ПРЕДИСЛОВИЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Военное искусство — это не искусство повелевать, а искусство служить, которое целиком зависит от разумной и взвешенной государственной политики: там, где нет последней, там военное искусство беспомощно».

(Фридрих Хильшер){1}

«Когда я говорю вам, что война есть основание всех искусств, я хочу сказать этим, что она есть также основание и всех высших качеств и способностей человеческих. Это открытие поражает и ужасает меня, но я вижу в этом несомненный факт… Выражаясь короче, я пришел к убеждению, что все великие народы познали правду и приобрели силу мысли благодаря войне; что они усиливались войной и ослаблялись миром; усиливались благодаря войне и ослаблялись миром; обучались войной и уводились на путь заблуждений миром, закалялись войной и развращались миром, — одним словом рождались во время войны и умирали во время мира».

(Дою. Рескин){2}

«Каждый смотрит на войну со своей колокольни, — подумал он. — Никто не интересуется войной отвлеченно, кроме разве настоящих солдат, а их немного».

(Э. Хемингуэй){3}

«Мы будем превозносить войну, которая является единственной в мире очищающей общество настоящей гигиеной с ее милитаризмом, патриотизмом, прекрасными идеалами, за которые можно умереть».

(Филиппе Маринетти)

В идеологических мифах и социальной утопии Третьего Рейха армия, война составляют весьма важную составную часть, поэтому завершающая, четвертая книга исследований существа и проявлений национал-социализма, начинавшаяся с рассмотрения государства, общества, культуры, заканчивается историей общественных реакций в Германии на Вторую мировую войну.

О войне написано огромное количество книг, но подавляющее большинство из них сугубо специальные исследования. Так и хочется сказать, рискуя вызвать критику и решительный отпор, что пора прекратить исследовать историю и начинать ее понимать. По крайней мере, прошлое должно говорить, и мы должны его слушать — этот процесс нужно сделать непрерывным. Сделать это довольно трудно, поскольку историки по большей части пишут настолько узкоспециальные исследования, что они доступны только профессионалам. Широкий обзорный труд, написанный одним историком, имеет рад важных функций, из которых самая существенная в том, что лучшие из таких работ становятся могучим генератором новых вопросов. Также важно преодолеть раздробление научного знания, поскольку наступает момент, когда историк должен проанализировать узкие исследования в совокупности, создавая новую картину преемственности, перемен, противоречий и формулируя новые вопросы. Самое важное, однако, состоит в том, что общий обзор представляет собой единственный путь, с помощью которого историк может выполнить свои обязательства перед широкими читательскими кругами. Автор выражает надежду, что данная книга представляет собой успешную попытку оторваться от сугубо специального описания войны и найти новый подход, который, возможно, обеспечил бы понимание диалектики отношения немцев к войне. Кроме узкоспециальной направленности исследований также, весьма актуальна опасность морализаторства, которое кажется естественным при обсуждении такого рода проблем. Как и в предыдущих книгах, я пытался максимально избегать строго ригористических политических и моральных оценок, поскольку они являются делом человеческой ответственности, а не рациональных суждений. Нельзя заменить науку верой, мировоззрением, политической волей — в этом случае наука утеряет точку опоры. Еще Макс Вебер и Карл Поппер признавали, что наука не в состоянии решать этические, этико-политические проблемы, она не в состоянии указать на истинные и великие ценности, она не может обосновывать ценностей, наука не может выработать и обосновать совершенно правильную политику. Претензии науки значительно скромнее: она нам только может сказать, чем является настоящее, и что было в прошлом, стремясь при этом быть объективной. Правда, существует такая опасность, что изображение прошлого, имеющее идеалом объективность, может получить апологетические черты. На эту опасность указывает известное суждение, что понять — это значит простить. Однако всякая апология прошлого включает в себя те же ценностные суждения. Эта апология не следует из принципа свободной науки, не из принципа объективности. Свободная от ценностных суждений историография может преодолеть опасность апологии, но не в тот момент, когда она описывает историю победителей — не вчерашних и не завтрашних: история описывает и объясняет не только историю победителей, но и побежденных{4}. Разумеется, я не хочу этим сказать, что данная работа достигла такого идеального состояния, но я к этому честно стремился.

Добрая половина срока, отпущенного историей побежденному в итоге Третьему Рейху, приходится на войну, отсюда и значимость этого периода для понимания природы и характера нацизма. К тому же важность этой темы очевидна по причине того, что в войну развитие событий приобретает особую интенсивность, напряжение человеческих сил достигает предела, как и масштабы страданий людей. В этих условиях особенно отчетливо различимы все особенности общества, сильные и слабые стороны общественной мобилизации, степень эффективности государства, устойчивости социальных мифов, которые двигали народом. Важность этого аспекта в социальной истории Третьего Рейха определяется также тем, что в вермахте в войну служило в общей сложности 17–18 миллионов немцев{5}. Руководили этой огромной массой народа 170 000 офицеров, из них 1250 генералов (состояние на май 1944 г.{6}). Практически все взрослые мужчины в войну так или иначе имели отношение к армии. Это был огромный и очень важный общественный и государственный институт, а солдаты были важной социальной группой, интересы и потребности которой нацисты просто не могли игнорировать. Для сравнения — в СССР во время войны солдатскую шинель надевали 34 миллиона человек{7}.

