Глава 3 Не спуская глаз с Ла-Манша
Глава 3
Не спуская глаз с Ла-Манша
Пока вермахт ожидал вторжения, Гитлер оставался в Бергхофе – своей резиденции в Альпах, на склоне горы в Берхтесгадене. 3 июня, когда союзники уже грузили корабли, в этом роскошном дворце состоялась свадьба: Гретль, младшая сестра Евы Браун, выходила замуж за представителя Гиммлера при ставке Гитлера группенфюрера СС Фегеляйна. Гости были в вечерних костюмах или в парадных мундирах. Гитлер в своем кителе мышино-серого цвета был единственным исключением. Он вообще редко наряжался, даже по торжественным случаям. Взяв на себя роль посаженого отца, он не возражал против изобилия шампанского на столах и позволил гостям потанцевать под музыку эсэсовского оркестра. Ушел он со свадебного пира рано, давая возможность новобрачным веселиться всю ночь. Мартин Борман так набрался шнапса, что его пришлось отнести на руках в отведенный ему домик.
Гитлер чувствовал себя уверенно. Ему не терпелось, чтобы враг начал вторжение – и оно, был уверен фюрер, разобьется об Атлантический вал. Рейхсминистр пропаганды Йозеф Геббельс даже намекал на то, что союзники не осмелятся пересечь Ла-Манш. В те дни его главный пропагандистский лозунг звучал так: «Считается, что они вот-вот придут. Что же они не идут?»
Гитлер сумел убедить себя в том, что крах вторжения приведет к выходу англичан и американцев из войны, и тогда он сможет сосредоточить все свои силы на Восточном фронте против Сталина. Его не очень заботили те потери, которые неизбежно понесут в крупном оборонительном сражении германские армии, дислоцированные во Франции. Он уже успел доказать, что не переживает о людских потерях, даже в собственной гвардейской части – 1-й дивизии СС «Адольф Гитлер». Он, правда, послал на Рождество подарки ее солдатам – плитки шоколада и бутылки шнапса, но не сигареты: курить вредно для здоровья. Гиммлеру пришлось самому добавить сигареты из запасов войск СС.
Атлантический вал, протянувшийся, как считалось, от берегов Норвегии до франко-испанской границы, был не столько реальностью, сколько блестящим пропагандистским приемом, рассчитанным на внутреннее потребление. Гитлер в очередной раз стал жертвой обмана, распространяемого службами его собственного режима. Он не желал слышать сравнения вала с французской линией Мажино 1940 г., как не желал прислушаться и к жалобам тех генералов, кто отвечал за оборону побережья. Между тем не хватало бетона для дотов и укрытий береговых батарей, поскольку сам Гитлер отдал предпочтение строительству мощных укрытий для подводных лодок. Кригсмарине уже проиграли битву за Атлантику, а он еще верил, что подлодки нового поколения сумеют парализовать морские сообщения союзников.
Генерал-фельдмаршал Герд фон Рундштедт, главнокомандующий войсками на Западном фронте, называл Атлантический вал «дешевым блефом». Как и многие высшие офицеры, старик Рундштедт помнил высказывание Фридриха Великого: «Тот, кто старается защитить сразу все, не защитит ничего». Он считал, что вермахту нужно уйти из Италии, «с этого жуткого сапога», и держаться в Альпах. Не соглашался он и с тем, что так много войск по-прежнему находилось в Норвегии, удержать которую «мог и один флот»[38].
Почти все немецкие высшие офицеры в частных беседах ворчали, что Гитлер бредит «крепостями». Морские порты: Дюнкерк, Кале, Булонь, Гавр и Шербур на берегах Ла-Манша; Брест, Ла-Рошель и Бордо на Атлантическом побережье, – все они именовались крепостями (Festung), и их надлежало удерживать до последнего человека. Гитлер к тому же не стал даже рассматривать вопрос об отводе усиленной дивизии с Нормандских островов[39] на побережье. Об англичанах он судил по себе и не сомневался, что они непременно захотят отвоевать тот единственный клочок своей территории, который удалось захватить немцам.
