Глава 1 Как принималось решение

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 1

Как принималось решение

Саутвик-Хаус[1] – громадное здание в стиле английского ампира, с богато украшенным лепниной фасадом и внушительной колоннадой портика. В начале июня 1944 г. в 8 км к югу от его месторасположения Портсмутская военно-морская база и все прилегающие бухты кишели судами всех типов, какие только можно себе представить: там теснились покрытые защитной серой краской боевые корабли, транспорты, десантные суда. День «Д» был назначен на понедельник, 5 июня, и погрузка на суда уже началась.

В мирное время особняк хорошо подошел бы для званых обедов в стиле романов Агаты Кристи, однако в 1940 г. его реквизировали для своих нужд Королевские военно-морские силы. В некогда великолепном парке и простирающемся за ним лесу повсюду теперь находились сборные домики и палатки, между которыми вились посыпанные гравием дорожки. Саутвик превратился в штаб адмирала сэра Бертрама Рамсея, командующего ВМС, предназначенными для обеспечения вторжения в Европу, а также в передовой КП Верховного штаба союзных экспедиционных сил (ВШ СЭС). На холме Портсдаун-Хилл установили зенитные батареи для защиты штаба и расположенных на побережье верфей от налетов люфтваффе.

На юге Англии уже давно свирепствовала засуха, вызванная сильной жарой. 29 мая была зафиксирована температура без малого 38 градусов по Цельсию, а группа метеорологов при штабе генерала[2] Дуайта Д. Эйзенхауэра заметно встревожилась. Возглавлял эту группу доктор Джеймс Стэг – долговязый шотландец с вытянутым лицом и аккуратно подстриженными усиками. Стэг считался ведущим гражданским метеорологом страны, а ныне ему присвоили звание полковника Королевских военно-воздушных сил, чтобы придать необходимый авторитет в военных кругах, где штатских не жалуют.

С апреля Эйзенхауэр проверял возможности Стэга и его подчиненных, требуя каждый понедельник прогноз на три дня, а затем сверяя его с действительной погодой. 1 июня, в четверг, за день до того, как могучие линкоры должны были выйти в море с базы Скапа-Флоу и обогнуть северо-западную оконечность Шотландии, метеорологические станции отметили образование нескольких областей низкого давления в Северной Атлантике. Шторм в проливе Ла-Манш мог потопить десантные суда, а также вызвать панику среди собранных на кораблях солдат. Серьезную опасность представляли также низкая облачность и резкое ухудшение видимости, поскольку успех десанта зависел от того, удастся ли авиации и флоту союзников подавить немецкие береговые батареи и доты. Тем временем погрузка на корабли первого эшелона десанта численностью 130 000 человек уже началась; отводилось на погрузку два дня.

Стэга приводила в бешенство разноголосица между английскими и американскими метеорологическими подразделениями: они все получали со станций одни и те же сводки, а вот анализ полученных данных у них никак не сходился. Не желая закрывать на это глаза, он был вынужден доложить генерал-майору Гарольду Р. Буллу, помощнику начальника штаба верховного командующего, что положение сложилось «нелегкое и запутанное».

– Бога ради, Стэг! – взорвался Булл. – Разберитесь с этим сами к завтрашнему утру, до совещания у верховного командующего. Генералу Эйзенхауэру забот и без того хватает.

Стэг вернулся в свой сборный домик, снова засел за метеосводки и начал переговоры с подразделениями.

Накануне дня «Д» Эйзенхауэру и впрямь было о чем тревожиться. Внешне спокойный, как всегда доброжелательно улыбающийся всем, невзирая на звания, он выкуривал по четыре пачки «Кэмел» в сутки. Закуривал, откладывал дымящуюся сигарету в пепельницу, вскакивал из-за стола, возбужденно шагал из угла в угол и прикуривал новую. Кофе, который он пил чашку за чашкой, тоже не помогал успокоиться.

Откладывать вторжение было слишком рискованно. 175 000 солдат двух первых эшелонов, набившись на корабли как сельди в бочку, в шторм могли растерять весь свой боевой пыл. Линкоры с кораблями сопровождения, готовые пройти вдоль берегов Британии в Ла-Манш, можно было повернуть назад лишь раз – потом им потребуется дозаправка. А уж вероятность того, что их заметят немецкие самолеты-разведчики, возрастала неимоверно.