Также огромный интерес представляют общественные немецкие реакции на происходящее на фронтах — эта тема особенно будет интересна российской публике, поскольку в нашей историографии к ней обращались редко и фрагментарно.

В процессе изложения автор будет вынужден довольно часто обращаться к описанию военных операций, их хода, последствий, к оценкам действий военачальников. Подробности этих драматических событий настолько хорошо известны и так часто описывались, что приводить их в книге, пытаясь сделать это исчерпывающе, было бы лишь повторением известного, за исключением тех моментов, где они оказали большое влияние на общественное мнение. Пересказывать ключевые события войны я буду по возможности кратко и наивыгоднейшим для вермахта образом: так яснее будут видны немецкие общественные реакции на войну в том виде, в каком преподносила ее геббельсовская пропаганда и воспринимало общество. В вопросах собственно военной истории автор является безнадежным дилетантом и ни на какую оригинальность не претендует, просто перенимая наиболее авторитетные суждения по оценке той или иной операции, знания о которых важны для изучения формирования немецкого общественного мнения. Кроме того, при описании развития тех или иных операций автором намеренно избирались самые предвзятые позиции, которые наиболее полно могли бы объяснить реакции немецкой общественности на развитие событий на фронте. Английский историк Брэдли еще в 1874 г. писал: «Не бывает истории без предвзятости: истинное различие — это различие между автором, который не знает, в чем состоит его, может быть, ложная предвзятость, и автором, который упорядочивает факты и творит, сознательно исходя из оснований, которые ему известны и на которых строится то, что есть для него истина. Лишь осознавая свою предвзятость, история начинает становиться действительно критической и воздерживается (насколько это возможно) от фантазий, свойственных художественной литературе»{8}.

Самое важное и самое существенное в данной книге — анализ настроений, эмоций, эволюции мифов нации в немецком обществе и вермахте, а не специальные оценки характера и итогов тех или иных военных операций. Но показать, что происходило на фронте все же необходимо, без этого нельзя понять общей логики эволюции общественных настроений. Этот ракурс, возможно, покажется совершенно необычным, поскольку мы в советские времена были приучены воспринимать войну только со стороны Красной армии — что естественно ввиду колоссальных потерь, которые принесены были захватчиками советскому народу. Попытки же объективно взглянуть на развитие войны были сильно затруднены, не говоря уже о том, чтобы осветить восприятие войны самими немцами.

Объективное рассмотрение истории войны в нашей стране было сильно затруднено тоталитарной системой власти. Дело в том, что в демократических странах после окончания боевых действий, когда появляется возможность скорректировать свою информацию по неприятельским данным, начинается кропотливая работа аналитиков. Критически рассматриваются все операции, а также эффективность тактики и стратегии, применявшейся как своими, так и чужими военачальниками. В идеологизированной советской науке такой анализ был оставлен на их же страх и риск любителям-дилетантам, один из которых горько подвел итог исследований военной истории в СССР: «У нас в стране пошли по пути, свойственном тоталитарно-идеологизированной пропаганде воспевания и прославления РККА, что привело к смешению подлинного героизма и самоотверженности со слабостью, безответственностью и тупостью иных «военачальников» и главного советского военного «гения» — Сталина. Поэтому отсеять крупицы правды из идеологизированного сора советской историографии войны — это титанический труд, которым и занимались энтузиасты-любители, у которых было стремление узнать правду, а профессиональные военные историки по преимуществу переливали из пустого в порожнее (а иные продолжают это и поныне)»{9}. В своей работе я более обращался к такого рода исследованиям (как процитированная выше книга), а также к западным монографиям.

Как и в предшествующих книгах, автор и здесь отказался от хронологического принципа, поскольку наибольший интерес составляет не сама по себе логика развития войны (она многократно освещена специалистами в разных вариантах), а упомянутые немецкие общественные и солдатские реакции на нее. В этом отношении для нас более важен не сам по себе порядок следования событий, а их сцепление.