Гитлер свято верил, что его приказы «удерживать крепости» и на востоке, и на западе – единственный способ сдержать натиск противника и удержать своих собственных генералов от соблазна отступления. На деле же это значило, что гарнизоны таких крепостей – а на севере Франции они составляли 120 000 человек – позднее не удастся использовать для обороны самой Германии. Эта политика фюрера в корне противоречила всем привычным постулатам германского Генштаба, которые требовали гибкости и подвижности. А когда Рундштедт заметил, что все эти оборонительные сооружения с пушками в бункерах, обращенных к морю, весьма уязвимы для атаки со стороны суши, его слова «не встретили благоприятной реакции».
И все же многие опытные боевые офицеры, далеко не только фанатики-эсэсовцы, смотрели на близящиеся сражения с немалой долей уверенности в своих силах. «В отражении атаки на Дьеп мы видели доказательство того, что сумеем отразить любое вторжение», – сказал впоследствии на допросе в американском плену генерал-лейтенант Фриц Байерляйн. «Лик войны решительно изменился, – писал один немецкий лейтенант всего за пять дней до начала вторжения. – Она больше не похожа на кино, где лучше всего видно из последних рядов. Мы по-прежнему стоим на месте и ждем, когда же они появятся. Но я побаиваюсь, что они могут так и не высадиться, а просто попытаются прикончить нас с воздуха». Через два дня после начала вторжения он погиб под бомбами союзников.
Главный вопрос, понятно, состоял в том, где именно высадятся англо-американцы. Офицеры отдела чрезвычайных ситуаций рассматривали возможность высадки противника в Норвегии и Дании или даже в Испании и Португалии. Штабные офицеры ОКВ (Oberkommando der Wehrmacht, Верховного главнокомандования вооруженных сил Германии) тщательно изучали возможности нанесения противником удара на Средиземноморском побережье Франции и в Бискайском заливе, особенно в районах Бретани и Бордо. Наиболее же вероятными представлялись районы, находящиеся в пределах досягаемости авиации союзников с баз в Южной и Восточной Англии, а это могло быть любое место на берегах Ла-Манша – от Голландии до оконечности полуострова Котантен у Шербура.
Задачу укрепления обороны берегов Ла-Манша Гитлер возложил на генерал-фельдмаршала Эрвина Роммеля, командующего группой армий «Б». Роммель, прежде безоговорочно преданный фюреру, теперь отдалился от него, убедившись в явном превосходстве авиации союзников во время боев в Северной Африке. Энергичный командир-танкист, которого превратили в национального героя, стал иронически называть речи Гитлера, старавшегося ободрить своих приунывших генералов, «солнечными ваннами». Тем не менее Роммель изо всех сил старался укрепить оборону побережья.
Самым очевидным объектом удара был Па-де-Кале. Он предоставлял союзникам кратчайший морской путь, возможность непрерывной поддержки с воздуха и прямую дорогу для наступления в направлении границы Германии, до которой оттуда было всего 800 км. В случае успеха такое вторжение позволило бы отсечь находящиеся дальше к западу немецкие войска и захватить почти готовые площадки для запуска самолетов-снарядов «Фау-1». Исходя из этих соображений, основные укрепления Атлантического вала сосредоточили между Дюнкерком и устьем реки Соммы. Обороняла этот участок 15-я армия.
Другим вероятным районом высадки были расположенные западнее пляжи Нормандии. Гитлер начал подозревать, что именно там союзники и высадятся, однако на всякий случай предсказал возможность удара в обоих районах – чтобы потом упирать на свою правоту. Командование кригсмарине легкомысленно отвергло берега Нормандии, полагая, что высадка там возможна только в часы прилива. За этот участок – от Сены до Бретани – отвечала немецкая 7-я армия.
Свой штаб Роммель решил разместить в замке Рош-Гюйон, на берегу Сены, которая изгибалась здесь большой дугой и служила разграничительной линией между двумя армиями. Замок, позади которого находились меловые холмы, а на горе повыше стояли полуразрушенные стены старинной норманнской крепости, смотрел на величественную реку, от которой его отделяли расположенные террасами сады. Портал в стиле Ренессанса, окруженный средневековыми стенами, прекрасно подходил для родового гнезда семейства Ларошфуко.
