о том, что мы прикажем всех ватажных людей задерживать в городах и ни одного человека из них до вас в Сечь не пускать»[283].

Для того чтобы сделать известным поведение запорожцев царям, гетман Мазепа отправил в Москву своего посланца Якима Кныша и приказал ему словесно сообщить думному дьяку Емельяну Игнатьевичу Украинцеву обо всем, что привелось ему слышать в Сечи. На бумаге он, гетман, тех запорожских речей не писал потому, что «вследствие своего безумия и невежества и вследствие своего развращенного поведения, запорожские казаки произносили не только на гетмана, но и на силы царских пресветлых величеств многие дерзостные пререкания и хульные наречения и будут так хулить до тех пор, пока у них будет на атаманстве Семен Рубан, настоящий их кошевой». Этот кошевой, задержав гетманского толмача, обесчестил и изувечил его, бил обухом его по голове. Как после всего этого поступать «с буесловым, самовольным и злоумышленным» войском запорожских казаков? Забыв страх божий, запорожские своевольники напали на греческих купцов, ехавших из Нежина через Запорожье в турецкие города, и когда гетман представил атаману требование отыскать пограбленный казаками товар, то кошевой отказал ему в том, дав такой ответ, что такого товара он вовсе не может отыскать[284].

Вручая думскому дьяку Украинцеву гетманский лист, Яким Кныш от себя о запорожцах и их замыслах сообщил, что по возвращении из Венгрии в Крым хана и татар запорожцы имеют намерение непременно заключить с ними мир и идти сообща с басурманами на великороссийские города[285].

Известию, присланному Мазепой, придали в Москве весьма серьезное значение, и потому решили взять против запорожцев крайние меры: посланы были приказы воеводам белгородскому Борису Петровичу Шереметьеву и севскому князю Петру Лукичу Львову быть готовыми к воинскому походу с конными и пешими войсками и, по первому требованию гетмана, идти «без мотчания» к отпору неприятелей, крымских татар и запорожских казаков, чинить над ними промысл, сколько поможет Бог. Самому гетману послана была царская грамота с известием, что в его распоряжение даны воеводы Шереметьев и Львов с наказом проведать о злом намерении запорожских казаков и всеми мерами стараться отводить их от того. «А что запорожцы говорили на раде непристойные слова и писали к тебе, подданному нашему, в листу своем с Кнышом невежество, о том мы, велите государи, нашей царского величества грамоты посылать к ним не указали, потому что послана к ним недавно наша царского величества грамота, с которой послан к тебе, нашему подданному, чрез войскового канцеляриста Михаила Забелу, августа 29-го дня, список и о посылке той грамоты нашей на Запорожье, буде доведется, велено тебе, подданному нашему, учинить по своему рассмотрению. И если та грамота наша будет к ним послана и они ничем не отзовутся на нее, то тогда и будет учинен наш указ. А что они писали тебе о присылке волохов и басурман, которых взял Федор Степанов[286] с товарищами, для размена на них запорожских казаков, взятых на соляной добычи, то мы, великие государи, указали на этот счет пообождать в виду того, что запорожцы сами послали в Крым, для освобождения тех казаков, посланцев, казака куреня щербиновского да толмача Андрея, и велели посланцам говорить перед татарами, что Федор ходил из городов, а не из Запорожья, и что те, казаки взяты на добыче обманом. И если запорожским посланным в Крыму откажут и взятых казаков без размена не освободят, и запорожцы снова начнут просить о присылке к ним взятых Федором волохов и басурман, то тебе б, подданному нашему, по своему рассмотрению учинить и о том нам, великим государям, отписать; главное, на что тебе в этом деле надо смотреть, это то, чтобы не повадить запорожцев, не опечалить городовых и полевых воинских промышленников и не опорочить мужества и храбрости их»[287].

Весть о посылке в Москву Якима Кныша скоро дошла в Кош, а слухи о решительных мерах, предпринимаемых Москвой, заставили запорожцев вновь обратиться с письмом к Мазепе. Сентября 11-го дня они написали длинное письмо гетману и поспешили отправить его с нарочным казаком.

