Глава IX. План войны, когда цель заключается в сокрушении неприятеля[70]

Глава IX. План войны, когда цель заключается в сокрушении неприятеля[70]

После того как мы подробно охарактеризовали различные возможные конечные военные цели, мы просмотрим теперь распорядок войны в целом для трех отдельных ступеней[71], которые получаются в соответствии с различными целями.

Согласно всему тому, что мы до сих пор сказали об этом предмете, два основных принципа обнимают весь план войны и дают руководящее направление всему остальному.

Первое: сводить всю тяжесть неприятельского могущества к возможно меньшему числу центров тяжести, и если это удастся, то к одному; с другой стороны, удары против этих центров тяжести сводить к возможно меньшему числу основных операций, по возможности к одной; наконец, в пределах возможности все второстепенные операции ставить в подчиненное положение. Словом, первый принцип – в возможной степени сосредоточивать действие.

Второй принцип гласит: действовать с возможной быстротой, следовательно, не допускать без достаточного основания ни пауз, ни уклонения на окольные пути. Сведение сил неприятеля к одному центру тяжести зависит:

а) от политической увязки этих сил; если силы состоят из войск, принадлежащих одному государю, то обычно это не представит затруднений; если это союзные армии, из которых одна действует только в качестве союзника, не преследуя своих интересов, то трудность лишь немного возрастет; если же мы имеем дело с союзниками, связанными между собой общностью политических задач, то вопрос сводится к степени связывающей их дружбы; об этом мы уже говорили;

б) от положения войны, на котором выступают различные неприятельские армии.

Если неприятельские силы объединены на театре войны в одну армию, то фактически они составляют одно целое, и нам не о чем больше спрашивать; если же они группируются на театре войны несколькими армиями, то единство уже не абсолютно, все же между частями существует достаточная связь для того, чтобы решительный удар, нанесенный одной части, увлек вместе с этой частью и другие. Если армии распределены по соседним театрам войны, не отделенным друг от друга значительными естественными преградами, то и здесь может наблюдаться решительное влияние, оказываемое участью одной армии на другую; если же театры войны очень удалены друг от друга, если их разделяют нейтральные земли, значительные горы и пр., то указанное влияние представляется весьма сомнительным и даже невероятным; если же, наконец, они расположены на разных концах воюющего государства, так что действия на них расходятся в эксцентрических направлениях, то почти исчезают следы всякой связи между армиями.

Если бы на Пруссию одновременно напали Россия и Франция, то в отношении ведения войны это было бы равносильно двум отдельным войнам. Но единство все же сказалось бы во время переговоров. И наоборот, саксонские и австрийские войска во время Семилетней войны следует рассматривать как одно целое. Испытания, выпадавшие на долю одних, должны были ощущать и другие, отчасти потому, что для Фридриха Великого оба театра войны лежали в одном направлении, а отчасти потому, что Саксония не обладала политической самостоятельностью.

Бонапарту пришлось в Германии в 1813 г. бороться со многими врагами, но все они располагались по отношению к нему приблизительно в одном направлении, и театры войны их армий находились между собой в тесной связи и постоянном взаимодействии. Если бы Бонапарту удалось, сосредоточив свою армию, где-либо разбить главные силы противников, он тем самым нанес бы решительное поражение всем остальным частям. Если бы он разбил богемскую главную армию и двинулся через Прагу на Вену, Блюхер при всем своем желании не имел бы возможности оставаться в Саксонии, ибо его вызвали бы на помощь в Богемию, а шведский наследный принц ни за что не захотел бы оставаться в Бранденбурге.

Напротив, для Австрии при ведении войны против Франции одновременно на Рейне и в Италии всегда будет нелегко успешным ударом на одном из этих театров достигнуть решения и на другом. Отчасти Швейцария со своими горами слишком резко разделяет оба театра войны, отчасти дороги на них идут в эксцентрическом направлении. Франция скорее имеет возможность победой на одном из этих двух театров добиться решительного перелома и на другом, ибо направления ее сил на обоих театрах концентрически сходятся к Вене – центру тяжести австрийской монархии; далее, можно сказать, что легче действиями из Италии достигнуть решения и на Рейне, чем наоборот, ибо удар из Италии непосредственнее поражает центр австрийской державы, а удар на Рейне приходится на ее окраину.

Отсюда следует, что понятие о разъединении или единении неприятельских сил допускает разные градации, и лишь в каждом конкретном случае можно отдать себе отчет в том, какое влияние события, происходящие на одном театре войны, окажут на другой, а отсюда уже можно заключить, в какой мере можно свести различные центры тяжести неприятельских сил к одному.

Для принципа – сосредоточивать все усилия на центре тяжести неприятельской мощи – существует только одно исключение, а именно – когда второстепенные предприятия сулят необычайные выгоды, однако и при этом мы устанавливаем предпосылку наличия решительного перевеса сил, при котором второстепенные действия не подвергнут нас чрезмерному риску на важнейшем пункте.

Когда генерал Бюлов двинулся в 1814 г. в Голландию, можно было предвидеть, что 30000 человек его корпуса не только нейтрализуют такое же число французов, но и дадут возможность голландцам и англичанам выступить со своими силами, которые иначе вовсе бы себя не проявили.

