ПРЕДАННОСТЬ

Афганистан, 2001 год

– И запомните, этих людей никогда не было в вашей жизни, никогда, – последние слова мой собеседник произнес нарочито четко, словно дробя их не на слоги уже, а на отдельные буквы.

На нем был чудовищно помятый синий костюм, который выглядел так, словно все те годы, что «Талибан» методично изгонял сторонников прежних властей из страны, он находился на самом дне нижнего сектора комода, а может быть, и в солдатском вещмешке, между пакетом с лепешками и пакетом с чарсом. О чарсе (он же гашиш) я подумал, глядя в полузакрытые, с поволокой, глаза собеседника, ну точь-в-точь, как у забытого голливудского киногероя Рудольфо Валентино. Но, очевидно, требования дресс-кода вынудили обладателя полусонного взгляда срочно надеть костюм, ведь мы находились в приемной министра иностранных дел нового Афганистана, самого Абдуллы Абдулло, который, впрочем, отказался меня принять. И теперь на меня снизу вверх этим мутным взглядом смотрит его низкорослый то ли секретарь, то ли советник, то ли просто родственник.

А пришел я сюда потому, что меня и двух моих спутников арестовали на авиабазе Баграм. Некоторое время спустя меня освободили. Их – нет. Потому что они тоже были афганцами, как и этот грозный коротышка, правда, с пакистанскими документами.

– У вас наша виза, к вам мы никаких претензий не имеем, – сказал он, и я подумал, как все-таки правильно поступил, что согласился перед «первым Афганистаном» заплатить двести долларов за печать в паспорте, где было подчеркнуто слово «multiple», то есть многоразовая. Печать мне поставили в Душанбе. Моей португальской подруге Кармен тогда повезло: она раньше стала в очередь в афганское посольство и за такой же точно штамп отдала всего сто долларов. Время было такое. В посольстве понимали, что вряд ли в ближайшее время будет такой спрос на афганские въездные визы, и пока шел «чес», они чесали. Ну да ладно, дело прошлое. Похоже, этот штамп спас мне в Кабуле жизнь. А моим товарищам?

– Поймите, они наши враги. – Глаза на уровне моей груди затуманились еще больше. – Они воевали против нас.

– Эти двое?

– Да, эти двое. А если не воевали, значит, пришли шпионить.

– Но поймите, это я их с собой привел! – закричал я на синий пиджак. – Это я уговорил их быть моими проводниками.

– Значит, это была ваша ошибка. – Недобрая улыбка нарисовалась под глазами. – Идите себе, идите. А меня ждет министр.

И мятый пиджак закрыл дверь.

– Их расстреляют, – сказала корреспондент немецкого радио, дама неопределенного возраста в нелепых вельветовых рейтузах, плотно облегавших широкие бедра. Радиожурналисткам порой можно не думать о своей внешности.

– Почему ты так думаешь, Ирэн?

– Это страшные люди, – сказала она. – С ними всегда нужно читать между строк. А тут все ясно.

– Что ясно? – переспросил я.

– Да то, что они хотят от них избавиться.

– Но ведь это я их с собой привел! – повторил я и слова, и даже интонацию фразы, сказанной в министерстве.

Радиодевушка только пожала своими большими плечами в лохматом свитере. Что в некотором смысле означало то же самое, что сказал мне синий пиджак.

Нет! Не так!

Она сначала пожала плечами. А потом сказала: «Нам всем нужно поднимать шум». Она, Ирэн, сделала включение, которое повторили несколько европейских радиостанций. Я вышел в эфир и заявил, что новый режим собирается расправиться с невинными людьми. В соседнем Пакистане дипломаты пытались убедить Кабул отпустить пленников, которых звали Ферроз Эдбархан и Мохаммад Ширин. С ними я познакомился в Зоне Свободных Племен, в соседнем Пакистане, там до сих пор много тех, кто убежал от войны. Советской. Но эти не бегали. Они были моджахедами.

* * *

Новая война ушла отсюда. Словно струя напалма, она, ударившись о границу, устремилась вниз, на юг, и там еще долго будет бушевать, выжигая унылые кишлаки. Но здесь, по обе стороны линии Дюрана, до сих пор воюют по-своему. Для пуштунов перейти эту линию так же просто, как перешагнуть черту между жизнью и смертью. В 1893 году Великобритания была уверена, что для безопасности собственных колоний в Индии ей необходимо создать видимость границы с Афганистаном. Британский офицер, секретарь индийской колониальной администрации сэр Мортимер Дюран разработал документ, который вскоре подписал эмир Афганистана Абдул Рахман Хан, по национальности пуштун. В документе определялась условная граница между Британской Индией и землями пуштунов в Афганистане. Его действие заканчивалось в 1993 году. Британцы считали, что сотни лет им вполне хватит, чтобы превратить воображаемую линию в настоящую границу. Этого не произошло.

Движение «Талибан», похоже, и создавалось для того, чтобы после девяносто третьего новый кабульский режим не стал требовать назад свои земли у Пакистана. Но талибы, поддерживаемые по иронии судьбы именно Исламабадом, выступили за пересмотр линии Дюрана.

Этих земель нет на карте. Здесь не действуют законы Пакистана. При въезде на территорию свободных пуштунских племен можно увидеть плакат: «Иностранцам въезд категорически воспрещен». Несколько кордонов пакистанских военных, один-два тщательных осмотра автомобиля. За блокпостами ты предоставлен самому себе и собственной фортуне. Попав сюда, очень легко затеряться в многоликой пуштунской толпе. И те, за кем тянется криминальный след из прошлой жизни, хорошо знают об этом. Один из моих знакомых пуштунов, учивший русский в украинской тюрьме, где мотал срок, кажется, за торговлю наркотиками, очень просто и доходчиво объяснял, в чем разница между «tribal areas» и остальным Пакистаном. «Как тебе это на вашем языке объяснить? – подбирал слова пуштун возле вооруженного кордона на въезде в Зону Свободных Племен. – Там свобода. Гашиш, оружие, все свободно. А здесь свобода заканчивается. Ментовская территория, короче».

С Мохаммадом Ширином мы познакомились в пуштунском племени Моманд. «Этот человек, – так представил Мохаммада тезка, вождь деревни, – еще во время Советов водил в Афганистан журналистов». Я так понял, что речь точно шла не о советских журналистах.