В этом письме запорожцы писали, что напрасно гетман, ссылаясь на все прежние ответы к нему войскового Коша, находит, будто казаки нанесли ему большое оскорбление и тем самым стали во враждебное и неприязненное к нему отношение: руководясь одною истиной, казаки на такое обвинение отвечают, что если они так и поступили, то имели на то полное основание; они хорошо знают, что дерзко перечить и неприлично отвечать своему начальнику – противно Богу, и сделали так вследствие унижения со стороны самого же гетмана их чести и славы и вследствие порицания им всего запорожского низового войска. Однако измены в том с их стороны никакой не было: они как служили своим монархам и как оказывали повиновение гетману, так верно и теперь служат и повинуются, но ни от монархов, ни от гетмана не имеют никакого внимания и никакого призрения. Если же гетман и недоволен на запорожцев, то недоволен за то, что они возбуждали его к войне против басурман, и в этом с их стороны не могло быть ничего дурного; напротив, чрез то могла быть лишь одна «векопомная» слава, как запорожскому войску, так и самому гетману. На единодушное желание войска войны с басурманами гетман пишет, чтобы войско не учило его и не возбуждало к военному промыслу, а раньше того много раз писал запорожцам, называя их и самого себя сынами единоутробной матери восточной кафолической церкви, купленными кровью Сына Божия, и настаивал, чтобы они, живя во благе и послушании, не склонялись ни на какие басурманские льстивые обещания и ни на один час ни в чем не верили им. И запорожцы, помня страх божий и гетманское назидание, соблюдали постоянство, за которое не следовало бы называть их пасынками украинской отчизны. Из уст гетмана запорожцы слышат и благословение и проклятие: благословляя, гетман называет их сынами единоутробной матери восточной церкви; проклиная, называет их вместо истинных сынов пасынками и тем самым заставляет казаков искать себе такого отца, который не называл бы их пасынками. Теперь гетман, отказывая запорожцам в помощи, требует от них военного промысла над неприятелями, и запорожцы всегда готовы стараться для военного промысла и славного дела, но сами они, при своем бессилии, не могут вполне показать своего рыцарства и заслужить милости монаршей и внимания своего рейментаря. Впрочем, при всем том, они и теперь находятся далеко не в бездействии: добрые молодцы из запорожского товариства, зная все пути рыцарского дела, с полной отвагой на поле и на море шкодят над басурманами, кладут их под свои ноги и доставляют живых языков гетманской вельможности и великим государям. А что до упрека гетмана за перемирие, заключенное запорожцами с басурманами, и требования его разорвать это перемирие и расправляться мечом с татарами, то это перемирие полезно и самому гетману, и запорожскому войску: гетман чрез то часто узнает «авизии» о неприятельских замыслах; запорожцы чрез то получают хлеб, соль и всякого рода изобилия. Довольствоваться тем, что получает войско от гетмана и от великих государей, решительно невозможно: по дувану (разделу) на каждый курень приходится по шести бочек муки, присылаемой в Запорожье с гетманской ласки, да по два алтына (иногда с небольшим) денег и по одному аршину сукна на человека, присылаемых с милости монаршей. Если войско будет надеяться на такое жалованье и не иметь другого промысла, то можно ли ему довольствоваться им в течение долгого времени? Ей-ей, вовеки нельзя! Оттого запорожцы могут жить, только сами о себе стараясь. Состоя в перемирии с басурманами, они все-таки не оставляют своих рыцарских дел, делают на них из своего славетного гнезда, Сечи, постоянные набеги и впредь о том же будут стараться. В таком случае враждовать и гневаться на запорожское войско нет никакого основания. Сам гетман, известный своей скрытностью, тайно от запорожского войска посылал в Прогнои, ради неприятельских языков, бывшего кошевого Федько, и тот Федько принес большой вред войску: он захватил в полон нескольких человек басурман, а басурмане забрали около 70 человек запорожского товариства. Наконец, что касается упрека со стороны гетмана кошевому Семену Рубану, по побуждению которого будто бы написаны все укорительные письма гетману и который будто бы дерзнул коснуться гетманского гонора гнилыми словами, то на это все войско отвечает, что содержание всякого письма большей частью зависит не от кошевого, а от всей войсковой рады: что войско прикажет написать в письме, того ни пан кошевой, ни писарь, без разрешения войска, переменить не могут. Все докорливые речи, которые дошли до гетмана, писаны с порады войска и вызваны были его неприязнью к запорожцам. Как поступает гетман, так делают его дозорца Иван Рутковский и сборщики «мостовой» платы у Переволочны: Рутковский присылает запорожцам муку в смоляных и дегтярных бочках, а сборщики удерживают у перевоза малороссиян, идущих в Сечь с различными харчами, и большие с них взимают поборы. Так как этого раньше никогда не было, то запорожцы просят гетмана того дозорцу от должности отставить, а «индуктовые сдирцы» раз навсегда прекратить[288].

Высказавши Мазепе все, что было на душе, запорожцы сделались несколько уступчивее в отношении гетмана, а гетман, в свою очередь, стал несколько внимательнее в отношении запорожцев. В Москве также отнеслись к запорожцам благосклонно и нашли нужным послать им подарок – сто половинок шиптуховых сукон; в это же время приказано было послать подарок в 30 рублей и бывшему кошевому атаману Федору за его царскому величеству верную службу.