С разрешения Роммеля нынешний герцог и его близкие по-прежнему занимали свои комнаты на верхнем этаже огромного здания. Сам Роммель почти не пользовался парадными залами, кроме большой гостиной, украшенной великолепными гобеленами. Там он работал, поглядывая на росшие под окном кусты роз, которым еще не пришло время распуститься. Стол, за которым работал фельдмаршал, был тот самый, за которым в 1685 г. был подписан указ об отмене Нантского эдикта[40], после чего гугенотам – предкам многих офицеров вермахта – пришлось искать счастья в Пруссии.
Днем Роммеля редко можно было застать в замке. Обычно он вставал в пять утра, завтракал со своим начальником штаба генерал-лейтенантом Гансом Шпейделем, а затем сразу же выезжал на своем «хорьхе» инспектировать войска. Сопровождали его два офицера, не больше. По возвращении фельдмаршала вечером проводились штабные совещания, потом следовал скромный обед с ближайшими подчиненными – чаще всего только со Шпейделем и контр-адмиралом Фридрихом Руге, старым другом Роммеля и его советником по военно-морским вопросам. После обеда они обычно продолжали обсуждать дела на прогулке, под громадными раскидистыми кедрами. Им было о чем поговорить наедине.
Роммеля раздражал отказ Гитлера объединить люфтваффе и кригсмарине под единым командованием с сухопутными войсками в целях организации обороны Франции. Гитлер прислушивался к Герингу и адмиралу Деницу[41] и инстинктивно стремился сохранить соперничество между видами вооруженных сил, сосредоточивая тем самым власть на самом верху, в своих руках. Шпейдель утверждал, что входящие в империю Геринга наземные части и подразделения связи люфтваффе на Западном фронте насчитывают примерно 350 000 человек личного состава. Положение усугублялось тем, что рейхсмаршал отказался предоставить свои зенитные средства для прикрытия сухопутных войск, а его самолеты не были способны защитить армию от вражеских ударов с воздуха.
Когда же Роммель жаловался, что от люфтваффе нет никакого проку, ставка фюрера рисовала ему радужные перспективы: скоро появится тысяча новых реактивных истребителей и бессчетные ракеты, которые поставят Англию на колени. Роммель ни на минуту не верил в эти обещания, но его еще и угнетало сознание собственной беспомощности в оперативных вопросах. После Сталинградской битвы фюрер уже не позволял прибегать к гибкой оборонительной тактике – приказано было удерживать каждую пядь земли.
Шпейдель, входивший в военную оппозицию Гитлеру, отмечал, что Роммель с горечью цитировал слова фюрера из книги «Майн кампф», написанной во времена Веймарской республики: «Когда правительство ведет нацию к позорному поражению, восстание против него становится не просто правом, но и долгом каждого». Однако Роммель – в отличие от Шпейделя и других военных заговорщиков, которых увлекал за собой полковник граф Клаус Шенк фон Штауффенберг, – не верил в то, что покушение на фюрера спасет Германию.
С другой стороны, старик Рундштедт, который среди своих не называл Гитлера иначе как «богемским ефрейтором»[42], сам никогда и не подумал бы бунтовать. Если бы другие отстранили от власти нацистскую «коричневую банду», он не встал бы им поперек дороги, но участвовать в этом самому – ни в коем случае! Источник его нерешительности лежал еще глубже: он в свое время принимал от Гитлера щедрые наградные и теперь считал свою репутацию сильно подмоченной. Но даже Шпейдель был не в силах оценить, до какой низости сможет дойти Рундштедт, когда попытка мятежа против Гитлера потерпит полный крах.