Главной задачей всегда оставалось обеспечение внезапности удара. Почти все южное побережье Англии было покрыто вытянувшимися в длину военными лагерями (их прозвали «сосисками»), где войска вторжения, как считалось, надежно изолированы от всех контактов с внешним миром. Тем не менее кое-кому из солдат все же удавалось выскользнуть за колючую проволоку, хлебнуть напоследок кружку-другую в пивной, повидаться с женами и подругами. Да и вообще возможностей утечки сведений на всех уровнях было не сосчитать. Одного американского генерала ВВС, например, с позором отправили на родину после того, как он выболтал дату начала операции «Оверлорд»[3] на вечеринке в ресторане гостиницы «Клариджиз». Теперь новый повод для волнений – вдруг кто-нибудь обратит внимание на «пропажу» с Флит-стрит журналистов, приглашенных сопровождать войска вторжения?

В Англии всем было понятно, что день «Д» вот-вот наступит, знали это и немцы, но нельзя было допустить, чтобы противник узнал, где и когда именно произойдет высадка. Начиная с 17 апреля все сообщения, направляемые иностранными дипломатами, подвергались цензуре, а въезд и выезд из страны жестко контролировался. К счастью, английской службе безопасности удалось переловить всех немецких агентов на Британских островах. Большинство из них перевербовали, и теперь они отправляли своим бывшим хозяевам ложную информацию. Эта система дезинформации, которую координировал комитет Двадцать[4], была направлена на то, чтобы создать противнику максимальные «шумовые помехи». Система являлась стержнем операции «Фортитьюд» («Стойкость») – крупнейшей за всю историю войн дезинформационной операции, которая превосходила по размаху даже развернутую в это же время Красной армией маскировку[5] с целью скрыть направление и сроки главных ударов операции «Багратион» – сталинского летнего наступления, направленного на окружение и разгром немецкой Группы армий «Центр» в Белоруссии.

План «Фортитьюд» включал мероприятия по нескольким направлениям. «Фортитьюд-Север» преследовал цель удержать немецкие дивизии в Норвегии. Ради этого распространялись слухи об английской «4-й армии», якобы сосредоточенной в Шотландии для нанесения удара по Норвегии. Главную же роль играл «Фортитьюд-Юг», задачей которого было убедить немцев в том, что всякая высадка в Нормандии – не более чем отвлекающий маневр, чтобы оттянуть немецкие резервы от пролива Па-де-Кале. Противник должен был поверить, что широкомасштабное вторжение произойдет во второй половине июля между районом Булонь и устьем реки Сомма. Распространялась информация о вымышленной «1-й армейской группе» на юго-востоке Англии, насчитывающей якобы одиннадцать дивизий под командованием генерала Джорджа Паттона-младшего – военачальника, которого немцы боялись больше всего. Эту дезинформацию подкрепляли картонные макеты самолетов, надувные «танки» и 250 макетов десантных кораблей. Наряду с реальными воинскими частями и соединениями «создавались» и сугубо вымышленные – например английская 2-я воздушно-десантная дивизия. Чтобы еще сильнее ввести противника в заблуждение, два «штаба» несуществующих корпусов непрерывно вели между собой переговоры по радио.

Одним из самых ценных агентов-двойников, работавших на английскую разведку в рамках операции «Фортитьюд-Юг», был каталонец Хуан Пужоль, имевший агентурную кличку Гарбо. Совместно со своим куратором из английской спецслужбы он создал целую сеть из двадцати семи вымышленных «агентов» и заваливал мадридскую резидентуру немецкой разведки сообщениями, тщательно составленными и отредактированными в Лондоне. За несколько месяцев, непосредственно предшествовавших дню «Д», было отправлено примерно 500 радиодонесений. Содержавшиеся в них подробности складывались в ту мозаику, которую комитет Двадцать составлял, чтобы убедить немцев, будто главный удар будет нанесен позднее в районе Па-де-Кале.