С царским подарком послан был подьячий Лука Хлопенский. Выехав из Москвы в начальных числах сентября, подьячий прибыл в город Батурин и там вручил сукна гетману Мазепе, а сам вернулся в Москву. В Батурине, при осмотре пожалованных сукон, оказалось, что три половинки их были запачканы дегтем. Гетман, узнав о том, сильно обеспокоился этим обстоятельством, но все-таки нашел нужным отправить целиком царский подарок запорожскому войску и препоручил исполнить это дело одному из самых хитрейших людей своего регимента, казаку Сидору Горбаченку. Горбаченко, выехав из Батурина и добравшись до Запорожья, остановился в семи милях от Сечи и оттуда послал о себе известие кошевому атаману Семену Рубану. Кошевой атаман Семен Рубан, по получении известия о прибытии гетманского гонца, собрал большую войсковую раду и для устранения могущих произойти между казаками беспорядков отдал приказание по всем куреням запечатать все шинки со спиртными напитками. Прибыв в Запорожскую Сечь, Сидор Горбаченко явился прямо в раду, собранную, по обыкновению, на главной площади в виду сечевой церкви. Помолясь на церковь и поклонившись на все четыре стороны честному товариству, Сидор Горбаченко вручил кошевому гетманский лист и просил «вычти» его на раде. Кошевой атаман, взяв в руки тот лист, передал войсковому писарю, и писарь вычитал его перед всем товариством. Казаки выслушали весь лист до конца, благодарили великих государей за присланный подарок; осмотрели подарки и нашли, что раньше того никогда от царей не было присылаемо такого хорошего сукна. Но писарь и судья, заметив три половинки сукна запачканными дегтем, поспешили спрятать их под спуд и объявили казакам, чтобы они расходились по своим куреням, потому что сукна и без их присутствия будут приняты все сполна[289].

Октября 23-го числа гетман Мазепа извещал через почту государей о добром расположении к нему запорожских казаков и о том, что они вновь выступили врагами басурман. Так, в это время бывший кошевой атаман Филон Лихопой разбил турок, находившихся в Кызыкермене, и взял нескольких человек из них в полон; запорожцы через гетмана просили государей о дозволении размена пленных казаков на пленных басурман[290]. Одновременно с Лихопоем действовал против татар и бывший кошевой атаман Федько, перед этим бивший челом великим государям за «пребогатую монаршескую милость» и обещавшийся за то верно служить царскому престолу. Федько послан был самим гетманом с отрядом казаков «под неприятельские жилища для добытая татарского языка и для проведания о намерениях и замыслах неприятельских». Вследствие больших снегов и крепких морозов Федько долго, однако, не подавал о себе никаких известий, но потом одна часть его товариства вернулась в города, а другая вместе с самим Федьком осталась у устья реки Днепра, близ неприятельских жилищ, «для чинення дальнейших поисков о языке»[291].

Но гетмана заботила в это время кроме Запорожья еще и сама Малороссия. В Малороссии в то время всех занимал так называемый арендный вопрос. Как известно, гетман Мазепа отменил «оранду», в виде временной меры, лишь на один год. По истечении года он собрал в Батурине старшин, и когда выяснилось, что сбор денег с торгов и шинков принес гораздо меньше доходов, нежели прежде, то гетман поставил вопрос, как быть в этом случае. На такой запрос генеральная старшина отвечала так, что выгоднее и менее для населения разорительна аренда, нежели пошлина. Тогда гетман напомнил старшине, что такое решение вопроса снова вызовет неудовольствие со стороны запорожских казаков. На это гетману ответили тем, что запорожцам до того никакого дела нет, да и к тому ж они и у себя допускают такую же «оранду», какая существует в городах: от всякой куфы или бочки наличного количества вина они отбирают целую треть на старшину и на куренных ата манов, а остальное велят продавать по установленной войском цене. Но Мазепа, не довольствуясь таким ответом, отобрал мнения на этот счет и от простых людей, и когда большинство и здесь подало свои голоса за «оранду», тогда гетман обратился за утверждением такого решения в Москву[292].

Тем временем весть о сношениях гетмана с Запорожьем скоро дошла в Крым и была принята там как дурной для татар знак. Вследствие этого в начале января 1694 года кызыкерменский бей написал кошевому атаману Семену Рубану письмо с уверением добрых чувств к запорожскому войсковому товариству и с просьбой о присылке в Кызыкермень пленных татар.

Что ответил на то бею кошевой – неизвестно. Но того же января 24-го дня Семен Рубан послал благодарственное письмо Мазепе за присылку в новосооруженную «в целом деисус иконным изображением» в сичевую церковь Св. Покрова жертвенника, воздуха и светильников для престола; извещал о посылке к гетману четырех пленных турок и о возвращении в Крым из Белогородчины хана «под час рождественских свят».