Итак, первая точка зрения, которой надо держаться при составлении плана войны, сведется к тому, чтобы выяснить центры тяжести неприятельских сил и, по возможности, свести их к одному; вторая будет заключаться в том, чтобы сосредоточить силы, направляемые против этого центра тяжести, для одной основной операции.

Здесь могут встретиться лишь следующие основания для дробления и разделения вооруженных сил.

1. Первоначальное расположение сил, следовательно и положение участвующих в наступлении государств.

Если сосредоточение вооруженных сил связано с обходными движениями и значительной потерей времени, а риск разъединенного продвижения не слишком велик, то такое разъединение является оправданным, ибо осуществление с большой потерей времени не являющегося необходимым сосредоточения войск и лишение тем самым первого удара свежести и размаха будет противоречить второму из выдвинутых нами основных принципов. Во всех случаях, когда мы можем рассчитывать в известной степени поразить противника внезапностью, этому следует уделять особое внимание.

Но еще важнее тот случай, когда наступление предпринимается союзными государствами, которые по отношению к неприятельскому государству расположены не в одном направлении, не одно позади другого, а рядом. В случае войны Пруссии и Австрии против Франции было бы весьма ошибочным мероприятием, сопряженным с напрасной тратой времени и сил, если бы армии обеих держав захотели выступить из одного пункта; естественное направление к сердцу Франции идет для пруссаков через нижнее течение Рейна, а для австрийцев – через верхнее. Соединение этих армий в дальнейшем не могло бы осуществиться без известных жертв; следовательно, в каждом таком случае приходится разрешать вопрос, будет ли сосредоточение сил настолько необходимым, чтобы стоило покупать его ценою этих жертв.

2. Наступление отделенными одна от другой группами может дать большие успехи.

Так как здесь идет речь о наступлении отделенными одна от другой группами против одного центра тяжести, то это предполагает концентрическое продвижение. Разъединенное наступление по параллельным или эксцентрическим линиям относится к второстепенным операциям, о которых мы уже говорили.

Всякое концентрическое наступление как в стратегии, так и в тактике сулит более значительный успех, ибо в случае удачи мы не только опрокидываем неприятельскую армию, но в большей или меньшей мере и отрезаем ее. Следовательно, концентрическое наступление всегда богаче результатами, но вследствие разъединения частей и расширения театра войны оно связывается с более крупным риском. В данном вопросе дело обстоит так же, как и с наступлением и обороной: более слабая форма открывает перспективу на более крупные успехи.

В конце концов все сводится к тому, чувствует ли себя наступающий достаточно сильным для того, чтобы стремиться к крупной цели.

Когда Фридрих Великий в 1757 г. решил вторгнуться в Богемию, он это выполнил раздельными группами, наступавшими из Саксонии и Силезии. Две главные причины побудили его к этому: во-первых, распределение его сил на зимних квартирах было таково, что сосредоточение их в одном пункте лишило бы его удар внезапности; вторая причина сводилась к тому, что это концентрическое продвижение угрожало каждому из двух австрийских театров войны с фланга и тыла. Опасность, которой при этом подвергался сам Фридрих Великий, заключалась в том, что одна из его двух армий могла быть разбита превосходными силами. Раз австрийцы этого не поняли, они могли принять сражение только в центре или же подвергались опасности быть совершенно отброшенными в ту или другую сторону от своего пути отступления и претерпеть катастрофу; это и был тот чрезвычайный успех, который сулило королю это концентрическое наступление. Австрийцы предпочли принять сражение в центре, но Прага, у которой они построились, все еще была расположена в сфере охватывающего наступления, и последнее вследствие полной пассивности австрийцев достигло своей предельной действенности. Следствием этого после проигрыша австрийцами сражения явилась катастрофа, ибо нельзя не назвать катастрофой, если две трети армии вместе с главнокомандующим позволили запереть себя в Праге.

Этот блестящий успех в начале кампании был достигнут отважным концентрическим наступлением. Кто мог порицать Фридриха за то, что он считал достаточной гарантией успеха точность своих движений, энергию своих генералов, моральное превосходство своих войск и неповоротливость австрийцев? Эти моральные величины не должны выпадать из расчета; нельзя приписывать успех только геометрической форме наступления. Вспомним хотя бы о не менее блестящей кампании Бонапарта в 1796 г., когда австрийцы были так жестоко наказаны за концентрическое вторжение в Италию. Средства, находившиеся в распоряжении французского генерала, имелись бы в наличии (за исключением моральных) и у австрийского полководца в 1757 г., и даже в большей мере, так как он не был, подобно Бонапарту, слабее своего противника. Таким образом, когда следует опасаться, что раздельное концентрическое продвижение даст противнику возможность посредством действий по внутренним линиям парализовать неравенство сил, такое движение рекомендовать нельзя; если группировка войск заставит прибегнуть к нему, то на него следует смотреть как на неизбежное зло.

