Глава вторая

Глава вторая

Нас было трое друзей. Этой дружбе завидовали многие. Никто из нас по отношению друг к другу не был способен на подлость, на предательство в любом его выражении. Нас связывало многое. Прежде всего общие интересы. Мы беспредельно были влюблены в свою работу. Так можно любить женщину, даже зная о ее недостатках и, может быть, пороках. Мы горячо спорили о ней, рисовали себе картины ее совершенствования в будущем, смутно представляя этот завтрашний день. Мы посмеивались между собой над «стариками», над их, и таких было достаточно, неумением грамотно изложить мысль, написать не «суконным», а интеллигентным и грамотным языком документ. Вот была потеха, когда Вадим Кулешов рассказывал нам с Володькой Мазуром о своем начальнике отделения, как тот, пожилой уже человек, написал на своей рабочей папке: «Папка для бaмаг». А этот начальник, был автором многочисленных чекистско-войсковых операций по уничтожению вооруженных оуновских отрядов, мастер-виртуоз чекистских комбинаций, участник боевых дел, имевший многократные поощрения за боевые дела. Его уважали все, в том числе и Вадим Кулешов, и мы, его друзья. Но это же молодость. Ну как не посмеяться! Никто из уважения к нему не мог сделать даже косвенное замечание или исправить слово бамаг» на «бумаг». Товарищи при случае просто подарили ему новую красивую кожаную папку с правильной надписью. Как-то Кулешов поздно вечером, уходя домой, обнаружил на стуле своего начальника забытое им дело по розыску руководителя вооруженного оуновского подполья Лемиша. Вряд ли имелось более секретное дело в производстве министерства. Следующим утром, когда тот начал лихорадочно шарить в сейфе, Вадим подошел к нему и положил завернутое в газету дело Лемиша в сейф, услышав тихое: «Спасибо, Вадим». Оба понимали, что если бы это дело нашла уборщица, которым комендатура платила денежные премии за подобные находки, начальник, несмотря на его заслуги, понес бы строгое наказание. Надо отдать должное коммунисту-руководителю — он не изменил своего отношения к Вадиму, продолжая, как и раньше, делать ему замечания и «втыки» по работе за ошибки и недоработки молодого чекиста Кулешова, которых было предостаточно.

Вадим Кулешов был у нас одним из самых перспективных работников. Образованный, схватывающий буквально на лету чекистские премудрости, он мгновенно оценивал сложные ситуации и принимал, как правило, грамотные и правильные оперативные решения. Блестяще работал с агентурой. Практически за пару месяцев освоил «галичанское» наречие, на котором разговаривало большинство жителей Западной Украины. Он удивлял нас и своей памятью. Но вместе с тем, Вадим был чрезмерно самолюбив, дико упрям и совершенно не воспринимал ну никакой критики. Это было, конечно, поначалу. В отделе с ним возились, воспитывая его, как нам казалось, в нужном направлении. Через четыре года, когда Вадим был рекомендован в разведшколу в Москву, ему дали самую блистательную аттестацию, он ее заслужил. Мы радовались, когда он начал работать в разведке, а затем был направлен на работу в США.

Совершенно другим был Володька Мазур. Одного роста со мной, а значит на голову ниже Кулешова, он был его противоположностью. Мягкий, уступчивый, гибкий во всех отношениях, он ни с кем не вступал в конфликты и обладал удивительной способностью «проникать во все дырки», независимо от того, диктовалось ли это рабочей необходимостью или личными интересами. Широкий в плечах, с мощной грудью и спиной штангиста (Володя много лет занимался штангой), с крупной головой, красиво посаженной на могучие плечи, несколько витиеватой речью, он внешне напоминал молодого актера. Володя любил поэзию, многие стихи знал на память и охотно читал их товарищам. Он был душой общества, балагуром, весельчаком, великолепнейшим рассказчиком анекдотов. Володю Мазура, как и Вадима, я знал еще по Киевской спецшколе ВВС. Он был младше меня на год. Я помнил этого красивого «рогатика»[72] из второй роты (9-й класс), маршировавшего в строю вместе с другими спецшкольниками, участниками Всесоюзного парада физкультурников 1947 года. Вот почему мы сразу же подружились, увидев друг друга в МГБ. Володя после окончания средней школы, как и я, поступил на работу в систему госбезопасности и был направлен на учебу в годичную школу разведки в Ленинград[73]. Уже в звании младшего лейтенанта Мазур после окончания школы был направлен работать в Киев. Работал он результативно, был на хорошем счету у самого начальника 7-го отдела МГБ Украины полковника В. Н. Кашевского, однако в силу своей внешней броскости был вынужден уйти из этого подразделения, что кстати отвечало его тщательно скрываемому от начальства желанию. Он продолжил работу в 9-м отделе министерства, занимавшемся охраной правительства Украины.

Володя был трогательно влюблен в студентку одного из Ленинградских вузов. Женя Волкова стала впоследствии женой, его верной спутницей на всю далеко не легкую жизнь…