Для армии и всей нации Рундштедт превратился почти в такого же кумира, каким после Первой мировой войны стал генерал-фельдмаршал фон Гинденбург. Англичане смотрели на этого «последнего пруссака» как на обычного реакционера-гвардейца, и только, не сознавая, что он разделял многие человеконенавистнические предрассудки нацистов. На Восточном фронте Рундштедт ни разу не возражал против массового уничтожения евреев айнзацгруппами СС[43]. Кроме того, он не раз подчеркивал выгоду использования во Франции рабского труда русских. «Если русский не делает того, что ему велено, – говаривал фельдмаршал, – его можно просто пристрелить».
Разочарование Рундштедта в стратегии Гитлера, ведшего страну к катастрофе, повлекло за собой цинизм в высказываниях и апатию в деятельности. Он мало интересовался теорией применения бронетанковых войск и стоял «выше» яростных споров о том, как лучше всего отразить вторжение англо-американцев. Вели эти споры, главным образом, с одной стороны, Роммель – сторонник обороны на передовых рубежах, чтобы сокрушить противника сразу же после высадки, с другой – его оппоненты: генерал-инспектор бронетанковых войск генерал-полковник Гейнц Гудериан и генерал танковых войск[44] барон Лео Гейр фон Швеппенбург. Они выступали за тактику мощного танкового контрудара.
Гейр фон Швеппенбург, бывший германский военный атташе в Лондоне, немного похожий лицом и фигурой на Фридриха Великого, был гораздо образованнее и утонченнее большинства своих современников, однако он подчеркивал свое умственное превосходство и этим нажил себе немало врагов, особенно в ставке фюрера и верхушке СС, которая сомневалась в его политической преданности режиму. Занимая пост командующего танковой армейской группой «Запад», он вместе с Гудерианом считал, что мощный танковый кулак необходимо сосредоточить в лесах к северу от Парижа, чтобы одним ударом сбросить противника обратно в море.
Роммель, который отличился с самого начала как бесстрашный командир танковых соединений, теперь был научен горьким опытом сражений в Северной Африке. К тому же он учитывал полнейшее превосходство англо-американцев в воздухе над северо-западной Европой и поэтому считал, что танковым дивизиям, оттянутым с фронта для контрудара, просто не дадут вовремя дойти до района боевых действий и нанести этот удар. Не приходится удивляться тому, что в результате разногласий, постоянного вмешательства Гитлера и запутанной системы командования был достигнут компромисс в худшем варианте: ни Гейр, ни Роммель не получили права командовать всеми танковыми дивизиями, их можно было применить лишь по личному распоряжению фюрера.
Все более утверждаясь в мысли о том, что союзники могут высадиться в Нормандии, Роммель чаще и чаще инспектировал береговую оборону этого участка. Думалось ему о том, что бухта с длинной, изгибающейся дугой береговой линией (тот самый участок, которому союзники дали кодовое наименование «Омаха») очень похож на залив Салерно, где англо-американцы высадились на землю Италии. Роммель действовал неутомимо, поскольку не сомневался, что исход сражения определится в первые же два дня боев. В бетонных укрытиях разместили башни, снятые с трофейных французских танков, захваченных в 1940 г. Эти доты стали называть «тобруками» – по имени городка в Северной Африке, где произошла знаменитая битва. Согнали подневольных рабочих-французов и пленных итальянцев и заставили воздвигать высокие столбы, призванные помешать приземлению планеров на тех площадках, которые немецкими офицерами-десантниками были признаны наиболее вероятными точками высадки. Леса этих столбов прозвали «спаржей Роммеля».
Энергия, которую развил командующий группой армий, смущала многих командиров частей: чем больше времени уходило на оборонительные сооружения, тем меньше его оставалось для боевой подготовки личного состава. Остро ощущалась нехватка боеприпасов для учебных стрельб – возможно, этим отчасти объясняется плохая в целом стрельба большинства немецких частей. Роммель настоял также на резком увеличении количества минных заграждений. Позднее пленные говорили одному английскому офицеру, что многие офицеры ограничились созданием ложных минных полей – лишь бы успокоить своего требовательного командующего. Предполагалось, что он не станет самолично соваться на каждое поле, чтобы удостовериться, настоящее оно или нет.