Если мы с этой точки зрения взглянем на план, составленный для вторжения во Францию в 1814 г., то он не заслужит нашего одобрения. Русская, австрийская и прусская армии находились вместе в районе Франкфуртана-Майне, на самом естественном и прямом направлении к центру тяжести французской монархии[72]. Их разделили и направили одну армию во Францию через Майнц, а другую – через Швейцарию. Так как у неприятеля было так мало сил, что ему нечего было и думать об обороне границ, то вся выгода, какую можно было бы ожидать от такого концентрического продвижения, если бы оно удалось, сводилась лишь к тому, что в то время как одной армией завоевывали Лотарингию и Эльзас, другая занимала Франш-Контэ. Стоила ли эта маленькая выгода того, чтобы проделывать проход через Швейцарию? Мы знаем, впрочем, что решающее значение для выбора этого плана имели и другие столь же недостаточные основания, но здесь мы остановились лишь на тех элементах, о которых идет речь сейчас.

С другой стороны, Бонапарт был как раз человеком, превосходно умевшим обороняться против концентрического наступления, доказательством чему является его мастерская кампания 1796 г., и если союзники значительно превосходили его в количестве войск, то при всяком удобном случае проявлялось превосходство его как полководца. Он слишком поздно прибыл к своей армии в район Шалона, вообще слишком пренебрежительно смотрел на своих противников и все же едва не разбил поодиночке обе армии. В каком виде застал он их под Бриенном? У Блюхера из его 65000 человек было налицо всего только 27000, а из 200000 главной армии – только 100000 человек. Невозможно было предоставить противнику больше шансов на успех. И, конечно, с того момента, как начались действия, важнейшая потребность союзников заключалась в том, чтобы вновь соединиться.

По всем этим соображениям мы полагаем, что если концентрическое наступление и представляет средство для достижения наибольшего успеха, то все же оно преимущественно должно вытекать из первоначального разделения сил; редко встречаются такие случаи, когда мы поступили бы правильно, отказываясь из-за него от кратчайшего и простейшего направления наших сил.

3. Расширение театра военных действий может служить основанием для продвижения раздельными группами.

Когда наступающая армия двинется из одного пункта и с успехом вторгнется в глубь неприятельской территории, то пространство, над которым она господствует, не будет точно ограничиваться теми путями, по которым она следует, а расширится несколько в стороны; однако размер этого расширения будет в значительной мере зависеть от плотности и сколоченности неприятельского государства. Если неприятельское государство слабо спаяно, а народ изнежен и отвык от войны, то без особых усилий с нашей стороны позади нашей победоносной армии откроется обширная полоса земли; но если мы имеем дело с мужественным и верным народом, то наше господство ограничится более или менее узким треугольником позади нашей армии.

Дабы предотвратить это зло, продвигающийся вперед должен вести свое наступление на достаточно широком фронте. Если неприятельские силы сосредоточены в одном пункте, то ширина фронта наступления может сохраняться лишь до установления контакта с противником и должна суживаться по мере приближения к его расположению; это понятно само собою.

Однако если неприятель сам принял достаточно широкую группировку, то распределение наших сил на таком же фронте само по себе не представляло бы ничего неблагоразумного. Мы здесь говорим об одном театре войны или о нескольких, но находящихся вблизи, по соседству. Таким образом, очевидно, что это будет случай, когда, по нашим взглядам, главная операция решит судьбу и второстепенных пунктов.

Но всегда ли следует ставить дело так, и можно ли подвергаться опасности, возникающей из недостаточного воздействия важнейшего пункта на пункты второстепенные? Не заслуживает ли потребность в известной ширине театра войны особого внимания?

Здесь, как и повсюду, невозможно исчерпать число комбинаций, которые могут иметь место; но мы утверждаем, что за немногими исключениями решение, достигнутое на главном пункте, скажется и на второстепенных. Этим принципом должны руководиться действия во всех тех случаях, в которых противное не устанавливается с полной очевидностью.

Когда Бонапарт вторгся в Россию, он с полным правом мог рассчитывать на то, что ему удастся, одолев главные силы русских, тем самым смести и сопротивление войск, оставленных на верхнем течении Двины. Он вначале оставил против них лишь корпус Удино; однако Витгенштейн перешел в наступление, и Бонапарт оказался вынужденным послать туда еще шестой корпус.

Между тем против Багратиона он еще с самого начала кампании направил часть своих сил; но Багратион был увлечен общим уходом центра, и Бонапарт имел возможность снова присоединить к себе эти войска. Если бы Витгенштейну не приходилось прикрывать вторую столицу, то и он присоединился бы к отступательному движению главной армии под командой Барклая.

В 1805 и 1809 гг. победы Бонапарта под Ульмом и под Регенсбургом явились и решением судьбы Италии и Тироля, хотя первая представляла довольно удаленный и самостоятельный театр войны. В 1806 г. под Йеной и Ауэрштедтом он добился окончательного решения по отношению ко всему, что могло быть предпринято против него в Вестфалии, Гессене и по дороге на Франкфурт.

Среди множества обстоятельств, влияющих на сопротивление боковых районов театра войны, преимущественное значение принадлежит двум следующим.

Первое: если страна, как это было в России, имеет огромные размеры и располагает относительно большими силами, то решительный удар на главном направлении может затянуться надолго; поэтому отпадает надобность спешно сосредоточивать к нему все силы.

Второе: когда (например, в 1806 г. в Силезии) боковой район приобретает необычную самостоятельность благодаря большому числу крепостей. И все же Бонапарт отнесся к этому району с большим пренебрежением, направив против него лишь 20000 человек под начальством своего брата Жерома; между тем Бонапарт, двигаясь на Варшаву, оставил этот район позади себя.