Малик Мохаммад Акбар, деревенский вождь, сидел на деревянной кушетке и пил чай. Ветеран нелегальных переходов озабоченно покачивал головой, словно в подтверждение слов малика. Я понял, что вождь прекрасно говорит по-английски, но при этом категорически отказывается беседовать с заезжим журналистом на языке тех, против кого воевали его отец, его дед и прадед. Ведь британцы, пытаясь обосноваться на территории пуштунов, развернули здесь свои войска, но вскоре были выбиты местными жителями. В 1930 году на территории племени Моманд разгорелось мощное восстание пуштунов, и Омар Хан, отец малика Мохаммада, тогда начал издавать первую пуштунскую газету. Она называлась «Удар». Язык любой из статей «Удара» вполне подходил для первых страниц и сегодняшних газет.

«В течение сегодняшнего дня около сорока бомбардировщиков совершили налеты на позиции пуштунов», «Четырнадцать человек погибли от разрыва бомбы», «Британские представители обратились к племенам с ультиматумом о прекращении сопротивления».

Я держал этот листок в руках, а мой возможный проводник переводил мне с урду на английский замысловатую вязь заголовков.

С тридцать третьего по сорок второй год Хан ежемесячно получал от германского правительства на войну с британцами по пятьдесят тысяч марок. В сорок втором все эти деньги пуштунский лидер передал советскому послу в Тегеране. Омар Хан решил стать коммунистом. Такая вот ирония судьбы.

От воспоминаний об отце малик Акбар плавно перешел к тому, о чем в две тысячи первом говорили в любой стране мира.

«Америка – великая держава, это она сама создала неуловимого бен Ладена, – рассуждал малик Акбар. – Для этой страны Усама сначала был просто моджахедом, то есть героем, а теперь вдруг стал террористом. Он просто больше не нужен Америке. Советский Союз, хотя и воевал против нас, так не делал».

Малик сделал паузу и чуть понизил голос, чтобы высказать крамольную мысль.

«Да и вообще, если бы Советы дружили с пуштунами, а не с таджиками, то войну в Афганистане непременно выиграли бы».

Я с сомнением покачал головой. У нас, в бывшем СССР, и у них, в Зоне Свободных Племен, в слово «война» вкладывают разный смысл.

Сыновья малика, ни слова не говоря отцу, перешли линию Дюрана, прихватив с собой все имевшееся в доме оружие. Накануне жители территории племени Моманд – это я узнал от малика – собрали сто шестьдесят килограммов золотых и серебряных украшений в помощь талибам. Сюда приходили пуштунские женщины и, едва приподняв паранджу, бросали на груду золота снятые с себя килограммовые подвески. Но оказалось, что ни золото, ни оружие, ни люди талибам не нужны. Драгоценности не помогли вечным студентам победить, оружие осталось брошенным на полях сражений. А сыновья малика Мохаммада так и не вернулись домой.

«А хотите записать интервью с бен Ладеном?» – сказал малик внезапно и загадочно.

«И что для этого нужно?» – удивился я.

«Да, собственно, ничего. – Вождь внимательно посмотрел на меня сквозь толстые линзы очков. – Вы поживете тут неделю, другую. К вам присмотрятся. А там, глядишь, и позовут». Мы с оператором Егором переглянулись. Успев немного изучить здешний народ, мы поняли, что ждать придется гораздо терпеливее и дольше, чем две недели. Вполне возможно, и месяц. И два. Причем интервью никто не гарантировал. «Спасибо, – поблагодарил я, – нам нужно в Афганистан». И тут будущий проводник вздохнул. «Так ведь присмотрятся к вам здесь, а за интервью нужно идти вон туда». И малик кивнул в сторону линии Дюрана.

Сосед малика, Пашат-хан, командующий маленькой пуштунской армией в пятнадцать тысяч стволов, регулярно отправлял бойцов на ту сторону. В тот день, когда мы к нему приехали, очередная сотня пуштунов ждала удобного случая для перехода. Но перехода не было. Те, кто должен был встречать боевиков на той стороне, так и не появились. Вместо них у Пашат-хана были другие гости – сотрудники пакистанской секретной службы ISI. Пашат-хан полностью контролировал целый участок афгано-пакистанской границы. Его основной источник существования – контрабанда оружия и автомобилей. Дорога в Афганистан открыта, нужно лишь знать эту дорогу. Но у секретной службы много способов перекрыть хану канал денежных поступлений. Свободная торговля – в обмен на нейтралитет.

И вот как раз за столом (а вернее за щедро уставленным всякими восточными яствами ковром) у Пашат-хана оператора скрутило. Он отлучился на пять минут. А утром уже не мог встать.

«Меня отравили», – еле выдавил Гоша.

«Ты просто брал рис немытыми руками», – объяснил я. Ели мы без вилок.

«Но они тоже брали руками», – Егор искал ответ.

«Да, но ты так делаешь в первый раз, а пуштуны так едят всегда». – Пока я объяснял Гоше вполне прозаические вещи, сам толкался в хаосе своих мыслей, понимая, что его ни в коем случае нельзя тащить с собой в Афганистан. Значит, нужно подыскать человека, который заменит оператора.

Егор рвался через линию Дюрана. Он, неугомонный авантюрист и любитель приключений, которые, впрочем, хорошо заканчиваются, быть может, совсем не разбирался в тонкостях межплеменных отношений. Зато он очень хорошо разбирался в людях. Он заставлял их доверять себе. К обоюдной выгоде сторон. Кстати, это он убедил Ширина взять в руки камеру и немного подучил его премудростям примитивной видеосъемки. Которые Мохаммад должен был досконально освоить на той стороне, конечно. «Но кто тогда поведет нас? Кто будет проводником?» – удивился Мохаммад. И мы нашли проводника в бедной лачуге на окраине Свата. Из лачуги вышел жилистый улыбчивый бородач, под черной волосатостью которого явно скрывалось довольно молодое лицо. «Ферроз, – представился он. И добавил: – Эдбархан». «Моджахед, – уважительно шепнул наш друг, пакистанский пуштун Тарик, руководитель всего нашего мероприятия по уговариванию проводников. – Афганец». Это прозвучало совсем грозно.

Наша группа перешла границу в двухстах километрах севернее города Сват. По дороге мы не встретили ни одного из тех блокпостов, о которых полицейские в Пакистане говорили, что они, мол, так плотно стоят, что ни мышь не проползет незамеченной, ни птица не пролетит, а тем более вооруженный человек с бородой. Три человека, хоть и без оружия, но целеустремленные и бородатые, довольно спокойно шли по толстому ковру из сосновых желтых иголок, которым укрыты холмы на границе. Три человека, включая меня, потому что для полного соответствия местным традициям мне пришлось зарасти бородой и, к тому же, надеть на себя шарвар-камиз и пакуль, который я быстро научился носить, сбив войлочный берет на затылок и залихватски выставив чуб. Первый привал мы устроили прямо под соснами на границе. Второй – в афганском кишлаке, притаившемся под деревьями. Никто не поинтересовался, кто мы и откуда. Нас без единого слова накормили чечевичной похлебкой и лепешками. Мальчишка, который принес нам еду, не умел ни читать, ни писать. Он не знал, что мы, перейдя линию Дюрана, преступили закон. Единственный закон, который признавал маленький пуштун, это закон гостеприимства. Он его не нарушил.