* * *

В преддверии Второй мировой войны в западных странах армия обладала своей собственной субкультурой, которая оставалась чужда гражданскому обществу, поэтому война и армия для гражданского общества западного типа — это жупел, и представительские учреждения старались ее контролировать постоянно. В Германии же дело обстояло несколько иначе. Поражение 1918 г., крушение монархии, Ноябрьская революция, Веймарская республика разрушили прежние связи и создали для армии, прежде занимавшей исключительное положение в обществе и государстве, ситуацию экзистенционального кризиса огромного масштаба. После поражения в Первой мировой войне, старая кайзеровская армия (самосознание старших офицеров сформировалось в вильгельмовские времена, военную социализацию они прошли тогда же) оказалась частью демократической Веймарской республики, которой подчас руководили ненавистные для военных в прошлом социал-демократы. Преемственность рейхсвера Веймарской республики армии вильгельмовских времен обеспечили три генерала — Ганс фон Зект, Вильгельм Тренер и Курт фон Шлейхер{10}. Помимо свойственного армейским чинам монархизма, антиреспубликанизм и антипарламентаризм офицеров в Веймарские времена основывался на том, что только рейхстаг на основании своих бюджетных прав мог вмешиваться в дела армии и часто это делал. Напротив — в вильгельмовские времена кайзер всячески оберегал прерогативы армии. В Веймарскую республику армия должна была бороться сама за свои интересы, что было для нее необычно и вызывало раздражение. В дополнение к этому и в продолжение традиции прежнего внеконституционного положения армии, в период Веймарской республики генерал фон Зект постоянно расширял и делал все более независимым положение армейских командиров по отношению к военному министру. В Веймарскую республику многие офицеры были реакционерами и склонялись к монархии, но они не одобряли государственный переворот или объединения с партиями и группировками, враждебными государственной власти. Многие офицеры брали пример с фон Зекта, который был образованным, осмотрительным, элегантным аристократом. Отношение фон Зекта к гражданскому военному министру Гесслеру было прохладным и нелюбезным — в этом отношении фон Зект не давал офицерам примера подчинения военных дел политической власти{11}. К тому же рейхсвер при негласной поддержке политиков считал делом чести обойти несправедливые Версальские ограничения, а ведь это было нарушением закона, на которое сознательно закрывали глаза даже и в правительстве. Это совершенно несвойственное законопослушным немцам нарушение принятых на себя по итогам войны обязательств было обусловлено особыми обстоятельствами, сопровождавшими окончание Первой мировой войны.

5 октября 1918 г. германское правительство по инициативе военного руководства, исчерпавшего все возможности выиграть войну, обратилось к президенту США Вудро Вильсону с нотой, в которой принимало его Четырнадцать пунктов и просило о мирных переговорах. Через три дня Вильсон ответил. Президент Вильсон спрашивал, правильно ли он понял, что цель германского правительства в переговорах сводится только к тому, чтобы договориться о практических- деталях претворения в жизнь условий, изложенных в Четырнадцати пунктах от 18 января 1918 г., Четырех принципах и Пяти предложениях? Немцы ответили утвердительно{12}. Но практически ничего, что было обещано по условиям перемирия, не было исполнено — немцев цинично обманули.

По существу, Германия обезоружила себя, уповая на достигнутую договоренность, и для союзников делом чести было выполнить принятые на себя обязательства, «если же, — как писал Кейнс, — эти обязательства допускали двусмысленное толкование, то союзники не имели права использовать свое положение, чтобы извлечь для себя выгоду из этой двусмысленности»{13}. А они сделали именно так, не выполнив своих обязательств. Германия была поставлена в беспомощное положение. Антанта даже отказала в процедуре, применявшейся на предшествующих мирных конференциях, включая переговоры в Брест-Литовске, а именно устные переговоры с представителями врага. На Версальскую конференцию побежденных не допустили к выработке условий мирных договоров. На всем протяжении конференции Антанта не снимала блокады, отчего сильно страдало гражданское население в Германии и росла социальная напряженность. «Обманный» Версальский мир наложил свой отпечаток на первую немецкую республику, сделал республику результатом незаслуженного поражения в войне — узурпация власти нацистами после 1933 г. была бы невозможна без глубокого отчуждения и дистанции между армией и Веймарской республикой, что выразилось в Капповском путче 1920 г., а также в добровольческом движении до 1923 г., занимавшем абсолютно антиреспубликанские позиции. Правда, командующий рейхсвером в 1920–1926 гг. генерал Ганс фон Зект весьма успешно защищал самостоятельность руководства армии от вмешательства различных партийных интересов, защищая аполитичность армии по принципу — если нет монархии, то придется терпеть республику… При всех благих намерениях фон Зекта аполитичности на деле оказалось недостаточно для стабилизации республики. В исторической перспективе именно эту аполитичность немецкой армии следует в первую очередь поставить ей в вину, а не преднамеренную поддержку Гитлера, как это делается обычно: именно стремление армии остаться «государством в государстве» соответствовало личному и служебному безразличию офицеров к республике и ее институтам. Это обстоятельство было благоприятно для Гитлера, который развивал собственную политическую динамику. Исходя из этого опыта, современная немецкая демократия ФРГ строится на активном воспитании армии в духе республики, а не в духе отчуждения, аполитичности, изоляции от нее.

Для немецких военных и для нации в целом было большой травмой ограничение армии Версальским договором: довоенная (до 1914 г.) армия Германии насчитывала 2 миллиона солдат, теперь она должна была ограничить армию 100 тысячами, включая 4 тысячи офицеров. Служба была сделана добровольной. Офицеры служили 25 лет, а рядовые — 12. Командующим 100-тысячным рейхсвером стал генерал-майор Ганс фон Зект. Этот офицер нашел способы практически обойти ограничения Версальского договора и не уставал придумывать новые лазейки. Он сохранил Генштаб, упрятав его функции в отдел с невинным названием «Управление войск» и маскируя его различные подразделения под фиктивными названиями. С целью увеличения офицерского корпуса Зект маскировал свой управленческий аппарат, скрытно замещая офицерами должности гражданского персонала. Фон Зект решил, что ограниченный контингент рейхсвера в некоторых случаях даже выгоден, поскольку позволяет выбирать лучший человеческий материал. На каждую вакантную должность среди солдат и унтер-офицеров приходилось семь претендентов. Отобранные кандидаты отличались прекрасными физическими данными. Они получали необычно высокое жалование: в семь раз больше, чем во французской армии{14}. Так как Версальский договор не ограничивал соотношение количества солдат и унтеров, то в рейхсвере был один унтер-офицер на двух солдат. В случае мобилизации каждый солдат и унтер-офицер готовился таким образом, чтобы сразу занять высокую должность и нести за нее ответственность.