Были предусмотрены и другие дезинформационные мероприятия, чтобы не допустить переброски в Нормандию немецких частей из других районов Франции. План «Айронсайд» («Железнобокие») был призван создать впечатление, что через две недели после первой высадки будет произведен второй десант: на западном побережье Франции – непосредственно из США и с Азорских островов. Чтобы держать немцев в неуверенности и не дать им перебросить в Нормандию 11-ю танковую дивизию, дислоцированную в районе Бордо, перевербованная немецкая шпионка по кличке Бронкс отправила своему немецкому куратору, работавшему в лиссабонском банке «Банку Эшпириту Санту», шифровку следующего содержания: Envoyez vite cinquante livre. J’ai besoin pour mon dentiste[6]. Это означало: «Высадка состоится в Бискайском заливе приблизительно 15 июня». Люфтваффе, явно опасавшееся высадки противника в Бретани, немедленно распорядилось уничтожить четыре аэродрома вблизи морского побережья. В конце мая была проведена еще одна отвлекающая операция – «Копперхед» («Медянка»): актер, похожий на генерала Монтгомери, побывал в Гибралтаре и Алжире, чтобы создать впечатление подготовки союзниками удара на побережье Средиземного моря.

На новый режим работы в связи с подготовкой к «Оверлорду» с 22 мая перешли и в Блетчли-Парке – сверхсекретном центре дешифровки, расположенном примерно в 80 км к северо-западу от Лондона. Специалисты центра были готовы расшифровать любое важное сообщение, как только оно поступит. Благодаря своим перехватам «Ультра»[7] они могли также отслеживать результаты дезинформации по плану «Фортитьюд», содержавшейся в донесениях лучших агентов комитета Двадцать: Пужоля, Душко Попова (кличка Трайсикл) и Романа Гарбы-Чернявского. 22 апреля расшифровали немецкое сообщение, подтверждавшее наличие «4-й армии» со штабом в Эдинбурге и двух входивших в ее состав корпусов – в Стерлинге и Данди. Другие сообщения подтвердили: немцы считают, что Южно-Шотландская дивизия получает необходимое вооружение и снаряжение для высадки в Норвегии.

В мае расшифровки «Ультра» показали, что немцы провели учения по отражению десанта, исходя из того, что высадка состоится на побережье между Остенде и Булонью. Наконец, 2 июня центр в Блетчли-Парке счел возможным доложить: «По последним данным, противник считает, что союзники завершили подготовку к высадке. Ожидается первоначальная высадка в Нормандии или Бретани, а вслед за тем – главный удар в районе Па-де-Кале». Похоже было, что немцы проглотили наживку плана «Фортитьюд».

Утром 2 июня Эйзенхауэр перебрался в автофургон, укрытый под маскировочной сеткой в глубине саутвикского парка. Он окрестил этот «дом на колесах» «цирковой повозкой» и всякий раз, когда не был занят на совещаниях и не инспектировал войска, старался немного отдохнуть и отвлечься, растянувшись на койке с сигаретой в зубах и почитывая вестерны.

В тот день, пятницу, в 10 часов утра Стэг сообщил Эйзенхауэру и другим высшим чинам союзного командования, собравшимся в библиотеке Саутвик-Хауса, последний прогноз погоды. Свои выводы ему поневоле пришлось излагать обтекаемо – из-за продолжавшихся разногласий между подчиненными, особенно из-за чрезмерного оптимизма американских метеорологов при ВШ СЭС. Но Стэг понимал, что на вечернем совещании придется высказать твердое мнение о возможности ухудшения погоды в предстоящие выходные: нельзя было откладывать решение о продолжении подготовки операции или приостановке таковой.

На том же совещании Главный маршал авиации[8] сэр Траффорд Ли-Мэллори, главнокомандующий ВВС, изложил в общих чертах план «регулярных бомбардировок пояса дорог, проходящих через города и селения, чтобы предотвратить или замедлить передвижения войск противника». Он спрашивал, можно ли продолжать детальную разработку плана, «поскольку его реализация неизбежно повлечет за собой жертвы среди мирного населения». Решено было предупредить французское население, разбросав с воздуха листовки.