Но едва прошло после этого несколько дней, как в Сечи снова началось брожение среди казаков. В это время кошевой атаман получил обширный лист от беглеца Петрика с новым приглашением идти на борьбу с Москвой. С получением письма Петрика в Запорожье опять поднялся спор: одни хотели идти за Петриком, другие отказывались от того. Всех больше тянули к Петрику временно проживавшие в Сечи ватажные промышленники, пришедшие туда из малороссийских городов: «Это такие люди, что, живучи на Украине, не смеют языка раскрыть там, а как только заберутся в Сечь, откуда у них плодятся речи и рассказы, возбуждающие к бунтам! Иной мелет спьяна, а иной хоть не пьет, дьявольский сын, да без пьянства горечью дышет, собака, и не токмо что на гетмана и на панов, но и на самих монархов с желчью слова говорит»[293].

Гетман зорко следил за настроением запорожских казаков и обо всем происходившем у них получал точные сведения через тайных агентов своих, находившихся в самой Сечи. Мазепе то доносили, что запорожцы стали на мирную ногу в отношении басурман[294]; то сообщали, что казаки, познав басурманскую неправду, постанови ли розмириться с ними и даже задержали у себя двух турчинов и нескольких человек татар, выехавших из Крыма на Украину с казаком Петром Вербецким, с целью отыскать своих пленных сыновей и обменять их на пленных христиан[295]. И точно, апреля 13-го числа кошевой атаман Семен Рубан доносил гетману о сражении запорожцев под Кызыкерменем и о взятии казаком Максимом Сергиенком нескольких татар в неволю. Однако, спустя десять дней после этого, сам гетман Мазепа писал в Москву, что к нему прибыл из Запорожской Сечи в город Батурин «певный» казак, который для того и находился в Сечи, чтобы, доведавшись основательно о всяком намерении запорожцев, о том гетману давать знать. Теперь этот казак, явившись с вестями, сказывал, что кошевой атаман Семен Рубан и все запорожское войско принимали у себя ханского посланца, возобновили и подтвердили прошлое, бывшее в Каменном Затоне, перемирие с ханом, передавал, будто хан вновь имеет подняться со своими ордами в предстоящее лето на Украину, полагаясь не столько на свою саблю и военные промыслы, сколько на «обманчивые прелести», которыми обнадеживает его проклятый враг Петрик[296].

И действительно, запорожцы, смущенные предложением Петрика, все еще продолжали волноваться и никак не могли в целой массе отказаться от его химер, а потому делились на партии и вели между собой ожесточенный спор. Самые благомыслящие из них хотели, во что бы то ни стало, похода на Крым, но не находили поддержки в том ни от гетмана, ни от царей. Что такое казак без войны? То же, что писарь без правой руки: без войны он и наг, без войны он и голоден. Казаку воевать с басурманами, по выражению старого малороссийского летописца, что соловью петь. Для того казак и родился на свет, для того он и живет. Имея существенную и настоятельную необходимость в войне с басурманами, запорожцы решили вновь обратиться с просьбой о том в Москву.

Апреля 30-го числа кошевой атаман Семен Рубан, войсковой судья Андрей Кондратьев, войсковой писарь Созонт Грабовский и войсковой есаул Петр Иеремеев со всем запорожским низовым войском написали письмо «пресветлейшим, державнейшим Государям, благочестивым христоименитым помазанникам» и отправили его с значным казаком Максимом в Москву. В этом письме было сказано, что запорожцы, «обуздав свое свободное невежество премилостивыми словами высокоповажной и похвальной монаршей грамоты», разорвали мир с басурманами, и теперь готовы явить монархам должное радение, идти путем своих предков, с давних пор по-рыцарски действовавших, за имя Божие и за достоинство престола отцов и праотцов царского величества, над басурманами промышлявших. Однако, не имея собственных сил столько, чтобы «вконец богомерзких агарян поганские жилища разорить», кошевой и все войско просят великих государей очистить закрытый и запорожским, и малороссийским, и великороссийским войскам путь вниз по Днепру и снести с «сатанинского основания» турецкий город Кызыкермень с околичными его селениями над рекой Днепром… Кроме того, все запорожское низовое войско «сумнительно о непространной и зело стеснительной его милости ясновельможного гетмана свободе»: в своих «управах рейментарских» в отношении воинских промыслов гетман Иван Степанович Мазепа не так свободен, как его предшественники, и не может сам лично без царского указа с войсками против басурман подниматься. И это у всех соседних христианских народов к великому удивлению служит; войску же запорожскому и всему малороссийскому народу, вследствие несвободного в областях царского величества гетманского жительства, наносится нарекание. Тогда и войско запорожское, и народ малороссийский, и люди великороссийские получили бы чрез свободные действия гетмана «отраду и триумф веселый». Да и басурмане не имели бы на запорожцев поднимать меча своего. А теперь, едва запорожское войско успело с басурманами мир порвать, как они в ночь на 23 апреля, с воскресенья на понедельник, на святого великомученика Георгия Победоносца, ворвались под самую Сечь, и хотя людям принесли небольшой вред, зато угнали у них большие стада коней. Запорожцы, собравшись в малой «чадце», учинили за теми басурманами погоню и на реке Ингульце, неподалеку от поганского жилища Кызыкерменя, всю свою утрату отгромили и даже двух крымских татар в полон взяли, которых вместе «с рыцарским человеком» Максимом и бывшим при нем товариством, «что в плен татар гонило», в город Москву отослали. «Окажите вашу милость, благочестивые цари, нашему товариству, вашим подданным, и не откажите им дар подати. А они, как раньше, так и впредь, не перестанут с нами, со всем войском запорожским, усердно всякую в воинских и во всех верностях службу исполняти, вслед же за подаянием нашей челобитной грамоты повелите, ваше царское пресветлое величество, безотлагательно вельможному его милости, пану Иоанну Стефановичу Мазепе, обеих сторон Днепра гетману, при силах ваших монаршеских, великороссйских и малороссйских, под Кызыкермень, со всем для войны необходимым, на ниспровержение оного жилища басурманского, простовати. Если же повеленьем вас, благочестивых монархов наших, от того вельможный пан гетман будет удержан и если ему на благое и всему христианству пожительное и хвалебное, а на басурман губительное дело, не будет указа, то мы единодушно желаем, чтобы, по премощному и премилостивому монаршему указу, вельможный его милость пан гетман вместо себя наказного от боку своего с войсками, городовым и охочим, ради воинского промысла и ради сокрушения поганского жилища и Кызыкерменя, со всем необходимым отправил, с каковым войском и мы соединившись за благое дело, сколько нам Господь Бог помощи подаст, возстанем»[297].