Территория, на которой живут афганские пуштуны, напоминает лоскутное одеяло. В кишлаке Асмар, где мы заночевали, царили законы шариата, поскольку полевой командир Сахи, хозяин Асмара, был верным последователем талибов. А рядом, в нескольких километрах от селения, хозяйничал малик Зарин, роялист, сторонник свергнутого короля Захир Шаха. Сахи говорил, что Зарин – серьезный противник и поэтому талибы предпочитают перемещаться ночью. Несмотря на высокие идеалы, Сахи и Зарин воюют за вполне конкретные материальные ценности – через Асмар проходит один из главных афганских наркотрафиков. И о том, есть ли в кишлаке чужаки, талибский командир узнал первым. В дом Сахи нас привезли под конвоем. «Это всего лишь охрана», – убеждал командир. Охранники хмуро сжимали автоматы. Через несколько минут мы сидели в просторном и унылом доме возле реки. Чай. Предложение присесть на ковер. Долгие расспросы о маршруте.

«Вы талибы?» – спросил я.

«Ну, вроде», – пояснил Сахи. При свете бензиновой лампы я наконец разглядел его круглое лицо.

«Так ведь «Талибан» в тюрбанах, а вы в пакулях?» – проявил я осведомленность.

«Понимаешь, когда мы воюем, то надеваем пакули», – такое объяснение дал командир. Правда, он не сказал, кто его враг, и я догадался, что речь идет о соседе-роялисте.

«Я не получал помощи с той стороны. Да и зачем она мне? У меня есть все, чтобы воевать, включая «стингеры» и автоматы. Эй, «калаков» сюда принеси!» – попросил он кого-то из бойцов, и тут же передо мной оказался десантный вариант «калашникова».

«А, “калашников”», – протянул я уважительно.

«Нет, “калаков”», – поправил меня вождь. Раз неверные ствол укоротили, понял я моджахедскую логику, значит, надо и название урезать. Логика железная. И жесткая. Как укороченный автомат.

«Идемте, – сказал малик Сахи. – Вам покажут комнату для гостей». И в гостевой комнате мы втроем легли на ковер, чтобы мгновение спустя заснуть. Но вскоре я проснулся.

* * *

Ночь была тихая, холодная и равнодушная. Таким же, под стать ночи, выглядел при ровном свете луны дом Сахи. Я стоял возле постройки, размышляя о том, где бы мне здесь найти туалет. Чтобы выйти на улицу, мне пришлось переступать через спящих вооруженных людей, лежавших в совершенно невероятных позах на ковре гостевой комнаты. В помещении воздух был теплый, его подогревали две газовые печки. На улице было свежо, и это обстоятельство подстегивало меня в поисках туалета.

Он нашелся за домом. Глинобитная будка, пристроившаяся на самом краю плоской вершины холма, на котором стоял дом полевого командира. Вместо двери отрез сероватой ткани. Я откинул сомнения и потянул ткань за край.

Когда я, вполне налегке, вышел на свежий воздух, я почувствовал рядом присутствие. Человек – я почему-то был уверен, что это человек, – не шевелился и не издавал никаких звуков, но я подумал, что он сидит за туалетом. Я зашел за глиняный угол и никого не увидел.

«Не там», – услышал я голос, от которого слегка вздрогнул. Голос доносился из-за соседнего куста. Их возле дома Сахи было немного. Они выстроились наподобие аллеи, словно почетный караул, который провожает человека из туалета в дом, приветствуя его успех. Я подошел к редким зарослям. И вот из-за куста появился Ферроз.

«Один – не надо», – тихо сказал он на своем далеком от совершенства английском.

«Да я же в туалет», – пояснил я, хотя и так было ясно, зачем я бродил ночью возле дома полевого командира Сахи.

«Нет, все равно, один – нельзя, – сказал Ферроз. И кратко пояснил: – Опасно».

Он не доверял гостеприимству Сахи, понял я. Поэтому, как только я выскользнул из дома, Ферроз тихо пошел вслед за мной. Он выбрал удобную позицию в кустах и ждал, пока я выйду из туалета. Все это мой проводник выполнил неслышно и незаметно. Мне стало немного не по себе оттого, что я подсознательно почувствовал в нем настоящего моджахеда. Раньше он неслышно охотился за врагами. Теперь оберегал друзей. Впрочем, с какой стати я посчитал, что он мой друг? Да с такой! Я для него никто. Человек из страны, которая воевала против него. Странный путешественник, которому зачем-то нужно в Кабул. И из-за которого у него, Ферроза, могут возникнуть сложности. Но, тем не менее, он идет со мной, и даже больше – ходит за мной в туалет. Оберегает. Я понял, что вот он, момент истины. И есть в этой стране, по крайней мере, один человек, которому я могу доверять. Мы тихо дошли до дома и поднялись по лестнице, не разбудив ни одного из тех, через кого нам снова пришлось переступать. Ноги Ферроза тихо и легко касались пола и ступеней. Я был уверен, что мы дойдем – уж если не до Кабула, так до Асадабада.

* * *

Асадабад считался ключевым городом в пакистанском приграничье, и, я думаю, не в последнюю очередь оттого, что здесь находилась крупная электростанция. Во время советского присутствия город было велено удерживать любой ценой, но после ухода контингента власть в Асадабаде очень часто переходила из рук в руки. Впрочем, традиционно важный центр считался вотчиной и оплотом могущественного Гульбеддина Хекматьяра. Дорога в Асадабад проходила через селение Шигаль. Не знаю, как сейчас, а в две тысячи первом недалеко от кишлака была одна из крупнейших в мире фабрик по производству героина и гашиша. Гашиш, дешевый наркотик, шел на поддержание духа боевиков. Героин, дорогое вещество, отправляли в Пакистан, взамен на деньги. Местные командиры так и не признались, кто же был хозяином фабрики. Меня ждали люди Кашмир-хана, ближайшего сподвижника самого Хекматьяра. Командир не заставил нас долго ждать. Ферроз был его дальним родственником, и это давало нам основания думать, что и дальше мы сможем дойти вполне беспрепятственно.

– Спрашивайте, что хотите, – щедро и почти царственно улыбнулся полевой командир.