Помимо судьбы французских мирных жителей было и множество других проблем. Укрепляя свой авторитет в союзных войсках, Эйзенхауэр как верховный командующий был вынужден учитывать политические и личные амбиции других высших военачальников. К нему с большой симпатией относились фельдмаршал сэр Алан Брук, начальник Имперского Генерального штаба, и командующий 21-й армейской группой генерал сэр Бернард Монтгомери, однако ни тот ни другой не считали Эйзенхауэра крупным полководцем. «Нет никаких сомнений, что Айк[9] сделает все от него зависящее, чтобы сохранить самые теплые отношения между британцами и американцами, – писал Брук в своем дневнике, – но он ничего не понимает в стратегии и, с чисто военной точки зрения, совершенно не годится на пост верховного командующего»[10]. Уже после войны Монти[11] в присущей ему лаконичной манере высказался об Эйзенхауэре так: «Отличный парень, но не вояка».

Подобные мнения следует признать несправедливыми. В ходе вторжения в Нормандию Эйзенхауэр продемонстрировал умение принимать самые удачные решения по всем важнейшим вопросам, а его дипломатические таланты помогали преодолевать противоречия среди партнеров по коалиции. Это само по себе было уже настоящим подвигом. Ведь и Брук признавал: «Национальные очки сильно искажают стратегическую картину». И ни с одним военачальником, даже с генералом Джорджем С. Паттоном, не было так трудно общаться, как с Монти, который не выказывал верховному командующему никакого почтения. Когда они встретились в первый раз, Монти сразу учинил ему разнос за то, что Айк курит в его присутствии. Эйзенхауэр был слишком великодушным человеком, чтобы всерьез сердиться на такие мелочи, однако его подчиненные-американцы считали, что с англичанами ему нужно было обращаться построже.

Генерал же Монтгомери, несмотря на свой немалый боевой опыт и умение превосходно организовать подготовку и выучку войск, отличался совершенно невероятной заносчивостью, которая проистекала, скорее всего, из скрытого комплекса неполноценности. В феврале 1944 г. он сказал личному секретарю короля Георга VI о своем знаменитом берете: «Мой головной убор один стоит трех дивизий. Солдаты издалека его замечают и говорят: “Монти с нами!” После этого они готовы драться с кем угодно». Его самомнение доходило до смешного, и не одни американцы подозревали, что репутация Монтгомери чересчур раздута восторженными английскими журналистами. «Вероятно, Монти куда популярнее у штатских, чем среди солдат», – заметил по этому поводу Бэзил Лиддел Гарт[12].

У Монтгомери был незаурядный актерский талант, и это нередко позволяло ему вселить в подчиненных уверенность, однако восторги он вызывал далеко не всегда. Например, когда в феврале он объявил Даремскому полку легкой пехоты о том, что полк пойдет в первом эшелоне вторжения, в ответ раздался дружный стон: солдаты только-только вернулись после тяжелых боев в Средиземноморье и, оказавшись в Англии, получили совсем короткие увольнительные домой. Им казалось, что место в первом эшелоне должны занять те части, которые еще и не покидали Британских островов. «Опять эти чертовы даремцы! – воскликнул Монти. – Ну что бы ни произошло, вечно эти чертовы даремцы». Когда Монтгомери отъезжал, все солдаты и офицеры полка должны были бы выбежать к дороге и пожелать ему счастливого пути, но ни один человек не двинулся с места, что и рассердило, и смутило старших офицеров.

Монти твердо решил, что закаленные в битвах войска должны послужить стержнем для необстрелянных дивизий, однако у многих, кто сражался вместе с ним в пустынях Ливии, это решение вызвало лишь недовольство. Они уже без малого четыре года сражались вдали от Англии и полагали, что теперь пора повоевать и другим, особенно тем дивизиям, которые вообще еще не побывали в боях. Некоторые полки бывшей 8-й армии не были дома уже шесть лет, а кое-кто и того больше. Жены и подруги еще сильнее подогревали их недовольство.

Ветераны американской 1-й пехотной дивизии, которую называли «Большой красной единицей»[13], тоже ворчали, когда узнали, что им снова предстоит первыми захватить береговой плацдарм, но командование нуждалось в их боевом опыте. Проведенная 8 мая инспекторская проверка показала, что чуть ли не половина американских соединений, выделенных для вторжения, находится в «неудовлетворительном» состоянии. Американским старшим офицерам приказали не сидеть сложа руки, и последние несколько недель перед днем «Д» были посвящены усиленной боевой подготовке, которая принесла свои плоды. Состояние боеготовности резко повысилось, а Эйзенхауэру оставалось лишь возблагодарить небеса за то, что дату вторжения перенесли с начала мая на начало июня.