Несмотря на традиционно сохранявшуюся с кайзеровских времен и декларированную фон Зектом аполитичность рейхсвера, в годы стабилизации Веймарской республики и в заключительной ее фазе рейхсвер (когда офицерам было выгодно) активно участвовал в политической жизни: влияние генерала-фельдмаршала Первой мировой войны, самого знаменитого тогда немецкого военного, избранного в 1925 г. в возрасте 78 лет президентом республики Пауля фон Гинденбурга и его ближайших советников и друзей — генерала Курта фон Шлейхера (однополчанина сына президента Оскара Гинденбурга) и Франца фон Папена (служившего некогда вместе с Гинденбургом) основывалось на доверии к ним прежде всего армии. Нельзя сказать, что они прямо содействовали приходу нацистов к власти — здесь вмешались абсолютно неконтролируемые и неожиданные обстоятельства, но их отношение к республике, демократии, парламентаризму и конституции было лишь формально лояльным, а этого в 1933 г. оказалось недостаточно, нужно было проявить внутреннюю убежденность в необходимости сохранения демократических правил игры. Впрочем, этой убежденности не оказалось не только у армии, но и у всего немецкого народа — именно это обстоятельство и оказалось решающим для захвата власти Гитлером. Используя упомянутую уже выше аполитичность армии, а также взывая к необходимости исполнения рейхсвером армейского долга беспрекословного послушания и выполнения приказов, Гитлер в 1933–1938 гг. смог указать армии ее место в чисто специальной области и практически исключил ее влияние на принятие политических решений, а после кризиса Фрича — Бломберга 1938 г. и в преддверии войны Гитлер перешел к активному вмешательству в дела армии, которая все больше стала превращаться в простой инструмент нацистской политики, одновременно находясь в своей собственной специальной сфере под угрозой конкуренции со стороны партийной армии — Ваффен-СС.

В немецкой традиции нового времени армия имела почти культовое значение по той причине, что объединение страны было связано с достижениями прусской армии и в немецком сознании все лучшее, что было в немцах, долгое время олицетворялось в армии (прусская «табель о рангах» от 19 января 1878 г. ставила генерала пехоты выше, чем министра), что имело далекоидущие последствия. Прусские военные ценности, военная дисциплина проникли в мир бизнеса, произведя на свет особый сорт промышленников, которые руководили своими предприятиями, будто командовали крепостями, а также университетское сообщество, где студенческие корпорации воспринимали ритуалы (и пороки) казарменной жизни и пытались подражать «стилю прусского офицера»{15}. Даже представления иностранцев — англичан и американцев — о немецкой армии и ее организации определялись убежденностью в профессионализме этой армии. Это обстоятельство, в свою очередь, сформировалось под впечатлением успехов прусской армии в войнах за объединение страны. Собственно, национальные армии Великобритании и США строились между 1871 и 1914 гг. по образцу прусской армии{16}. Хотя ради справедливости следует сказать, что до 1870 г. наиболее передовой считалась организация французской армии, а французские военные теоретики слыли самыми компетентными в мире, штабная работа и организация армии при Луи-Наполеоне были образцом для Пруссии, России, Японии, США. Все кардинально изменилось после победы Пруссии над Францией в 1871 г.; с момента Седанской победы офицеры с малиновыми лампасами (офицеры немецкого Генштаба) стали считаться самыми большими в мире виртуозами войны, а немецко-прусский Генштаб — самым действенным инструментом ведения войны в мире. Во время Второй мировой войны среди знатоков немецкой армейской традиции бытовало убеждение, что Германия вступила во Вторую мировую войну с «лучшими мозгами», чем в Первую мировую. Фельдмаршал Альбрехт Кессельринг поддерживал в мемуарах это мнение. Он отмечал, что в годы Второй мировой войны все серьезные должности в Генштабе занимали весьма компетентные специалисты, прошедшие прекрасную подготовку. Офицеры Генштаба образца 1939 г. были ближе к тем, кто находился на боевых позициях с оружием в руках, а это было настолько серьезным преимуществом, что его невозможно переоценить. Именно поэтому путаница и дублирование приказов, которые подчас имели место в 1914–1918 гг., в вермахте были исключены{17}. Все чины в прусской (немецкой) армии были хорошо подготовлены для руководства войсками. Особенно это относится к быстрой и точной оценке обстановки, к принятию четких решений и отданию точных приказов — в этом прусский Генштаб явно превосходил генштабы в какой угодно стране. При этом прусским Генштабом задачи ставились таким образом, что командир на месте мог принимать более или менее самостоятельные решения. О значении прусской военной традиции для Третьего Рейха ясно говорит следующий перечень, в котором из 18 фельдмаршалов вермахта 12 были пруссаками. В списке они следуют по времени получения фельдмаршальского жезла:

