Глава 3 Берлин – фронтовой город
Глава 3
Берлин – фронтовой город
В то время как Красная армия остановилась на Одере, армады бомбардировщиков западных союзников день и ночь совершали налеты на столицу германского рейха. В период с 1 февраля по 21 апреля Берлин пережил не менее 83 крупных воздушных налетов. В своей книге «Весна 45-го» Карл Фридрих Бори описывает, как же работали в таких условиях берлинцы: «Сотрудники фирмы бегом спускались в подвал, чтобы принести наверх свои бумаги и пишущие или счетные машинки, но когда раздавался сигнал воздушной тревоги, им приходилось вскоре снова мчаться в бомбоубежище, прихватив с собой самое необходимое. <…> Само собой разумеется, среди сотрудников еще оставались очень добросовестные люди. При этом я встречал некоего начальника отдела, который продолжал работать даже в бомбоубежище, пытаясь заключить сделку с какой-то фирмой в Эстонии, хотя эта страна уже перестала существовать. Отдел Востока продолжал переписку с деловыми партнерами в Иране, которые уже давно находились за линией фронта».
Датский журналист Якоб Кроника так описывает повседневную жизнь Берлина в эти дни:
«Американский бомбардировщик упал на угловой дом в центре Берлина. Этот дом уже был сильно разрушен при бомбежке. От него осталось лишь несколько полуразрушенных боковых стен: они доходили где-то до уровня второго этажа. Все остальное представляло собой кучу развалин. Когда-то на углу этой улицы находился большой и фешенебельный цветочный магазин. <…>
И вот теперь на почерневших от дыма и покрытых пылью руинах цветочного магазина лежал американский бомбардировщик. Прохожие останавливались, чтобы получше рассмотреть сбитый самолет. Со знанием дела они отмечали, что, видимо, бомбардировщик получил совсем незначительные повреждения, иначе бы он не сохранился в таком относительно хорошем состоянии!
На обломках самолета лежал один из членов экипажа. Странно, но это выглядело почти так, словно мертвый летчик не был даже ранен во время боя. Однако, возможно, это объяснялось только тем, что на нем был прочный, застегнутый на все молнии лётный комбинезон.
Пилот лежал на спине. Одна рука была неестественно вывернута и торчала вверх. Лицо летчика было совершенно черным.
Неожиданно откуда-то появился мальчишка лет десяти – двенадцати. Этот юный берлинец осторожно вскарабкался на руины цветочного магазина. Никто из прохожих даже не обратил на него внимания. <…>
Что же задумал этот берлинский сорванец? Поглядывая по сторонам, мальчишка осторожно приблизился к мертвому пилоту. <…> Он попытался – насколько это было возможно – спрятать свою добычу. Бросив быстрый взгляд на людей, стоявших внизу на улице, он замер в нерешительности. Никто из стоявших внизу прохожих все еще не произнес ни слова. Тогда паренек начал осторожно спускаться вниз. Едва его маленькие ноги в рваных башмаках коснулись тротуара, как он, прижав свою добычу к груди, со всех ног бросился прочь.
– Он взял парашют! – крикнул какой-то мужчина.
– Стой, парень! – раздался голос из толпы.
– Это же запрещено строго-настрого…
– Да пусть он бежит, – заметила миловидная юная девушка. – Пусть его мать порадуется красивому шелку…»
Этот датский журналист встречал на улицах Берлина и других детей.
«Вблизи старой помпы на разбитых рельсах стоят поврежденные во время бомбежек трамваи. В них выбиты все стекла. В корпусе видны отверстия от пуль и многочисленные вмятины. На земле валяются обрывки контактных проводов.
Две маленькие девочки ползают на подножках вагонов. Одна из них держит в руках потрепанную куклу. Себе на голову она повязала платочек, точно так же, как это обычно делают женщины в России и Польше. Другая девочка раздобыла где-то кусок грязной простыни: это у нее фартук, который доходит ей почти до пальцев босых ног. У обеих девочек очень серьезные лица. Слишком серьезные. Дело в том, что они играют. Но что же это за игра?
– Я беженка с Востока, а она из НСФ [NSY – национал-социалистическая народная благотворительность], – охотно поясняет маленькая мама с куклой, когда я обращаюсь к подружкам. – Здесь, в этом трамвае, раздают пищу беженцам на вокзале: там меня и моего ребенка накормят. Мы уже двадцать два дня ничего не ели… А на другом трамвае мы хотим поехать в Тюрингию. Там нам дадут новый домик. С садиком. И там не бывает воздушной тревоги. И русские туда никогда не придут. А потом наш папочка вернется с войны…
– Тогда, наверное, и твоя мамочка тоже поедет с тобой в Тюрингию? – прерываю я маленькую «беженку».
– Мамочка? – переспрашивает малышка протяжно. На какое-то время она замолкает. Потом с грустью в голосе говорит: – Нет, мамочка пропала, когда нас везли на поезде…
– Ее маму расстреляли, – поясняет ее подружка».
И это тоже Берлин в конце февраля 1945 года.
«Потрясающая сцена на Фоссштрассе. Из развалин универмага «Вертхайм» выбегает какая-то женщина. Она кричит и размахивает руками. Создается впечатление, что она пьяная. Но на самом деле она сошла с ума. Она приближается к входу в рейхсканцелярию. За ней бежит полицейский.
«Мой мальчик мертв! Мой мальчик мертв! Я должна поговорить с фюрером!» – кричит несчастная.
Полицейский крепко держит ее за руки. Какого-то солдата посылают на Линксштрассе, чтобы раздобыть автомобиль. Со всех сторон сбегаются люди. Они стоят с бледными растерянными лицами и смотрят на женщину, которая снова и снова тщетно пытается вырваться из рук полицейского.