Теоретически под командованием Рундштедта находилось полтора миллиона солдат и офицеров вермахта, хотя люфтваффе и кригсмарине ему не подчинялись. Армейские части общей численностью в 850 000 человек имели разную степень боеготовности. Из тридцати шести пехотных дивизий чуть меньше половины имели транспортные средства и артиллерийские тягачи. Остальные были предназначены исключительно для обороны побережья. В состав некоторых даже входили «инвалидные батальоны», солдаты которых страдали язвой желудка, пережили ранения в живот или плохо слышали – последнее трудно себе представить: как же они могли расслышать подаваемые в бою команды?
Многие немецкие солдаты других расквартированных во Франции дивизий были или слишком пожилыми, или, наоборот, слишком юными. Писатель Генрих Бёлль, служивший тогда в 348-й пехотной дивизии в звании обер-ефрейтора, записал: «Как печально смотреть на этих детей, одетых в серую форму!» Пехота выглядела неважно: лучших новобранцев направляли в эсэсовские части, воздушно-десантные дивизии люфтваффе или же в танковые корпуса. «В пехотные дивизии не присылали полноценного пополнения, – сказал об этом генерал Байерляйн. – Это была одна из главных причин того, что приходилось слишком подолгу держать на передовой танковые части».
Немалое число солдат на западе составляли призывники из Эльзаса, Лотарингии, а также те, кого именовали «фольксдойче». Таковыми считались лица немецкого происхождения, родившиеся в Центральной Европе – от Балтики до Черного моря, хотя не все они говорили по-немецки, а кое-кто этого языка даже не понимал. Насильно мобилизовали в армию даже поляков.
Почти пятая часть личного состава 7-й армии – это урожденные поляки или «восточные войска» (Osttruppen), набранные из советских военнопленных. Многие из последних добровольно пошли на службу к немцам только ради того, чтобы не умереть от голода и болезней в лагерях для военнопленных. Попытка использовать их на Восточном фронте не увенчалась особым успехом, поэтому фашисты постепенно отвели их оттуда и включили в состав РОА (Русской освободительной армии) генерала Андрея Власова. Львиную долю РОА отправили во Францию. Они были разбиты на батальоны, но отношение немцев к славянским «недочеловекам» (Untermenschen) не стало лучше. Как и на оккупированной территории СССР, их и здесь часто посылали воевать против партизан. Генерал-фельдмаршал фон Рундштедт согласился с мыслью о том, что их присутствие, а особенно склонность к грабежам «должны помочь французам представить себе, что будет, если во Францию придет Красная армия».
Немецкие офицеры и унтер-офицеры, которые командовали подразделениями РОА, весьма опасались получить от своих подчиненных пулю в спину, как только начнутся серьезные бои. Некоторые солдаты из этих «восточных войск» перешли на сторону французских партизан, многие другие при первой возможности сдались союзникам, хотя вторичная перебежка не спасла их в конце войны от возмездия Сталина. Во всяком случае, все попытки немцев подкрепить моральный дух РОА разжиганием ненависти к западным союзникам – «американским и английским плутократам» – с треском провалились. Всего два-три подразделения, в их числе «Восточный батальон Губер», будут по-настоящему драться против англо-американцев.
В глазах мирных французов эти «восточные войска» выглядели непривычно. Один житель городка Монтбур на полуострове Котантен, где впоследствии разгорелись жаркие бои, с удивлением глядел, как по улице марширует грузинский батальон с восседающим на серой лошади командиром впереди. Они пели какую-то совершенно незнакомую песню, «ничего похожего на немецкие марши, которые звенели у нас в ушах с 1940 г.».
Французы, которые частенько называли фольксдойче «немецкими задницами», испытывали сочувствие к призванным в немецкую армию полякам. Одна женщина в Байе слышала от них, что верные люди из Варшавы им сообщили: пусть как можно скорее сдаются в плен союзникам, и тогда их зачислят в польскую армию генерала Андерса, которая воюет в составе английских войск. Поляки также ухитрились рассказать французам об эсэсовских лагерях смерти. В их существование многие не верили вообще, особенно если рассказы сопровождались явными сказками – например, о том, что трупы евреев перемалывают и используют для производства сахара. Поляки, служившие в немецкой армии, предвидели и то, что ожидает их страну, когда туда придет наступающая Красная армия. «Вас-то освободят, – говорили они французам, – а нас ждет оккупация на долгие годы».
