Глава 4. От Сталинграда на запад
Глава 4. От Сталинграда на запад
19 января добрался в 35-ю гвардейскую стрелковую дивизию. Хорошо запомнил эту дату, потому что это был день рождения отца и его, конечно, хотелось поздравить. Но такой возможности, естественно, не было. Штаб располагался в Бондаревке. Кадровики спросили — один ли я прибыл, и, особенно не задерживаясь, переговорили с кем-то по телефону. Затем сказали, что пока буду в их распоряжении, но работать — в оперативном отделе у капитана Посунько. Кто-то отвел меня к этому хмурому человеку. Он окинул меня небрежным взглядом и спросил:
— Ты откуда взялся?
Я подробно рассказал о службе.
— Как у тебя с верховой ездой?
Ответил, что не только знаком, но и люблю. Тогда он добавил, что буду пока в фельдъегерской связи развозить документы в части. Вначале это мне не понравилось (точнее — такая неопределенность), по прошествии некоторого времени привык.
Дивизия Старобельском еще не овладела. Только после 23 января, после тщательной подготовки, в том числе после проведения сильной артиллерийской подготовки, наши части перешли в наступление и взяли вначале восточную часть, а затем весь город. В этом бою проявил себя также 100-й гвардейский стрелковый полк, куда я уже успел несколько раз отвезти различные [176] документы. Командир полка — боевой офицер подполковник А. Н. Лобанов.
Бой был ожесточенный. Подбито 4 танка, 2 бронемашины, 53 тягача, уничтожено много стрелкового оружия и другого военного имущества. Но самое главное — были освобождены 200 наших раненых бойцов и командиров (ЦАМО, ф. 1124, оп. 1, д. 147, л. 257). Они представляли собой тяжелое зрелище. Заросшие, грязные, давно не видевшие ни пищи, ни медикаментов, беспомощные. Они были бесконечно рады и тому, что наши наконец-то наступают, и победе, принесшей им свободу. Видели бы вы эти глаза…
В дивизии много говорили о подвиге старшего лейтенанта Николаева, который в тяжелейшей ситуации прорыва группы противника в район расположения командного пункта 100-го гвардейского стрелкового полка возглавил его оборону и совместно с подошедшими подразделениями ликвидировал нависшую тяжелую угрозу взятия КП фашистами.
В городе было захвачено много различных трофеев, в том числе боеприпасов и продовольствия. Естественно, определенную ценность представляли в первую очередь продукты питания, а также другое имущество, что явилось предметом особого интереса тыловых органов. Из армии приезжали какие-то начальники, осматривали склады и выставили свою охрану.
В конце января наступило резкое потепление. Дороги развезло так, что тяжелая техника, да и автомобили с боеприпасами продвигались с трудом, а впоследствии стали отставать. Моя обувка совершенно вышла из строя. От госпитальных валенок остались одни голенища. Что-то надо было делать. Обратился к начальнику хозяйственного отделения дивизии. Он удивленно посмотрел на меня и выругал, почему не обратился к нему раньше. Пошли к нему в обоз. Он спросил — не желаю ли я немецкие сапоги (в Старобельске [177] на складах захватили) или, может, подойдут ботинки с обмотками союзников? Особого желания носить обмотки у меня, конечно, не было, все-таки лейтенант. А немецкие сапоги были нежелательны принципиально, хотя кое-кто в них уже щеголял. Когда мне показали добротные, светло-коричневые ботинки с толстой подошвой, то я сразу согласился. Конечно, обмотки особого авторитета не придавали, но ноги в новых байковых портянках были уже как в раю. В целом я был доволен, тем более что из-под длиннополой шинели обмотки особенно не просматривались. Но ребята все-таки подшучивали:
— С твоими усами и обмотками ты больше смахиваешь на врангелевского офицера в Крыму.
Я отмалчивался, и шутки прекратились. Меж тем боевые события развивались все больше и больше. Командир дивизии полковник И. Я. Кулагин приказал 100-му гвардейскому стрелковому полку совместно с частями 195-й стрелковой дивизии овладеть населенным пунктом Красный Лиман. Уже чувствовалось, что наши командиры и бойцы имеют отличный опыт организации и ведения боя. Естественно, сказывалась и общая обстановка, сложившаяся на фронтах после Сталинградской битвы, — стратегическая инициатива перешла в наши руки.