«Вы забрали у меня моего мальчика! – осипшим голосом кричит она. – Пропустите меня к фюреру…»
Вскоре подъезжает автомобиль. Женщину увозят. Куда? В тех немногих берлинских больницах, которые пощадил град бомб, нет мест для новых пациентов: они и без того переполнены».
Уехать или остаться? – этим вопросом задавались многие берлинцы в феврале 1945 года. У них еще были возможности бежать из столицы рейха на запад или на юг. Публицист Маргарет Бовери тоже стояла перед такой проблемой:
«Сегодня в первой половине дня приходила Зета, после обеда Элисбет, вчера во второй половине дня у меня были Хильдегард фон Вебер, Калли фон Ден, фрау Хольстен: нам надо было многое обсудить. Всех мучает один вопрос: уехать или остаться? Большинство из нас за то, чтобы остаться. Хильдегард фон Вебер, как истинный детский врач, устроила у меня своего рода заседание, на котором нам предстояло обсудить вопрос, стоит ли нам оставаться в Берлине или все-таки лучше уехать до прихода русских в Южную или Западную Германию.
Я никогда не забуду эту вторую половину дня, когда у меня в доме разгорелась жаркая дискуссия, так как я впервые видела реакцию людей, которые уже однажды пережили вступление русских войск. Дело в том, что здесь же присутствовала и одна прибалтийка, умная женщина, доцент университета, преподававшая естественные науки.
Я пыталась просчитать все возможности, которые могли возникнуть у нас в ближайшем будущем. После моей поездки через весь Советский Союз на Транссибирском экспрессе летом 1940 года и после многочасового ожидания в открытом поле на пограничном переходе на границе с занятой русскими Внешней Монголией (после образования в 1921 году Монгольской Народной Республики Советская Россия (с 1922 г. СССР) согласно договору с правительством Монголии взяла на себя обязательства по защите страны от внешних посягательств. – Ред.) мне стало ясно, что неотъемлемой частью советской системы является герметичное закрытие всех границ. <…> Несмотря на это, я была убеждена, что, по крайней мере, в самом начале Берлин не будет изолирован так строго и что, если русские нам не понравятся, все равно будет возможность покинуть Берлин через разрушенные пригороды или с помощью подкупа. Но когда я только начала говорить: «Представьте себе, русские заняли город…» – прибалтийка тотчас перебила меня своим высоким, прерывающимся от волнения голосом: «Если придут русские… да я не могу себе такое даже вообразить! Такое трудно себе даже представить!»
Из моих бесед с жителями Померании и Силезии я сделала тогда следующий вывод: мы, южные немцы, никогда в своей истории не соприкасавшиеся с русскими, относились к ним намного более непредвзято, чем ост-эльбские юнкера, которые в течение столетий постоянно боролись с русскими за раздел наследства» (Польши. – Ред.).
Хотя армия Сталина еще стояла под Берлином, казалось, что русские уже в столице рейха. Такое впечатление сложилось у одного швейцарца, который в начале февраля 1945 года посетил Берлин. Газета «Нойе цюрихер цайтунг» опубликовала его впечатления.
«В Берлине чаще всего говорят по-русски! – заявил мне немец, сосед по купе в скором поезде, который направлялся с запада в Берлин. – Вы быстро обратите на это внимание, если будете внимательно прислушиваться во время прогулок по нашей столице».
Это должно было прозвучать как шутка во время нашего долгого разговора, который мы вели от Ганновера, города тысячи руин. Вроде бы обычное шутливое замечание, но в голосе моего попутчика слишком явно прозвучала горькая ирония, и с его лица не исчезло задумчивое, озабоченное выражение, хотя он и попытался изобразить на нем улыбку.
«Суть шутки в преувеличении, не так ли?» – попытался в ответ пошутить и я, что мне, однако, совершенно не удалось, так как немец энергично затряс головой и тотчас возразил: «Скоро вы сами убедитесь в этом. – И тише, едва слышно, словно разговаривая сам с собой, добавил: – Мы далеко зашли, Бог свидетель, и этим мы обязаны…» Последнее слово потонуло в шуме вокзала, на который прибыл наш поезд.
В Берлине я по первому же запросу получил комнату, что было равноценно особой благосклонности фортуны, поскольку сейчас путешественник вряд ли серьезно предполагает возможность найти в Берлине гостиницу. Бесчисленные прежде гостиницы – сегодня груды развалин, выгоревшие дотла руины, непригодные для проживания трущобы, а наряду с этим бесконечные колонны бездомных, беженцев с Востока и Запада, гражданские и военные, немцы и иностранцы, которые ищут крышу над головой, – кто осмелится теперь сказать, что комната, которую я нашел в ветхой, серой гостинице в старой части Берлина, не была особой милостью Господа.
В приемной, имевшей печальный вид мелкобуржуазной гостиной, меня с легкой улыбкой приветствовала сама хозяйка любезным «Добрый вечер». Она положила передо мной на стол неизбежный красный бланк прописки, в котором было больше вопросов, чем на них в состоянии ответить обычный человек. Холл гостиницы был пуст, только в одном углу стоял седовласый пожилой господин в длинном темном пальто с дорогим меховым воротником и звонил по телефону. Он говорил приглушенным голосом, и я не мог разобрать ни одного слова. Но вдруг отдельные звуки сложились в слова, произнесенные взволнованным голосом: «Минск… хорошо… да… да… спасибо… ничего…» (В конце концов, не зря же я учил когда-то русский язык.)
День спустя я искал какое-то учреждение. Сегодня не так-то просто ориентироваться в Берлине. Бомбы союзников способствуют постоянным переездам и перебазированиям в другое место, закрывается проезд по отдельным улицам, исчезают дома и целые проспекты. Нет, совсем нелегко добраться до желаемой цели. Я блуждаю среди руин и огромных куч строительного мусора, прохожу мимо плакатов, которые призывают к «народным пожертвованиям», угрожают мародерам немедленной смертью через расстрел на месте или предупреждают о разбросанном вокруг крысином яде.
