Глава 4 Фактор Суомуссалми (26 декабря 1939 года — 7 января 1940 года)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 4

Фактор Суомуссалми

(26 декабря 1939 года — 7 января 1940 года)

Первая фаза русско-финской войны уже закончилась отражением всех русских атак между Ледовитым океаном и Ладожским озером. Таким образом, Финляндия временно свободна от беспокойств на севере, а русские, скорее всего, в настоящее время сосредоточат свое внимание на прорыве на юге при помощи сосредоточения крупных сил.

Майор Георг Филдинг Элиот, военный аналитик «Лайф» в выпуске от 26 декабря 1939 года

Нация стояла как один человек за своими вооруженными силами в спокойном и решительном понимании того, что борьба должна продолжиться. Но на пороге Нового года объективный наблюдатель не мог не иметь мрачных предчувствий. Престиж Советского Союза требовал нашего поражения, и мы могли быть уверены, что давление на нас возрастет…

Густав Маннергейм

Если справедливость и правое дело не могут выстоять в неравной борьбе против грубой силы, то мы погибнем. Но если мы погибнем от недостатка орудий и боеприпасов, а это сейчас наша самая большая нужда, мы надеемся и верим, что наша борьба станет источником вдохновения для цивилизованного мира.

Георг Грипенберг, финский посол в Лондоне, в передаче Би-Би-Си и специальном обращении о помощи Финляндии. 26 декабря 1939 года

…Наверное, красота утра повлияла на мое восприятие русского поражения, когда мы его увидели. Восходящее солнце пропитало снежный лед, а деревья, как валентинки из кружева, сияли розовым светом на мили вокруг. Идиллию пейзажа нарушал только сгоревший дом, затем перевернутый грузовик и еще два разбитых грузовика…

Вирджиния Коулс, которая вела репортажи два последних месяца финской войны для «Санди таймс» и «Интернешнл Трибьюн» о гибели 44-й дивизии у Paатте

Нет, Сталин не получит Финляндию в подарок, как сказал Марте Геллхорн финский пилот из 24-й эскадрильи, когда война только начиналась. Это стало уже понятно. Если русские хотели навязать Финляндии коммунизм при помощи своего ревностного протеже Отто Вилле Куусинена, им нужно было сменить войска, тактику и командующих. После отрезвляющих поражений у Толваярви и Кемийоки и провала второго штурма линии Маннергейма, все нужно было менять.

Хансон Болдуин, язвительный военный аналитик «Нью-Йорк таймс», таким образом подытожил положение дел: «Изучение первых трех недель войны и обзор русской тактики, основанной на медленном, громоздком, сокрушительном массировании сил и средств, показывают, что финны смогут «удержать форт», — писал он 24 декабря. — Насколько долго они продержатся без помощи — сказать сложно. Многое зависит от погоды, многое — от количества войск, которые Советы бросят в бой».

Примерно так и обстояли дела в Финляндии на конец 1939 года — или так их видели финны. Затем, после Нового года, появился новый фактор в запутанном финском уравнении — финские серийные победы в Суомуссалми и на дороге Раатте. Это были выдающиеся операции, начавшиеся в конце декабря и закончившиеся в первую неделю января уничтожением двух целых советских дивизий.

Теперь скептические финны начали верить своей прессе. Некоторые увлеклись настолько, что начали считать, что если они так сумели одолеть русских свиней, то, может быть, иностранная помощь была вообще не нужна!

* * *

В любом случае, Марта Геллхорн уже не увидела, как будут развиваться события. Она покинула Хельсинки в Рождество на самолете, улетев сначала в Стокгольм, из Стокгольма в Париж, а оттуда на корабле домой. Месяца репортажей о войне ей хватило, решила она. Месяц в холоде и тьме Финляндии, месяц походов по темным корридорам гостиницы «Кемп» и приставаний пьяных коллег по цеху — хватит с нее. На самом деле Геллхорн не собиралась уезжать, но когда американский военный атташе случайно столкнулся с журналисткой и сообщил ей, что есть свободный билет на самолет в Стокгольм, она быстро согласилась.