Если в конкретном случае выяснится, что удар на главном направлении, по всей вероятности, не отразится на боковых районах или уже фактически не отразился, то причина этого заключается в том, что неприятель выставил там значительные вооруженные силы; против них также придется выделить соответственные силы, что надо считать неизбежным злом, так как нельзя сразу же оставлять свои сообщения без всякой охраны. Однако осторожность может повести еще к дальнейшему шагу: она может выдвинуть требование, чтобы наступление на главном направлении точно сообразовалось с ходом наступления в боковых районах и, следовательно, чтобы каждый раз, когда неприятель не захочет уходить из них, наступление на главном направлении приостановилось бы.

Такой прием как будто не совсем противоречит выдвинутому нами принципу сосредоточивать возможно большие силы в одной главной операции, но тот дух, из которого рождается этот прием, явно противоположен идее, вложенной в наш принцип. При соблюдении этого приема возник бы такой темп движений, такое ослабление силы удара, такая игра случайностей и, наконец, такая потеря времени, что это практически было бы совершенно несовместимо с наступлением, имеющим целью сокрушение противника.

Трудности еще возрастут, если силы противника в этих боковых районах имеют возможность отходить в эксцентрических направлениях. Что же тогда останется от единства нашего удара?

Мы должны, следовательно, высказаться безусловно против зависимости главного наступления от хода действия в боковых районах и утверждаем, что направленное на сокрушение противника наступление, у которого не хватает смелости лететь стрелой прямо в сердце неприятельской страны, никогда не достигнет своей цели.

4. Наконец, облегчение условий существования армии является четвертым основанием в пользу разъединенного наступления.

Конечно, гораздо приятнее идти с маленькой армией по богатой области, чем с большой следовать через бедную; но при целесообразных мероприятиях и с войсками, привыкшими к лишениям, последнее не представляется невозможным; поэтому такое соображение никогда не должно оказывать влияние на наше решение, чтобы мы из-за него подвергались серьезной опасности.

Итак, мы отдали должное основаниям для разделения сил, разлагающих единое главное действие на несколько, и не решимся высказывать порицание в тех случаях, когда такое разделение совершается на одном из этих оснований с ясным сознанием его смысла и с тщательным взвешиванием выгод и невыгод.

Но когда, как это обычно бывает, ученый Генеральный штаб по привычке составляет план, по которому различные районы театра войны должны быть еще до начала игры заняты разными фигурами, как поле на шахматной доске, и затем начинается игра – движение к цели, вдохновляемое фантастической мудростью комбинаций, сложными линиями и отношениями, когда войска должны разойтись сегодня для того, чтобы с напряжением всех сил и искусства, с великой опасностью вновь соединиться через две недели, – то мы испытываем глубокое отвращение к такому уклонению от прямого, простого, бесхитростного пути, умышленно ввергающему нас в полное замешательство. Подобные нелепости имеют тем легче место, чем слабее полководец осуществляет руководство войной и чем дальше отступает он от понимания своей роли, указанной нами в I главе[73], как непосредственного выявления своей одаренной огромными силами индивидуальности. При такой слабости полководца весь план рождается в недрах фабрики непрактичного Генерального штаба и является продуктом мозговой деятельности дюжины полузнаек.

Теперь нам остается разобраться только в третьей части нашего первого принципа, а именно: все второстепенное ставить, насколько возможно, в подчиненное положение.

Стремясь свести все военные действия к одной простой цели и достичь ее, по возможности, одной крупной операцией, мы лишаем остальные участки соприкосновения воюющих держав доли их самостоятельности: они становятся районами подчиненных действий. Если было бы возможно абсолютно все сосредоточить в одной операции, то эти участки соприкосновения оказались бы совершенно нейтрализованными; но это возможно лишь в редких случаях, и поэтому все сводится к тому, чтобы ставить эти участки соприкосновения в такие рамки, в которых они не отвлекут от важнейшего слишком много сил.

Прежде всего мы утверждаем, что план войны должен преследовать эту тенденцию даже в том случае, когда невозможно свести неприятельское сопротивление в целом к одному центру тяжести, и, следовательно, мы находимся в том положении, которое мы уже однажды характеризовали как ведение одновременно двух почти совершенно различных войн. Всегда следует смотреть на одну из них как на главную и преимущественно на нее обращать все силы и внимание.

При такой точке зрения благоразумно будет действовать наступательно только на этом главном фронте, на другом же держаться обороны. Лишь при наличии необычайных обстоятельств, особо благоприятствующих наступлению на этом последнем, таковое может быть оправдано.

Далее, надлежит вести эту оборону на второстепенных участках возможно меньшими силами, стараясь извлекать все выгоды, присущие этой форме сопротивления.

Еще большее значение имеет эта точка зрения для всех тех театров войны, на которых хотя и выступают армии различных держав, но где обстановка допускает воздействие на них удара, нанесенного их общему центру тяжести.

Против же того врага, на которого направляется главный удар, оборона на второстепенных театрах уже не нужна. Само главное наступление и вызванные другими надобностями вспомогательные атаки являются исчерпывающими и делают оборону пунктов, непосредственно ими не прикрытых, излишней. Все сводится к важнейшему решению; им покрываются все потери. Если, по нашему разумению, сил достаточно для того, чтобы добиваться такого решения, то возможность неудачи не должна служить основанием к тому, чтобы принимать меры для обеспечения себя на всякий случай от возможного ущерба на других участках, ибо как раз последнее увеличивает в значительной степени возможность такой неудачи и таким путем вводит в наши действия противоречие[74].