Я обращаюсь с вопросом к одетой в мешковатую форму служащей имперской железной дороги, которая выходит из импровизированной народной кухни.
«Я не знаю», – на берлинском диалекте отвечает она и тут же скрывается за ближайшим углом улицы, где когда-то стоял известный универмаг.
Мимо проходят люди, парами, группами, мужчины, женщины. Они разговаривают по-итальянски, по-голландски, по-французски или на языках, которые мне незнакомы. Но главным образом они говорят по-русски: однако русские разговаривают друг с другом тихо, понизив голос, словно опасаются, что их могут подслушать. На их широких лицах не видно даже тени улыбки: нельзя сказать, что они серьезны, скорее апатичны, эти одетые в лохмотья восточные рабочие с вечно голодными взглядами, женщины в необычных платьях и платочках на голове, «сотрудники», которые причисляют себя к людям высшего сорта и носят пальто на меховой подкладке. Из-за угла появляется унтер-офицер вермахта. «Мое спасение, – думаю я, – уж он наверняка понимает по-немецки». Я преграждаю ему путь.
«Извините», – обращаюсь я к нему, но самое важное так и не успеваю спросить, так как, бросив на бегу «Ничего не знаю», он уже исчезает за следующим поворотом.
Вечером я сижу с несколькими немцами в фойе гостиницы. Беседа вращается исключительно вокруг русского наступления на «крепость Германию» и вокруг все еще сохраняющейся непосредственной угрозы столице рейха. В разговоре сквозит озабоченность: отдельные слова и интонации звучат как конвульсии крайне напряженных нервов. Среди моих собеседников есть хорошие знатоки России – некогда они сумели поставить русскую экономику на службу германской военной машине.
«Наступление большевиков ужасно, согласен, – заявляет один из них. – Но будьте уверены, в подходящий момент мы исправим положение, раньше это нам всегда удавалось».
На лацкане его пиджака поблескивает партийный значок, поэтому он говорит «большевики» и согласно предписанию старается быть оптимистом.
Остальные отличаются меньшим оптимизмом, они не носят значок нацистской партии, и у них есть все основания в осторожных выражениях формулировать свои взгляды и опасения.
«Я ничего больше не понимаю, – разочарованно говорит довольно упитанный господин, предлагая мне крымскую сигарету. – Ведь победа была у нас уже в кармане, видимо, кто-то оказался несостоятельным и не справился с поставленной задачей».
Бывший служащий с некоторых пор уже не исполняющей свои обязанности администрации в Ченстохове достает целую пачку эстонских сигарет и заявляет с явной иронией в голосе: «В 1941 году наша пропаганда окончательно похоронила русскую армию, посчитав, что та не способна оказывать достойное сопротивление нашим войскам: сегодня красноармейцы ведут наступление на сердце Германии. Но самое лучшее в мире министерство пропаганды может позволить себе попасть пальцем в небо, не так ли?»
Повернувшись к соотечественнику со свастикой в петлице, он смотрит на него почти с вызовом. Позже, когда член нацистской партии удаляется в свою комнату, разговор становится более свободным: никто уже не старается тщательно подбирать выражения и прибегать к иносказанию. Мои собеседники не считают больше нужным скрывать свою озабоченность и глубокий пессимизм.
«Мы обязаны их остановить, хоть где-нибудь! – патетически восклицает кто-то, но тут же растерянно добавляет: – Но как это сделать, я тоже не знаю!»
Неожиданно звучит слово «капитуляция». Никто не знает, кто первым произнес его: просто оно прозвучало и все.
«Правительство должно уйти в отставку, – решительно заявляет один из постояльцев. – Я не думаю, что русские сошлют всех нас в Сибирь, американцы этого не допустят».
Оказывается, это был господин с крымскими сигаретами, которому довольно язвительно смеется в лицо бывший служащий с эстонскими сигаретами: «Как вы наивны, любезный. Если это будет не Сибирь, то тогда какой-нибудь другой район России. Мы разрушили их города, мы и должны их восстановить: от этого нас не сможет никто уберечь, да и не будет этого делать. Впрочем, неужели вы верите в то, что наше правительство уйдет в отставку, пока где-то в Германии есть хоть одна груда камней, за которой последний солдат занял позицию и из последней винтовки расстреливает последнюю обойму?»
В дверь стучат, громко и властно. Входит офицер вермахта, щелкает каблуками, вскидывает в приветствии правую руку и рявкает: «Хайль Гитлер!» Нетрудно определить, что это русский. На ломаном немецком вошедший спрашивает о комнате, которую для него забронировала какая-то комендатура, заказывает кружку кофе и с оглушительным «Хайль Гитлер!» поднимается к себе в комнату.
«Армия Власова (русский генерал Андрей Власов в 1942 г. попал в плен к немцам и создал «добровольческую» армию из предателей. – Ред.), – не скрывая своего раздражения, говорит немец с крымскими сигаретами. – С некоторых пор в Берлине полно этих типов. Иногда у меня возникает такое чувство, словно русские уже заняли столицу рейха».