Отношения между многими высшими военачальниками союзников были весьма напряженными. Так, заместитель верховного командующего Главный маршал авиации сэр Артур Теддер терпеть не мог Монтгомери, но его самого очень не любил Уинстон Черчилль. Командующий американской 1-й армией генерал Омар Брэдли, выходец из крестьян-бедняков штата Миссури, не очень-то браво выглядел с лицом типичной неотесанной деревенщины и в казенных армейских очках. Зато Брэдли был «практичным, сдержанным, не слишком честолюбивым, он казался даже скучноватым – ничего яркого, никакой показухи, – и никогда не перечил начальству». При всем том он был прозорливым командующим, который стремился хорошо сделать порученное ему дело. С Монтгомери он держался внешне почтительно, но по характеру они были полной противоположностью.

С Эйзенхауэром Брэдли отлично ладил, однако не разделял той терпимости, которую верховный проявлял к непредсказуемому и взрывному Джорджу Паттону. Говоря откровенно, Брэдли едва сдерживался, чтобы в открытую не показывать, какое глубокое недоверие он питает к этому эксцентричному танкисту-южанину. Паттон, человек набожный, но не способный и нескольких слов сказать без ругательства, очень любил поддразнивать в речах своих солдат. «Зарубите себе на носу, – говаривал он, – ни один козел не выиграл еще войну, умерев за свою страну. Выиграть ее вы сможете, если заставите чертовых козлов с той стороны подохнуть за их страну». Не приходится сомневаться, что без поддержки Эйзенхауэра в критические моменты Паттон ни за что не смог бы прославиться в предстоявшей кампании. А способность Эйзенхауэра заставить таких несхожих людей действовать сообща была выдающимся достижением.

Последнее столкновение, целиком вызванное нервозностью перед началом операции, вспыхнуло по вине Главного маршала авиации Ли-Мэллори. Тот «сумел рассердить всех» и даже Эйзенхауэра вывел из равновесия: ему вдруг померещилось, что две американские воздушно-десантные дивизии, которые предстояло высадить на полуостров Котантен, будут перебиты до последнего человека. Он несколько раз требовал отказаться от высадки, которая являлась ключевым элементом для защиты западного фланга войск вторжения. Эйзенхауэр приказал Ли-Мэллори представить свои возражения в письменном виде. Тот представил, и Эйзенхауэр, после тщательного рассмотрения, отверг их – при полнейшей поддержке Монтгомери.

Несмотря на всю нервозность и ту огромную ответственность, которую взвалили на его плечи, Эйзенхауэр решил относиться ко всему философски. Его выбрали из многих и назначили на этот пост для того, чтобы он принимал окончательные решения, – значит, он и будет их принимать и нести всю ответственность за последствия. Самое важное решение – и он это прекрасно понимал – предстояло принять в ближайшее время. От этого решения в буквальном смысле зависела жизнь тысяч и тысяч солдат. Эйзенхауэр, ничего не сказав даже своим помощникам, подготовил краткое заявление на случай провала операции: «Десанты в районе Шербур – Гавр не смогли закрепиться на плацдармах, и я приказал войскам возвратиться. Мое решение нанести удар именно в это время и в этом месте было основано на самой полной и объективной информации, какой я располагал. Части сухопутных войск, авиация и флот сделали все, чего способны добиться храбрость и верность долгу. И если кто-нибудь повинен в неудаче этого предприятия, то лишь я один».

Из пяти участков, намеченных для высадки, самым тяжелым был сектор «Омаха»[14], хотя ни Эйзенхауэр, ни Брэдли признать этого не хотели. Участок, высадиться на который предстояло американским 1-й и 29-й пехотным дивизиям, подвергся тщательнейшей рекогносцировке английского Сводного отряда разведки побережья и проводки десантных судов (КОПП). Во второй половине января траулер, переоборудованный в военный корабль, отбуксировал к берегам Нормандии мини-подлодку Х-20. Генерал Брэдли предлагал, чтобы КОПП, проверив точки десантирования, предназначенные для английских и канадских частей, удостоверился в прочности грунта на участке «Омаха»: пройдут ли там танки? Капитан Скотт-Боуден, сапер, и сержант Брюс Огден-Смит из подразделения малых судов спецназначения, вооруженные только ножами и пистолетами «Кольт» калибра 0,45 дюйма (11,43 мм), вплавь добрались до берега. С собой они также имели портативный бур и пояс с кармашками для образцов грунта. На море стоял полный штиль, и разведчиков едва не засекли немецкие часовые.