Я любил бывать в их доме в Киеве. Мама его, Софья Свиридовна, или, как ласково называли ее в семье Володя и младший брат Толя — Муха, была простой женщиной и, как большинство женщин на Украине, да еще и родом из крестьян, прекрасно готовила. Такие борщи, как у Мухи, не едал я больше нигде и никогда — ни в лучших специализированных ресторанах, ни в глухих украинских селах, в которых мне подавали борщи великое множество раз. А какие были пампушки и пирожки, а лапшевники, грушевый взвар, или компот из ревеня… Нет, так могут готовить эти блюда только украинские женщины. Софья Свиридовна была очень красивой женщиной. В молодости, конечно. Судьба свела красавицу Софью с лихим кавалеристом Иваном Мазуром, которого по партийному набору направили служить в ГПУ. Иван по службе не раз заезжал в село, где батрачила Соня, повстречаться и поговорить со своей зазнобой-поповной, глаза и косы которой давно и часто виделись ему в молодых снах. Вместе с товарищем-чекистом приезжали они на добрых конях при шашках и вроде бы по службе в село да и сидели вместе с молодежью, лузгали семечки, а иногда и танцевали с девчатами под гармошку, а по праздникам к ней прибавлялась скрипка с бубном. Весело было. Но сельские хлопцы не любили этих лихих кавалеристов из ГПУ — шла борьба с самогоноварением и достаточно было одного запаха, чтобы чужие кавалеры выведали источник получения спиртного, что и было не раз. Озлобились сельские хлопцы, стали сторониться кавалеристов, да и к девчатам ревновали. Пошла молва по селу — Иван Мазур, сотрудник ГПУ в поповну влюбился. Дошло это до начальства коммуниста Ивана Мазура. Вызвал его командир. «Если это так, положишь партийный билет на стол и сдашь оружие». Все отрицал Иван, сердце кровью обливалось. Лукавил, конечно. Любил поповну. А может быть, казалось ему это и только. Да партия и служба в ГПУ были для него — в недалеком прошлом сельского хлебороба, но хлебнувшего уже не раз свинцового посвиста бандитских пуль и видевшего не одну смерть рядом и самому убивавшему во имя великих идей — дороже, чем все поповны на свете. Иван сказал начальству, что имеет данные на укрытые в доме попа самогонные аппараты. Доказать хотел командиру Иван, что плевать ему на поповну. Выпили с другом по паре стаканов конфиската, пристегнули шашки да и поскакали в село, и прямо к дому священника, что при церкви. Все село видело. Всю хату и клуню[74] перевернули, в погребе крынки побили, некоторые со сметаной во дворе разбили, чтобы все видели. Поповна из хаты не выходила, а матушка и батюшка молча во дворе стояли. Иван с дружком во дворе шашки вытянули, чтобы все видели, да и давай рубать подсолнухи. В общем шкоду сделали великую, чтобы знала контра свое место. Ну о какой тут любви к поповне можно говорить? Вечером, на молодежных посиделках увидел Иван Соню. И пошла у них великая любовь. Через месяц увел Иван Соню к себе. Помнила Соня, как тяжело жили, денег хватало едва на еду, сама в старом ходила, хорошо еще, что Иван в казенное и добротное одет. Хата не топлена, дров нет, дитя от холода плачет. Пеленки под собой телом сушила.

Отец Володи — лейтенант госбезопасности Иван Мазур, по армейским знакам отличия — капитан, был в июне 1941 года начальником райотдела НКГБ в Киеве. Как и все сотрудники органов госбезопасности Украины, он с первых часов войны — в бою. Семью он больше не видел. Мать Володи с детьми при эвакуации учреждений города была вывезена на восток…

Капитан Мазур участвовал в ликвидации вражеского десанта, выброшенного немцами с самолетов в Голосеевском лесу, тогда пригороде Киева. Взрывал мосты, заводы и склады и уходил из Киева с последними защитниками города. В одном из арьергардных боев осколком мины ему оторвало челюсть. Испытывая нечеловеческую боль, слабея от нее и не имея возможности принимать пищу, он оставался в строю до конца и вел бой. Находившийся рядом с ним армейский офицер из приданной чекистской группе войсковой саперной части, успевший за последние дни беспрерывных боев познакомиться с капитаном Мазуром, видел смерть чекиста. Всю группу раздавили немецкие танки и добили следующие за танками на бронетранспортерах автоматчики. Офицер, к счастью для него, за несколько часов до этого боя сменил разодранное в клочья командирское обмундирование на красноармейскую форму. Он был контужен взрывом снаряда немецкого танка, засыпан землей. Немцы приняли его за убитого и прошли мимо. Взрывом этого же снаряда был контужен и капитан Мазур. Когда немецкие автоматчики подбежали к окопу, он пытался приподняться. В руках у него была винтовка. Вот он сделал попытку приподнять оружие, и был тут же в упор расстрелян автоматчиком. Бой продолжался. Советские танки отбросили немцев. Нескольких случайно уцелевших раненых подобрал танковый десант, среди них контуженного офицера, давшего позже в особом отделе отбившей их от немцев войсковой части показания о гибели чекистской группы и капитана Мазура.

Много, очень много чекистов погибло в том далеком и страшном сорок первом…

Мы с Володькой сходились в том, что и мы, наверное, приняли бы такую же смерть за свою социалистическую Родину и за светлое коммунистическое будущее. Мы были молоды, энергичны, полны физических сил, задора и радужных перспектив и очень, очень оптимистичны. Нас с рождения приучали любить свою Родину, принадлежавшее нам социалистическое Отечество, быть частицей своего народа и защищать этот народ от возможных посягательств капиталистического мира на его счастье. Руководит и ведет нас к светлым высотам коммунизма (и этот тезис воспринимался без намека на юмор) родная коммунистическая партия, а с партией мы были связаны кровными узами с 14-летнего комсомольского возраста. Это спустя много лет, служба приучала нас мыслить критически. С годами мы стали приходить к выводу, что не все так гладко у нас в стране.