Резким контрастом ослабленным пехотным дивизиям выглядели танковые и моторизованные соединения СС и вермахта. Генерал-лейтенант Фриц Байерляйн, воевавший в Северной Африке под началом Роммеля, командовал Учебной танковой дивизией[45], сформированной из преподавателей и курсантов танковых училищ. Когда он принимал дивизию, Гудериан сказал: «Вы с одной этой дивизией должны сбросить англо-американцев в море. Ваша задача – выйти к берегу… нет, не к берегу, а к морю». Среди других полнокомплектных дивизий, которым предстояло сражаться в Нормандии, была 2-я танковая под командованием генерал-лейтенанта Генриха фон Лютвица, толстяка с моноклем. Роммель так доверял ему, что поручил начать переговоры с союзниками, если возникнет такая необходимость. Ближе всех к побережью Нормандии дислоцировалась 21-я танковая дивизия, которая столкнется с англичанами в Кане. На вооружении у нее стояли не новенькие «Пантеры» и «Тигры», а старые Т-IV, а одну шестую личного состава набрали из фольксдойче. Если верить их командиру, генерал-лейтенанту Эдгару Фейхтингеру, «они еле-еле понимали приказы, а офицеры и унтер-офицеры не могли понять, что они бормочут». Фейхтингер был убежденным нацистом, который участвовал в организации берлинской Олимпиады 1936 г. Коллеги относились к нему более чем сдержанно, и он, будучи отчаянным ловеласом, всегда стремился к дамскому обществу. В самую ночь высадки союзников он проводил время в Париже, у своей любовницы.
Тем, кто сражался в Нормандии, в особенности англичанам на востоке, в районе Кана, доведется столкнуться с крупнейшим сосредоточением эсэсовских танковых дивизий с момента Курской битвы. Здесь были дислоцированы 1-я танковая дивизия СС «Лейбштандарт СС Адольф Гитлер», 12-я танковая дивизия СС «Гитлерюгенд», состоявшая из самых молодых и самых фанатичных солдат, а позднее и переброшенные с Восточного фронта 9-я танковая дивизия СС «Гогенштауфен»[46] и 10-я – «Фрундсберг»[47]. Английским танкистам придется также вступить в поединок с двумя эсэсовскими батальонами «Тигров», что повлечет за собой катастрофические последствия. Против американцев, высадившихся западнее, будут действовать только 17-я моторизованная дивизия СС «Гетц фон Берлихинген»[48] – самое слабое и хуже всех подготовленное соединение СС в Нормандии – и 2-я танковая «Дас Рейх», которая своей жестокостью вскоре покрыла себя еще большим, чем раньше, позором. Правда, американцам будет противостоять гораздо большее число пехотных соединений, самым крепким орешком из которых окажется 2-й парашютно-десантный корпус генерала воздушно-десантных войск Ойгена Майндля.
84-м корпусом, который контролировал побережье Нормандии, командовал генерал артиллерии Эрих Маркс, очень уважаемый и интеллигентный военачальник, худощавый и подтянутый, в очках. В Первую мировую войну он потерял один глаз, а его щеку и нос пересек глубокий шрам. В начале Второй мировой он остался также без ноги. «Он отличался спартанским духом и прусским простодушием», – писал один восторженный офицер. Однажды, когда за обедом подали взбитые сливки, генерал сказал:
– Больше я не желаю видеть ничего подобного, пока наша страна голодает.