(1) Вернер фон Бломберг (1878–1946)

(2) Вальтер фон Рейхенау (1884–1942)

(3) Федор фон Бок (1880–1945)

(4) Вальтер фон Браухич (1881–1948)

(5) Вильгельм Кейтель (1882–1946)

(6) Ганс фон Клюге (1882–1944)

(7) Эрвин фон Вицлебен (1881–1944)

(8) Вильгельм Риттер фон Лееб (1876–1956)

(9) Вильгельм Лист (1880–1971)

(10) Герд фон Рундштедт (1875–1973)

(11) Георг фон Кюхлер (1881–1969)

(12) Эрих фон Манштейн (1887–1973)

(13) Максимилиан фон Вейхс (1881–1954)

(14) Эвальд фон Клейст (1881–1954)

(15) Фридрих Паулюс (1890–1957)

(16) Эрнст фон Буш (1885–1945)

(17) Вальтер Модель (1891–1945)

(18) Фердинанд Шернер (1892–1973), стал фельдмаршалом 4.4.1945.

В этой связи восхищение армией, превознесение ее достоинств, соответствие основных черт немецкого национального характера идеальному типу армейской организации стали со временем основой пресловутого немецкого милитаризма. Этот милитаризм безусловно имел ряд позитивных сторон, связанных с обеспечением устойчивых внешнеполитических позиций государства, обороноспособности страны, воспитанием в молодых людях патриотизма. Традиция прусского милитаризма предусматривала и политическую ответственность военных. Так, Клаузевиц в свое время указывал, что «задачей и правом военного искусства по отношению к политике является прежде всего предотвращение такого положения, когда политика требует того, что противоречит природе войны, предотвращение ошибок, которые политическое по незнанию своего инструмента может совершить»{18}. Политическое руководство Третьего Рейха не предоставило такого права военному руководству, а в решающий момент не считалось с его мнением.

С другой стороны, пресловутый прусский милитаризм вызывал раздражение части немецкого общества, особенно левой интеллигенции и социал-демократов, что активизировало ответные реакции военных… Взаимные нападки порой приобретали довольно резкие формы: достаточно вспомнить Генриха Манна, который с экспрессионистским гротеском и сарказмом обличал кайзеровский милитаризм, знаменитый мюнхенский сатирический журнал начала XX в. «Симплициссимус», который создал массу визуальных критических образов милитаризма. Жесткой антивоенной, антимилитаристской линии придерживались весьма влиятельные в Германии социал-демократы. Разумеется, военные отвечали гражданским «штафиркам» тем же самым. Так было с момента объединения Германии до нацистов.

Одним из визуальных символов этого милитаризма и его свойств не только в Германии, но и далеко за ее пределами, долгое время были прусские островерхие каски, введенные еще в 1847 г. в прусской армии. Они и ныне воспринимаются как символ, подчеркивающий принадлежность к воинской касте. В такой каске в торжественных случаях позировал президент Веймарской республики фельдмаршал Пауль фон Гинденбург. На более современный профиль стального шлема рейхсвера, также со временем ставший почитаемым символом вермахта, начали переходить в 1916 г. (во время Верденского сражения)[1].

Приписывать немцам милитаризм в иные эпохи их истории стало уже общим местом, наверное, это имело некоторые основания и исторические последствия, как и милитаризм у других народов. В отличие от немцев Третьего Рейха, советский народ, хоть и имел в свое время самую большую в мире армию, никогда не» был милитаристским народом, ибо советские люди преимущественно жалели своих солдат, а для немцев они были элитой нации, ими гордились, в немецкой армии было все лучшее, что было у нации. Английский авиаконструктор периода Второй мировой войны Де Хевилленд однажды сказал: в мирное время в армии умных людей нет, они приходят туда во время войны{19}. Судя по первому периоду Великой Отечественной войны, это же можно сказать и о Красной армии. В Германии же, напротив, армию долгое время рассматривали как самую важную общественную элиту. Хотя как милитаризм рассматривать такое положение можно лишь отчасти — известный немецкий генерал Гейнц Гудериан писал, что на обвинение в милитаризме он может ответить, что для него и его солдат понятие «милитаризм» означало пустую игру в парады, хвастливое подражание солдатскому языку, чрезмерное увлечение солдатской выправкой, а также культивирование их в гражданской жизни — истинные солдаты, по словам Гудериана, отвергали все это{20}. В самом деле, можно допустить, что иные немцы воспринимали военную службу как выполнение высокого долга, многие стали солдатами для того, чтобы защитить отечество, подготовить из молодежи людей честных и способных оборонять свою страну с оружием в руках. Находятся люди, которые издеваются над военной теорией и с презрением отзываются о «кабинетных стратегах», однако история Второй мировой войны доказала жизненную необходимость ясного мышления и дальновидного планирования. Среди немецких высших офицеров было много настоящих профессионалов, которые, будучи блестящими теоретиками, оставались тесно связанными с реальной действительностью — блестящим примером такого счастливого сочетания качеств был, например, Гейнц Гудериан или Эрих фон Манштейн.