Умер академик Стражеско, ученый с мировым именем, врач-кардиолог. Четырежды он награждался орденом В. И. Ленина. Когда он умер, Саша Романов, осуществлявший оперативное наблюдение за медицинской наукой, сдал в архив восемнадцатитомное дело-формуляр на этого ученого как антисоветчика и буржуазного националиста. Саша тогда серьезно так и совершенно без юмора говорил: «Жил бы себе да жил старик, такой крупный и нужный для людей ученый. Нашел время умирать. Умер бы лет через 10–15, не мне, а другому пришлось бы возиться со сдачей в архив такого большого дела. Сдача в архив — муторная это работа. А может быть, к этому времени вообще прекратилось бы за ненадобностью все наблюдение за ним. Подумаешь, когда-то, где-то, что-то сказал. Пора бы уже забыть все это».

Думалось тогда мне: «Если он враг нашему обществу, зачем мы награждаем таким высоким орденом? А если он имеет заслуги перед государством, но не разделяет нашу идеологию, пусть ему правительство присваивает высокие почетные звания, ученые степени, короче, поощряет любыми способами, вплоть до государственных или иных денежных премий, но не орденским знаком с платиновым силуэтом коммунистического вождя».

Позже, уже в Москве, из служебной книжицы с грифом «секретно», находившейся в кадрах КГБ, я узнал, что почти все советские ордена, особенно орден Ленина, изготавливаются из драгоценных металлов и вручную, что придавало им особую ценность. И в рублях это тоже выражалось прилично. Так, по ценам 1975 года орден Ленина стоил 25 тысяч рублей. Инструкцией было предусмотрено, что при присвоении звания Героя Советского Союза и Героя Социалистического Труда, а также при награждении орденом Ленина осуществлялась, и это было обязательно, проверка представленного к награждению по линии КГБ. Что касается жителей Западной Украины и других районов Советского Союза, где долгие годы после окончания Великой Отечественной войны в 1945 году действовали вооруженные националистические формирования, спецпроверки проводились при награждении любой правительственной наградой или же при назначении на любую государственную или выборную должность. Спецпроверки проводились и при вступлении в партию. Это, однако, не касалось молодых людей, вступающих в комсомол. Здесь дорога была открыта всей молодежи.

* * *

Молодость озорлива и небезгрешна. Мы зачастую лихо проводили те свободные от работы часы, которые не так часто выпадали на нашу долю. Выпивали, конечно же, как говорится, «не единожды и не по единой». Безусловно, было много спорта: волейбол, кроссы, соревнования, всякие динамовские заплывы и забеги, молодежные выезды на Днепр. Но все же «тайные услады» доставляли особое наслаждение.

Встречались и дружили мы не только с сослуживцами. Были у нас и «гражданские» друзья.

Юрий Калиновский и аспирант кафедры Киевского сельскохозяйственного института Серега Криштап были всегда рядом с нами. Калиновский и Криштап даже женились на молоденьких сотрудницах КГБ, прибывших для работы в Киев из Москвы после окончания Московского института иностранных языков.

Регистрация брака Юры Калиновского и Зины проходила в Киевском районном загсе. Родители Калиновского — известные в киевских кругах люди. Отец — журналист с именем. Мать — доктор экономических наук, профессор, зав кафедрой политэкономии Киевского университета, Алевтина Семеновна Сухопалько. Эта красивая женщина с толстой, еще не седой косой, уложенной вокруг головы, разговаривала с сыном и его друзьями исключительно на украинском языке, делая снисхождение только для частой гостьи в своем доме, невесты сына Зины. Ни замечаний, ни недовольства по поводу будущей невестки, да еще и коренной москвички, она не высказывала. И вдруг в загсе Алевтина Семеновна, впервые взглянув в анкету невестки, взревела: «Не позволю портить породу запорожскую! Наши корни к временам Богдана Хмельницкого уходят, у нас гетманы в роду были, Юрко! Не расписывайся, не образуi родини и матерь свою[75]. Тут настала очередь свирепеть Юрку. Схватил мать за плечи и кричит ей по-украински: «Это вы, мамо, меня позорите перед женой и товарищами. И если не хотите потерять сына, сейчас же извинитесь перед Зиной». Заголосила Алевтина Семеновна и бегом из загса. Ребята-свидетели все за ней, никто пока ничего не понял. Зина стоит бледная, ее трясет как в лихорадке. Она первая поняла, в чем дело, но стоит, молчит. Позднее мы поняли, что тогда она была уже беременна.

«Ты решай сам, Юра, — говорит, — нам не с матерью жить». Выскочил тот следом за друзьями, а они уже мать держат, уговаривают, и к ней: «Вот что, мамо, я не ожидал от бабушки моих будущих детей, от фронтовички такой дремучести. Ты на фронте вступала в партию, с тобой рядом люди всех национальностей умирали, ты не думала тогда об этом. Приди в себя и успокойся, или видишь меня в последний раз». Тут только поняли и узнали друзья-свидетели, о чем шла речь. Невеста Зина, внешне совершенная копия типичной украинской дивчины с полтавщины, по национальности — чувашка. И об этом стало известно только в загсе. Тут пришла очередь удивляться и возмущаться друзьям-свидетелям. Как взяли они в оборот Алевтину Семеновну, да все на украинском. Вернулась она в загс, припала, рыдая, к Зине, поплакали они обе да и помирились. Жили потом дружно…