Чтобы начать дискуссию, я возражаю, заметив, что власовцы друзья и союзники немцев. Один из постояльцев пренебрежительно машет рукой. По его мнению, все это движение Власова бесполезная затея, от которой ожидали слишком многого. Он считает, что этим людям нельзя доверять, ведь так просто спороть немецкие нашивки с мундира, а на их место пришить пятиконечную красную звезду. Достаточно только понаблюдать за их высокомерным поведением – они не просят, они приказывают, словно наносят удар кнутом. По словам моего собеседника, у него сложилось впечатление, что власти уже не доверяют даже собственной родине, а этих иностранцев используют для надзора за немцами. Впрочем, у Германии с давних пор была счастливая рука в выборе союзников. <…>
В половине первого ночи на улице завыли сирены: воздушная тревога. Мы уже давно ждали этого. Гостиница сразу оживает. Хлопают двери, раздаются торопливые шаги, скрипят ступеньки лестницы. Внизу, в холле гостиницы, постепенно собираются все постояльцы со своими узлами и чемоданами. Кроме пяти-шести немцев все остальные русские. Среди них странные личности с окладистыми седыми бородами и высокими меховыми шапками, в длинных зимних пальто и меховых рукавицах. Вниз по лестнице сбегают калмыки [западномонгольская народность на Нижней Волге] и татары [смешанная народность на берегах Волги, в Крыму и в Западной Сибири]: они носят красивые черные костюмы и высокие юфтевые сапоги, на их меховых шапках орел со свастикой. Еще пройдет минут десять, прежде чем самолеты будут здесь; несмотря на это, русские спешат укрыться в подвале, впереди всех татары. Мне объясняют, что они отступали вместе с нашими войсками. «Коллаборационисты, понимаете ли». Среди них есть врачи, адвокаты, инженеры, профессора, артисты. Их беспокойство возрастает с каждым километром, на который русские армии приближаются к Германии. Но, с другой стороны, их охватила какая-то безучастность, непонятная для нас летаргия. Действительно, в одной из национал-социалистических газет геббельсовского образца я недавно сам читал резкие обвинения в адрес этих русских эмигрантов, которые именно сейчас, когда опасность велика как никогда, сидят сложа руки, пребывая в полнейшем бездействии. Но в этой связи я вспоминаю и одного русского адвоката, который по секрету сказал мне однажды: «Часто упускают из виду, что и те русские, которые сейчас живут в Германии, остаются прежде всего русскими. Нас не раз оценивали неверно, и не всегда нам во вред».
Служба воздушного оповещения берлинского дивизионного командного пункта сообщает, что бомбардировочное авиационное соединение противника подходит к зоне зенитного огня. Я считаю целесообразным последовать примеру русских и отправиться в подвал. Вскоре фундамент гостиницы сотрясается от близкого разрыва бомбы. <…>
Несколько дней спустя я тащу свой тяжеленный чемодан на вокзал. О носильщиках остались одни только воспоминания из романов и рассказов довоенного времени. У входа в вокзал какой-то старик в лохмотьях и с седой щетиной на щеках предлагает мне помощь. Я пытаюсь объяснить ему, что чемодан очень тяжелый, и сопротивляюсь (только для вида), радуясь в душе, что избавился от своего груза. Старик бормочет что-то себе под нос, мне послышалось, что он произнес слово «русский». На перроне я предлагаю ему на выбор сигарету или банкноту в одну рейхсмарку. Он ни секунды не раздумывает, жадно хватает сигарету и склоняется передо мной как перед великим благодетелем в низком поклоне».
Юного немецкого войскового офицера, ротмистра (капитана) Герхарда Больдта, командируют в ставку фюрера в качестве офицера для поручений. Его первое впечатление о правительственном квартале Берлина:
«Пронизываемая ледяным ветром берлинская площадь Вильгельмплац совершенно безлюдна. Куда ни бросишь взгляд, натыкаешься на обгоревшие каркасы зданий, остатки кирпичных стен и пустые глазницы окон, за которыми раскинулись горы развалин. От восхитительного дворца старой рейхсканцелярии, возведенного в стиле барокко, символа эпохи Вильгельма, сохранился лишь сильно поврежденный фасад. Некогда украшавшие палисадник великолепные цветочные клумбы засыпаны обломками кирпича и битым стеклом.
Относительно хорошо сохранился только фасад новой рейхсканцелярии с маленьким угловым балконом, с которого прежде Адольф Гитлер принимал демонстрации восторженных берлинцев. Все еще тяжеловесно и грозно простирается огромный фасад «канцелярии фюрера» (рейхсканцелярии), выдержанный в строгом стиле гитлеровской Германии. Он тянется от Вильгельмплац, вдоль всей Фоссштрассе вплоть до Герман-Герингштрассе. Солдаты берлинского караульного батальона, отборные молодые эсэсовцы высокого роста, подобные которым уже давно исчезли с улиц других немецких городов, все еще стоят на деревянных постаментах и всякий раз берут карабин «на караул», как только в их поле зрения попадает какой-ни-будь офицер.
Металлические створки больших подъемных платформ, которые во время воздушного налета закрывают вход в бункер, сейчас полуоткрыты. В течение последних лет здесь каждую ночь находили укрытие от бомб сотни берлинских детей вместе со своими матерями в качестве «гостей фюрера». Но несколько недель тому назад Гитлер сам перебрался в подземный город-бункер.
Сегодня меня впервые берут на так называемое «обсуждение положения» у фюрера, на ежедневное, чисто военное совещание представителей трех видов вооруженных сил – сухопутных войск, военно-морских и военно-воздушных сил. На этих конференциях обсуждаются текущие вопросы и принимаются решения, которые касаются ведения боевых действий на суше, на море и в воздухе. Сегодня меня должны ввести в курс дела и представить собравшимся в качестве офицера для поручений.
Большой «мерседес» останавливается перед огромными четырехугольными колоннами правого главного подъезда, входа для представителей вермахта. <…> Генерал-полковник Гудериан… его адъютант, майор фон Фрайтаг-Лорингхофен, и я выходим из машины. Оба часовых берут «на караул». Мы отдаем честь, поднимаемся на двенадцать ступеней вверх к подъезду… и входим через открытые ординарцем тяжелые дубовые двери внутрь канцелярии».