Геллхорн любила Финляндию, верила в нее, что было ясно видно по трем ее длинным статьям в «Кольере». Геллхорн также хотела, чтобы свободный мир — и Америка — сделали бы что-то большее для Финляндии. Она высказала это в беседе со своей подругой, Элеонорой Рузвельт при встрече в Вашингтоне, по пути на Кубу, в солнечное поместье Хемингуэя. Сможет ли она попросить президента сделать для Финляндии больше? Первая леди согласилась, ужаснувшись войне и надеясь, что США в нее не полезут. В любом случае, Геллхорн не видела окончания финской драмы и опускающегося на сцену занавеса. Однако ее коллега и подруга по имени Вирджиния Коулс увидела все до конца.

* * *

Как Геллхорн, Коулс была умной, красивой и бесстрашной. Бывшая фотомодель, она сменила профессию, и стала фронтовой корреспонденткой и освещала итальянское вторжение в Эфиопию и Испанскую гражданскую войну. В Испании она писала с обеих сторон фронта и удостоилась редкой чести быть арестованной и республиканцами, и франкистами. Помимо всего прочего, она сумела остаться в живых и написать о войне. Название ее мемуаров 1941 года «В поисках неприятностей» говорит само за себя. Коулс встретила Геллхорн в Испании. Неудивительно, что они подружились. Они даже вместе вели репортажи из Лондона, где жили в конце 1930-х годов. Геллхорн, в Испании познакомившаяся с Хемингуэем, решила вернуться на Кубу со своим шумным возлюбленным. Коулс предпочла остаться в Лондоне и вскоре писала для британских и американских газет. На поздних стадиях войны, после того как Геллхорн снова стала военной корреспонденткой после своего разрыва с Хемингуэем, пути старых подруг неоднократно пересекались на полях сражений.

Как Геллхорн, Коулс имела очень хорошие связи. Геллхорн знала всех в Нью-Йорке и Вашингтоне, а Коулс знала всех в Лондоне. Если Геллхорн имела доступ к Белому дому благодаря дружбе с Элеонорой Рузвельт, то Коулс имела доступ к Даунинг-стрит, благодаря дружбе с лордом Адмиралтейства и будущим премьером Уинстоном Черчиллем.

* * *

Не могло быть сомнений, что Коулс обнаружила во время своей суточной остановки в Стокгольме, на чьей стороне Швеция в войне. Швеция была единодушно за Финляндию, несмотря на то, что правительство искусно это маскировало.

Стокгольм был в напряжении. Газеты были полны рекламы с призывами записываться в добровольцы, во всех ресторанах женщины собирали пожертвования, а в гостиницах все пестрело плакатами: «Защити Швецию, помогая Финляндии сейчас».

28 декабря шведские газеты гордо сообщили, что первый контингент шведских добровольцев, включая Олвара Нильссона, прибыл в Финляндию и начал занятие по боевой подготовке. На фронт они попали только через два месяца. Сначала финны должны были обучить их. Тем временем группа финских летчиков тоже записалась в добровольцы, что позволило им сразу вступить в бои на дюжине устаревших, но долгожданных истребителях «Глостер Гладиатор» и четырех бомбардировщиках «Хокер Харт».

Появилось достаточное количество шведских пилотов, чтобы сформировать отдельную эскадрилью № 19, которая базировалась в Кеми и начала боевую деятельность 12 февраля. Их соотечественники на земле вступили в бой полтора месяца спустя. 19-я эскадрилья отвечала за воздушное пространство над севером Финляндии. Это позволило финским ВВС перебросить дополнительные силы на фронт в Карелии.

* * *

Хельсинки, в который прибыла Вирджиния Коулс, сильно отличался от того Хельсинки, в котором была Марта Геллхорн. Город стал ветераном, и шрамы войны были тому свидетельством. Технологический университет и другие здания вокруг все еще лежали в руинах, наряду с десятками других домов, которые были уничтожены в последующих налетах. Занавески на выбитых окнах поврежденного советского посольства, разбитого в первый незабываемый налет, мотались на ветру, как привидения.

Около шести тысяч финнов погибли в первый месяц войны, из них 600 были гражданскими лицами. Каждый день поминальные объявления появлялись в газетах. «Погиб 18 декабря. Pro Patria. Погиб 23 декабря. Pro Patria. Погиб 27 декабря. Pro Patria».