Через день после возвращения из разведки Скотт-Боудена вызвал к себе в Лондон контр-адмирал. После обеда капитан прибыл на площадь Сент-Джеймс-сквер, в Норфолк-Хаус[15], и в парадной столовой, увешанной большими картами, закрытыми шторками, оказался лицом к лицу с шестью адмиралами и пятью генералами, в том числе генералом Брэдли. Тот придирчиво расспросил капитана о твердости грунта на пляже. Уже уходя, Скотт-Боуден обратился к нему:

– Разрешите еще доложить, сэр. Этот пляж – очень трудный участок. Потери там будут огромные.

– Знаю, мой мальчик, знаю, – сказал Брэдли, положив руку ему на плечо.

Просто «Омаха» была единственной пригодной точкой десантирования между английским участком слева и сектором «Юта» справа.

Как только войска вторжения начали погрузку на суда, местные жители высыпали на берег – попрощаться, помахать им рукой. «Когда мы уходили, – писал один американец-механик, которого поместили на постой в английскую семью, – они плакали так, будто расставались с родителями. Нас всех это очень тронуло. Штатские, похоже, прекрасно понимали, что происходит».

Разумеется, сохранить все в полной тайне не представлялось возможным. «Когда мы проходили по улицам Саутгемптона, – писал солдат английского танкового полка, – люди очень сердечно приветствовали нас. Стоило ненадолго остановиться – и нас тут же окружали, щедро поили чаем с пирожками, что очень сердило сопровождавших колонну военных полицейских: у них был строгий приказ не допускать никаких контактов солдат с местным населением».

Большинство частей перебрасывали на армейских грузовиках, но некоторые английские подразделения двигались пешим порядком, и кованые сапоги грохотали по мостовым. Люди старшего поколения, которые смотрели на солдат из своих крошечных садиков, не могли не вспомнить, что точно так же отцы этих ребят уходили воевать в окопах Фландрии. Даже каски с той поры не изменились, разве что форма стала немного другой, да и обмоток нынешние солдаты не носили. Вместо этого на ногах у них были холщовые гетры, гармонировавшие с такими же поясами, ранцами, винтовочными ремнями и патронташами. Сами винтовки и штыки тоже стали чуть иными, но это различие в глаза не бросалось.

Войска догадались, что день «Д» уже близок, когда им дали увольнительные на одни сутки. Для тех, кто не горел желанием воевать, это была последняя возможность дезертировать или же просто напиться в стельку. В предшествовавшие месяцы отмечалось довольно много самоволок, однако случаи явного дезертирства происходили сравнительно редко. Большинство же отсутствующих вернулось в свои части, чтобы в день вторжения быть рядом с товарищами. Здравомыслящие командиры не хотели терять людей, отправляя их под арест, и предоставили каждому нарушителю возможность искупить свою вину в боях.

Офицеры вообще стали гораздо больше заботы проявлять о солдатах, и те заметили, как изменилось отношение командиров. В изолированных от внешнего мира лагерях стали показывать развлекательные киноленты, из радиоприемников лилась танцевальная музыка, а пива выдавали больше, чем раньше. Наиболее циничные солдаты подметили, как расщедрились военные интенданты, а такая щедрость ничего хорошего не предвещает. Поэт Кит Дуглас[16], капитан Шервудских егерей[17], писал известному поэту предыдущей войны Эдмунду Бландену[18]: «Нас уже откормили, и теперь я жду, когда поведут на убой». Дуглас был одним из тех, кто в душе предчувствовал неминуемую гибель, и открыто говорил об этом близким друзьям. Поразительно, что очень многих это предчувствие не обмануло, хотя возможно и то, что такое настроение само толкало их к гибели. В последнее воскресенье Дуглас присутствовал на торжественном молебне, который служили на парадном построении части. После молебна он побеседовал с полковым капелланом, и тот позднее вспоминал, что Дуглас примирился с мыслью о смерти и вовсе ей не противился. А один из офицеров-однополчан говорил, что Кит был фаталистом и чувствовал, что исчерпал свой запас везения во время войны в пустыне.