Капитан Больдт подробно описывает сильно поврежденную во время авианалетов рейхсканцелярию:
«В свете немногочисленных неярких безвкусных ламп высокий зал кажется еще прозаичнее и холоднее, чем он есть на самом деле. С возрастанием числа воздушных налетов на Берлин с его стен исчезли ценные картины, старинные ковры и гобелены. Во многие окна вместо стекол вставлены картон или фанера. На потолке и на одной из боковых стен зияют длинные глубокие трещины. Со стороны старой рейхсканцелярии установлена новая стена из клееной фанеры. Слуга в ливрее просит меня предъявить положенное по уставу удостоверение. <…> Подполковник Генерального штаба Боргман… спрашивает его, где состоится обсуждение положения, в кабинете Гитлера или в бункере. Поскольку в данный момент столице рейха не угрожает воздушный налет, обсуждение состоится в большом кабинете. <…>
Чтобы попасть в место назначения, мы должны пройти по многочисленным коридорам и пересечь несколько соседних помещений. Прямым путем уже давно невозможно пользоваться, так как некоторые помещения рейхсканцелярии разрушены бомбами при авианалетах. Так, например, большой наградной зал почти полностью разрушен прямым попаданием бомбы. В начале каждого коридора стоят караулы из эсэсовцев, и всякий раз мы должны предъявлять наши удостоверения. Однако то крыло рейхсканцелярии, в котором находится большой кабинет, совершенно не пострадало от бомбежек. Вообще это одна из немногих частей огромного здания, которая полностью используется в данный момент. Пол длинных коридоров сверкает как зеркало, стены все еще украшены картинами, а на высоких окнах с обеих сторон висят длинные тяжелые портьеры.
Перед входом в приемную большого кабинета новый, еще более строгий контроль. Здесь стоят несколько офицеров СС и караульные эсэсовцы, вооруженные автоматами. Генерал-полковник [Гудериан], майор [фон Фрайтаг-Лорингхофен] и я должны сдать личное оружие. Два дежурных офицера СС забирают у нас наши папки с документами и тщательно проверяют их на наличие оружия и взрывчатых веществ. После покушения на фюрера 20 июля 1944 года папки с документами вызывают особое подозрение. Разумеется, и здесь мы обязаны еще раз предъявить свои удостоверения. Личный досмотр не проводится, но офицеры СС внимательно ощупывают взглядом наши облегающие тело мундиры снизу доверху. <…>
Мы отдаем честь и входим… в большой кабинет. Он поражает с первого взгляда. Почти весь пол этого высокого и просторного зала покрыт коврами. В сравнении с размерами этого помещения мебели здесь совсем мало. Почти всю стену кабинета со стороны сада занимают узкие окна, доходящие до самого пола, и стеклянная дверь. По обе стороны от окон висят серые гардины. Перед этой стеной, в самой середине, стоит тяжелый, массивный письменный стол Гитлера. Стул с черной мягкой обивкой поставлен так, что можно смотреть в сад. <…> Вдоль стен справа и слева стоят круглые столы с тяжелыми стульями с кожаной обивкой».
Капитан Больдт делится впечатлением, которое на него производит Гитлер:
«Гитлер одиноко стоит в центре огромного кабинета, повернувшись лицом к приемной. По мере того как они [офицеры] входят, каждый из них подходит к фюреру. Гитлер почти с каждым здоровается за руку, не произнося ни слова приветствия. Только иногда он о чем-то спрашивает того или иного офицера, на что те отвечают: «Так точно, мой фюрер» или «Нет, мой фюрер». Я остаюсь стоять у двери и жду развития событий. Несомненно, это самый незабываемый момент в моей жизни. Видимо, генерал-полковник Гудериан разговаривает с Гитлером обо мне, так как тот смотрит в мою сторону. Гудериан подает мне знак, и я направляюсь к Гитлеру. Сильно сутулясь, тот медленно делает несколько шаркающих шагов мне навстречу. Он протягивает мне правую руку и смотрит на меня необычайно пронизывающим взглядом. Рукопожатие его мягкой ладони вялое, лишенное всякой энергии. У него едва заметно трясется голова. Позднее это бросилось мне в глаза еще сильнее, когда у меня было больше времени приглядеться к фюреру. Его левая рука безвольно свисает вдоль тела, а пальцы заметно трясутся. В его глазах заметен какой-то неописуемый мерцающий блеск, что производит совершенно неестественное и даже пугающее впечатление. Лицо Гитлера и особенно глубокие морщины вокруг глаз свидетельствуют о том, что он крайне утомлен. Все его движения замедленные и неуверенные, как у больного старика. Это уже совсем не тот полный энергии Гитлер, каким его знал германский народ по прежним годам и каким его до сих пор продолжает изображать Геббельс в своих пропагандистских статьях. В сопровождении Бормана, медленно шаркая ногами, фюрер подходит к своему письменному столу и садится перед горой из десятков карт Генерального штаба».
Гудериан детально останавливается на военном положении рейха, рассказывает о ситуации, сложившейся на Западном фронте, где войскам союзников оказывают сопротивление 65 пехотных и 12 танковых дивизий. (В начале года здесь у немцев было 74 дивизии, из них 11 танковых и 4 моторизованных, и 3 бригады. – Ред.) Также он говорит о протяженном Восточном фронте, на котором сражается всего лишь 103 измотанных в боях пехотных и 32 с половиной танковых и моторизованных дивизий». (В начале 1945 г. немцы на Восточном фронте имели 169 дивизий (из них 22 танковые и 9 моторизованных) и 20 бригад, т. е. примерно 179 дивизий. Кроме того, совместно с немцами действовали венгерские войска (214 тыс. чел., 1200 орудий и минометов, 150 танков и 280 боевых самолетов) – 16 дивизий (из них 2 танковые) и 1 бригада. Итого гитлеровская Германия в начале года имела на Восточном фронте 185 дивизий и 21 бригаду, т. е. примерно 195 с половиной дивизий, 3,7 млн чел., 56,2 тыс. орудий и минометов, 8,1 тыс. танков и штурмовых орудий, 4,1 тыс. самолетов. Однако уже в январе в ходе разгрома немцев в Польше и Восточной Пруссии погибли десятки немецких дивизий. Только в ходе Висло-Одерской операции 12 января – 3 февраля было уничтожено 35 дивизий и 25 понесли тяжелые потери, в Восточно-Прусской операции 13 января – 25 апреля было уничтожено 25 дивизий, 12 понесли тяжелые потери. Много дивизий немцы потеряли в феврале в Силезии, в феврале – начале апреля в Восточной Померании. Поэтому, несмотря на постоянную переброску на Восточный фронт все новых дивизий (из резерва, с Запада), их количество в описываемый момент (доклад Гудериана) существенно уменьшилось, согласно Гудериану, до 135 с половиной дивизий. – Ред.)
