Генерал Маниковский и немецкие диверсанты

Генерал Маниковский и немецкие диверсанты

Опасность для дальнейшей судьбы заводской программы, да и для всего режима надвигалась с другой стороны, и ее ясно видел Маниковский, сознававший себя одним из немногих, кто готов этой угрозе деятельно противостоять. Похваляясь, что еще в 1905 г. приобрел опыт подавления беспорядков, он заявлял, что и теперь не остановится перед «палкой» и «висельницей» для либералов, что он противник «гуманничания», «мирволенья и пасования» перед забастовщиками, всегда готов дать им урок. Приведенный в ярость попустительством, проявленным, как он считал, со стороны военного министра А.А. Поливанова (стачка Путиловского завода), Маниковский, опередив доклад, направленный самодержцу председателем Совета министров Б.В. Штюрмером по тому же вопросу, сам примчался в Ставку. Согласно записи М.К. Лемке, 14 марта начальник ГАУ, «сидя утром за кофе в собрании», «довольно громко говорил с артиллеристами о рабочих казенных артиллерийских заводов и высказывал, что с ними нужна твердая власть», хотя при этом и «вникание в их материальные условия. Такой политики он и держится». Приподнятое состояние духа объяснялось тем, что Маниковский получил аудиенцию у царя и имел возможность доложить ему «о своих деловых», но «принципиальных расхождениях с Поливановым, особенно в области рабочего вопроса. Уехав отсюда, он стал еще тверже на своем посту», а Поливанов в этот же день получил оскорбительную отставку^{681}.[180] Преимуществом казенных заводов перед частными Маниковский считал их недоступность для революционной заразы.

Накануне революции в письмах Барсукову в Ставку он постоянно возмущался и скорбел по поводу бездействия высшей власти перед лицом назреваюшего военного бунта. Он яростно клеймил окружение Николая II за то, что министры не принимают мер и никто даже не решается открыть Верховному главнокомандующему глаза. Он попытался сделать это сам, пробившись 4 ноября 1916 г. на аудиенцию к царю, был обласкан и тут же произведен в генералы от артиллерии. Бдительный генерал и от других не скрывал своей тревоги: в армии подготовляются «адовы планы»^{682}. Мог ли он предположить, что век спустя именно из-за этого получит обвинение в национальном предательстве. Ныне Маниковский разоблачен как соучастник «целенаправленной подрывной акции с целью свержения существующего строя, организованной группой лиц», включавшей военное руководство заводов, в интересах американских банкиров и при содействии «немецких диверсантов»^{683}.[181]

Улики отыскались в произведении С.П. Мельгунова (1931) о либералах-заговорщиках.

При определении его жанра автор и сам колебался: роман? история? «Думаю, что последнее». Своей задачей в этом сочинении он считал заставить оказавшихся в эмиграции участников событий поделиться сведениями или «хотя бы в полемической форме высказать свои предположения» о заговорах перед Февралем. И соответственно, сам не скупился на провоцирующие «предположения и догадки».

«По словам Хатисова, — писал Мельгунов, — Львов говорил, что у него есть заявление со стороны ген. Маниковского, что армия поддержит переворот»^{684}. В этом вторичном (через Г.Е. Львова и А.И. Хатисова) пересказе «заявления» Маниковского еще можно прочитать все то же отчаяние перед грозной перспективой, но Мельгунов своим истолкованием придал ему смысл чуть ли не клятвенного обязательства перед заговорщиками.

Однако это, в истолковании Мельгунова экстраординарное и поразительное, заявление Маниковского историк взял даже не из третьих рук. Источником ему послужила статья С.А. Смирнова в «Последних новостях» 1928 г. При этом вовсе не случайно Мельгунов, ссылаясь на нее, не воспроизвел текст дословно. Там было сказано более интригующе — не только то, что, по мнению генерала, «армия поддержит переворот», но что и сам он не останется в стороне: Маниковский «может быть рассматриваем, по полученным им [А.И. Хатисовым] в Москве сведениям, как сочувствующий проекту дворцового переворота и могущий оказать в этом деле свою поддержку», — так (по сведениям Смирнова, полученным «из первоисточника»), передал позицию Маниковского Хатисов великому князю Николаю Николаевичу, беседуя с ним 1 января 1917 г. В это не поверил и сам Мельгунов и, понимая, что как раз имеет дело с «предположением и догадкой», версию Смирнова «успокоил», ослабив своим все-таки хоть сколько-то более правдоподобным пересказом.