Маркс был редким исключением среди немецких командиров. Как выразился начальник штаба Рундштедта генерал Гюнтер Блюментритт, с момента поражения в 1940 г. Францию рассматривали как «рай для завоевателей». Для тех, кому посчастливилось служить там, эти края были полной противоположностью русскому фронту. Говоря откровенно, неженатые офицеры, получая отпуска с фронта домой, старались раздобыть пропуск в Париж, а не сидеть в мрачном Берлине, который подвергался беспрерывным бомбежкам. Куда сильнее их прельщала перспектива погреться на солнышке в уличных кафе на Елисейских Полях, затем пообедать у «Максима», а уж после идти по ночным клубам и кабаре.
Похоже, их не слишком волновала мысль о том, что мирные французы могут помогать союзникам. «Противник, похоже, много о нас знает, потому что здесь очень легко заниматься шпионажем, – писал один офицер-техник 9-й танковой дивизии, побывавший в отпуске в Париже. – Повсюду вывески и указатели, да и у солдат самые тесные отношения с прекрасным полом. Я там провел несколько восхитительных деньков. В Париже нужно непременно побывать, и я рад, что мне представилась такая возможность. Здесь, в Париже, можно получить все, чего только душа пожелает».
В переброшенных с Восточного фронта соединениях, особенно в дивизиях СС, считали, что расквартированные во Франции солдаты размякли и утратили боевой дух. «Они ничем другим не занимались, только прожигали жизнь да барахло домой отсылали, – сказал об этом один немецкий генерал. – Франция – страна опасная: в ней много хорошего вина, красивых женщин, да и климат самый приятный». А солдат 319-й пехотной дивизии, дислоцированной на Нормандских островах, считали уже аборигенами – так они перемешались с тамошними английскими жителями. Их в шутку прозвали «лейб-гвардии его величества немецкими гренадерами». Впрочем, простые солдаты очень скоро стали называть их «канадской дивизией»: поскольку Гитлер отказался вывести их с островов, было очень похоже, что окажутся они в конце концов в лагерях военнопленных в Канаде.
Военнослужащие оккупационных войск действительно жили во Франции в свое удовольствие. Этому способствовало корректное отношение к местному населению, которого требовали от солдат их командиры. Нормандские крестьяне больше всего хотели жить и работать, как прежде. Весной 1944 г. неприятности обычно начинались с прибытия в тот или иной район войск СС или «восточных войск»: тогда вспыхивали пьяные драки, дебоши, ночная стрельба на улицах, изредка – изнасилования, частенько – грабежи и разбой.
Многие немецкие солдаты и офицеры состояли в связи с француженками – и в Париже, и в провинциальных городках, – а для тех, у кого девушки не было, в Байе был открыт солдатский бордель. Поблизости от него в этом маленьком тихом городке имелись кинотеатр для солдат, кабинет зубного врача и вообще все, что было необходимо для обслуживания немецких войск. Во Франции немецкие солдаты, особенно расквартированные вблизи богатых нормандских ферм, пользовались и еще одной привилегией: те, кто получал отпуска домой, везли ящики, набитые мясом и молочными продуктами для своих родных, которым приходилось все туже затягивать пояса – пайки в тылу становились совсем скудными. Весной 1944 г., когда англо-американская авиация усилила бомбовые удары по железным дорогам, крестьянам Нормандии все труднее стало сбывать свою продукцию. И немецким солдатам, и унтер-офицерам несложно поэтому было обменивать свои сигареты на сыр и масло, которые они отправляли в Германию. Иное дело, что из-за бомбежек и полевая почта не гарантировала надежности.
Ночь перед вторжением один унтер-офицер провел в окопе вместе с командиром своей роты. Они гадали, как в самой Германии люди отреагируют на вторжение англо-американцев, когда оно начнется. Однако унтера больше заботила другая проблема. «У меня здесь набралось уже больше четырех кило масла, – писал он своей жене Лоре, – и мне очень хочется отправить его тебе, если только появится возможность». Скорее всего, возможность у него так и не появилась, поскольку через два или три дня он «отдал жизнь за фюрера, нацию и великий Германский рейх», как сообщил, используя принятое выражение, командир роты в похоронке, отправленной жене унтера.