Я расслабился и поверил в его щедрость.

– Нам нужно добраться до Асадабада, это первое, – сказал я.

– А второе? – продолжал улыбаться хан.

– Хотим отснять процесс производства героина.

Щедрость хана действительно была царской. Он выделил нам целый микроавтобус. И еще дал двух охранников, которым строго приказал не спускать с нас глаз.

– Дорога очень опасная, – сказал Кашмир.

Но я догадался, в чем причина ханской щедрости. Охранники нужны были для того, чтобы не допустить наше несанкционированное появление на героиновой фабрике.

– А в Асадабаде вас встретит Джандат-хан, я для него и письмецо написал. – И улыбчивый Кашмир сунул мне письмо.

Попасть к Джандату не так-то просто. Его люди, воевавшие с Советским Союзом, хорошо известны как сильные и беспощадные противники. Когда талибы решили вывести свои танки из Асадабада, город тут же занял Джандат с тысячей моджахедов. «Штаб старика находится в бывшей советской военной части, – пока мы ехали, Мохаммад Ширин вводил меня в курс дела. – Каждый вновь прибывший подвергается проверке. Телохранители очень беспокоятся за здоровье и жизнь своего командира».

В Асадабаде мы первым делом поехали в штаб Джандатхана. Ферроз напомнил:

– Без его разрешения ты не сможешь находиться в Асадабаде. И я тоже.

Мы долго ждали возле глинобитного здания – развалин советской казармы, пока из относительно целого крыла постройки не вышел охранник. Он поклонился и, поправив автомат, широким жестом руки указал на дверь. Это было приглашение.

В помещении нас ждал хозяин. Он был не один. С охранниками, которых я насчитал человек двадцать.

Седой дед с длинной белой бородой был очень похож на старика Хоттабыча. Белые кроссовки на его ногах добавляли сходства, но не фактического, а ситуативного. Они были чужеродным элементом, точно так же, как неестественно и смешно выглядел серый московский пиджак на плечах старика из арабской сказки. Это и был Джандат-хан. Один из самых старых и самых упорных пуштунских моджахедов. Воевал с официальной властью в Кабуле, воевал против Советской армии, воевал с талибами, а в перерывах заключал временные и непрочные союзы с некоторыми из своих врагов в поисках союзников для войны с остальными. Примерно с семьдесят девятого Джандат не расставался с оружием. За это время он достиг немалого, а именно – стал хозяином Асадабада.

Джандат-хан как-то странно поддерживал новые власти в Кабуле. Главное условие Джандата – это экономическая свобода. А экономика по-афгански выглядела тогда довольно просто. Люди Джандата собирают налог с проезжающих автомобилей. Главный аргумент джандатовцев, «калашниковы» и ручные противотанковые гранатометы, настолько весом, что возразить было нечего.

Джандат принял меня и моих проводников в гостевой комнате. Афганский Хоттабыч заметно отличался от своих бойцов, несмотря на то что у всех одежда и оружие были практически одинаковыми. Во-первых, он выглядел в два раза старше любого из моджахедов, а во-вторых, он единственный из всей группы вооруженных людей не проявлял никаких признаков удивления, возбуждения или волнения от присутствия иностранцев. То есть был спокоен. Как и подобает хозяину. Смотрел на меня Джандат чуть искоса и очень внимательно, словно старался прочитать мои мысли без переводчика.

– Это Мохаммад Ширин. Таржимон, переводчик, – стал я представлять своих людей. – А это Ферроз Эдбархан. Проводник. И моджахед. В прошлом.

Мохаммад и Ферроз вежливо покачали подбородками в знак подтверждения моих слов.

Джандат-хан тоже стал перечислять своих воинов. На втором имени я начал путаться, кто из них Мохаммад, кто Ахмад, а кто Нурмохаммад. Вождь показал рукой на подростка, который тоже сжимал автомат Калашникова.

– А это мой сын. Младший.

На оранжевом магазине я заметил портрет Сильвестра Сталлоне в очках и с невероятным оружием в руках. Это была наклейка от жвачки с надписью «Кобра». Паренек явно любил американские фильмы.

– Одиннадцатый пошел, – гордо сказал Джандат. – Уже воин.

Джандату было хорошо за шестьдесят.

– Пусть учится держать оружие с малых лет. Когда подрастет, ему придется сражаться. За себя, за семью. Нужно быть сильным, чтобы остаться вождем, – хан видел его своим преемником.

Воины Джандата не знали пощады к своим врагам. Врагами были те, кто приходил на их земли. Через территорию Джандата в соседний Пакистан переправлялись советские военнопленные. Многие из них не вернулись на Родину. Но я не чувствовал по отношению к себе никакой злобы. Я был гостем этого старика, что подтверждалось в записке Кашмира, которую положил в хозяйскую ладонь верный Ферроз.

– Сейчас мы воюем за Северный альянс, – пояснил Джандат, медленно подбирая слова. – Мне кажется, они сумеют наладить жизнь в наших краях. Но даже если ко мне придет Усама бен Ладен, он будет моим гостем, и мои воины будут его защищать.

Возможно, это была форма вежливости. Но то, что для нас кажется странным и противоречивым, для пуштунов норма. Если пришел гость, его надо защитить, даже если его имя Усама бен Ладен.

Странное дело, но здесь, в этих горах, меня не покидало ощущение, что бен Ладен где-то рядом. Слишком уж просто было бы для бывшего агента ЦРУ прятаться в Кандагаре или в пещерах Тора-Бора. Возможно, думал я, Усама постоянно передвигается по опасным горным серпантинам в сопровождении своей охраны от командира к командиру, и законы гостеприимства не позволяют пуштунам выдать террориста номер один. И тут я вспомнил о словах вождя в Зоне Свободных Племен. Это же Абдул Малик сказал нам об интервью с бен Ладеном в Афганистане, еще до того, как мы пересекли линию Дюрана. Это прозвучало примерно так: «Присмотримся здесь, а интервью там!» Уж не об Асадабаде ли намекал старый вождь? И в каждой фразе Джандата я стал искать концовку намека.

– А хочешь посмотреть мои танки? – спросил полевой командир.

Джандат-хан повел нас смотреть на «свои танки», их у него было два. В ответ на вопрос, зачем они моджахедам и в каком направлении они на них ездят, старик с автоматом неопределенно пожал плечами.