Как хороши были незабываемые вечера, вернее ночные часы, в киевском «коктейль-холле» (там потом был ресторан «Лейпциг»). Мы часто посещали это заведение после окончания работы. Заканчивалась работа после часа или того позже. Встречались на углу у Золотоворотского сквера, внимательно просматривали улицу Владимирскую со стороны служебного здания и уже тогда, убедившись в полной безопасности не быть «засеченными», бегом пересекали перекресток и входили в «коктейль-холл». Заведующая баром Галя Демьяненко была влюблена в Вадима и встречалась с ним на правах любимой девушки, почти невесты, официанты знали каждого из нас лично, а ресторанный оркестрик — труба, саксофон, виолончель и аккордеон, — находившийся в нише, как раз напротив входа, мгновенно по незаметному для постороннего взгляда указанию руководителя Мони прекращал даже заказанную музыку и проигрывал широко известную в те годы мелодию «Гольфстрим» из кинофильма «Подвиг разведчика». Еще бы! В зал входили разведчики! Моня, с большим носом и зачесанными назад светлыми вьющимися от природы длинными волосами, известный в Киеве любовник и покоритель женских сердец, широко улыбаясь белозубым ртом и заговорщически подмигивая каждому из нас по очереди, лихо растягивал аккордеон, переходя сразу же после «Гольфстрима» на любимую Вадимом мелодию «А парень с милой девушкой на лавочке прощается». Заказывалась каждому через Галю яичница (другой пищи в ресторане в это время уже не было) из трех яиц и водка. На посошок шел обязательно коктейль под мудрым названием «Маяк» — спирт, свежий яичный желток и ликер Шартрёз» — все в три слоя. Моне и его команде обязательно жаловалось по стакану. В ресторанчике наша троица находилась не больше часа. И по домам. Вадим часто оставался, ждал Галю, провожал ее домой. Красивая и хорошая дивчина была эта Галя. Под нашим влиянием окончила 10-й класс школы рабочей молодежи, поступила во Всесоюзный заочный институт торговли и впоследствии долгие годы работала директором образцового винного магазина, что находился в известном всем киевлянам «Пассаже». Но не судьба была соединиться этой красивой паре — Вадиму и Галине…

Иногда по субботним или воскресным дням, в дни работы Гали в ресторанчик ходили вместе со своими «гражданскими» друзьями — Юрой Калиновским и Сергеем Криштапом. Дружили крепко. Никогда не было между нами служебных разговоров. И Юра, и Сергей были такими же преданными своему социалистическому Отечеству молодыми людьми, как и мы. Однако именно тогда были сказаны однажды Сергеем Криштапом запомнившиеся мне слова: «Это хорошо, что умер мой отец. А то не бывать мне в партии, никогда не приняли бы в аспирантуру, и не быть мне кандидатом сельскохозяйственных наук. Вы ведь знаете, отец дважды был в окружении, дважды бежал из немецкого плена. В партии его не восстановили, так и умер, дал мне своей смертью дорогу в жизнь». Со слов отца Сергея мы знали, что был он комсомольцем в гражданскую войну, долго работал вместе с Николаем Островским, автором романа «Как закалялась сталь», в киевских железнодорожных мастерских и, будучи крепким хлопцем, пару раз колотил комсомольца Колю Островского из-за девчат, за которыми оба ухаживали, и были на равных, ибо старший Криштап тоже был на «той далекой, на гражданской»… Не думал и не гадал Криштап-отец, что станет Николай Островский известнейшим комсомольским писателем и имя его будет знать каждый молодой коммунист планеты. Страшные слова сказал тогда Сергей об отце, смысл их дойдет до меня позже.

Крепко мы дружили. Казалось, случись самое ужасное, на что только способна судьба, мы останемся навечно при своих идеалах, сохранив самые лучшие и сокровенные человеческие ценности: порядочность, принципиальность, честность и искренность по отношению друг к другу, любовь к ближнему своему и ненависть ко всему враждебному, чужому. Жизнь не раз проверяла нас, не раз ставила перед дилеммой: сохранить себя за счет другого. И всегда каждый из друзей старался пожертвовать собой во имя другого. Пусть это были мелкие случаи, но и они являлись проверкой наших отношений к самой высокой человеческой ценности — любви и преданности. В те политически жестокие далекие годы кажущиеся сегодня мелкими и незначительными события могли приобрести трагический характер.

Противодействуя переходу моему в другое подразделение, полковник Сухонин рекомендовал направить меня начальником отделения в управление КГБ вновь созданной Черкасской области. Я встречался с любимой девушкой, считал ее своей невестой, поэтому заявил начальству, что, конечно же, как офицер подчинюсь любому приказу и поеду, куда направят, но при условии, если будущей жене будет там обеспечена работа по ее специальности. Алла Колгина заканчивала геологический факультет университета, по специальности геолог-геофизик, была готова и согласна вместе со мной поехать в любую, самую далекую точку Советского Союза, но туда, где ей найдется работа по специальности. Между мной и одним из руководителей отдела кадров состоялся примерно такой диалог:

— Я не видел вашего рапорта на женитьбу. Не исключено, что ваша невеста может не подойти вам по своим анкетным данным.

— Я знаю семью невесты много лет, встречаюсь с ней четыре года. Ее политическое лицо не вызывает никаких сомнений, а самое главное — я ее люблю, мы с ней уже договорились о совместной жизни.

— А если все же выявится что-либо не позволяющее совмещать вашу дальнейшую службу в системе госбезопасности, вы что же, выберете эту женщину?

— Да, я люблю ее и в случае чего останусь с ней. А что касается ее работы, то уверен, что любой сотрудник из Магадана, Колымы, Кушки и других мест, где есть геологические экспедиции, сразу даст согласие на работу в Киеве или Черкассах. Я же с ней готов выехать в любую точку.

— Вы меня удивили. Еще не жена, а вы в ней уже уверены. Вы работаете в политическом органе, здесь особая дисциплина и порядок. Пишите рапорт на женитьбу.