Ожидание было нестерпимым, и почти все горячо мечтали, чтобы самое страшное поскорее оказалось позади. «Все жутко нервничают, и все напускают на себя безразличный вид, – сказал по этому поводу один американский пехотинец и добавил: – Что делать, бравада выручает». Многие вспоминали своих девушек. Кое-кто в спешке женился, чтобы обеспечить жену пенсией в случае, если произойдет самое плохое. Некий солдат-американец собрал все оставшиеся у него деньги и послал ювелиру, чтобы невеста-англичанка смогла купить уже готовое обручальное кольцо к моменту его возвращения с войны. Вообще в те дни каждый больше думал и глубже переживал. «Женщины, пришедшие на вокзал проводить своих мужей и женихов, обычно идут до самого конца платформы, машут рукой и старательно улыбаются, пока поезд не скроется из виду», – писал незадолго до того один журналист.

Кое-кто из солдат не выдержал чрезмерного напряжения. «Как-то ночью, – вспоминал военнослужащий американской 1-й пехотной дивизии, – один солдат надел два патронташа, взял ручные гранаты, прихватил винтовку и вышел из казармы. Никто не обратил на это внимания, но, когда пропажу обнаружили, сразу же отрядили людей на его поиски. Отыскали. Он категорически отказался сдаться, пришлось его застрелить. Боялся он погибнуть при высадке или же был немецким шпионом – этого мы так и не узнали. Как бы то ни было, поступил он глупо: в бою мог погибнуть, а мог остаться в живых, а так погиб наверняка». Возможно, он предчувствовал тот кошмар, который ждал их в секторе «Омаха».

В ту пятницу, пока продолжалась погрузка на корабли войск и танков, полковник Стэг снова совещался с метеорологическими центрами по защищенной от подслушивания линии телефонной связи. В 21:30 предстояло совещание, на котором он должен был дать твердый прогноз погоды, а согласия среди его подчиненных до сих пор так и не было. «Все это было бы просто смешно, если б не грозило страшной трагедией. Через тридцать с небольшим минут я должен был представить генералу Эйзенхауэру “согласованный” прогноз на пять дней, включая время начала крупнейшей в истории военной операции. Между тем среди профессионалов, с которыми я советовался, не было и двух таких, кто дал бы одинаковый прогноз даже на ближайшие сутки».

Они спорили между собой, а время неумолимо шло. Наконец Стэг едва не бегом направился в главное здание, в библиотеку, где ему предстояло ознакомить с прогнозом все высшее командование операции «Оверлорд».

– Итак, Стэг, – обратился к нему Эйзенхауэр, – чем вы нас на сей раз порадуете?

Стэг решил, что обязан прислушаться к своему чутью и пренебречь более оптимистическими прогнозами американских коллег из Буши-Парка[19].

– Вся обстановка от Британских островов до Ньюфаундленда за последние дни претерпела резкие изменения и в настоящее время чревата серьезной опасностью. – Он перешел к детальному изложению прогноза, а кое-кто из генералов и адмиралов с недоверием смотрел в окно, за которым на чистом небе мирно светило заходящее солнце[20].

Эйзенхауэр особо поинтересовался погодными условиями для выброски парашютного десанта, а затем вернулся к прогнозу на 6 и 7 июня. По утверждению Теддера, Стэг долго молчал.

– Если бы я ответил на этот вопрос, сэр, – ответил в итоге Стэг, – то я бы гадал, а это не пристало вашему советнику по метеорологическим вопросам.

Стэг и его американский коллега полковник Д. Н. Йейтс покинули совещание, а вскоре к ним вышел генерал Булл и сообщил, что в ближайшие сутки никаких изменений в план подготовки операции внесено не будет. Возвращаясь на ночь в свои палатки, оба метеоролога знали, что первые корабли уже подняли якоря. Стэг не мог не вспомнить то, что ему в свое время сказал генерал-лейтенант сэр Фредерик Морган, который возглавлял предварительную подготовку плана «Оверлорд»: «Удачи вам, Стэг! Пусть все ваши циклоны окажутся маленькими и безобидными, но уж коль не сумеете разглядеть признаки ненастья, мы вздернем вас на ближайшем фонарном столбе».