Мы с Феррозом залезли в кузов пикапа, из которого, ощетинившись стволами, грозно и внимательно смотрели по сторонам бородатые бойцы в пакулях. Один из парней мне показался до смешного театральным моджахедом. Как и все остальные, он был в драных кроссовках, шарвар-камизе и пакуле, из-под которого – что само по себе невероятно – до плеч спускались черные вьющиеся волосы. Роста парень был невысокого, и это вкупе с непропорционально большим пулеметом Калашникова создавало ощущение нереальности. Ну не может моджахед, одной рукой поправляя короб с патронами, убирать другой девичий локон с глаз, а потом нежно глядеть на мир этими воловьими глазами. Не по правилам это! Но вот он – стоит передо мной в кузове «тойоты» и воркует свое «шугрия, шугрия, шугрия», когда я, по пуштунским правилам вежливости, приложил правую ладонь к груди и покачал головой влево и вправо. Потом, много лет спустя, критики фильма «Девятая рота» (все, как один, ветераны войны в Афганистане), мешая коньяк с жесткими эпитетами, говорили мне, что не бывает волосатых моджахедов, а я спорил с ними и твердил, что бывает. И у меня были доказательства. Когда Джандат-хан предложил вместе сфотографироваться, этот паренек с пулеметом и локонами встал в первом ряду моджахедов. Ферроз взял у меня жилет и, перекинув его через руку, посмотрел в камеру. Коротышка косился то на меня, то на Джандата. Фотография получилась забавной. Она до сих пор мне верно служит в качестве аргумента для военно-исторических споров.

Мы фотографировались на фоне танков. Один снимок горизонтальный, другой – вертикальный. Боевики уселись на танк Т-64 так плотно, что напомнили мне бойцов, позировавших на снимках времен Второй мировой войны. Танк Т-34, оружие победы, ствол поднят вверх, бойцы улыбаются, их десятка два. А эта грустная «шестьдесятчетверка» никак не была символом победы. Танк стоял на возвышении, на фоне полуразрушенных казарм, на его броне местами можно было найти выбоины от пуль и осколков, в неглубокие замысловатые щербинки серым шлаком забилась афганская легкая пыль.

– Откуда они здесь? – спросил я Джандата.

– Советы оставили, – проговорил старик. – Здесь был танковый полк.

– А вон там, – показал мой проводник на холмы, – сидели наши снайперы.

Я посмотрел на грозные пригорки. Наверняка целями снайперов, которые прятались там, были мои соплеменники. Место, где стояли «шестьдесятчетверки», когда-то было плацем танкового полка. Одного из многих полков сороковой армии Ограниченного контингента советских войск в Демократическом Афганистане.

Фотосессия продолжалась. Мы сделали еще несколько снимков на фоне танков. Потом на фоне казарм. Кучерявый боевик улыбался от снимка к снимку все шире. Наступило внутреннее расслабление. Очень опасное состояние, особенно предательское в условиях Афганистана. Все вокруг казались друзьями, пережившими взаимный разлад и вновь нашедшими взаимную дружбу и понимание. На вопрос «пойдем, шурави, съедим плов, а?» я был готов ответить положительно. Старый предводитель Джандат-хан неодобрительно смотрел на заискивающие игры боевиков с гостем, то бишь со мной, но при этом ничего не говорил. Его воины были вольны делать то, что хотели. В известных, конечно, пределах.

Я хотел есть. Я хотел новых впечатлений. И совсем забыл о Феррозе. Но вскоре он напомнил о себе.

– Надо уезжать, – сказал он кратко, незаметно подойдя ко мне со стороны спины.

– Почему это? – возмущенно спросил я.

– Надо, – повторил он еще короче и еще тверже.

Я собирался было возмутиться.

Посмотрел в его глаза.

И передумал.

Потом, много позже, я узнал, что несколько людей из окружения Джандата планировали мое похищение. Сам он, конечно, и не помышлял об этом, мало того, командир категорически запретил своим людям думать об этом под страхом казни. Но они все же думали. У Джандата был большой дом на горе, в котором работало спутниковое телевидение, имелись спальни с мягкими постелями, а фекальные массы в белого кафеля туалетах смывались потоком воды. У боевиков всего этого не было. Но приблизиться к эталонам роскошной жизни горного старика им всем хотелось.

Они знали, что за журналистов из Европы можно было бы попробовать купить предметы роскоши. Обменять заложников на материальные блага. И Джандат не имел ничего, что можно было бы сказать им в ответ на их притязания.

– Надо ехать, – в общем, так сказал Ферроз и взял с Джандата некое подобие подорожной записки. Эти люди, было обозначено в ней, были гостями Джандат-хана, в общем-то, они хорошие ребята, которых стоит пропустить в Кабул или в другое место, куда они рвутся в связи со своей журналистской профессией. Под текстом записки стояла подпись регионального полководца. «Снова подорожная» – я не переставал удивляться, что в этой стране клочок исписанной бумаги может оказаться куда важнее, чем документ с печатью.

Мы выехали внезапно и незаметно. Ферроз сумел договориться насчет машины. Водитель был готов добросить нас до Кабула. Единственными людьми, заметившими наш отъезд, была группа моджахедов на выезде из Асадабада. Они стояли на обочине разбитой дороги и проверяли все машины, которые проезжали в направлении Кабула. Волоокий патлатый коротышка был среди них. Он направил свой пулемет на наш автомобиль, потом разглядел пассажиров, то есть нас, узнал и очень приветливо помахал рукой. Увидев этот жест, Ферроз махнул в ответ и, улыбаясь, тихо попросил водителя свернуть с асфальта на проселок, как только патруль скроется из вида. Шофер понимающе кивнул и в точности выполнил распоряжение.

Дорога в Кабул стала километров на пятьдесят длиннее. Впереди был Джелалабад. Перед Джелалабадом нам попался небольшой кишлак. Мы хотели было его объехать, но вот Ферроз кричит водителю «тормози!», и тот, ударив по педали ногой, поднимает колесами тучи пыли.

– Бери левее, – командует проводник.

Машина поворачивает, и мы теряемся в глиняных заборах на окраине кишлака.

Я успеваю заметить на дороге автобус, с которым так хотел разминуться Ферроз, и, кажется, понимаю, почему он так решил. Мое зрение, словно фотокамера, зафиксировало картинку: возле заблудившегося автобуса сидят пассажиры, а между ними похаживает человек с автоматом. На голове у него полосатый тюрбан. Еще один автоматчик рыщет среди тюков, привязанных к высокой крыше автобуса. Рядом с автобусом, перегородив ему путь, стоит пикап, над кабиной которого возвышается пулемет.

Ферроз очень быстро сообразил, что дело пахнет обыском, грабежом, а может быть, и чем-то гораздо более худшим. Мы молча смотрели вперед и ждали, когда шофер выведет свой автомобиль из кишлака. Назад не оглядывались. Сидя на заднем сиденье, я несколько раз ловил взгляд водителя, отраженный в зеркале заднего вида.