Особую заботу у Гудериана вызывает угрожающее положение, сложившееся на Одере. В своих мемуарах он пишет:
«В этой ситуации я решился еще раз сделать представление Гитлеру [чтобы попросить его] отказаться от нанесения удара в Венгрии, а вместо этого атаковать вышедшие к Одеру передовые отряды русских, ударив по их пока еще слабым флангам на рубеже Глогау – Губен на юге и на рубеже Пиритц – Арнсвальде на севере. Этими ударами я надеялся в значительной мере обезопасить столицу рейха и центральную часть Германии. <…>
Условием проведения этих операций было скорейшее оставление Балкан, Италии и Норвегии, но особенно эвакуация наших войск из Курляндии».
Гудериан хотел использовать освободившиеся в результате этих действий войска для создания сильного резерва в районе Берлина. Однако Гитлер решительно отклоняет любое предложение по добровольному отводу войск из отдельных районов. Между фюрером и начальником Генерального штаба сухопутных войск возникает серьезный спор. Гудериан был вынужден даже на время покинуть кабинет Гитлера.
«Снова вызванный Гитлером в кабинет я еще раз высказался за отвод войск из Курляндии, что вызвало новый приступ гнева фюрера, который в конце концов, сжав кулаки, подскочил ко мне. И только благодаря вмешательству моего доброго начальника [штаба] Томале, который оттащил меня за фалды мундира от Гитлера, удалось избежать скандала.
Однако в результате этого драматического происшествия войска Курляндской группировки так и не были выведены в резерв, как я предлагал. От нашего плана наступления остался только удар незначительными силами из района Арнсвальде [Хошно] с целью разгромить русских севернее Варты, удержать Померанию и сохранить связь с Западной Пруссией. Но даже за надлежащее исполнение этой ограниченной операции мне пришлось как следует побороться. По моим расчетам, которые опирались на разведывательные данные генерала Гелена [начальник разведки Генштаба Гудериана], ежедневно на помощь русским силам на Одере прибывало около четырех свежих дивизий. Чтобы наше наступление имело хотя бы какой-то смысл, надо было проводить его молниеносно, пока к русским не подошли подкрепления и пока они не разгадали наш замысел. Решающий доклад по этому вопросу я сделал в рейхсканцелярии 13 февраля. <…> Я решил на время проведения операции командировать генерала Венка к Гиммлеру и поручить ему фактическое руководство операцией. Кроме того, я был полон решимости назначить наступление на 15 февраля, так как в противном случае операция была бы вообще невыполнима».
В конце концов Гудериану удалось уговорить Гитлера. Начало немецкого наступления было намечено на 15 февраля. 11-я армия, поставленная под личный контроль генерала Венка, должна была первой вступить в бой. В этот же день на фронте в районе Одера появился Геббельс. Его сопровождал личный референт по прессе фон Овен.
«Сегодня для поездки из Берлина на фронт нам не требуется несколько дней или недель. Всего лишь через два часа езды на машине мы уже во Франкфурте-на-Одере. Из всего того, что увидел министр, было мало радостного.
В сравнении с мощным советским наступлением, которое в это время разворачивается в излучине Одера, где находится укрепрайон Одер – Варта, те несколько дивизий, которые нам удалось наскрести, выглядят просто жалко, тем более что у них почти совсем нет артиллерии и тяжелого вооружения. Мне совсем непонятно, как этими силами собираются остановить или хотя бы задержать предстоящее наступление противника!
Чрезвычайно отталкивающую и мне до сих пор на фронте незнакомую картину представляет собой мост через Одер у Франкфурта, на опорах которого слева и справа от проезжей части висят казненные немецкие солдаты в полной форме с табличкой на шее «Я дезертир».
Перед этим жутким мостом освободитель дуче Отто Скорцени распорядился установить видный издали громадный щит, на котором изображена большая стрелка, указывающая на ближайший сборный пункт для отбившихся от своей части солдат. Это уже принесло большой успех: только за последние восемь дней к Скорцени обратилось более 7 тысяч солдат, отставших от своих частей, которые при виде известного моста предпочли повернуть назад. Так Скорцени скоро соберет целую новую дивизию.
Вчера также началось так называемое контрнаступление фюрера на Восточном фронте. Мы действительно смогли добиться некоторого успеха, как в Померании, так и в Северной Венгрии. Но подождем дальнейшего развития событий. Я не могу разделить безудержный оптимизм ставки фюрера. Министр тоже настроен скептически… Во всяком случае, после нашего визита на фронт он весьма разочарован».
Наступление в Померании, юго-западнее Штаргарда, не приносит немцам большого успеха. Через два дня наступление, начатое силами четырех пехотных дивизий СС и двух танковых дивизий, пришлось остановить из-за недостатка сил. Зато активность Красной армии снова возросла: в эти февральские дни Курляндия переживала уже пятое наступление русских (сковывающие действия советских войск с целью не допустить переброски немецких войск на защиту Берлина. – Ред.). В Восточной Пруссии 3-я танковая армия прижата к полоске суши шириной от 10 до 20 километров на западном побережье полуострова Земланд.