Я посоветовался с Аллой, рапорт был написан. Она стала моей женой. В Черкассы мы не поехали, геологической экспедиции там не было…

Позже я узнал от Володи Мазура, какие трудности были и у него в кадрах по поводу его жены Жени Волковой. Дед Жени, сам из крестьян, перед революцией был заместителем управляющего Волго-Камским пароходством, имел свою усадьбу и владел несколькими домами. В 20-е годы, как тогда было положено, он, как «контра», с подушечкой и маленьким чемоданчиком на все пролетарские праздники, то есть 1–2 мая и 7–8 ноября, должен был добровольно являться по имевшемуся в органах ВЧК — ГПУ — ОГПУ списку и пребывать под арестом несколько дней как «ненадежный политический элемент». В личном деле В. И. Мазура, наверное, до сих дней в архиве в Омске хранится фотография могилы деда его жены. Так, на всякий случай.

Все же уговорил меня дружок Володя Мазур проверить по учетам семью Аллы Колгиной. Мы были уже достаточно опытными. Все провели гладко и конспиративно. Картина выявилась не совсем приятная. Во-первых, из материалов КНД[76] на мать моей будущей жены — Антонины Григорьевны Колгиной, работавшей тогда секретарем-машинисткой в приемной одного из зам. Председателя Совмина Украины, следовало, что ее муж — полковник Николай Иванович Умеренко, в 1939 году, будучи начальником отдела Киевского Особого Военного Округа, арестовывался по статье 54.1а (измена Родине) как участник военно-фашистского заговора Тухачевского. Семья была объявлена семьей «врага народа». От мужа Антонина Григорьевна не отказалась, была уволена с работы и выселена из квартиры в доме военного ведомства. Боролась за освобождение мужа, и благодаря ее усилиям он был из-под стражи освобожден за отсутствием состава преступления. От дальнейшей службы в Красной Армии отказался, ушел на фронт с началом Великой Отечественной войны. Во-вторых, Алла не была его родной дочерью. Узнала об этом позже, уже взрослым человеком, при разводе родителей. Настоящий отец Аллы — тоже Николай Иванович, Андреев, оставил жену на четвертом месяце беременности и ушел к другой женщине.

Прочитав все это и другие пикантные подробности жизни этой семьи, Володя сказал мне:

— Подумай, стоит ли жениться на этой девушке? Смотри, сколько «хвостов».

— А у кого их нет, этих «хвостов»? Ты копни любого нашего лидера. Мы-то с тобой уже кое-что знаем. Хотя бы тот же П. Г. Тычина. Кто у него родной брат? Священник! Ну и что? Нет, Володя, сердцу не прикажешь.

Не смог бы я расстаться со своей Аллой, так, во всяком случае, мне казалось, ни при каких обстоятельствах. Только при одном единственном условии ушел бы я от нее — если бы она меня не любила…

* * *

Временами казалось, что я давным-давно работаю в госбезопасности; все здесь — и сама работа, агентура, окружающие товарищи — представлялось мне давно знакомым и родным. В последние несколько лет, после окончания войны в 1945 году в органы МГБ — МВД Украины пришло много молодежи, среди них большинство фронтовиков, но они в лучшем случае имели только среднее и специальное чекистское образование в виде шестимесячных или годичных курсов. Многие учились в вечерних школах рабочей молодежи, заочно в вузах. Многие работники центрального аппарата МГБ — МВД Украины ни интеллектом, ни грамотностью не отличалась, и окончившие в послевоенное время очные вузы молодые люди выделялись на фоне «старичков». За первые четыре года работы в МГБ — МВД — КГБ Украины я пережил восемь сокращений аппарата. Происходили структурные изменения и кадровая замена. Особенно активизировался этот процесс после смерти Сталина. Удивительные события проходили перед моими глазами. Я стал свидетелем новой политики в отношении еще действовавшего на территории Западной Украины вооруженного националистического подполья и его базового подспорья — униатской церкви.

Новый министр Мешик запретил проводить операции по ликвидации вооруженных оуновцев. Санкционировались те агентурно-оперативные мероприятия, которые обеспечивали захват участников вооруженного подполья только живыми, якобы с целью их дальнейшего использования для захвата оставшихся в подполье других членов ОУН или участия в пропагандистских мероприятиях. Было дано указание начальнику церковного отдела полковнику В. П. Сухонину прекратить разработку униатской церкви. Затем из Москвы последовало указание набирать в органы госбезопасности молодых людей, желательно украинской национальности, родной язык которых украинский. Речь шла о новом наборе трехсот сотрудников для работы в территориальных органах всех восьми областей Западной Украины из числа местного населения, направив их предварительно в центральную школу МГБ в Киеве. Но лишь несколько человек из набранных трехсот отвечали нужным требованиям. Иначе и быть не могло — каждый житель Западной Украины, прямо или косвенно за небольшим исключением, был связан с вооруженным подпольем. Практически в каждой западноукраинской семье прямой или дальний родственник либо погиб в вооруженной борьбе против советской власти, либо был арестован за участие в подполье, либо сослан в Сибирь за пособническую деятельность, за укрывательство подпольщиков, хранение оружия, боеприпасов, листовок и националистической литературы, содействие на оуновских линиях связи, снабжение продовольствием, медикаментами, сбор и передачу информации, да и просто за недоносительство органам госбезопасности о контактах с подпольем. Где уж тут найти кандидатов для работы в органах ГБ с такой «чистой» анкетой.

Мешик дал указание сотрудникам министерства шире использовать украинский язык, а что касается работы в условиях Западной Украины, то здесь от оперативных работников он потребовал безукоризненного знания украинского языка. Многие работники, как и я сам, находили это правильным.