Самыми горькими были объявления о смерти детей, как это объявление из «Hufvudstadsbladet», самой крупной шведскоязычной газеты Финляндии:

«Мой дорогой маленький Георг, рожден 3 июня 1928 года, убит при налете 30 ноября 1939 года. Майя Эрикссон, в девичестве Блом».

Или же это объявление, в котором налет назван «несчастным случаем», как будто это была воля Божья:

«Наш единственный сын, Тор Йорген Сегерсвен, погиб при несчастном случае 30 ноября 1939 года. Он покинул нас в возрасте 15 лет, оставив нас в великом горе. Оплакивают тебя мать, отец и дед».

Но жизнь продолжалась.

* * *

Кое-что, на самом деле почти всё, в Хельсинки изменилось с тех ужасающих первых дней. Во-первых, когда-то живой город с населением в триста тысяч резко уменьшился в пять раз, и был почти что пуст.

Не изменился в Хельсинки только отель «Кемп». Он оставался центром нервной системы столицы, и Коулс нашла его жужжащим от толп журналистов, фотографов, финских чиновников и солдат, собранных в фойе. Казалось, что каждый день прибывал новый легион замерзших, но нетерпеливых журналистов, чтобы писать о советско-финском «теннисном матче». Те, кто не помещался в «Кемп», отсылались в отель «Сеурахуоне» по соседству. Все равно всем приходилось туда ходить, так как в той гостинице располагалась комната для прессы финского правительства. Это также было лучшее место для наблюдения за людьми, обнаружила Коулс.

Среди всего этого маскарада Коулс узнала своего коллегу по цеху, Вебба Миллера из Юнайтед Пресс. Миллер только что вернулся из командировки на линию Маннергейма. Как большинство его коллег, Миллер стал истовым финнофилом. «Они самые превосходящие бойцы, которых я когда-либо видел», — заявил переполненный впечатлениями репортер за ланчем.

«Они ничего не боятся! — воскликнул он, поглощая бифштекс. — И к тому же их импровизация — они придумывают оружие на ходу». В качестве примера Миллер привез новую противотанковую тактику, только что изобретенную ловкими финнами, — к взрывателю мины привязывалась струна, финн ждал, пока танк проедет мимо, и подрывал мину в нужный момент. Восторженный американец сообщил, что финнам удалось уничтожить таким образом несколько тяжелых танков.

В Финляндии шло две войны, возбужденно объяснял Миллер. Первая война — позиционная война на линии Маннергейма, с которой он только что вернулся. Эта война ведется «методами Западного фронта», с разными придумками с финской стороны — как подрыв мины при помощи струны и только что появившиеся коктейли Молотова. Там война была в статичной фазе.

Вторая война, заявил Миллер, — это партизанская война на севере. Запаниковавшие сначала после неожиданного советского наступления в тех местах, финны там сейчас дерутся даже лучше. Они побеждают благодаря своему упорству и изобретательности, а также замечательному знанию лесистой местности. Добавляется к этому поражающая русская некомпетентность. На самом деле, сказал Миллер, финны только что уничтожили две дивизии в крошечном месте с труднопроизносимым названием Суомуссалми.

* * *

В Финляндии количество русских пленных между тем росло. Так написал 28 декабря К.Й. Эскелунд, один из превосходной команды репортеров, пишущих для «Нью-Йорк таймс»: — «Сотни русских пленных перевезены с фронтов в центральную Финляндию».

Почти во всех воспоминаниях, включая воспоминания самих русских, говорится, что русские пленные были рады тому, что их не убили. Однако иногда к ним не так хорошо относились свои же, как сообщал Эскелунд.

«Сотрудник железных дорог сказал мне, что пленных привезли в лагеря в телячьих вагонах. Однажды поезд с пленными был обстрелян из пулеметов русскими истребителями, и русские пленные были напуганы до смерти.

Пленные политруки должны были быть особо осторожными.

В вагоне, который прибыл в лагерь вчера, нашли задушенного другими пленными офицера. «Теперь мы с ним квиты, — рассказали пленные. — На фронте некоторые офицеры стреляли нам в спину, когда мы шли в атаку»».