4-я армия тщетно пытается удержать выступ у Хейльсберга. 10 февраля уже пал Эльбинг на берегу залива Фришес-Хафф. Потеряна Висла вплоть до замка Меве. К западу от него разворачивается импровизированный Южный фронт от Тухлер-Хайде (Тухоля) через Кониц (Хойнице) – Ястров (Ястрове) – Арнсвальде (Хошно) до Одера у Грейфенхагена (Грыфино). Укрепление фронта в излучине Одера и Варты терпит неудачу, и в результате образования плацдармов под Кюстрином и Франкфуртом 9-я армия была отброшена за Одер. В Силезии положение не лучше: после потери верхнесилезского индустриального района германские войска вынуждены отойти за верхний Одер. 3 марта русские занимают Кёзлин (совр. Кошалин), на следующий день они уже у Кольберга (совр. Колобжег) на Балтийском море. Тем самым для Гитлера потеряна вся Восточная Померания. Контрудар двух немецких танковых корпусов в Нижней Силезии терпит неудачу. Гудериан пишет: «Наступление продолжалось вплоть до 8 марта, но оно имело лишь местное значение».
Фон Овен тоже не питает иллюзий:
«Военное положение просто ужасно.
На Востоке наш фронт в Южной Померании полностью развалился. <…> Тем самым наш Восточный фронт раскололся на четыре отдельных котла: в Курляндии, под Кёнигсбергом, в районе городка Хейлигенбейль (ныне Мамоново, в Калининградской обл. – Ред.) и городов Штольп (ныне Слупск. – Ред.) и Данциг [Гданьск].
В излучине Одера и Варты войска Жукова продолжают подготовку к наступлению. У нас говорят о прибытии на фронт 10 тысяч русских танков (явное преувеличение. – Ред.).
На западе американцам удалось прорвать Западный оборонительный вал. В руках противника оказались города Менхенгладбах, Крефельд, Нойс и родной город министра [Геббельса] Рейдт (ныне в черте Менхенгладбаха. – Ред.). Войска противника вышли на окраины Кёльна. Гауляйтер Гроэ докладывает, что он будет защищать каждый дом в родном городе. Кёльн должен превратиться в немецкий Алькасар.
Уже в течение двух недель на Германию с воздуха ежедневно обрушиваются разрушительные волны бомбардировок. Каждый день в авианалетах одновременно участвуют до 8 тысяч тяжелых бомбардировщиков. Число сбитых нашими зенитчиками самолетов колеблется от пяти до двадцати пяти вражеских бомбардировщиков в день. <…>
В ближайшие дни мы вынуждены будем сообщить о резком сокращении норм выдачи продуктов по карточкам».
Чтобы поднять «боевой дух войск», наряду с Геббельсом Восточный фронт посещали такие высокопоставленные лица Третьего рейха, как Роберт Лей, руководитель Германского трудового фронта, и имперский министр иностранных дел фон Риббентроп. Полагаясь на свою харизму, Гитлер тоже выезжал на фронт, чтобы лично убедиться в прохождении линии фронта. Гельмут Зюндерман, заместитель пресс-шефа имперского правительства, записал в своем дневнике 13 марта 1945 года: «В этот день фюрер недолго думая совершил то, что уже несколько дней собирался сделать: в полдень он вызвал к себе своего личного шофера Эриха Кемпку и выехал с небольшой группой сопровождения в сторону Франкфурта-на-Одере на командный пункт одной из дивизий. От нас никто больше не поехал; только для фотографа нашлось еще одно местечко».
Личный шофер Гитлера Эрих Кемпка позже вспоминал:
«Гитлер хотел еще раз лично убедиться в том, где проходила линия фронта, чтобы проконтролировать численность войск и их обеспечение боеприпасами. Ближе к обеду мы выехали из Берлина и направились в сторону Франкфурта-на-Одере. Как только нас узнавали, вокруг нашей машины тотчас собирались толпы людей. Личное присутствие Гитлера вселяло в них новую надежду в той ситуации, которую мы сами уже считали безвыходной.
«Шеф» [Гитлер], беседовал с офицерами и солдатами, разговаривал с их женами и матерями. Его все еще окружала аура великой личности. И часто ему удавалось всего лишь несколькими словами снова подбодрить уже совсем отчаявшихся людей».
Во время своей последней поездки на фронт он посещает CI (101-й) корпус 9-й армии.
«Было объявлено о визите Гитлера. Собрались офицеры штабов армии, корпуса, дивизии и офицеры полков, вместе с ними ждал и командующий армией, генерал пехоты Буссе. Подъехала небольшая колонна из нескольких автомобилей. Из одного из них, сильно сутулясь и опираясь на трость, с трудом выбрался Гитлер. Сразу бросилось в глаза, как же сильно он постарел за последнее время. От неожиданности у нас перехватило дыхание. Неожиданным был сам визит, неожиданным оказался и его внешний вид. Никто не ожидал ничего подобного, в особенности что касалось его внешнего вида. Неужели это был тот же самый человек, которого мы когда-то давным-давно, еще до 20 июля, встречали и видели? Несмотря на безупречность строя замерших по команде «смирно» офицеров, по рядам собравшихся вполне ощутимо пронеслись испуг и сочувствие. Все собравшиеся здесь офицеры хорошо знали свое дело. Благодаря своему богатому боевому опыту, испытаниям, пережитым на Восточном фронте, и школе суровой профессии они уже давно лишились иллюзий. Они ощущали на своих плечах груз ответственности или же были настроены скептически. Они ощущали в душе противоречивые чувства недоверия и веры. <…>
Потом заговорил Гитлер. Он стоял, ссутулившись, подавшись вперед, придерживая здоровой рукой другую, свисавшую плетью. Но его поведение, его слова, его взгляд были ясными, взвешенными, пронизанными мудростью и симпатией, которые, казалось, уже вышли за рамки личной ограниченности. Никто из нас никогда не видел этого человека таким, никогда не слышал, чтобы он говорил так, как сегодня: спокойно, выдержанно, как человек, который руководит своими друзьями, уже давно выходя за границы своего материального бытия. <…>
Мы чувствовали огромную угрозу предстоящего для всего и для самого последнего, что мы должны были защитить. И мы знали также, что это было неизбежно и что речь шла о действительно самом последнем, ни больше и ни меньше. Мы знали, что то оружие, которое мы сейчас держали в руках, и те боеприпасы, которые мы получили, действительно были самыми последними из того, что имелось. Мы прекрасно понимали, что этого было совершенно недостаточно по сравнению с тем, чем располагал противник как в отношении живой силы, так и техники. Между нами и решающим часом не было ничего, что могло бы его отсрочить, – несколько дней, капризная закономерность весны, которая вернет небольшую реку Одер в ее привычные берега и тем самым откроет шлюзы судьбы. <…>
Гитлер говорил о том, о чем думали и мы сами. Он не приуменьшал грозящую нам опасность, наоборот, он откровенно говорил об уже существующей, но пока еще скрытой угрозе. Он сказал: «Здесь у вас все и решится, вы должны это знать. Вы должны получить все, что у нас еще осталось, так как я тоже знаю это. Но подумайте о том, что находится в ваших руках. – И он добавил коротко и ясно: – Речь идет о каждом дне, о каждом часе, о каждом метре. У нас есть еще кое-что, что необходимо как можно быстрее доделать, и когда мы это сделаем, то сможем повернуть судьбу. Вот в чем заключается главный смысл предстоящей битвы».