Подобное преобладание главного действия над подчиненными должно сохраняться и между отдельными частями общего наступления. Но так как обычно иного рода причины определяют силы, подлежащие движению с того или другого театра войны против общего центра тяжести, то в данном случае речь идет лишь о стремлении отвести господствующую роль основному действию, ибо чем больше будет достигаться такое первенство, тем это действие будет проще и меньше подвержено случайностям.

Второй принцип заключается в быстром использовании вооруженных сил.

Каждая напрасная трата времени, каждый окольный, кружный путь являются расточительным расходованием сил и, следовательно, противоречат принципам стратегии.

Весьма полезно при этом помнить, что наступление черпает свое почти единственное преимущество из внезапности, с которой происходит открытие действий. Его самые могучие крылья – это внезапность и безостановочность, и там, где цель наступления сводится к сокрушению врага, без них оно обойтись не может.

Здесь, следовательно, теория требует выбора кратчайших путей к цели и совершенно исключает бесчисленные споры о том, идти вправо или влево, туда или сюда.

Если мы напомним о том, что нами было сказано в главе об объекте стратегического наступления относительно впадины, ведущей к сердцу государства[75], а также и то, что мы говорили в главе этой части относительно влияния, оказываемого временем, то, думается нам, не потребуется дальнейших разъяснений для полного осознания, что этот принцип действительно обладает тем значением, которое мы ему приписываем.

Бонапарт всегда действовал таким образом. Кратчайшие дороги от своей армии к неприятельской или от своей столицы до столицы неприятеля были его излюбленными путями.

В чем же должна заключаться та главная операция, к которой мы все сводим и скорейшего, без каких-либо извилин, выполнения которой мы требуем?

Что значит сокрушение врага, мы, по возможности, разъяснили в общих чертах в IV главе, и было бы бесполезно вновь повторять сказанное. Конец в каждом отдельном случае может разниться, но начало всегда одно и то же, а именно: уничтожение неприятельских вооруженных сил, т. е. крупная победа, одержанная над ними, и их разгром. Чем скорее, т. е. чем ближе к нашей границе будет одержана эта победа, тем достижение ее будет легче; чем позже, т. е. чем глубже в неприятельской стране мы ее одержим, тем она будет решительнее. Здесь, как и во всех других случаях, легкость успеха находится в строгом соответствии с его размерами.

Поэтому, если мы не обладаем таким превосходством сил над противником, чтобы победа наша во всех случаях была несомненна, мы должны по возможности скорее добиться встречи с его главными силами. Мы говорим: по возможности, ибо если бы такая встреча была сопряжена для нас с кружными движениями, с блужданием по ложным направлениям и потерей времени, то добиваться ее во что бы то ни стало могло бы быть и ошибкой. Если мы не встречаем неприятельской армии на своем пути и не можем пуститься в поиски ее, так как это в других отношениях противоречило бы нашим интересам, то мы можем быть уверены, что найдем ее позднее, ибо она не замедлит броситься нам навстречу. Тогда нам придется сражаться, как мы только что говорили, при менее благоприятных условиях – зло, которого избегнуть нельзя. Если мы тем не менее выиграем сражение, то наша победа будет тем решительнее.

Отсюда следует, что умышленно проходить мимо неприятельских главных сил, когда они уже находятся на нашем пути, было бы ошибкой, по крайней мере постольку, поскольку мы имеем в виду облегчить себе содержание победы.

С другой стороны, из вышесказанного следует, что при очень значительном превосходстве сил можно сознательно пройти мимо неприятельских главных сил с тем, чтобы позднее дать им более решительное сражение.

Мы говорим о полной победе[76], следовательно, о разгроме неприятеля, а не просто о выигранном сражении. Но для такой победы необходимо охватывающее наступление или же сражение с перевернутым фронтом, ибо в обоих случаях исход носит решительный характер. Поэтому существенной частью плана кампании является установление соответственного распорядка как в отношении группировки вооруженных сил, так и направления их; об этом будет сказано ниже, в главе о плане кампании[77].

Правда, мы не отрицаем возможности полного разгрома в сражениях с прямым фронтом, и в подобных примерах нет недостатка в военной истории, однако такие случаи бывают редко и встречаются все реже и реже по мере того, как сходство между армиями в отношении обучения и тактической подготовки увеличивается. Теперь уже не удастся взять в плен в одном селении 21 батальон, как то было в Блиндхейме[78].

Раз одержана крупная победа, то не должно быть и речи об отдыхе, передышке, о том, чтобы оглядеться, устроиться и прочем; в порядке дня только преследование, нанесение новых ударов, где это понадобится, захват неприятельской столицы, наступление на выполнявшие второстепенные задачи части противника или на все то, что еще является опорой неприятельского государства.