Причину подобной его сдержанности можно понять. Узнав из статьи Смирнова о заговорщической деятельности Хатисова, Мельгунов попытался проверить сенсационные сообщения у самого этого заговорщика, а также путем переписки с другими затронутыми лицами, но вынужден был признать, что в ответных письмах «многие из причастных к этому делу лиц решительно отвергают свое участие и заявляют о фантастичности сообщенных сведений»^{685}.[182] Сам Смирнов отношения к переговорам о перевороте вообще не имел и что за «первоисточник» он упомянул — не раскрыл, а Мельгунова запутал. В его изложении получилось так, что, с одной стороны, «…писал Смирнов, передавая в сущности рассказ А.И. Хатисова». Однако, с другой стороны, осведомившись непосредственно у Хатисова, Мельгунов прояснил ссылку на какой-то неведомый «первоисточник» и добавил прямое указание на Г.Е. Львова, хотя Смирнов его не называл.

Пока Мельгунов вел переписку и готовил книгу к изданию, выступил со свидетельством и сам Хатисов. Оно как будто подтверждало, что Львов в своем выступлении 1916 г. использовал данную Маниковским оценку политического состояния армии. Но в то же время как раз свидетельство Хатисова исправляло смысл «заявления Маниковского»: в памяти Хатисова оно выглядело не так, как у Смирнова, ссылавшегося на Хатисова. «За нами будет армия, — по словам Хатисова, сообщил Львов в речи, произнесенной в узком кругу единомышленников 9 декабря 1916 г. — Я позволяю себе назвать генерала Маниковского, хорошо знающего настроение армии и свидетельствующего, что и она крайне недовольна. Мы можем ее считать согласной с нами»^{686}. Это уже больше похоже на документированные высказывания Маниковского и лишает роль генерала той «двусмысленности», которая озадачила Мельгунова (заговорщик, а одновременно лично сигнализирует царю о ненадежности полиции «и т. д.»).

Таким образом, в очищенном от смирновского (и, соответственно, мельгуновского) перекоса варианте, по Львову — Хатисову, Маниковский не говорил: я поддержу переворот, а описывал настроение армии; он хорошо знал о ее «крайнем недовольстве». Из сообщения Хатисова видно, что, во-первых, мнение Маниковского о состоянии армии было приведено как своего рода экспертная оценка специалиста, а не рекомендация к использованию. Во-вторых, нет причин думать, что оценку эту Маниковский высказал самому Львову; через какие посредствующие звенья, то есть из какого источника мнение Маниковского дошло до Львова, остается неясным.

Хатисов при этом привел слова Львова в виде дословной цитаты, прямой речью, и подчеркнул, что тот говорил «взвешивая каждое слово». Другой свидетель этого выступления сообщал, что «торопливая речь князя Львова была неясна. Уточнять ее было неловко, тем более что, казалось, сам Львов не знает ничего точно»^{687}. Получается, что именно передавая слова Маниковского и сознавая их весомость, Львов постарался выразиться наиболее точно и в тщательно сформулированных фразах.

Собственные слова Хатисова в «Иллюстрированной России» — не прямое опровержение версии Смирнова, чью статью Хатисов не нашел заслуживающей упоминания, но нечто большее, поскольку его аутентичное свидетельство лишает версию Смирнова всякой цены в качестве источника сведений и о Хатисове, и о заговоре, вместе с основанными на ней описаниями в последующей исторической литературе.

Но отдать предпочтение собственному тексту Хатисова, пожертвовав сообщением Хатисова в передаче Смирнова, Мельгунов либо не успел, либо не смог, не желая поступиться более занимательной версией о «сочувствии заговору» Маниковского. Поэтому в другом месте той же книги Мельгунов все же писал по Смирнову: «Вспомним, что Хатисов должен был указать на сочувствие заговору ген. Маниковского»^{688}.

В итоге «заявление» Маниковского, далеко не крамольное по существу и, возможно, не извращенное в выступлении Львова (неизвестно еще, своими ли ушами услышал он от генерала приведенную оценку состояния армии), передернуто, перевернуто и превращено в улику (Смирнов: «сочувствующий… и могущий оказать в этом деле свою поддержку»; Мельгунов: «сочувствие заговору»). Трансформация «дискурса» и на этом не остановилась, кое-что, естественно, прибавила от своей осведомленности Н.Н. Берберова: генерал Маниковский, в ее дальнейшей передаче, был помасонски «готов всячески помочь в этом деле с армией»^{689}, как если бы он командовал войсками: «По уверениям князя Львова, генерал Маниковский обещал в этом случае поддержку армии»^{690}. Верноподданного генерала, безумно тревожившегося за устойчивость власти, боявшегося, что «армия поддержит переворот» и рухнет карьера, окажутся погубленными его собственные усилия по насаждению новых военных заводов, — через совокупное перетолкование слухов из какого-то навсегда неясного источника Смирнов, Мельгунов и, наконец, Берберова и т. д. перевоплотили в прислужника либерально-масонского «кагала».