Должен сказать, что инициатива вообще много значит во всех звеньях. Если рассматривать проблему в рамках дивизии и тем более полка, то, конечно, важны личные качества воюющих, и особенно командиров частей и подразделений.
В конце января 1943 года у нас в дивизии многие отличались инициативой и находчивостью, что в целом приводило к успешному выполнению боевых задач. В целях уменьшения потерь и максимальной парализации боевых частей противника нами создавались ударные подразделения. С прорывом обороны противника [178] они своими дерзкими, смелыми действиями стремительно проникали в глубь позиций врага, выходили на его штабы и тылы, нарушая управление и захватывая запасы. Так было и с Красным Лиманом. Несмотря на то что противостоящие силы противника были значительные, что оборона у него была организована хорошо и оперативно-тактическое положение было также в его пользу. Подразделениям 100-го гвардейского стрелкового полка во взаимодействии с частями 195-й стрелковой дивизии слева и 102-го гвардейского стрелкового полка нашей дивизии справа удалось в короткие сроки окружить и уничтожить врага. Сказано коротко и легко, но на самом деле проделать все это было очень и очень тяжело. Особенно создание брешей в обороне противника и введение в них ударных групп.
К утру 31 января Красный Лиман пал. Наши части, не останавливаясь, продолжали продвижение на запад. В этот же день полк овладел Малой Еремовкой и, несмотря на плохие погодные условия, успешно развивал наступление. Командир 4-го гвардейского стрелкового корпуса генерал Н. А. Гаген, стремясь заслуженно оценить действия войск и стимулировать их к дальнейшей активности, пишет 3 февраля в своей телеграмме командиру дивизии Кулагину: «За успешные действия объявляю всему личному составу дивизии благодарность» (ЦАМО, ф. 1124, оп. 11, д. 11, л. 14).
100-й гвардейский полк, обходя Барвенково главными силами, устремился на город Лозовая. Забегая вперед, хочу заметить, что 35-я гвардейская стрелковая дивизия получила почетное наименование — Лозовская — в связи с тем, что весьма успешно провела бой по овладению этим городом. По иронии судьбы дивизии пришлось проходить во время войны через Лозовую трижды: первый раз — штурмуя город зимой, второй — отступая весной, и третий — освобождая его вторично летом того же сорок третьего года. [179]
10 февраля дивизия овладела городом Лозовая, командир дивизии в это время получил генеральское звание. Должен отметить, что это звание расценивалось нами не только как проявление личных способностей Кулагина, а как признание и авторитета нашей дивизии. Для нас очень важно было, что дивизией командует все-таки генерал.
Не успело остыть оружие, как уже 17 февраля наша дивизия получила приказ овладеть Павлоградом (в 1950–1970-е годы этот город становится одним из центральных объектов строительства стратегических ракет), а 18 февраля получает задачу наступать на Синельниково и Новомосковск. Таким образом, Днепр был уже рядом.
Однако в этот раз дивизии не суждено было выйти к могучей реке. Для того чтобы остановить продвижение наших войск, противник подтягивал свои резервы. Но не это было самым главным в сложившейся в то время оперативно-стратегической обстановке. Наши войска тогда глубоко вклинивались в оборону противника. На острие этой клинообразной дуги была в том числе и наша 35-я гвардейская стрелковая дивизия. Соединения 4-го гвардейского стрелкового корпуса, в состав которого входила наша дивизия, преследуя противника, вышли за границы действий своей армии и оказались в полосе 6-й армии. В связи с этим командование Юго-Западного фронта передает весь корпус в 6-ю армию. Не знаю, повлияло ли это на управление войсками или нет, но, на мой взгляд, в критической обстановке передавать соединения из одной армии в другую по меньшей мере было нецелесообразно. А сложность обстановки характеризовалась следующим.
Наше командование, увлеченное преследованием отходящего противника, а также успехом, который сопутствовал нашим войскам в целой серии боев, в том [180] числе при овладении городами Старобельск, Изюм, Барвенково, Лозовая, Павлоград и т. д., не уделяло должного внимания ни надежному прикрытию флангов, ни поддержанию коммуникаций в надежном состоянии (а ведь наступала оттепель!), ни своевременной подаче передовым частям боеприпасов, горючего и продовольствия. Мало того, фактически были израсходованы все резервы. В боях были задействованы даже учебные батальоны дивизий. Уж очень был большой соблазн — Днепр! А серьезные аргументы в пользу того, что такая ситуация потенциально несла в себе тяжелые последствия, находились в тени. Пожалуй, даже не в тени, а, знаете, некоторым недальновидным военачальникам было присуще отношение — авось пронесет!