Сводки, поступившие рано утром на следующий день, в субботу 3 июня, подтвердили худшие опасения. Метеостанция в Блэксод-Пойнт на западе Ирландии сообщила, что барометр стремительно падает, а ветер усилился до шести баллов. Один вид карт метеорологической обстановки вызвал у Стэга приступ тошноты, а его подчиненные тем временем по-прежнему толковали полученные данные каждый на свой лад. Вечером, в 21:30, Стэга и Йейтса снова вызвали к начальству. Они вошли в библиотеку, с полок которой были давно убраны все книги. Стулья, взятые из столовой, были расставлены полукругом в несколько рядов: впереди главнокомандующие, позади – их начальники штабов и командующие рангом пониже. Лицом к остальным участникам совещания сидели трое: Эйзенхауэр, начальник его штаба генерал Уолтер Беделл Смит и Теддер.

– Господа, – обратился к ним Стэг. – Опасения, которые испытывали мои коллеги и я сам вчера – относительно погоды на ближайшие трое-четверо суток, – подтвердились. – Затем он перешел к детальному изложению прогнозов и нарисовал мрачную картину значительного волнения на море, усиления ветра до шести баллов и низкой облачности.

«Во время всего доклада, – писал он позднее, – генерал Эйзенхауэр сидел не шевелясь, подпирая рукой слегка склоненную набок голову и не сводя с меня глаз. Казалось, все в комнате затаили дыхание». Неудивительно, что Эйзенхауэр счел себя обязанным отложить начало операции.

Ночь Эйзенхауэр провел в тревоге. Вскоре после совещания пришел его адъютант коммандер[21] Гарри Бутчер. Он доложил, что агентство «Ассошиэйтед Пресс» передало сообщение: «Войска Эйзенхауэра высаживаются во Франции». И, хотя через 23 минуты сообщение было опровергнуто, его успели принять компания «Си-би-эс» и Московское радио[22]. «Он, похоже, даже зарычал», – отметил позднее Бутчер в своем дневнике.

Стэг удалился около полуночи в свою палатку, уже зная о том, что начало операции отложено, и сквозь ветви деревьев не без удивления видел «почти безоблачное небо, а ветра совсем не чувствовалось». Он даже не лег спать. До самого утра он во всех подробностях записывал на бумаге обсуждения, проведенные с коллегами, а закончив, увидел, что прогноз нисколько не улучшился, хотя на дворе стояла тихая ясная погода.

На очередном совещании, созванном в 4 часа 15 минут утра в воскресенье 4 июня, Эйзенхауэр заявил, что предварительное решение о переносе срока вторжения на одни сутки, принятое накануне, остается в силе. Слишком рискованно было начинать операцию без максимальной поддержки с воздуха. Караванам кораблей был передан приказ вернуться в порты, а быстроходные эсминцы на полной скорости бросились вдогонку за десантными судами, с которыми нельзя было связаться по радио. Задача состояла в том, чтобы привести их назад, в Англию.

Измученный Стэг, который после совещания прилег поспать в своей палатке, проснулся через несколько часов и снова обнаружил, что небо чистое, а ветра практически нет. За завтраком он не мог заставить себя смотреть в глаза другим офицерам. Но в середине дня он почувствовал робкую радость, когда с запада задул ветер и потянулись тучи.

То воскресенье превратилось в сплошную головоломку с бесконечными вопросами. Ведь нельзя долго держать десятки тысяч солдат на переполненных десантных суденышках? А как быть со всеми кораблями, уже вышедшими в море и получившими теперь приказ о возвращении? Их ведь придется заново заправлять топливом. А если непогода не утихнет быстро, то приливы и отливы не позволят высадиться в намеченные часы. По сути дела, если в течение двух суток погода не улучшится, «Оверлорд» придется отложить на две недели! В таком случае будет трудно сохранить готовящуюся высадку в секрете, а боевой дух солдат безнадежно упадет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.