Ферроз спасал мою жизнь, в который раз уворачиваясь от встречи со смертельной опасностью. Кто были эти люди? Талибы? Моджахеды? Просто грабители с большой дороги? В любом случае, встреча с ними не сулила ничего хорошего.

* * *

В Джелалабаде мы провели ночь. В гостинице «Спинджар» было полным-полно западных журналистов. На въезде я заметил любопытный дорожный знак: автомат Калашникова в красном круге, перечеркнутый такого же цвета диагональной полосой. С оружием сюда входить не полагалось. Но, видно, запрет касался не всех. Среди ресторанных столов гостиничного лобби бродил высокий бородач с кобурой на поясе. Впрочем, формально он ничего не нарушал. На знаке – автомат, а в кобуре пистолет. Он подошел к молодой женщине европейского вида, сидевшей вместе с четырьмя мужчинами, между которыми стоял чайник и тарелка с лепешками. Высокий бородач что-то произнес, я не расслышал, что именно, потому что он повернулся чуть боком ко мне, зато я уловил, что сказала этому человеку женщина:

– В Кабул.

И улыбнулась.

Она, видно, отвечала на вопрос, куда едет. Здесь никто не скрывал своих завтрашних маршрутов.

– Вот что, – сказал Ферроз. – Если нас по дороге в Кабул остановят, ты просто мой брат. Немой. Будут что-то спрашивать тебя, насупи брови и смотри на них грозно.

– А кто будет спрашивать? – поинтересовался я.

– Не знаю, – пожал плечами Ферроз. – Кто угодно. Разные люди.

Из Джелалабада мы выехали незадолго до рассвета. Сначала впереди машины я видел только лоскуты асфальта, выхваченные лучами фар из темноты. Потом, когда солнце встало, я обнаружил, что вокруг нас горы и мы едем по изгибам горного серпантина. Пейзаж был необыкновенно красивым, но ощущение внутреннего спокойствия так и не наступало. То ли из-за того, что дорога была невероятно разбита и машина двигалась медленно, переваливаясь через выбоины в асфальте. То ли оттого, что я все время находился в состоянии ожидания, ведь перед выездом нам сообщили, что американская авиация разбила убежище талибов где-то в этом районе.

Разгромленный форпост мы нашли быстро. Справа от машины появилось озеро, на противоположном берегу которого мелькнул силуэт пушки. Покружив по окрестностям, мы нашли ворота базы талибов. Они были распахнуты настежь. Наша машина медленно проехала мимо раскрытых створок.

– Поможешь отснять? – попросил я Мохаммада.

Тот кивнул. Я протянул ему рюкзак с небольшой камерой.

Здесь было много чего интересного для съемки. Добротное укрытие, в котором оборудована библиотека. Обрывками книг был усеян весь бетонный пол. Здесь хранилась литература, в основном религиозного содержания, хотя я и нашел несколько страниц с картинками, которые показывали, как правильно собирать мины и где прятаться в случае обстрела. Под рисунками плелась мелкая арабская вязь инструкций. Рядом с блиндажом в горе спряталась набитая до отказа боеприпасами пещера. Место для склада было выбрано идеально. Ракета, выпущенная с американского самолета, точно попала в скалу, но мины и снаряды, сложенные здесь, так и не сдетонировали. Их только разбросало по пещере. Но, впрочем, все говорило о том, что люди ушли отсюда раньше, еще до атаки с воздуха. На всякий случай мы тоже поспешили отснять это место и убраться.

Первых людей встретили у кишлака Саруби, за тридцать километров от Кабула. Они окликнули водителя, когда тот замедлил скорость возле придорожных духанщиков. Наша машина остановилась, и с горы спустились трое вооруженных людей. Внешне они ничем не отличались от нас: на головах пакули, под пакулями бороды, под бородами суровые, напряженные лица. Я заметил, что автоматы у этих, как назвал их Ферроз, «разных людей» сняты с предохранителей. Короткий обмен любезностями, знакомая лингвистическая формула «хойраси, джураси» говорила о том, что остановившие нас не были пуштунами, а говорили на фарси. И мне стало понятно, что мое пуштунское сопровождение этим автоматчикам не очень нравится. Но, тем не менее, нам разрешили проехать к столице.

Суровый взгляд из-под бровей, похоже, подействовал на таджиков с автоматами. Увидев мое перекошенное от гнева лицо, они отшатнулись от машины. Не знаю, что они решили про себя насчет меня. Скорее всего подумали, что я сумасшедший, а таких в Афганистане традиционно опасаются.

Я обнаглел настолько, что потребовал остановиться возле духана, чтобы купить яблок. Знаменитые афганские яблоки задорно хрустели у меня на зубах все оставшиеся до Кабула тридцать километров. Мои спутники молчали. Было заметно, что хруст фруктов их раздражает.

В Кабуле сразу же началась работа. В гостинице «Интерконтиненталь» уже разместилось около сотни иностранных журналистов. Большинство из них поселились в отеле еще во время талибов и ждали, когда же «Талибан» сдаст город войскам Северного альянса. И американцам. Своей прославленной сетевой марке отель соответствовал с трудом. В унылых комнатах без света еще можно было на ощупь найти остатки роскоши в стиле семидесятых, но неработающие лифты и разбитые простреленные стекла очено быстро возвращали в двадцать первый век.

На первом этаже журналистов быстренько собрали на традиционную пресс-конференцию с Абдуллой Абдулло, министром иностранных дел нового правительства. Когда доктор Абдулло вошел в узкий актовый зал, внезапно отключился генератор. Лампочки тихо выключились, и в зале воцарилась кромешная темнота.

– Ой, страшно, – комически пропищал корреспондент Ройтерз, просидевший в Кабуле почти месяц под американскими бомбами. Шутка многим понравилась, и стены зала дрогнули от смеха. Когда свет включился, на лице у доктора Абдулло все еще оставалась легкая тень нервной и не очень приятной улыбки.

– Первым делом, – сказал он, – я хочу выразить сожаления по поводу группы из четырех журналистов, которые были предательски расстреляны талибами на подступах к столице.

– Это когда? – тихо спросил я Ирэн, которая стояла рядом. С дамой в рейтузах мы познакомились за пять минут до конференции.

– Сегодня, – шепнула она. – Часа три назад. Да ты разве не знаешь?

Я действительно не знал. Первые часы нашего пребывания в Кабуле мы потратили на расселение и решение прочих бытовых проблем.