Но войну с таким противником на авось не выиграешь. Фашисты воюют капитально, со знанием дела, упорно. А при виде крови, огня, слез и разрухи они, опьяненные всем этим, звереют. Но главное — гитлеровское командование, которое, хотя ему и свойствен педантизм, подавляющий творчество, тем не менее действует хитро, с расчетом. Однако надо было «переиграть» его в стратегии и тактике. И в целом нашему командованию удавалось это делать. Однако в данном случае этого не произошло.
Учитывая просчеты командования Юго-Западного фронта, а также состояние наших войск, растянутость фронта и поредевшие передовые части, а также конфигурацию фронта, гитлеровское командование принимает решение: втянуть возможно дальше образовавшийся «пузырь», разбить или сковать части Красной Армии на острие вклинения на рубеже Новомосковск — Синельниково и одновременно нанести два мощных удара под основание вклинения: один из района Краснограда, второй — из района Красноармейска, по сходящимся направлениям на Павлоград [181] и Барвенково. Ставилась задача — окружить и уничтожить главные силы Юго-Западного фронта.
С этой целью немцы еще к 13 февраля 1943 года создают группу армий «Юг» (на базе командования группы армий «Дон»). В состав ее вошли оперативные группы «Холдинг» и «Кампф», несколько танковых корпусов, в их числе танковый корпус «СС», танковые дивизии «Адольф Гитлер» и «Мертвая голова» — всего более 30 дивизий. При этом кроме основных глубоких ударов проводились удары, направленные на выход во фланг и тыл наших войск, составляющих первый эшелон. Там были и части нашей 35-й гвардейской стрелковой дивизии.
21 февраля 1943 года (т. е. за два дня до праздника — Дня Красной Армии) танковый корпус «СС» прорывает оборону 101-го гвардейского стрелкового полка нашей дивизии, выходит на дорогу Новомосковск — Павлоград, и уже к 15 часам немецкая мотопехота с танками была в Павлограде. Там противник смял учебный батальон дивизии и овладел городом. Однако немецкие танки напоролись на огневые позиции 65-го артиллерийского полка дивизии. Потеряв в бою несколько танков, фашисты обошли этот опасный район и вышли в тыл нашей дивизии.
В то же время 100-й и 102-й гвардейские стрелковые полки были скованы непрекращающимися атаками противника в районе Синельникова и Новомосковска. Авиация противника постоянно бомбила и штурмовала наши войска с воздуха. Части дивизии несли большие потери. Не хватало боеприпасов. Фашистские стервятники на бреющем полете разбрасывали листовки такого содержания: «Русский солдат! Ты находишься в окружении. У тебя один выход — сдаваться в плен. Кто придет к нам — тот останется жив и получит хорошее питание. Кто будет сопротивляться — тот погибнет. Не забудь взять котелок и ложку. [182] Эта листовка — для тебя пропуск. Немецкое командование».
В сложнейшей обстановке генерал Кулагин, потерявший связь с командиром корпуса и выше, принимает, на мой взгляд, единственно правильное решение — прикрываясь от наседающего противника специальными отрядами, собрать дивизию в один кулак и ударом на северо-восток прорваться к соседу справа, о котором хоть и скудные, но были сведения. Генерал лично возглавил передовой отряд — 100-й гвардейский стрелковый полк, усилив его танками и артиллерией. Всем была доведена задача. На каждую колонну был назначен старший. В ночь на 22 февраля дивизия начала выходить из окружения. Мне суждено было действовать в составе передового отряда: доставив распоряжение командиру 100-го гвардейского стрелкового полка, я в нем так и остался.
Полк основными силами (а их осталось мало) разместился десантом на танках 16-й танковой бригады Героя Советского Союза Н. М. Филиппенко. Первая ночная атака (а мы действовали в ночное время, днем же старались отсиживаться в лесопосадках) была предпринята у большого поселка Кочережки. В темноте роты скрытно подошли к селу полудугой и перебили весь немецкий гарнизон. Затем, не останавливаясь, двинулись на поселок Петровский и далее — на Сергеевку, Надеждовку.
Об этих боях в моей памяти отложилось немало ярких эпизодов. Например, командир противотанковой батареи лейтенант Сердюк, увидев, как на картинке, выдвигающиеся танки противника, с ходу развернул батарею и сразу подбил четыре танка. Остальные ушли обратно.