Строго говоря, руководящая верхушка вермахта, которую застал Гитлер после прихода к власти, не была воинствующе милитаристской, она стремилась лишь к тому, чтобы в согласии с национальным правительством приступить к военному строительству, необходимому для Германии, имевшей недостаточные (100 тысяч солдат) вооруженные силы. Эти размеры вермахта были предписаны Версальским договором. Политическая абстиненция, в 20-е гг. привитая немецкой армии генералом Зектом, и после 1933 г. оставалась некоторое время актуальной для немецкой военной верхушки.

Да и можно ли свести милитаризм только к феномену немецко-прусской истории? Очевидно нет, поскольку многие исторические эпохи у разных народов подпадают под подозрение в милитаризме — Александр Македонский, Спарта, Чингисхан, Кромвель, европейские монархии XVII в. (Швеция, Россия, Франция), Наполеон, Франция в период дела Дрейфуса, Япония в первой трети XX в. Все эти феномены выказывают полное родство с милитаризмом. Различие в перечисленных феноменах милитаризма с прусским его вариантом лишь в том, что последний пришелся на современную эпоху с ее возросшими техническими возможностями, новыми организационными предпосылками манипулировать огромными массами людей, новой и особенно агрессивной геополитикой, в отличие от прежнего невинного по сравнению с ней империализма. Именно поэтому доведенное до совершенства оперативное мастерство (Пруссия была небольшим государством и для того, чтобы победить, должна была действовать оперативно), дисциплина в необычном сочетании с инициативностью и свободой принятия решений, исполнительность и другие качества прусских военных имели столь большой эффект.

Тонкий знаток европейской культуры Элиас Канетти весьма резонно указывал, что Гитлер никогда не достиг бы своей цели (власти), если бы Версальский договор не лишил Германию ее армии. Запрещение всеобщей воинской обязанности оставило немцев без очень существенного элемента национального самосознания и национального сплочения, не было больше ни маневров, ни парадов, ни блеска мундиров, ни чувства гордости за армию. Этот запрет, по мнению Канетти, обернулся рождением национал-социализма, выступившего эрзацем армии, будучи аналогично организованным и внешне совершенно соответствуя признакам армии. Даже съезды партии были просто парадами{21}. Несмотря на некоторую умозрительность этой оценки, можно определенно констатировать, что из всех европейских народов в рассматриваемое время милитаризм был свойственен немцам в наибольшей степени. Упомянутый милитаризм был тесно связан с эстетизацией армии, солдатских достоинств, насилия. Жан Поль Сартр, которого никак нельзя заподозрить в симпатиях к нацизму, в своем романе 1948 г., рассказывая об ощущениях молодого француза, лицезревшего вступление вермахта в Париж в июне 1940 г., писал: «… он не мог насытиться видом белокурых, высоких, загорелых солдат, равнодушно скользивших взглядом по молчаливой толпе. Он бормотал: — Как они красивы. Ангелы ненависти и зла. Они — новый закон, они — новые судьи»{22}. Легко себе представить, каковы были масштабы упомянутой эстетизации собственно в Германии, ведь они подогревались еще и естественным чувством национальной гордости, национальной солидарности. Вид победителей завораживал, глядя на них, хотелось выпрямить спину и подтянуться, этим солдатам можно было подражать, но благодаря победам они казались недосягаемыми, многим немцам и не немцам они казались непобедимыми.

Как немецкие офицеры, исходя из исторического положения армии в Германии, могли понимать свое положение и свое место в Третьем Рейхе? Прежде всего нужно иметь в виду, что для них определяющее значение имели воспоминания о незаслуженно проигранной войне. В их сознание просто не вмещалось, как могла кайзеровская армия, блистательно выиграв столько сражений, проиграть в итоге войну? Более всего при этом пеняли на неоправданное изменение «гениального» плана Шлиффена, а во-вторых, весьма популярна была легенда об «ударе ножом в спину» (Dolchstofilegende), нанесенном якобы немецким рабочим движением борющемуся фронту. При этом, разумеется, забывали, что стопроцентного рецепта победы не бывает, и нападение на Бельгию (по плану Шлиффена) было в высшей степени сомнительным путем к победе. Поддерживая легенду об «ударе ножом в спину», немецкие офицеры забывали тот факт, что немецкий тыл в Первую мировую войну был самым стабильным, устойчивым и надежным из всех принимавших в войне участие стран и безропотно вынес столько страданий, как никакой другой. Немецкие военные предпочитали распространять басню об «ударе ножом в спину», впервые сформулированную самим Гинденбургом, но не думали о том, что западные демократии смогли подобрать в войну подходящих руководителей, столкнувшихся с гораздо более значительными, чем в Германии, проблемами, и выиграть ее. Немецкие офицеры продолжали верить в то, что демократия — это главная причина немецкого поражения. Война, таким образом, рассматривалась как само собой разумеющееся и совершенно необходимое дело, а авторитарная государственная система была в представлениях немецких военных в наивысшей степени отвечающей потребностям войны.