– А кто там был? – продолжал я допрос своей соседки.

– Итальянка Мария, из «Коррера делла сера». И с ней еще трое. В общем, сборная команда.

Я мешал ей слушать официальное заявление Министерства иностранных дел Исламского Государства Афганистан.

– Где это произошло?

– Саруби, – отрезала Ирэн и переключилась на министра.

Саруби – это то самое место, где я купил яблоки. И где нас остановили вооруженные люди. Я подсчитал в уме.

Оказалось, что итальянка доехала до Саруби примерно через полчаса после того, как именно в этом кишлаке наша машина была отпущена восвояси. Максимум час. Я вспомнил ответ той молодой женщины в ресторане джелалабадского отеля. «В Кабул», – сказала она. А еще рядом с ней сидели несколько парней европейского вида. Возможно, это и была она. Мария Грация Кутули, ради которой собрали журналистов в «Интерконтинентале». Очередная жертва афганской лотереи. Судя по сообщению министра, дело обстояло так. Неизвестные вооруженные люди остановили машину с журналистами. Они заставили выйти всех пассажиров и хладнокровно расстреляли их возле капота машины. Водителя заставили доехать до Кабула и сообщить, что это была месть всем западным людям. Деньги и фотоаппараты журналистов убийцы не взяли.

Но, впрочем, итальянка могла найти нечто очень серьезное. Например, следы применения химического оружия, а это вряд ли понравилось бы тем, кто его применял. И устроить подобное кровавое представление на дороге не составило бы труда, независимо от того, кто был автором сценария. Но мне показалось, что это не талибы. Те, кто нас остановил в Саруби, держали себя уверенно и спокойно. На проигравших они не были похожи.

Трое мужчин, одна женщина. Гарри Бартон из Австралии, афганский фотограф Азизулла Хайдари, испанец Хулио Фуэнтес. Итальянка Мария Грация. В их джип, точно так же, как и в наше такси, заглянул бородач с автоматом. Он долго вглядывался в лица пассажиров. Возможно, попросил документы. Хотя вряд ли. У нас ведь ничего не спросили. Мы от пассажиров машины, следовавшей за нашей, отличались только растительностью на лице и одеждой. Ну да, с ними ведь была женщина, но не это главное. Они были европейцами, не считая, конечно, афганского фотографа, который, впрочем, работал на европейское агентство Ройтерз. Они были одеты, как европейцы. Люди в Саруби ждали, когда проедут именно европейцы. Когда я сказал об этом своим спутникам, Мохаммад лишь пожал плечами, а Ферроз улыбнулся, мол, тут ничего не поделаешь. Казалось, мои помощники даже и не задумались о том, что на месте тех, кого расстреляли в Саруби, мог оказаться кто угодно. Но, впрочем, дело было совсем не в этом. Поскольку нашего джелалабадского водителя мы отпустили восвояси, Ферроз и Мохаммад раздумывали, каким же транспортом нам стоит ехать в Баграм. И, главное, во что обойдется дорога длиной в восемьдесят километров.

В Кабуле я не видел ни одного американского военного. Хотя, по логике, они уже должны были появиться. И я решил вместе со своими моджахедами отправиться на их поиски. Единственным местом, где они тогда могли высадиться, была авиабаза в Баграме. Вот я и попросил своих спутников разузнать, где найти транспорт до Баграма. Машина вскоре была найдена. Такси, точь-в-точь такая же «тойота» с желтой крышей, на которой мы добирались до Кабула от Джелалабада. Водитель был весел и несказанно доволен. Он рассчитывал заработать полсотни долларов, а это в первые дни афганского послеталибья были большие, очень большие деньги.

Когда мы въехали на территорию бывшей советской базы, я понял, что не ошибся. Мы миновали традиционный памятник, реактивный самолет на постаменте, и свернули в распахнутые железные ворота. Длинная аллея, вдоль которой стояли развороченные строения, вела к самой кромке летного поля. У самого края бетонки стояли вооруженные люди, человек пять. Это явно не были солдаты, хотя на всех была черная одинаковая форма. Но – ни знаков различия, ни головных уборов. Только разгрузки с боеприпасами, «кемелбеки» за спинами и новенькие автоматические М-4. Причем каждый из парней держал палец на курке. Они остановили машину и проверили документы. «Украинец?» – довольно приветливо кивнули они, увидев мой паспорт. Но в ответе явно не нуждались: там и так все было доходчиво написано. Эти ребята, по говору явно американцы, работали на крупную фирму, которые нанимают бывших военных для деликатных операций за рубежом. В общем, они были наемниками. Но что они могли делать здесь?

– Не надо нас снимать, – твердо приказали они, когда у меня в руке оказалась камера.

– А других? – спросил я.

– Кого «других»? – переспросил парень в очках с зеркальными стеклами. Он, как видно, был за старшего в этой полувоенной группе.

– Ну, тех, кто здесь появится.

– Вот когда появятся, – мелькнул двумя моими отражениями «старший», – спросишь у них сам.

– Так пустите меня туда, – и я показал рукой в сторону взлетно-посадочной полосы.

Люди в черном дружно ответили отрицательными жестами.

Прошло минут двадцать. Я услышал звук работающего вертолетного двигателя. Машина, похоже, заходила на посадку. Солнце било мне прямо в глаза, и самого вертолета я не заметил, но смог определить, что он сел примерно в паре километров от того места, где стояли мы. Прошло еще несколько минут, и на полосе появился джип. Он быстро домчал к нашему краю «взлетки» и остановился. Из машины вышел грузный человек в пятнистой форме и песочного цвета ботинках. Широким генеральским шагом он направился к ближайшему зданию, в котором, возможно, в советское время размещался дежурный по полетам. Навстречу пятнистому военачальнику (так я его для себя определил в тот момент) направился неизвестно откуда появившийся упитанный бородач в пакуле. Борода его была не окладистой, как у моих моджахедов, а короткой и стильной. Бородача сопровождала озабоченная охрана. Появление этого человека не вызвало никаких эмоций у парней в черной форме. Видно, их полномочия оканчивались на кромке поля. В бородаче я узнал министра обороны Северного альянса генерала Мохаммада Фахима. А человек в пятнистом камуфляже, несомненно, был тем самым генералом, который командовал высадкой американских войск. Фахим и генерал пожали друг другу руки.

Это была удача. Но дальше случилось непредвиденное. Мой проводник Мохаммад взял у меня камеру и принялся снимать. Люди в черном снова замахали на нас. Мохаммад посмотрел на меня. Я кивнул ему, мол, пока снимай, что успеешь. Но больше ни одного кадра Мохаммад так и не снял.