Сам Мешик не знал украинского и решил самостоятельно овладеть им с помощью кого-либо из сотрудников, для кого украинский язык был своим, родным. Наверное, с этой целью он приблизил к себе уже упоминавшегося выше полковника И. К. Шорубалко. Иван Кириллович был не только опытным чекистом-профессионалом. Он был известным в чекистской среде специалистом по разработке оуновского подполья, мастером оперативно-чекистских операций, досконально знал националистическое подполье, всех его лидеров — мертвых и живых. Шорубалко готовил для министра доклады и сообщения на украинском языке, отрабатывал с ним украинскую бытовую лексику. Новый министр решительно взялся за дело, почти ежедневно проводил совещания с руководством, внимательно изучал имевшиеся в производстве в оперативных подразделениях основные дела. Особенно это касалось оперативных разработок по линии 2-Н. Однако, в результате указания Мешика захватывать участников оуновского подполья только живыми оставшиеся на свободе немногочисленные вооруженные группы значительно активизировались, о чем свидетельствовали поступавшие с мест агентурные данные.

Я стал свидетелем разговора полковника Сухонина и его заместителя о встрече с министром. Сухонин и полковник Ф. А. Цветухин были вызваны к Мешику. Министр резко критиковал Сухонина за, как он выразился, «слишком острые мероприятия в отношении униатской церкви, что может вызвать ответную и нежелательную реакцию населения». Критикуя работу церковного отдела в этом вопросе, министр дал понять Сухонину, что он не просто недоволен работой отдела, но и считает проводимую Сухониным линию на уничтожение униатской церкви ошибочной и не отвечающей складывающейся политической ситуации на территории Западной Украины. Сухонин, как он рассказывал, растерялся и не стал вступать в спор с Мешиком. Выйдя от министра, Сухонин высказал Цветухину свое недоумение и добавил:

— Я не в состоянии сейчас вступать с министром в полемику, но мне кажется, что министр либо не понимает важности вопроса, либо это что-то еще хуже.

— Что вы имеете в виду, Виктор Павлович? — спросил Цветухин.

— Федор Андреевич, мы давно работаем вместе. И вы, и я выполняем пока еще действующее указание партии по ликвидации униатской церкви, являющейся опорой и базой оуновского движения. Вы должны были поддержать меня. Пока не будет новых указаний по линии Центрального Комитета я буду продолжать осуществляемую работу.

Цветухин промолчал. Каково же было удивление Сухонина, когда на следующий день Сухонин уже один был вызван к министру, который в короткой и сухой беседе по общим вопросам работы отдела дал понять, что ему известна коридорная беседа начальника отдела В. П. Сухонина с начальником управления Ф. А. Цветухиным.

Мешик сказал Сухонину:

— Да, Виктор Павлович, вы являетесь крупным специалистом по вопросам церкви в системе госбезопасности Советского Союза. Но уверены ли вы, что все и всегда понимаете в политической линии нашей партии? Я прибыл на Украину по воле партии и в деталях обсуждал свою работу здесь с членом Политбюро Лаврентием Павловичем, который предельно четко и ясно сформулировал мою задачу. Мне не нравятся ваши настроения и некоторые реплики по поводу моих рекомендаций. Подумайте над этим.

— Товарищ министр, для меня указания моего руководства обязательны к исполнению. Церковная линия, разработка униатской церкви, направленная на ее ликвидацию, осуществляются по указанию ЦК КПСС и ЦК Компартии Украины. Другой линии в моей работе я не знаю.

— А что Лаврентий Павлович Берия — член Политбюро, это не партия? Идите, товарищ Сухонин, и хорошо подумайте над содержанием наших разговоров.

Виктора Павловича Сухонина спасли стремительно развивающиеся события, происшедшие через несколько дней в Москве и Киеве…

— Ваши документы, — остановил меня на входе в здание министерства незнакомый офицер, стоявший с группой других военных в полевой форме, вместо привычного для глаза знакомого вахтера — старшины или сержанта.

Я, с недоумением глядя на незнакомых офицеров, протянул удостоверение личности.

— Оружие имеется с собой?

— Пистолет в сейфе.

— Оружие вам придется на время сдать. Охримчук, проводите лейтенанта.

Поднимаясь по лестнице на второй этаж вместе с незнакомым капитаном, я увидел в глубине коридора нескольких солдат и офицера, возившимися с пулеметом Горюнова, как бы устанавливая его для стрельбы вдоль этого длинного коридора. В комнате находились два сотрудника, пришедшие на службу раньше меня. Сейф, который был открыт, принадлежал не одному мне. В этом металлическом добротном ящике, изготовленном в конце прошлого века, хранились документы и оружие нескольких оперативных работников, в том числе и мои.

По поведению товарищей я понял, что препроводивший меня капитан Охримчук уже изъял оружие и у них.

— А что, собственно, происходит? — спросил я, обращаясь сразу ко всем.

— Я объяснял товарищам. В 11 часов, то есть через час, вас всех соберут в актовом зале и объяснят ситуацию. Большего сказать не могу, сам ничего не знаю, — сказал Охрмчук.

— Ну вы-то армейские или из войск МВД? — спрашивал дальше я.

— Мы из мотомехдивизиона МВД, нас вчера по тревоге машинами перебросили из Львова. Зачем и для чего — мы не знаем.

— Зачем же у нас изымается табельное оружие? — спросил кто-то из присутствовавших.

— У нас приказ, вам все объяснят, — закончил разговор капитан и вышел из комнаты.

Действительно, около 12 часов всех пригласили в актовый зал. За столом президиума нет Мешика, кто-то из замов представляет чекистам нового министра — генерал-лейтенанта Тимофея Амвросиевича Строкача, только что прилетевшего из Москвы. После представления Строкач сразу же обратился к примолкнувшему залу:

— Товарищи чекисты! Вчера в Москве по решению ЦК КПСС и правительства арестован враг партии и советского народа Берия. Одновременно с ним арестовано еще несколько человек, имена которых скоро станут известны. В это же время арестованы ставленники Берии — Мешик, бывший министр внутренних дел Украины, и его заместитель Мильштейн. Решением партии и правительства новым министром назначен я. Прошу всех соблюдать дисциплину и порядок. В системе органов государственной безопасности Украины вводится особое положение. Любое нарушение служебной дисциплины будет строго караться. Вопросов сейчас прошу не задавать. Всем разойтись, начальникам отделов и самостоятельных подразделений прошу остаться.