В таком демократическом государстве, каким была Веймарская республика, рейхсвер чувствовал себя чужеродным телом, но он продолжал функционировать в надежде на желательные перемены. Немаловажным было то, что некоторые офицеры годами ждали присвоения новых званий, которые часто были ниже тех, которые они получили во время войны. В профессиональном отношении дела обстояли не лучше 100-тысячная армия не могла рассчитывать на то, чтобы целиком воспроизводить и поддерживать прусские армейские традиции. Поэтому рейхсвер склонялся в сторону всех выступлений в пользу ревизии Версальского мира — именно по этой причине примирение рейхсвера с политической реальностью республики не состоялось по причине того, что офицеры были недовольны положением профессиональной армии. Либерально, демократически настроенные молодые немцы не стремились в армию, да и всеобщей воинской обязанности в Германии не было, поэтому кадры офицеров, унтеров, солдат складывались из правых по своим убеждениям элементов. Большинство старших офицеров представляли старую кайзеровскую армию, именно поэтому армия осталась оплотом старых ценностей монархизма, антипарламентаризма, национализма, антилиберализма. В вильгельмовские времена армия располагала столь значительным влиянием на политику государства, что она, не обсуждая ничего с правительством, начала войну на два фронта, что привело к поражению: между тем войны на два фронта в 1914–1918 гг. вполне можно было избежать.

Несмотря на свою малочисленность, рейхсвер был строго централизованной, прекрасно отлаженной военной машиной, состоящей исключительно из закаленных во многих сражениях ветеранов войны, лучших из лучших солдат; офицеры были весьма влиятельной кастой общества, и такая армия была значимым фактором власти в государстве. Одним из немногих преимуществ, которое давало ограничение численности рейхсвера, было то, что офицеры проходили по всем меркам необычайно жесткий отбор — случайные или не совсем компетентные специалисты просто не могли пройти и отсеивались сразу. Таким образом, ядро офицерского корпуса будущего вермахта было сформировано из отборнейших офицерских кадров, которые отвечали самым суровым и строгим требованиям{23}. Начальник отдела личного состава рейхсвера в Веймарскую республику генерал Курт фон Хаммерштейн говорил, что у него была уникальная возможность выбирать. Он условно и с некоторой долей иронии разделял всех офицеров на четыре категории. Человек умный и решительный годится на высокий штабной пост; тот, кто умен и ленив, подходит для самого высокого командования, ибо у него хорошие нервы, способные справиться с любой ситуацией; можно также использовать глупого и ленивого офицера; но глупый и старательный человек должен быть немедленно смещен, — с юмором говорил Хаммерштейн.

По условиям Версальского мира немецкий Генштаб, как и военная академия и военные училища, были ликвидированы. На практике это означало, что военные округа в децентрализованном порядке сами должны были отбирать и готовить специалистов-офицеров, обладавших необходимыми способностями и навыками. В целях такого отбора в округах ежегодно проводился так называемый «окружной экзамен» (Wehrkreispr?fung), который обязаны были проходить все младшие офицеры. На этом экзамене давали задачи по тактике боя, были вопросы по военной истории, по тактико-техническим данным оружия, всеобщей истории, экономике, обязательная проверка состояния физической подготовки соискателя на более высокое офицерское звание.

К примеру, в 1927 г. из 169 экзаменовавшихся офицеров для дальнейшего децентрализованного обучения в Кенигсберге, Мюнстере и Штутгарте было отобрано 37 курсантов. Два года спустя из этих офицеров-курсантов осталось в результате отсева 15 человек. Последний, 3-й год обучения назывался «министерский курс» (R-Lehrgang, ОТ Reichswehrministerium-Lehrgang) И проходили его в Берлине. Из 15 соискателей итоговую проверку прошли 6, которые и получили, как шутили в армии, «красные штаны» (roten Hosen) — это означало, что они стали де-факто офицерами Генштаба (этого учреждения в Германии официально не существовало), которых отличали по серебряным петлицам и малиновым лампасам на брюках{24}.

До тех пор, пока рейхсвер прямо не выступал против республики, он мог заниматься собственными проблемами, ему не нужно было бояться, что очередное республиканское правительство предъявит рейхсверу какие-либо претензии. Насколько значительным авторитетом обладал Густав Штреземан, но и он не посмел спорить с военными по поводу целесообразности сотрудничества с Красной армией для того чтобы обойти некоторые ограничения Версальского мира. Ко всему прочему, нельзя забывать, что рейхсверу с 1925 г. (избрание Гинденбурга президентом) была обеспечена полная поддержка Гинденбурга, который в прошлом сам был военным.