Если наш победный путь направляется мимо неприятельских крепостей, то вопрос, следует ли подвергнуть их осаде, зависит от наших сил. При наличии большого перевеса на нашей стороне было бы потерей времени не овладеть ими как можно раньше. Но если мы не вполне уверены в дальнейшем успехе нашего продвигающегося ядра, то против крепостей мы должны оставить возможно меньшее количество войск, что исключает возможность их правильной осады. К тому моменту, когда осада крепости вынуждает нас приостановить дальнейшее наступление, последнее, как общее правило, уже достигло своего кульминационного пункта. Итак, мы настаиваем на быстром и безоговорочном продвижении вперед и преследовании главными силами. Мы уже высказались против того, чтобы продвижение вперед на главном направлении сообразовывалось с успехами в боковых районах; следствием этого в большинстве случаев явится сохранение позади наших главных сил лишь узкой полосы территории, на которую распространяется наше господство и которая образует весь наш театр войны[79]. Мы уже раньше указывали, насколько это ослабляет силу удара в голове наступления и какие опасности создаются отсюда для наступающего. Но могут ли эти трудности, этот внутренний противовес получить такое развитие, что дальнейшее движение вперед затормозится? Безусловно, это может иметь место. Но мы уже раньше утверждали, что было бы ошибкой с самого начала стараться избежать такого сужения театра войны и ради этого задерживать быстроту наступления. Добавим теперь: пока полководец не сокрушил своего противника, пока он считает себя достаточно сильным, чтобы добиться своей цели, он и должен ее преследовать. Возможно, ему придется следовать по своему пути при все возрастающей опасности, но одновременно будет расти и величина возможного успеха. Когда же наступит такой момент, что он не рискнет идти дальше, когда он найдет нужным озаботиться о своем тыле, расшириться и вправо и влево, это, по всей вероятности, будет знаменовать, что он достиг кульминационного пункта. Сила порыва окажется иссякшей, и если противник к этому времени еще не сокрушен, то, по всей вероятности, это уже и не случится.

Все, что он будет предпринимать для более интенсивного совершенствования своего наступления, овладевая крепостями, проходами, провинциями, хотя и явится медленным прогрессированием, но это будет уже не абсолютное, а только относительное прогрессирование. Неприятель уже более не бежит, он, возможно, подготавливает уже новое сопротивление; хотя наступающий все еще интенсивно прогрессирует, но, быть может, положение обороняющегося с каждым днем улучшается. Словом, мы повторяем вновь: после вынужденной остановки, как общее правило, вторичного порыва вперед не бывает.

Итак, теория требует лишь того, чтобы до тех пор, пока существует намерение сокрушить неприятеля, наступление против него продолжалось безостановочно; но если полководец отказывается от этой задачи, так как находит опасность чересчур сильной, он поступит разумно, остановившись и приступив к расширению занятого района. Теория осуждает это лишь в тех случаях, если при этом имеется в виду искуснее сокрушить противника.

Мы не настолько безрассудны, чтобы утверждать, будто нет примеров государств, постепенно доведенных до крайности. Во-первых, выдвинутое нами положение не является абсолютной истиной, не допускающей исключений; оно зиждется лишь на вероятных и обычных результатах; во-вторых, следует различать, действительно ли крушение государства было вызвано постепенно или же оно явилось результатом первой кампании. Здесь мы имеем в виду лишь последний случай, ибо только в нем происходит то напряжение сил, которое или преодолевает центр тяжести всего бремени, или же приводит к опасности быть им раздавленным. Если в первый год добиться умеренного успеха, добавить к нему на следующий год такой же и так мало-помалу продвигаться к цели, то при этом ни разу не возникнет особенно серьезной опасности, но зато она распределится на несколько моментов. Каждая пауза от одного успеха до другого раскрывает перед неприятелем новые перспективы; предыдущий успех оказывает на последующий весьма слабое воздействие, часто никакого; порою получается даже отрицательное воздействие, ибо неприятель успевает отдохнуть, иногда получает более сильный импульс к новому сопротивлению, или же к нему приходит помощь извне; а тогда, когда все совершается одним духом, вчерашний успех влечет за собой сегодняшний, и пожар зажигает новый пожар. Если есть государства, которые побеждены последовательными ударами и для которых время, этот ангел-хранитель обороняющегося, оказалось губительным, то бесконечно более многочисленны примеры, где намерения наступающего оказались целиком сорванными в силу проволочек. Вспомним только о результатах Семилетней войны, где австрийцы пытались достичь цели с такой медлительностью, осмотрительностью и осторожностью, что потерпели полную неудачу.

Стоя на этой точке зрения, мы, конечно, никак не можем разделить того мнения, что стремление вперед всегда должно сопровождаться заботой о надлежащей организации театра войны и как бы уравновешиваться ею; напротив, мы видим в невыгодах, вытекающих из продвижения вперед, неизбежное зло, заслуживающее внимания лишь в том случае, когда впереди для нас уже нет никакой надежды на успех.

Пример Бонапарта в 1812 г. не только не служит опровержением выдвинутого нами положения, а напротив, заставляет нас еще тверже стоять на своем мнении.