Француз, хозяин магазинчика, спросил одного немецкого солдата 716-й пехотной дивизии, оборонявшей побережье: как тот поведет себя, когда начнется вторжение? «Как моллюск: спрячусь в створки раковины», – ответил тот. Многие немцы, однако, не забывали о долге перед своей страной. Так, унтер-офицер 2-й танковой дивизии писал домой: «Не тревожьтесь, если я в ближайшие дни не смогу вам писать или если здесь начнутся бои. Постараюсь писать как можно чаще, даже если и вправду вокруг запылает. Нельзя исключать того, что наши враги, давно замышляющие удар по фатерланду, нанесут его в эти дни. Можете не сомневаться, однако, что мы будем стоять твердо».
В первых числах июня появлялись то признаки близящегося вторжения, то данные, опровергающие их. Как утверждал советник Роммеля по военно-морским вопросам контр-адмирал Руге, погодные условия исключали возможность вторжения в ближайшие дни. Немецкие метеорологи, не располагавшие данными, которые союзники получали с метеостанций в Западной Атлантике, сочли, что погода позволит произвести высадку не ранее 10 июня. Роммель решил использовать появившуюся возможность: съездить домой к жене на ее день рождения и повидаться в Берхтесгадене с Гитлером, попросить у того еще две танковые дивизии. Он, несомненно, свято верил в прогноз метеорологов, потому что не успел забыть, как всего полтора года назад, во время его отлучки по болезни из Африканского корпуса, Монтгомери начал сражение за Эль-Аламейн. А генерал-полковник Фридрих Дольман, командующий 7-й армией, решил провести 6 июня в Ренне штабные учения для командиров дивизий – при этом он тоже основывался на прогнозе погоды.
Были, правда, и такие, кто ощущал, что вот-вот что-то должно произойти. И их не смущало то, что весной уже было несколько ложных тревог. 4 июня оберштурмфюрер[49] СС Рудольф фон Риббентроп, сын гитлеровского министра иностранных дел, возвращался с занятий по радиосвязи, проводившихся в 12-й танковой дивизии СС, и на дороге его обстрелял из пулемета истребитель союзников. На следующий день сына Риббентропа навестил в госпитале сотрудник посольства Германии в Париже. Уже прощаясь, дипломат сказал, что вторжение, согласно последним разведсводкам, должно начаться сегодня.
– Очередная ложная тревога, – отозвался Риббентроп.
– Ну, день пятого июня еще не кончился, – возразил ему дипломат.
Подозрения возникли и у немцев в Бретани – в связи с усилением активности местных групп Сопротивления. К северо-востоку от Бреста самолет союзников сбросил оружие для подпольщиков – чуть ли не на крышу штаба 353-й пехотной дивизии. «Охотились на офицеров связи и солдат-одиночек», а командир дивизии генерал Мальман едва не погиб от автоматного огня из засады. Погиб его адъютант, а в машине потом насчитали двадцать четыре пулевые пробоины. 5 июня был убит командир 942-го пехотного полка полковник Корд. Определенную информацию дал и допрос – несомненно, под пыткой – схваченного в начале июня подпольщика. Утверждалось, что задержанный сообщил: «вторжение начнется в ближайшие дни».
Непогода 5 июня не помешала учебным стрельбам на улицах Монтбура на полуострове Котантен, а вот командиры кригсмарине решили, что по такой погоде нет смысла высылать ночью в Ла-Манш патрульные корабли. В результате этого флотилии минных тральщиков союзников сумели незамеченными подойти к берегам Нормандии.
Рано вечером внимание немцев привлекло одно сообщение «Би-би-си», которое на самом деле было шифровкой, адресованной Сопротивлению. В 21:15 штаб Рундштедта передал сигнал тревоги всем войскам, но лишь 15-я армия в районе Па-де-Кале привела свои части в «состояние повышенной боеготовности № 2». В замке Рош-Гюйон генерал Шпейдель и адмирал Руге угощали обедом гостей, среди них и Эрнста Юнгера, ярого националиста, который вступил в оппозицию гитлеровскому режиму. Завершился прием около полуночи. В час ночи Шпейдель уже ложился спать, когда начали поступать первые сообщения о парашютных десантах.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.