Молодому русскому царю Петру Алексеевичу вполне по душе была просьба запорожских казаков. Он унаследовал от прежней политики мысль завладеть берегами Черного моря, более выгодного для России, чем холодное и мертвое Белое море, и эту мысль он хотел привести в исполнение. Но прошлое показало, что кроме сильной армии к тому нужны еще разные прикладные знания. И царь усердно подготовлялся к тому, хотя приведение в исполнение своей мысли откладывал на будущее.

Неизвестно, что ответил царь Кошу на его письмо, можно лишь догадываться, что ответ был если не вполне, то все же благоприятный для запорожских казаков, что дает повод думать дальнейшее поведение их.

Когда «рыцарский человек» Максим вернулся из Москвы в Запорожье, в Сечи некоторое время еще продолжались раздоры по поводу предложения Петрика и крымского хана, но с выбором нового кошевого атамана Ивана Шарпила противники Петрика и хана взяли верх над остальными[298]. Тогда в конце месяца июня запорожская ватага, предводимая Климом Цюцюренком, имела схватку на реке Днепре с татарами[299]. Вслед за тем другая, в 400 человек, запорожская ватага, жалея о своей братии, взятой азовцами на речках Бердах и Молочной, предводимая ватагом Семеном да полковником Леском Максименком, отомстила «веть за веть» басурманам: она прокралась по Днепру и по речке Конке мимо турецкой крепости Асламкерменя, выплыла из Очаковского лимана, пристала у берегов Крыма, вышла из лодок на сушу; сожгла и обратила в прах несколько десятков ханских селений и, «изобильно источив кровь, много басурман в труп положила», до тысячи человек взяла в плен азовцев, детей, мужчин и женщин; до тысячи человек освободила из плена русских и потом, потопивши в каком-то месте все свои челны, повернула сухопутьем до того места, где, по условию, ее ждало конное войско низового товариства, и так благополучно пришла в Запорожскую Сечь. Из Сечи 400 человек запорожских казаков с 75 пленниками татар, предводимые ватагом Семеном да полковником Леском Максименком, отправились в город Батурин с целью испросить у гетмана Мазепы разрешения о проезде в Москву к великим государям с тем, «чтобы великие государи подая охоту войску низовому к воинским промыслам, всех посланных приняв, своим государским множайшим жалованьем милостиво удовольствовали». Гетман Мазепа, изумленный приездом огромной запорожской ватаги, стал было ссылаться на царский указ о запрещении пускать в Москву в большом числе запорожские депутации, «стыдил и отговаривал в таких купах к государям не ходить», самый же ясырь советовал оставлять в Сечи и брать окуп за него от родных самих же пленных. Но на все те доводы запорожцы возражали гетману тем, что они для того и здоровье свое тратили, и в крымские юрты «водою впадали», и села неверных пустошили, и несколько сот христиан из басурманского полона на волю освободили, и неприятельский ясырь мужского и женского пола «загорнули» – все это с той целью делали, чтобы великим государям добыть славу, а себе от них получить награду. А что до удержания ясыря в самой Сечи, то они на этот счет с кошевым своим разговор уже имели, но как для окупа нужно заключить с басурманами временное перемирие, то атаман отказал в том просителям. Когда же гетман, несмотря на такие доводы, не хотел отпустить в столицу больше ста человек депутатов, то казаки решили лучше совсем вернуться с ясырем в Сечь, нежели в таком малом количестве ехать к государям. После этого Мазепа принужден был сделать уступку и из четырехсот двумстам позволил ехать в Москву, а двумстам велел оставаться на Украине, но испрашивал милости у государей как для тех, которые поехали в Москву, так и для тех, которые оставлены были в Гадяче, «хотя бы по одному портищу сукна, дабы сии (последние) превысокое монаршее имя ровно прославляли и о многолетнем великих государей царствовании. Господа Бога молили и впредь на верные царского пресветлого величества службы забирались»[300].