Парень в зеркальных очках окликнул Мохаммада. На крик синхронно повернулись Фахим и американский генерал. Афганец быстрее своего заокеанского коллеги оценил ситуацию, заметив объектив камеры. Он сделал одно движение пальцами правой руки. Словно недовольный падишах. Люди в черном тут же, аккуратно и ловко, под локотки, отвели нас в сторонку. Как говорится, приняли нас. И камера тоже оказалась у них.

Нас вдвоем с Мохаммадом затолкали в машину к нанятому нами же таксисту. На переднее сиденье уселся человек с автоматом. Афганец, не американец. Он быстро оценил ситуацию, включил рацию и коротко попросил еще людей. За нами пристроился зеленый «дефендер», и Мохаммада пересадили в джип. А на его место уселся еще один автоматчик.

Когда мы тронулись, наперерез нашей машине бросился худощавый бородатый парень. Это был Ферроз. Водитель ударил по тормозам. Афганец, который сидел на переднем сиденье, вскочил и обложил Ферроза крепкими словами на фарси. Мой моджахед лишь улыбался, показывая замусоленное удостоверение, которое лежало в единственном кармане его шарвар-камиза. Документ был пакистанским. Через секунду Ферроза, как и нас, усадили внутрь машины.

До сих пор я думаю о том, что заставило этого опытного человека остановить машину. Ведь он не мог не понимать, что грозило ему в том случае, если его примут за талиба. А к этому были все основания. Бородач, живет в Пакистане, пуштун. Боевик, пусть и в прошлом. Ошивался вокруг аэродрома в момент тайной встречи американцев с представителями новых властей.

Он мог бы переждать, пока нас отвезут, и спокойно добраться до Кабула, а затем и до Пакистана. Но он решил, что должен ехать со мной. Навстречу опасной неизвестности, которая в нынешних обстоятельствах пахла для него большими неприятностями, быть может, даже расстрелом.

С нами обращались довольно сносно. Привезли в напрочь разграбленное районное управление безопасности на окраине Кабула. Даже накормили пловом, который мы ели вместе с людьми, арестовавшими нас. Все же был Рамадан, а в это время трапеза делится со всеми, с кем сводит судьба.

После плова развели по камерам. Каждого в свою. Через несколько часов меня вывели, вернули паспорт и на машине отвезли в «Интерконтиненталь». Я спросил сопровождавшего меня охранника о моих спутниках, но тот улыбнулся и ответил, что с ними будет все хорошо и скоро их отпустят.

Но так просто их не отпустили. Мне пришлось заявить в прямом эфире об аресте телевизионной группы. А ведь Мохаммад и Ферроз действительно были частью моей телевизионной группы. Ирэн сделала репортаж для немецкого радио о тех, кто оказался в роли заложников у новых кабульских властей. Над освобождением двух моих парней пришлось потрудиться сотрудникам украинского МИДа. Пакистанскому правительству Мохаммад и Ферроз были малоинтересны.

Я позвонил домой и сказал, что без этих двоих не вернусь из Афганистана. Они пришли со мной. Они рисковали вместе со мной. И даже больше меня. И, самое главное, без Ферроза мне не удалось бы добраться до Кабула. Этот человек предвидел неприятности и предостерегал меня от них. Короче говоря, он спасал меня. Именно так он и понимал смысл своей миссии. Но теперь настала моя очередь спасать Ферроза. И сделать это предстояло всего один раз.

* * *

– Вы говорите, этих двоих не было в моей жизни? – сказал я мятому помощнику министра Абдулло. – Если их не станет, небо не упадет на землю, и вы это понимаете.

Помощник одобрительно улыбнулся.

– Но если я не вернусь домой, это очень плохо скажется на вашем имидже. Нового Демократического Афганистана.

– Что вы имеете в виду? – спросил мятый.

– Пару дней назад на вашей территории уже погибли журналисты, – произнес я.

Сказанное очень не понравилось человеку в мятом костюме. Я знал, что мало кто в Европе верил в смерть Марии и ее спутников от пуль талибов. И он, мятый пиджак, тоже знал об этом.

– Что вы предлагаете? – жестко спросил помощник министра.

Я в качестве ответа протянул два письма. Одно было от МИДа Украины с просьбой рассмотреть возможность освобождения сотрудников украинского телеканала. Другое – собственно от телеканала, с подтверждением того, что жители Зоны Свободных Племен Мохаммад Ширин и Ферроз Эдбархан вносили свой вклад в информационное вещание и помогали доносить зрителям Украины правду о войне с талибами. Оба письма я получил по факсу, который с трудом удалось разыскать в разоренном Кабуле.

Через полчаса, выйдя из кабинета своего министра, мятый пиджак вернул мне копии писем с резолюцией Абдулло и сказал:

– Вы можете забрать их. И я вам настоятельно советую как можно быстрее покинуть столицу нашего государства.

* * *

С Феррозом и Мохаммадом мы расстались на границе с Пакистаном. В Торхаме их не пустили на пакистанскую сторону. А мои документы уже рассматривал сотрудник пакистанской разведки ISI. Я был уже на пакистанской стороне, Ферроз – на афганской. Он так внимательно и неотрывно смотрел на меня сквозь пограничную решетку, что мне захотелось забрать свой паспорт у пакистанского офицера и вернуться в Афганистан. Но дружище Тарик, – он уже был тут как тут, – успокоил меня.

– Не волнуйся, они перейдут границу в другом месте. Ты же тут уже и сам все знаешь.

Я поверил ему, потому что действительно знал дорогу, которой Ферроз поведет Мохаммада домой.

Дружище Тарик усадил меня в ветхую машину неопределенной марки. Похоже, японскую. Весь путь до Пешавара мы с ним говорили о Пакистане и Афганистане, о странной и запутанной истории этих двух стран, которая незримо, но прочно связывает территории по обе стороны линии Дюрана. Дорога, по которой мы ехали в славный город Пешавар, тоже была запутанной. Мы въехали в столицу пуштунов через Хайберские ворота и направились к дому, где жил его родной брат. Когда я зашел в его дом, то увидел невероятное. Меньше всего я ожидал здесь встретить женщину, тем более эту. Но в гостевой комнате, вместе с мужчинами, сидела она. Та самая, которая однажды, сидя на моей мятой постели, так просила отвезти ее туда, где воюют.

– Она приехала спасать тебя, – улыбнулся Тарик. – Но ты сумел вернуться сам.

Он был очень доволен, что сюрприз получился.

«Вот хитрец! – подумал я. – О самом важном ни слова не сказал!»

И мне захотелось побыстрее сбрить волосы с подбородка.