Первоначально, как кажется, финские военные не хотели позволять прессе фотографировать их пленных, возможно, боясь спровоцировать уже опозорившийся Кремль. Возможно, финны не хотели навлечь репрессии на своих пленных. Но теперь фотографировать русских пленных разрешалось и даже поощрялось. Фотографии испачканных русских пленных с реки Кеми и Суомуссалми в их неряшливой, изношенной форме, с потерянным выражением лица, и такие же фотографии их товарищей, мумифицированных холодом, убитых не финскими пулями, а просто замерзших, шокировали мир и только добавили огорчений Кремлю.

Вместо гнева основным отношением к пленным было сочувствие с сильной примесью презрения — не по отношению к самим солдатам, а к варварской системе, что их породила, и которую они вроде бы «защищали».

В какой-то момент после мясорубки у Суомуссалми Кард Майдане, журналист из «Лайф», наткнулся на группу финнов, развлекавшихся с русским пленным. Его рассказ многое объясняет.

«Ходя вокруг пленного кругами, они угрожающе кричали, поносили его последними словами и угрожали ему ножами. Они били его ногами, и щелкали затворами незаряженных винтовок, целясь в него. Пленный был на грани истерики.

В тот момент в комнату зашел финский майор и призвал солдат к порядку. Он ласково успокоил пленного, прежде чем начать допрос.

Несчастный пленный рассказал, что он рабочий с молочной фабрики в Ленинграде, что у него жена и четверо детей. Его офицеры ему сказали, что они скоро войдут в Хельсинки. В этот момент финские солдаты в комнате начали хохотать и отпускать остроты. Майор успокоил их и продолжил допрос. Когда хохот утих, он мягко протянул руку с сигаретой.

Он сомневался, и затем вдруг заглянул финну прямо в глаза. Внезапно слезы потекли из глаз по грязному лицу и начали падать на его стеганую телогрейку. Все в комнате притихли. Майор мягко положил сигарету на край стола и опустил взгляд, как будто читая бумаги перед собой. Долгое время он отстраненно молча сидел, пока русский продолжал дрожать, размазывая слезы и грязь по лицу рукавом телогрейки».

Майдане, которого не покидали инстинкты фотожурналиста, спросил, можно ли сфотографировать пленного.

Майор согласился. Фотограф «Лайфа» извлек камеру и вспышку. Русский, который никогда не видел фотоаппарата, съежился и снова начал плакать. Попытавшись объяснить непонятливому объекту съемки свои намерения, Майдане все же сфотографировал его и задействовал вспышку, что снова вывело русского из равновесия: «Русский катался по полу с криками. Он упал на колени и схватился за стол, плача и что-то нечленораздельно крича по-русски».

И снова добрый финский майор пришел на помощь пленному, а его подчиненные пристыженно отошли в сторону.

«Майор вскочил и аккуратно поднял всхлипывающего пленного на ноги. «Мы не хотим тебе вреда, — повторял он успокаивающе, — мы только фотографируем тебя». Он взял мой фотоаппарат и подержал его перед мокрым лицом русского. «Посмотри в окошко», — он говорил с пленным как с ребенком.

Хитрые глаза русского шарили по комнате. Он медленно взял в руки мой фотоаппарат. Минуту он смотрел через видоискатель на меня и финнов, которые ждали, тихие и пристыженные».

Потом он понял: «Внезапно появилась тень улыбки, потом смех, и затем майор держал его за плечи, так как пленный сотрясался от смеха».

Бывшие мучители с облегчением рассмеялись. Один из них снова накинул одеяло на голову пленного, и его вывели из комнаты, ко всеобщему облегчению. Финский офицер сказал свое последнее слово. «Когда майор проходил мимо меня, он остановился, помялся с минуту и снова поднял на меня взгляд. Через плечо он жестко сказал мне по-английски: «Русские — свиньи!»».

Однако необходимо отметить, что появилась одна тревожная статья об отношении к пленным. 18 декабря «Нью-Йорк таймс» опубликовала неподтвержденные сообщения о том, что финны содержат русских пленных в больницах и важных правительственных зданиях, чтобы охладить желание Советов бомбить гражданские цели. Эту же статью перепечатала «Тайм». Однако доказательств этому нет.