Другой случай. Командир пулеметной роты старший лейтенант Пузанов, скрытно разместив роту вдоль дороги, по которой должна была двигаться колонна мотопехоты противника, дождался ее и ураганным огнем [183] роты уничтожил все, что было в секторе до двух километров. На этом участке дороги долго полыхали подожженные машины.
И еще один пример. Саперному батальону дивизии, которым командовал капитан А. Бахтин, было приказано минировать пути отхода, чтобы создать благоприятные условия для отрыва от противника. Выполняя эту задачу, саперы были вынуждены одновременно отражать атаки пехоты и танков противника. При этом не один его танк нашел себе могилу в этих боях. Знаменитым в дивизии стал старший сержант Мухальченко, который подбил из противотанкового ружья несколько танков.
Противник постоянно и активно, хоть и мелкими группами, применял авиацию, ведя разведку и нанося бомбоштурмовые удары. Наблюдая движение наших колонн, он вышел на тылы дивизии в районе Сергеевка. Одновременно его танки выскочили на юго-западную окраину Лозовой. Завязался тяжелый бой. 35-й гвардейской дивизии удается оторваться от наседавшего врага. Кулагин изменяет направление действий. Дивизия в обход Лозовой выходит на Царедаровку. Артиллерийский полк опять развернулся и, ведя огонь прямой наводкой, встречает танки противника. Пылают восемь немецких танков, но и артиллеристы тоже понесли потери, а самое неприятное было то, что горючее в дивизии было на исходе. Решено было со всех машин слить все, что было, и отдать артиллеристам, а пустые машины вывести из строя и бросить. После этого наше движение значительно замедлилось.
В боях 26 февраля были захвачены небольшие трофеи, но самым главным из них была радиостанция. Радисты привели ее в порядок и смогли связаться со штабом корпуса. В то время это было счастьем. Ведь без связи нет и управления, и командир, естественно, как слепой. Но теперь управление восстановлено! [184]
28 февраля идет тяжелый бой в районе Михайлов-ки. Здесь противник нас, видно, поджидал — обрушился крупными силами. Вражеская авиация утюжила с бреющего полета. И все-таки мы сбили два «мессера», а приземлившихся летчиков взяли в плен. Наконец к исходу дня дивизия вырвалась из окружения и вышла в район Яковенко и Борщовое. А на следующий день, 1 марта, получила от командира корпуса задачу — совместно с другими частями прикрыть переправу через реку Северный Донец в районе Меловое. До 12 марта дивизия вела тяжелые бои на этом участке, а затем свою оборону на плацдарме Северного Донца передала 263-й стрелковой дивизии.
Дивизия в течение марта еще вела бои. Но 10 апреля была все-таки полностью выведена во второй эшелон корпуса и приступила к получению пополнения, запасов и боевой учебе.
Вот так закончилось первое наше хождение к Днепру и обратно. А дни и ночи окружения, конечно, остались в памяти навсегда.
Кстати, не все воспоминания о тех днях были тяжелыми и грустными. В той многогранной жизни всякое бывало. Поэтому от слез, вызванных тяжелейшими страданиями, невыносимой болью, неизгладимой обидой, до слез неописуемой радости, огромного счастья и ликования — был буквально один миг. На войне как на войне. Случались в эти грозные дни и смешные бытовые сценки.
Как-то в ходе отступления мы вошли в хуторок, другие подразделения расположились по соседству. Выставили охранение, наблюдение, послали разведку, а основному составу было разрешено отдыхать. Едва мы зашли в хату, как сразу же повалились, как снопы, — кто на лавку, кто на печь, а кто на пол. Все забито. Дело уже шло к рассвету. Приблизительно через час, когда все мертвецки спали, скрипнула дверь, кто-то [185] вошел и начал осторожно пробираться, перешагивая через спящих. Вдруг раздается голос:
— Ко го тут… носит?
— Это я, Иван Кулагин.
Наступила тишина. Тогда командир дивизии, чтобы снять неловкое напряжение, продолжает, вроде извиняясь:
— Я вот туда к столу. Он свободен. Вот такие бывали картинки.
Кстати, Иван Яковлевич Кулагин чем-то был похож на Ивана Ильича Людникова. Не тем, что оба Иваны, а своей мудростью, размеренностью, непоколебимостью в любой обстановке. Должен сказать, мне просто повезло, что на моем пути были такие командиры, у которых семь пядей во лбу. А для тех, кто с «кубарями» в петличках, конечно, это лучшие воспитатели.