Из зала все-таки раздалось несколько выкриков: «Почему забрали оружие?» «Нас специально разоружили». «Почему чекистам Украины не верят?»

Строкач поднял руку, сказал:

— Оружие вам вернут сегодня же. Я уже дал команду. Повторяю — все свободны.

Было тихо, так тихо, что в зале слышалось дыхание людей. Стукнула открываемая дверь, зал наполнился звуком шаркающих по паркетному полу, там, где кончались ковровые дорожки, кожаных офицерских сапог и шевровых ботинок. Расходились молча, ныряли в свои кабинеты, недоуменно смотрели друг на друга, курили, перебрасывались отдельными фразами. За Берию было стыдно и неловко. Ведь только пару месяцев назад он выступал от имени всей партии с Мавзолея, прощаясь с вождем: «… тот, кто не слэп, тот выдыт …», и все, кто слышал эти слова, верил и в него, и видел и в нем, в Берии, нового вождя, продолжателя дела гениального Сталина. Все чувствовали себя как будто запачканными.

Вскоре последовала команда получить изъятое оружие. Сразу появилась пропавшая было уверенность в себе. Весь отдел собрался у В. П. Сухонина. Полковник коротко проинформировал об арестах в Москве высшего руководства МВД СССР — генералов Гоглидзе, Кобулова, Меркулова. Работники потрясены. Гоглидзе подписывал приказ о моем зачислении в офицерский корпус госбезопасности, заслуженный боевой генерал. Кобулов, Меркулов — верные соратники Сталина…

Прошло несколько дней. Работа министерства входила в свое обычное русло. Выехал в командировку в Ровенскую область Вадим Кулешов. Вернулся возбужденный и взволнованный потрясшим его событием. Он впервые участвовал в бою. Был ликвидирован давно находившийся в разработке и розыске один из руководителей окружного провода ОУН Богун. Произошло это в Клеванском районе. По полученным агентурным данным, Богун и два его боевика — Назар и Стодола — после разбункировки в одном из лесных массивов Рогатинского района Станиславской области в начале апреля 1953 года совершили переход в свой родной Клеванский район, где и были обнаружены агентурой органов ГБ в июле того же года.

Вернувшись на свои терены[77], Богун решил передохнуть, осмотреться и потом уже искать Лемиша. От верных людей он получил сообщение, что Лемиш, живой и невредимый, действует на Волыни, собирая остатки подполья, стремясь продолжить борьбу в новых условиях. Богун дал указание своим надежным и все еще многочисленным помощникам наладить линию связи с Лемишем, планируя в положительном случае пойти к нему на соединение. Все учел мудрый Богун, кроме одного: после короткой паузы органы вновь активизировались. Не знал Богун, что украинская госбезопасность три последних года ставила своей целью захватить, в крайнем случае уничтожить, Лемиша как врага № 1. Руководство МГБ — МВД Украины считало, что захват или ликвидация Лемиша, может стать широкой пропагандистской кампанией. Это обезглавит остатки подполья, сломит волю руководителей действующих групп ОУН, ослабит их влияние на местное население и облегчит ликвидацию этих разрозненных и не имеющих прочной связи между собой небольших по численности, но все еще опасных групп вооруженных оуновцев, присутствие которых в районах их базирования оказывало на местное население сильное идеологическое воздействие. Население их боялось, но продолжало оказывать поддержку, укрывая при необходимости от местных органов МВД. В ходе активных агентурно-оперативных мероприятий по поискам линий связи с Лемишем были получены данные на Богуна и его боевиков, которые укрывались в хате одного из своих пособников. Остальное было делом времени. Руководитель оперативной группы, в которую входил Вадим Кулешов, принял решение атаковать укрытие Богуна и уничтожить всю группу, заведомо зная, что Богуна и его команду живыми не взять, — на проведение комбинации по захвату их живыми времени не было, а оуновцы могли уйти. Руководитель опергруппы, принимая это решение, также знал, что Богуну связь с Лемишем установить не удалось, местонахождение Лемиша ему неизвестно, а потому и живым он не очень-то нужен…