И великие государи смиловались и приказали выдать 196 казакам, оставленным при гетмане, по аглинскому сукну, мерой в 5 аршин; но зато велели объявить им, «что впредь их братье, запорожцам, та дача не в образец, и буде которые в тех малороссийских городах из таких же ватаг оставаться учнут, тем жалованья, великих государей в присылке из Москвы не будет»[301].

Как бы то ни было, но действия запорожских казаков против басурман приобрели симпатию и среди москвичей и сделались известны патриарху всероссийских церквей Адриану: патриарх Адриан за мужественный подвиг казаков освобождения из турецкой неволи православных христиан послал им благодарственную грамоту на текст: «благодарения и общения не забывайте, таковыми бо жертвами благоугождается Бог»[302].

Мужество запорожцев тем громче прославлялось в Москве, что сам Мазепа, выславший в это время по царскому повелению свои полки в дикие поля для защиты русских промышленников против басурман, никакого в том успеха не имел. Для той цели гетман отправил Полтавский, Гадячский, пехотный Кожуховский полки и конную Ростковского компанию и приказал им идти к речкам Кальмусу и Бердам и делать там нападение на азовских басурман. А чтобы иметь верный в том успех, гетман велел пустить рыбных и соляных промышленников впереди полков, самим же полкам скрыться у берегов названных рек «в приличных местах». Когда же жители Азова выйдут против русских промышленных людей, тогда полки «должны возмездие им за наших людей воздать». Но начальники посланных полков должны были действовать не одни, а вместе с войском запорожских казаков, и если бы им не случилось над теми азовцами промысла учинить, то они, соединясь с войском тех же запорожских казаков, должны идти под крымские жилища басурман и там поиски над неприятелем чинить. По такому гетманскому приказу собрались 10 ООО «добрых людей», которые, двинувшись в путь, перешли речки Орель и Самару и уже «притянули было до Вовчей реки». Но тут «непостоянная и дерзостная чернь», не уважая ни имени царей, ни не понимая собственной пользы своей, стала толпами возвращаться назад, отговариваясь тем, что ей неудобно ради военных промыслов ходить в такие далекие места, потому что дома у нее наступили жатвенные и сенокосные работы в полях, и если она пропустит это дорогое для себя время, то в таком случае дойдет до полной нищеты. Оттого вся эта толпа дальше названных мест не пошла. Тогда полковники всех названных полков, увидевши в той черни несклонность к войне, ничего другого делать не нашли, как стать обозом у Орели-реки, а для приведения в исполнение гетманского приказа отправить в дикие поля, с конной компанией и с выборным товариством всех полков, бывшего кошевого атамана Федька с наказом ему объезжать полевые шляхи и, где случится, на неприятеля напасть, чинить промысл над ними[303].

О таком положении дел гетман сам донес в Москву. На запорожцев он не имел никаких поводов роптать и показывал полное доверие к ним. Так, около этого времени из Москвы на имя гетмана послана была грамота для передачи ее в Сечь с приказанием Кошу отпустить в «надлежащий путь» царского толмача и крымского гонца. Но гетман, ввиду того что к нему донеслась весть о добром намерении запорожцев мирно и без замедления отпустить обоих посланцев, нашел нужным царскую грамоту удержать у себя и послать ее в Кош только тогда, если бы запорожцы вздумали почему-либо задержать у себя обоих гонцов[304].

Но запорожцы думали теперь о другом и, поощряемые удачным походом собственных ватажан против азовских людей, снова поднялись против басурман. На этот раз ими руководил Иван Шарпило, то есть сам кошевой атаман. Соединившись с отрядом донских казаков, Шарпило вышел из Сечи с 700 низовых казаков и двинулся в урочище Чангар. Там он разгромил какой-то татарский городок, выдержал кровопролитную битву на Молочных Водах от нурредин-султана, отнял у неприятелей 7 пушек, захватил в плен несколько мусульман и под конец навел такой страх на крымских татар, что сам нурредин-султан, собравшийся было на Слободскую Украину войной, принужден был чрез то отложить свой поход[305].