Его наступление не потому потерпело неудачу, что он повел его слишком быстро и далеко, как гласит обычное мнение: будучи единственным средством достигнуть успеха, это наступление потерпело крах. Россия не такая страна, которую можно действительно завоевать, т. е. оккупировать; по крайней мере, этого нельзя сделать ни силами современных европейских государств, ни теми 500000 человек, которых для этого привел Бонапарт. Такая страна может быть побеждена лишь собственной слабостью и действием внутренних раздоров. Добраться же до этих слабых мест политического бытия можно лишь путем потрясения, которое проникло бы до самого сердца страны. Лишь достигнув могучим порывом самой Москвы, мог Бонапарт надеяться подорвать мужество правительства, стойкость и верность народа. В Москве надеялся он найти мир, и это была единственная разумная цель, какую он мог себе поставить в эту войну. В соответствии с этим двинул он свои главные силы против главных сил русских; последние, спотыкаясь, отступали перед ним через Дрисский лагерь и остановились лишь под Смоленском. Бонапарт вовлек в общее отступление Багратиона, нанес главной армии русских поражение и занял Москву. Он действовал здесь так же, как и всегда; лишь этим путем сделался он повелителем Европы, и только этим путем он мог им сделаться.

Кто, следовательно, восторгается Бонапартом как великим полководцем во всех его прежних походах, тот не должен его порицать и в этом случае.

Правда, позволительно судить о происшествии по конечному успеху, ибо последний является лучшей для него критикой (см. V главу 2-й части), но такое суждение, выведенное лишь на основании конечного успеха, не является еще продуктом человеческой мудрости. Изыскание причин неудачного похода еще не равносильно критической оценке последнего. Лишь доказав, что причины неудачи нельзя было не предвидеть или не следовало оставлять без внимания, мы становимся критиками и выступаем в роли судьи над полководцем.

Мы же утверждаем, что тот, кто находит поход 1812 г. абсурдом лишь по причине катастрофического оборота, который он принял в результате последовавшей реакции, а в случае успешного его окончания усматривал бы в нем самую блестящую комбинацию, тем самым свидетельствует свою полную неспособность к суждению.

Если бы Бонапарт остановился в Литве, как того желает большинство критиков[80], чтобы сначала овладеть крепостями, которых, впрочем, кроме расположенной совершенно в стороне Риги, почти не было, ибо укрепления Бобруйска были слабы и значение их было невелико, – то он к зиме оказался бы в сетях печальной системы обороны; тогда те же критики первые бы возгласили: «Это уже не прежний Бонапарт! Как, он даже не довел дело до первого решительного сражения, и это он, который привык запечатлевать свои завоевания победами вроде Фридланда и Аустерлица на крайнем рубеже неприятельских государств! Как мог он боязливо прозевать овладение неприятельской столицей, беззащитной, готовой пасть Москвой, и тем самым оставить нетронутым ядро, вокруг которого могло вновь организоваться сопротивление. На его долю выпало неслыханное счастье внезапно обрушиться на этого далекого колосса, как нападают на соседний город или как Фридрих Великий напал на маленькую близкую Силезию, и он не воспользовался этим случаем, застыл на середине своего победного шествия, словно злой дух привязался к его стопам». Так судили бы люди по результатам, ибо таково большинство критиков.

Мы же со своей стороны скажем: поход 1812 г. не удался потому, что неприятельское правительство оказалось твердым, а народ остался верным и стойким, т. е. потому, что он не мог удаться. Может быть, Бонапарт сделал ошибку, предприняв его, – по крайней мере, результат свидетельствует, что он ошибся в расчете, но мы утверждаем, что если уже добиваться этой цели, то, в основных чертах, иначе ничего нельзя было поделать. Вместо того, чтобы взвалить себе на плечи бесконечно дорогостоящую оборонительную войну на востоке, вроде той, какую Бонапарт вел уже на западе, он испробовал единственное средство, ведущее к цели: вырвать мир у испуганного противника одним отважным ударом; при этом он рисковал гибелью своей армии; это была его ставка в игре, цена великой надежды. Если это разрушение его вооруженных сил превысило строго необходимые размеры по его вине, то последняя не в том, что он слишком далеко зашел вперед, – такова была политическая цель и это было неизбежно, – а в слишком позднем открытии кампании, в его расточительной – с точки зрения расхода людей – тактике, в недостаточно заботливом отношении к сохранению сил армии и к поддержанию в надлежащем виде пути отступления; наконец, в несколько запоздалом отходе из Москвы.

Тот аргумент, что русские армии могли преградить ему дорогу на Березине и окончательно отрезать путь отступления, не колеблет нашу точку зрения. Во-первых, как раз неудача этой попытки указывает, как трудно осуществить действительное преграждение отступления; отрезанная армия при самых неблагоприятных обстоятельствах, какие только можно себе представить, все же в конце концов проложила себе дорогу, и эта русская операция, хотя и увеличившая катастрофу, явилась все же лишь одной из ее слагаемых. Во-вторых, лишь редко встречающиеся условия местности создавали подходящую обстановку; без пересекающих путь отступления в перпендикулярном направлении болот Березины с их лесистыми, недоступными берегами преграждение отступления было бы еще менее возможным. В-третьих, не существует вообще иного средства обеспечить себя от подобного покушения, как вести наступление своей армии на широком фронте, что мы уже раньше отвергли, ибо если бы мы решились продвигаться в центре, прикрываясь на флангах войсками, оставляемыми справа и слева, то пришлось бы при всякой неудаче, постигшей одну из этих частей, спешить обратно на помощь с частями, находящимися в голове наступления, а в этих условиях из последнего вряд ли что-нибудь могло бы получиться.