Перед картой он обсудил с командирами и с командующим позиции, обсудил вооружение, обеспечение боеприпасами, он знал о каждой значимой мелочи всего участка фронта и структуры соединений. Командир артиллеристов показал позиции, которые заняла его артиллерия. Гитлер сказал: «Расположите орудия эшелонированно. Вы же знаете артиллерийскую тактику противника. Он разобьет ваши батареи первым же массированным ударом, если вы выдвинете их вперед. Но они вам еще понадобятся, когда противник попытается ворваться в пробитую брешь».
Конструктивно, компетентно продолжался разговор, вопросы сменялись ответами. Он не приказывал, он приводил в порядок, систематизировал. Спокойная, бесстрастная, во многом благодаря более чем обоснованным идеям уверенная манера говорить – таким стоял этот человек перед нами, физически постаревший и усталый, но подчиняющий своей воле благодаря природной силе духа, убеждения и решительности».
Шофер Кемпка:
«На обратном пути Гитлер сидел рядом со мной, погруженный в свои мысли. Тяжкие думы омрачали его лицо. Никто не произнес ни слова. После этой поездки Адольф Гитлер больше ни разу не воспользовался автомобилем. Все время вплоть до своей смерти он проводил дни и ночи в своем бункере».
И без того уже катастрофическое положение на Восточном фронте из-за дилетантизма командующего группой армий «Висла» Генриха Гиммлера с каждым днем становилось только хуже. Гудериан понимал, что необходимо сменить рейхсфюрера СС на его посту, чтобы можно было использовать минимальный шанс для стабилизации положения на этом участке Восточного фронта. В своих мемуарах Гудериан пишет:
«После того как генерал Венк выбыл из строя [по пути на фронт он попал в дорожно-транспортное происшествие], Гиммлер обнаружил свою полную несостоятельность при наступлении в районе Арнсвальде [Хошно]. Положение дел в его штабе становилось все хуже. Я не получал соответствующим образом составленных донесений с его фронта и никогда не мог гарантировать, что приказы главного командования сухопутных войск исполнялись. Поэтому в середине марта я поехал в его штаб-квартиру под Пренцлау, чтобы самому войти в курс дела. Начальник штаба Гиммлера Ламмердинг встретил меня у входа в штаб-квартиру словами: «Не могли бы вы избавить нас от нашего главнокомандующего?» Я сказал Ламмердингу, что, в сущности, это внутреннее дело СС. На мой вопрос, где сейчас рейхсфюрер, я узнал, что Гиммлер заболел гриппом и сейчас находится в санатории «Хоенлихен» под наблюдением своего личного врача, профессора Гебхардта. Я немедленно отправился туда, нашел Гиммлера в неплохом самочувствии и подумал, что легкий насморк не заставил бы меня оставить вверенные мне войска при таком напряженном положении на фронте. Тогда я попытался объяснить всемогущему главе СС, что он в своем лице объединил целый ряд высших постов рейха: пост рейхсфюрера СС, шефа германской полиции, имперского министра внутренних дел, командующего Резервной армией и, наконец, командующего группой армий «Висла». Каждый из этих постов требует от человека напряжения всех его сил, особенно в тяжелое военное время. Я заверил Гиммлера, что хотя и считаю его способным на многое, однако он так перегружен высшими постами, что подобное превосходит силы любого человека. Тем временем он и сам, видимо, убедился, как нелегко командовать войсками на фронте. Поэтому я предложил Гиммлеру отказаться от командования группой армий «Висла» и сосредоточиться на исполнении своих других обязанностей.
Гиммлер уже не был таким самоуверенным, как раньше. Он колебался: «Я не могу сказать это фюреру. Он не разрешит мне сделать это». Я решил не упустить свой шанс: «Тогда разрешите мне сказать фюреру об этом». Гиммлеру оставалось только согласиться с моим предложением. В тот же вечер я предложил Гитлеру освободить перегруженного Гиммлера от командования группой армий «Висла» и назначить на его место генерал-полковника Хейнрици, который до сих пор командовал 1-й танковой армией в Карпатах. Недовольно ворча, Гитлер согласился. 20 марта Хейнрици был назначен командующим группой армий «Висла».
Генерал-полковник Готтхард Хейнрици, профессиональный военный, в семье которого со стороны матери было уже несколько поколений военных, представлялся именно тем человеком, который был способен принять фронт, находящийся в хаотическом состоянии. Он знал русских: с 1941 года постоянно находился на Восточном фронте. 22 марта 1945 года он встретился с Гудерианом.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.