Три автомашины — две армейские полуторки и ГАЗ-69 — на предельной скорости двигались по ухабистой дороге, оставляя за собой шлейф высоко поднимавшейся пыли. Позади остались двенадцать километров пути от райотдела МВД до опушки лесного массива. И вот это, село и чуть вправо последняя, как бы на отшибе, одинокая хата. Дорога подходит прямо к ней. За хатой вишневый с грушами и парой яблонь садик, за садом картофельное поле, и пошли хаты соседей. С другой стороны, метрах в трехстах небольшая березовая рощица, а за ней — лес. В кузовах грузовых автомашин весь состав райотдела, милиционеры, всего до сорока человек. На крышах кабин грузовиков ручные пулеметы, готовые открыть огонь. Одна из машин резко уходит вправо, чтобы отсечь отход Богуна к лесу, едет по скошенному полю. Ухабы страшные, стрелять в таком положении бессмысленно. Главное — быстро, не скрываясь, как можно ближе приблизиться к хате. Последние сто — сто пятьдесят метров. Вторая машина по жнивью совсем близко подъехала с другой стороны хаты, из которой выскакивают трое. Они первыми открывают огонь из автоматов. Машина резко тормозит. Заработал ручной пулемет, затрещали ответные автоматные очереди спрыгнувших из двух автомашин милиционеров и оперработников. Один из оуновцев падает. Двое исчезают из вида. Интенсивный огонь из нескольких десятков стволов ведется беспрерывно по хате и дворовым постройкам. Гулко и резко бьют винтовки милиционеров. Сквозь стрельбу слышен безумный визг, наверное, раненой свиньи. Оуновцев не видно. По команде смолкла стрельба. Кто-то из офицеров кричит: «Вы окружены! Сдавайтесь!» В ответ автоматные очереди через соломенную крышу с хаты. Как выяснилось после завершения акции, оуновцы пробрались на чердак, проникнув в хату через свинарник. Снова команда «Огонь!» Все ведут беспорядочную стрельбу по соломенной крыше. Оглушительно гулко стреляют два ручных пулемета. От потока пуль часть крыши разворочена. Внезапно раздается глухой взрыв. Обнажается угол крыши. «Это граната», — кричит кто-то из офицеров. Стрельба прекращается. Несколько добровольцев перебежками приближаются к дому. Свинья продолжает дико визжать. Один из подбежавших к хате исчезает в проеме двери, второй вскакивает за ним. Сразу же слышится длинная глухая автоматная очередь. Визг животного прекращается. Проходит несколько томительных минут. В двери показываются смельчаки. Группа бегом направляется к хате. Во дворе лежит один из оуновцев. Он весь посечен пулями. Мертв. На чердаке еще двое. Один из них Богун. У него на теле множество пулевых ран. Наверное, часть из них получена после смерти. Умирая, Богун подорвал себя гранатой, подложив ее под голову. Второй — Назар. Во дворе — Стодола. Трупы грузят в кузов машины, завернув в плащ-палатки, найденные в хате. Часть людей остается в селе для задержания хозяев хаты, в которой укрывались оуновцы, допросов жителей, тщательного обыска всех построек. В теле свиньи, все еще издающей, но уже слабые звуки, несколько пулевых отметин, ноги ее перебиты. Кто-то из сердобольных милиционеров, наверняка сам в прошлом селянин, знающий цену всему этому, закалывает ее кем-то поданным ножом, спускает кровь и начинает свежевать. Не пропадать же добру. Один из офицеров говорит, чтобы мясо оставили хозяевам. «Но ведь хозяев-то заберут, если найдут», — говорит один из милиционеров. «Мясо отдайте соседям под расписку», — поясняет офицер.

Трупы убитых сволакивают с чердака и кладут рядом с тем, кто в начале боя не успел укрыться в хате. Они лежат, наливаясь восковой желтизной. Тела окровавлены, кровь везде на одежде. В каждом, наверное, по десятку пуль. Голова Богуна разворочена взрывом гранаты. Один из милиционеров приносит с чердака часть оторванной взрывом челюсти. Одного глаза и части височной кости и черепа у Богуна нет. Никто из оперсостава не хочет заниматься туалетом трупов, то есть приводить их лица в более или менее приемлемый вид. Для этого необходимо обмыть запачканные кровью лица убитых, вставить в веки глаз кусочки спичек, чтобы придать лицам узнаваемость. Один из оперработников, чувствуется уверенная и опытная рука, ловко проделывает это с убитыми Назаром и Стодолом. С Богуном никто возиться не хочет. Развороченной от взрыва гранаты голове Богуна можно придать нормальный вид только с помощью судебно-медицинского эксперта или врача-хирурга. Такой специалист должен быть в областном центре или в местной районной больнице из числа хирургов. Если таковой вообще имеется. Однако надо что-то предпринять, так как необходимо произвести опознание убитых местными жителями и составить протокол опознания, который будет подшит к делу на этих троих оуновцев-подпольщиков. Дела эти отныне будут прекращены производством.

Наконец, один из милиционеров добровольно вызывается собрать и сложить воедино остатки лица и черепа Богуна. Он это делает под руководством того самого оперативника, который производил туалет первых двух трупов. Лицо становится узнаваемым. Тем временем во двор вводят неизвестно каким образом убежавших из хаты хозяев. Пожилые господарь и господыня[78]. На их лицах покорность и безразличие к своему будущему. Укрывая убитых в их доме «хлопцев из леса», они знали на что шли. Страха на их лицах не видно. Вуйко[79] бросает взгляды на развороченную крышу, смотрит на разбитые пулями окна и дверь. Районный оперработник знает этих людей. Старшая дочь замужем, живет в райцентре. Сын — в армии. Старший сын погиб в 19»9 году в бою с войсками МГБ. С согласия хозяев мясо разделанной свиньи отдают под расписку соседям. Нескольких жителей села проводят перед убитыми. Они испуганно смотрят на них и тут же отворачиваются. Никто из них не признает в убитых знакомых. Это понятно, так как убитые родом из соседнего села, часть жителей которого будет завтра доставлена в райотдел для опознания. Хозяев хаты увозят. После короткого опроса здесь же, во дворе, жителей села, в основном соседей, милиционеры грузят в машину завернутые в плащ-палатки тела убитых. Машины трогаются в обратный путь. Все молчат. Потом начинают тихо разговаривать, почти шепотом, как будто в чем-то виноваты. Некоторые обсуждают детали боя. Заметно, что героями себя не чувствуют. Сорок против троих. Но ведь все рисковали жизнью. Все были под пулями. Обычно такой дневной бой заканчивался не только уничтожением оуновцев, но и потерями атакующих. Участники операции торопятся в райотдел. Трупы надо будет сфотографировать. Таков порядок. Завтра много работы — допрос хозяев хаты, свидетелей, опознание убитых, негласное захоронение, сдача трофейного оружия, решение судьбы укрывателей. Наверное, им не дадут срок и не сошлют в Сибирь: сын в армии.