Впрочем, нельзя сказать, чтобы Бонапарт оставил свои фланги без внимания. Против Витгенштейна были оставлены превосходные силы, перед Ригой стоял соответственный осадный корпус, которым там даже был излишним, на юге стоял Шварценберг с 50000 человек, что превосходило силы Тормасова и почти равнялось Чичагову; к этому надо еще добавить корпус Виктора в 30000 человек в центральном узле тыла. Даже в ноябре, т. е. в решительный момент, когда русские вооруженные силы усилились, а французские сильно ослабели, превосходство русских в тылу московской армии Бонапарта было не так уже значительно. Витгенштейн, Чичагов и Сакеп вместе располагали 110000 человек, а у Шварценберга, Ренье, Виктора, Удино и Сен-Сира было в строю 80000. Самый осторожный полководец едва ли назначил бы для охраны своих флангов большее количество войск[81].

Если бы Бонапарт из 600000 человек, переправившихся в 1812 г. через Неман, привел обратно за Неман не 50000 человек, считая в том числе Шварценберга, Ренье и Макдональда, а 250000, что было возможно, если бы указанные нами ошибки Бонапарта не были допущены, то оставался бы лишь неудавшийся поход, теория ничего не могла бы возразить, ибо потерять в таком предприятии немного более половины армии не представляет ничего удивительного; это бросается нам в глаза лишь вследствие крупного масштаба войны.

Мы достаточно сказали о главной операции, необходимой ее тенденции и неизбежных опасностях; что касается подчиненных действий, то прежде всего они должны иметь одну общую цель, но цель эта должна быть так намечена, чтобы не являться помехой деятельности отдельных групп. Когда с Верхнего и Среднего Рейна и из Голландии наступают во Францию с тем, чтобы соединиться под Парижем, и каждой из трех армий дается указание ничем не рисковать, чтобы, по возможности, сохранить неприкосновенными свои силы до момента соединения, то такой план мы назовем пагубным. Здесь необходимо будет иметь место выравнивание этого тройного движения, которое внесет замедление, нерешительность и колебание в наступление каждой группы. Лучше каждой группе дать свою задачу и лишь тогда объединить их, когда различная их деятельность будет сама сливаться воедино[82].

Такое разъединение сил, при котором последние через несколько переходов вновь соединяются, происходит во всех войнах и в сущности смысла не имеет. Раз происходит разъединение, то нужно знать зачем, и это зачем должно быть выполнено; оно не может иметь целью вновь соединиться, как в туре кадрили.

Поэтому, когда вооруженные силы наступают на различных театрах войны, каждая армия должна получить свою самостоятельную задачу, на выполнение которой она должна направить всю силу своего удара. Все дело в том, чтобы этот удар пришелся со всех сторон, а не в том, чтобы добиться всех возможных преимуществ.

Если одной из армий задача окажется не по силам, так как неприятель примет не ту группировку, которую мы предполагали, и она потерпит неудачу, то это не может и не должно оказать никакого влияния на деятельность других армий. В противном случае мы с самого начала подорвали бы шансы общего успеха. Лишь при неудаче, постигшей большинство групп или главные силы, она может и должна оказать воздействие на остальные части; в этом случае мы имеем дело с неудавшимся планом.

Это правило распространяется и на армии и отряды, первоначально предназначенные для обороны, которые благодаря удачному ведению ее могут перейти в наступление. Конечно, можно предпочесть использовать освободившиеся в них силы для наступления на главном направлении[83]; решение этого вопроса преимущественно зависит от географических данных театра войны.

Но что в этом случае остается от геометрической фигуры и единства наступления в целом? Что будет с флангами и тылом отрядов, расположенных по соседству с разбитым отрядом?

Против этого-то мы больше всего и боремся. Такое склеивание в геометрический квадрат плана обширного наступления означает следование по ложной системе мышления.

В XV главе 3-й части мы уже имели случай отметить, что в стратегии геометрический элемент не играет такой роли, как в тактике, и здесь мы хотим лишь повторить вывод, к которому мы пришли, а именно: действительные результаты, достигнутые в отдельных пунктах, в особенности при наступлении, безусловно заслуживают большего внимания, чем геометрическая фигура, постепенно получающаяся из различия достигнутых успехов.

Во всяком случае, можно сказать с уверенностью, что при обширности пространств, с которыми имеет дело стратегия, соображения и решения, вызываемые геометрическим положением частей, вполне могут быть предоставлены главнокомандующему. Никто из подчиненных ему начальников не имеет права спрашивать о том, что делает или чего не делает его сосед, каждому должно быть указано, чтобы он неуклонно преследовал поставленную ему цель. Если из этого и произойдут крупные неудобства, то сверху всегда успеют внести необходимые поправки. Этим устраняется главный недостаток раздельного способа действий, заключающийся в том, что в ход событий вмешивается множество нереальных опасений, исходящих из предположения, что каждая случайность затрагивает не только ту часть, которой непосредственно касается, но по круговой поруке и всю армию в целом; последнее открывает широкий простор выявлению недостатков и личных счетов частных начальников.

Мы полагаем, что такой взгляд может показаться парадоксальным только лицам, бегло и недостаточно серьезно изучившим историю войн и потому еще не научившимся отличать существенное от несущественного и должным образом оценивать все воздействие человеческого несовершенства.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.