В любом случае, даже если эти обвинения и имели почву под собой, это не остановило Кремль, который продолжал бомбить без разбора все подряд, а интенсивность налетов только выросла. Был налет на главный лагерь для военнопленных в Каяни — там содержалось большинство пленных из Суомуссалми. По правде, Кремль не волнует, вернутся пленные живыми или нет. Это нашло свое подтверждение после заключения мира, когда пятьсот из пяти тысяч русских пленных были расстреляны на месте после пересечения границы, а большинство остальных пропало без следа.

* * *

Финский народ, уже возбужденный результатом первого сражения при Суомуссалми, ничего не знал о битвах на дороге Раатте. Одной разбитой русской дивизии было достаточно.

А тем временем в первую неделю января 1940 года появилось большое количество ободряющих Финляндию новостей. Во-первых, иностранные добровольцы со всех сторон направлялись в Финляндию. 4 января «Нью-Йорк таймс» сообщила, что двести боевых финнофилов отправилась из Будапешта. В тот же день пришло сообщение из Осло, что отправилась первая группа из ста пятидесяти норвежских добровольцев. «Все исключительно хорошо одеты, в новой форме и специальной униформе для зимы», — писалось в газете.[6]

На следующий день вышла гротескная статья (через стокгольмское бюро) о том, что финский патруль на фронте у Салла наткнулся на отряд из ста пятидесяти русских солдат. Финны приготовились к бою, но поняли, что все русские замерзли насмерть.

* * *

Днем позже появились новости о том, что в Финляндии появился первый ас — Йорма Сарванто из 24-й эскадрильи, тот самый храбрый пилот, что пел серенады Марте Геллхорн, — сумел сбить шесть бомбардировщиков дальнего действия ДБ-3 за несколько минут.

В Европе появился первый ас, а у Финляндии появился новый герой. Все, казалось, складывалось в пользу Суоми. Затем, два дня спустя, появилась новая сенсация: на дороге Раатте была уничтожена советская 44-я стрелковая дивизия.

* * *

Вирджиния Коулс, прибывшая на замерзшую дорогу Раатте несколько недель спустя после сражения, тоже была впечатлена. И бесконечно подавлена.

«Наверное, красота утра повлияла на мое восприятие русского поражения, когда мы его увидели. Восходящее солнце пропитало снежный лед, а деревья, как валентинки из кружева, сияли розовым светом на мили вокруг. Идиллию пейзажа нарушал только сгоревший дом, затем перевернутый грузовик и еще два разбитых грузовика.

Затем мы проехали поворот дороги и увидели весь ужас поля боя. На мили лес вокруг был усеян телами солдат и лошадей, разбитыми танками, полевыми кухнями, артиллерийскими передками, картами, книгами и предметами одежды. Тела замерзли и были тверже стали. Все замерзли в съежившемся положении. Нетрудно представить себе страдания этих солдат на морозе».

Убийство также повлияло и на убийц, как отметил Джоффри Кокс, один из репортеров, посетивших поле боя. Он увидел солдат Сииласвуо, возвращавшихся с поля боя. «Это была сцена, которую я наиболее живо помню со всей финской войны», — написал он.

«Навстречу нам шел поток солдат, которые участвовали в сражении, они шли на отдых, а вместе с нами на фронт шли свежие части. Солдаты шли с фронта на лыжах, пешком, группами по четыре и пять солдат на санях, которые тянули пони. «Молотов», — кричали они, указывая на пони, и хохотали. Другие ехали на грузовиках. Их маскхалаты были грязные, в пятнах. Винтовки были заброшены за спину.

Их лица были лицами мужчин, которые видели ужасные вещи и смотрели в глаза смерти много дней подряд. У многих щеки и лбы были черными от пороха. Почти у всех были темные, неподвижные, усталые глаза. Они были небритые, с задубевшей от мороза кожей. Некоторые выглядели стариками. Другие просто смотрели в одну точку или механически шли на лыжах, с застывшими лицами».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.