Следует помнить, что ревизия Версальского договора была желанием не только армии, но и всех немецких политических партий, включая и левых. «Черный рейхсвер» и укрывательство оружия немецкое общественное мнение считало проявлением патриотизма, похвальной военной хитростью… В целях преодоления Версальских ограничений в 1925 г. в рейхсвере был разработан детальный «большой план» (der gro?e Plan) расширения армии до 2,8–3 миллионов солдат (102 дивизии), число генералов предполагалось увеличить с 42 до 252. Во многом благодаря именно этим организационным начинаниям к 1 сентября 1939 г. численность вермахта составляла 2,8 миллиона солдат, что было на 600 000 меньше, чем в кайзеровской армии в Первую мировую войну{25}. План 1925 г. был следствием французской оккупации Рура 1923 г., якобы вследствие неуплаты немцами репараций — на самом же деле французы таким образом реализовывали свои имперские амбиции. Для немцев эта оккупация была шоком — армия располагала боеприпасами лишь на один час боев. Имперскому республиканскому правительству ничего не оставалось, как призвать местное население в Руре к пассивному сопротивлению. Генерал фон Зект и его сотрудники первоначально планировали на случай дальнейшего французского продвижения проведение мобилизации и организацию вооруженного сопротивления. В оружии, боеприпасах и снаряжении не было недостатка, но они были в частных руках — у фрайкоров, всевозможных военных союзов. Эта мобилизация была затруднена еще и тем, что по стране ездила международная военная ревизионная комиссия с проверками. К счастью, ни французы, ни поляки не осуществили свои угрозы вторжения, и рейхсверу не понадобилось реализовывать свои планы организации партизанской борьбы, тактики выжженной земли или применения химического и бактериологического оружия, радиоуправляемых фугасов для оказания сопротивления нашествию, как это планировалось руководством рейхсвера. Но с ослаблением угрозы от необходимости реализации «большого плана» не отказались: он был только отложен, и как только Гитлер оказался у власти, его реализация пошла полным ходом. Четыре дня спустя после своего назначения канцлером Гитлер был с визитом на Бенделерштрассе (в военном министерстве). Все, что он обещал военным, было встречено присутствовавшими там офицерами с пониманием и благодарностью: нетерпимое отношение к пацифизму, искоренение марксизма, смертная казнь за государственные преступления, искоренение «язвы демократии», допризывная подготовка молодежи, введение всеобщей воинской повинности, восстановление сильного государства{26}. Именно притягательность быстрейшей модернизации армии и сделала Гитлера приемлемой фигурой в глазах большинства старших офицеров вермахта, которые оставались во власти традиционных консервативных ценностей и, безусловно, нацистами никогда не были.

До Первой мировой войны немецкие военные претендовали на единоличное руководство войной: Мольтке это удавалось делать даже при Бисмарке. Мольтке и Бисмарк постоянно спорили о прерогативах — первый считал, что дипломатия (стратегия) должна верховодить лишь в мирное время, а во время войны вся власть должна принадлежать военным (и оперативной сфере). Победы прусской армии в 1866 и 1870 гг. показали, что немецкая армия — это единственный настоящий ключ к решению стратегических проблем. Это привело к тому, что исключительно немецкие военные с самого начала Первой мировой войны руководили всей жизнью страны, но при этом Первая мировая война показала, что индустриализация вызвала к жизни такие факторы, которые военные ранее не учитывали. Уже Альфред фон Шлиффен (начальник немецкого Генштаба в 1891–1905 гг.) осознавал, что в современных условиях мыслима лишь молниеносная война, так как «жизнь наций покоится на непрерывной работе торговли, промышленности, а содержание миллионов солдат требует миллиардных расходов»{27}. Битва ресурсов в Первую мировую войну показала, что война между державами требует полной мобилизации ресурсов участвующих в войне наций, поэтому военные не в состоянии обозреть все связанные с войной проблемы в целом. Многие офицеры чувствовали это и старались обойти эту трудность путем дальнейшей специализации и даже допускали влияние на военных гражданских лиц, способствовали технизации военного инструментария, готовы были одобрить воздействие экономических и политических решений на военное ремесло, но при этом они утеряли самое главное стратегическую перспективу. Об экономике как стратегическом факторе много писал в книге «Уроки Первой мировой войны» (1918 г.) маршал Франции Фердинанд Фош, который был начальником Генштаба, а затем главнокомандующим войсками Антанты. После 1918 г. в Англии, Франции и США стали усиленно изучать возможные варианты ведения войны в новой для штабистов неоперативной сфере. В Германии же академия Генштаба была открыта в 1935 г., но через два года закрыта по той причине, что немецкие военные сочли излишним изучать общие вопросы регулирования промышленного производства, экономики, стратегии. Этим руководителям вермахта казалось, что самые существенные задачи — это оперативные проблемы. Поэтому, в отличие от английской и французской армий, где общее руководство играло самую главную роль, в немецкой армии первый офицер Генштаба (Iа — оперативные вопросы) всегда был первым среди равных{28}. В целом структура Генштаба (ей было соответствие в крупных соединениях) была такова:

Iа — оперативное руководство;

Ib — материально-техническое обеспечение;

Iс — разведка;

IIа — личный состав;

IIb — отдел личного состава;

III — военная прокуратура;

IVa — начальник административной части;

IVb — начальник медицинской службы;

IVc — главный ветеринар;

IVd — капеллан;

V — начальник транспортного отдела.