Не удовольствовавшись походом на Чангар, тот же кошевой в начале осени ходил на какой-то город Паланку, вместе с отрядом малороссийских казаков[306]. Отбив у басурман немалое число конских голов, овец и рогатого скота, но не успев, вследствие погони со стороны врагов, со всей добычей вернуться в Запорожскую Сечь, Шарпило расположился в урочище Ольхи, у низовьев Днепра. Из урочища Ольхи он несколько раз ходил, ради тех же промыслов против басурман на урочище Стрелицу, но, не имея языка, не мог опустошить того пути. После этого неприятели подстерегли казаков и внезапно напали на них; Шарпило, побившись против басурман, нашел за лучшее вернуться в Сечь. Но в Сечи этот поход не понравился казакам, и потому атаман Шарпило тотчас по прибытии в Кош лишен был атаманской булавы и вместо него выбран Петро Прима, он же Примась[307].

Новый кошевой атаман, собрав незначительный отряд казаков, той же осенью повторил низовой поход против басурман, но, не поддержанный вовремя Мазепой, значительных успехов не имел. Дав султанам «по кавалерству» отпор, кошевой, вследствие ничтожности своих сил, не мог сломить всех басурман и без добычи вернулся в Сечь. Пробыв в течение всего лета в воинском походе и потому не успев заготовить ни пропитания для людей, ни корма для лошадей, кошевой Примас по прибытии в Сечь нашел нужным декабря 8-го дня написать гетману Мазепе письмо и в том письме просил его принять в украинские города 300 человек запорожских казаков для прокормления их на время зимы.

Далеко не по вкусу пришлась Мазепе такая просьба кошевого Примаса, и он долго, по его собственным словам, «сокрушался и высушивал свой мозг» над тем, как бы «привести запорожцев в такой чин», чтобы они не составляли тягости для жилых украинских людей, и под конец назначил 300 казакам становище в городе Келеберде, а остальным приказал разойтись по домам малороссийских родичей и свойственников своих[308].

Но что значило это одолжение гетмана для трехсот казаков, когда вся масса запорожского войска не знала, чем ей существовать и когда она, жаждавшая войны с басурманами, вернулась в Кош ни с чем и могла ожидать нападения на Сечь от самих татар? Хотя Москва и не забыла прислать запорожцам[309] обычное жалованье (оно прислано было в половине октября через подьячего Протопова), но это было не жалованье, а убогая милостыня: по одному аршину сукна да по два злотых на казака, отчего и выходило, что с ханом выгоднее было запорожцам иметь дело, чем с Москвой: от хана зависели и обмен полоняников, и охота на зверя, и ловля на рыбу, и добыча на соль[310].

Узнав о перемене настроения запорожских казаков, гетман Мазепа поспешил сообщить о том в Москву. В своем письме, писанном января 5-го дня 1695 года, гетман доносил, что запорожцы «за поводом нынешнего кошевого атамана» подлинно примирились с басурманами; что торговые люди, живущие в городах Украины, вследствие этого начали тайно уходить со своими товарами, годными для продажи, из украинских городов в Крым. Ввиду этого гетман отдал приказ останавливать купцов на проезжих дорогах и брать их в тюрьму, а купеческих проводников в Батурин для показания присылать; над запорожцами же, которые, пользуясь указом, данным еще за царя и великого князя Алексея Михайловича, проводят зимы с конями в местечке Келеберде, велел малороссийской старшине «пильное око иметь»[311].

Известив царей о положении дел в Сечи, гетман Мазепа не оставил в покое и самих казаков: он отправил им лист и в том листе настойчиво советовал отстать от крымского хана, взамен того собрать отовсюду все свои силы и ждать предпринимаемого царями похода под турецкий город Азов, где казаков ждали и слава, и добыча, и несомненный успех[312].

Вслед за гетманским листом послана была февраля 8-го дня кошевому атаману Петру Приме и всему войску низовых казаков грамота от самих царей. В той грамоте говорилось о том, что царям чрез присланных в Москву куренных атаманов Федора Кахеновского (вероятно, правильнее Кохановского) да Дементия Величковского учинилось известно о намерении двух крымских султанов идти войной на украинские царского величества города. За такое известие цари и кошевого атамана Приму, и все запорожское войско милостиво похваляют и поощряют. Зато не одобряют цари намерение запорожских казаков за их «пересылки с басурманами о мире». Запорожцы, помня свое обещание, без указа царского величества перемирия с басурманами не должны чинить и тем бесславия на себя не наводить, а всеми мерами, сухим и водным путем, над ними воинские промыслы чинить, за что запорожскому войску и теперь уже послано царское денежное жалованье, да и на будущее время казаки не будут забвенны от царей[313].

После этого запорожским казакам не оставалось ничего другого, как чинить промысел против басурман[314].

Таким образом, запорожцы со времени смерти знаменитого кошевого атамана Сирка в течение 15 лет, с 1680 по 1695-й, не совершили почти ни одного, кроме двух-трех походов, достойного истинных рыцарей подвига и не извлекли для себя ничего из предприятий неутомимого Петрика. Среди запорожцев не было в то время ни одного человека с таким полководческим гением, каким обладал кошевой Сирко. Был, правда, на Украине в то время славный своими подвигами против поляков и басурман полковник Семен Филиппович Палий. К нему все Запорожье жадно простирало свои взоры, но Палий тянул в другую сторону. Палий, как и все истые запорожцы, был поборником народовластия на Украине, защитником личной свободы и политической автономии, ненавистником панского самовластия и чванства и противником рабства во всякой его форме и во всех сословиях, но он свил себе гнездо вдали от Запорожья, за правым берегом Днепра, в Фастовщине. Часть Заднепровья, то есть область от Днепра до Днестра, теперешние Киевская и Подольская губернии, по миру 1680 года между Россией, Турцией и Польшей признана была нейтральной и обращена в пустыню без городов и населения. Между тем давление низшего сословия в Левобережной Украине во время гетманства Самойловича и особенно Мазепы, положившего начало «панщине» (барщине), заставляло и простую чернь, и казаков бросать селения и города на Украине левой стороны Днепра и бежать на Украину правой стороны, признанную по трактату 1680 года ничьей. К тому же с 1683 года польский король Ян Собеский открыто вступил в борьбу с Турцией и вел эту борьбу до 1691 года. Нуждаясь в боевых силах, Ян Собеский не только не препятствовал переходу казаков в пустынную область и не только позволял им заселять избранные ими места, а даже обратился с королевским универсалом к казацким предводителям с объявлением о том, что он предоставляет в полную собственность весь между Днепром и Днестром пустынный край казакам и за то просит их помогать ему в борьбе против басурман. В силу такого универсала масса черни и казаков, недовольных порядками, заведенными в Левобережной Украине в региментарство ненавистных гетманов Самойловича и Мазепы, устремилась за правый берег Днепра, и скоро там появились села, города и казацкие полки. Явились и исторические деятели. В числе последних по своим выдающимся боевым и колонизаторским способностям был полковник Семен Гурко, или Палий. Сын простого казака, Палий родился в Борзые, потом ушел в Запорожье, где, по преданию, и получил прозвище Палий. Потом, оставив Сечь, Палий собрал вокруг себя ватагу из молдавских, поднестрянских и запорожских выходцев и с ними расположился на житье в городе Фастове. Вся его жизнь от юношеского возраста и до глубокой старости представляет собой ряд войн и боевых подвигов с поляками, татарами, турками и их христианскими и нехристианскими подданными и сторонниками. Теснимый отовсюду и потерявший под конец надежду усидеть в своей Фастовщине, Семен Палий пришел к мысли, что ему крепче будет не под польским королем, а под русским царем. И Палий стал просить царя о принятии его в русское подданство. Но московское правительство, боясь нарушить мир с Польшей, отклонило просьбу Палия. За Палия ходатайствовал сам гетман Мазепа, в душе ненавидевший славного полковника и так или иначе хотевший видеть его не у дел, но и хлопоты Мазепы были напрасны. Мазепа писал в Москву, что Палий, отчаявшись, может уйти к татарам и тогда за ним уйдут и запорожцы. «Палею, – писали по этому поводу из Москвы, – перейти на Запорожье вовсе не бесчестно каким путем он вышел из Запорожья в Польшу, тем же путем может возвратиться из Польши в Запорожье» Но Палий сам не хотел идти на Запорожье. «На Запорожье идти мне не хочется, хотя войско и два раза туда звало меня и предлагало кошевое атаманство и даже высший чин, однако, я, привыкши к городовому житью, идти в Сечь не желаю, потому что, пришедши туда, в низовое войско, должен буду делать то, чего войско захочет. Лучше мне еще в Хвастове до времени держаться, нежели вдруг неведомо куда оттуда уходить… Жаль мне сильно расстаться с этим местом не только потому, что там много домостройства моего, пространное поле хлебом засеяно, но и потому, что я взял это место пустое и населил его не польскими подданными, но от реки Днепра, частию из войска запорожского, частию из волохов, церкви Божии украшенные устроил, чего непригоже покинуть». Кроме того, Палий не хотел идти в Сечь еще и потому, что считал грехом и позором оставлять в Фастове на пагубу своих людей, которые, имея жен и детей, не могли идти в Сечь, оставаясь же в Фастове без Палия, неминуемо должны были погибнуть от ляхов, власть которых не хотел Палий признать над собой.