В полковой батарее 120-мм минометов полка не хватало офицеров. Поэтому я рассчитывал, что меня все-таки направят в этот полк. Так и вышло, и даже без моего ходатайства. Очевидно, «постарался» начальник артиллерии полка старший лейтенант Геннадий Константинович Паскин. Человек он был молодой, года на три старше меня, но почему-то носил усы и бородку. Возможно, для солидности. По внешнему виду смахивал на Плеханова. Но ни до него, ни после, в том числе в послевоенный период, я не встречал ни одного военного с бородой. Паскин отличался высокой подготовкой (окончил Ленинградское военное артиллерийское училище), организованностью и исключительной порядочностью. Не в обиду будет сказано офицерам других специальностей, настоящие артиллеристы, независимо от того, что они оканчивали, обладают именно такими качествами.
Дивизия размещалась во втором эшелоне корпуса в районе Александровки, Савинцев, Установки, Борщовки. Штаб и подразделения управления нашего [186] 100-го гвардейского стрелкового полка стояли в Са-винцах, а полковая батарея 120-мм минометов — в маленькой деревушке Крючки. Вместе с батареей находился и начальник артиллерии полка Ласкин. Думаю, что это было сделано специально, так как с комсоставом батареи было неладно: командира не было, а исполняющий обязанности лейтенант Скиперский был со странностями — взвинченный, крикливый, необщительный, нуждами личного состава не занимался. Второй же офицер — младший лейтенант Килин чем-то тяжело болел и вечно куда-то ездил на процедуры, хотя внешне был похож на здоровяка. Поэтому Ласкин сам устроился в расположении батареи, чтобы приглядывать за ней, да еще постарался, чтобы командовать батареей прислали меня.
Начало апреля стало двойным праздником.
Во-первых, после двух с лишним месяцев своего неопределенного положения я наконец получил постоянную «прописку», то есть должность в полку, с которым уже крепко породнился в боях. Ласкин как-то спросил меня: «Ты не жалеешь, что попал в наш полк?» Я ответил: «Наоборот. Да я уже и привык к ребятам».
Во-вторых, в это же время в дивизии был получен Указ Президиума Верховного Совета СССР от 31 марта 1943 г. о награждении дивизии орденом Красного Знамени еще за бои на Среднем Дону. Это событие в дивизии превратилось в большое торжество. Правда, вручение ордена состоялось позднее — только в июне. К нам приехал тогда командующий 6-й армией генерал И. Т. Шлемин с членом военного совета армии В. Я. Клоковым и командиром корпуса М. И. Зопорожченко. Дивизия была построена у поселка Зеленый Гай, где располагался ее штаб. Было очень жарко, парило. С речью выступил командарм. С ответным словом — комдив. Нескольким начальникам, в том числе командиру дивизии, вручили правительственные награды. [187]
Затем части и подразделения разошлись по местам дислокации. Настроение было приподнятое. Тем более что нас ожидал праздничный обед. Тут, кстати, замечу, что, как только мы вышли во второй эшелон, продовольственное снабжение дивизии прекратилось фактически полностью. Продуктов питания не было вообще. Даже хлеб получали с большими перебоями и сомнительного качества — тяжелый, как кирпич, с остяками. Но ели. Мало того, находясь на подножном корме, использовали все и вся, чтобы мобилизовать местные ресурсы, хотя и они были очень скудными. Откуда-то появились камни-жернова. Мы доставали необрушенное зерно, обрабатывали его, затем мололи. Мука получалась, так сказать, крупного помола. Но лепешки из нее выходили отменные, значительно лучше хлеба.
Тяжелее приходилось с лошадьми. Овса было мало. Кормили их в основном соломой. А если она капитально подпрела, то запаривали, вымывали, а затем подсушивали и, перемешав с небольшим количеством овса, давали лошадям. Те, видно, тоже понимали, что сейчас тяжело, ели этот корм. В мае, когда появилась трава, лошадям стало легче, а вот нам надо было еще ждать, когда поднимется крапива. Зато в июне все вообще нормализовалось. Мы даже стали получать консервы, разные крупы. Появилось и обмундирование. Мне выдали кирзовые сапоги — просто загляденье, как лакированные, и совершенно новенькую шинель, хотя и стояло лето. Первое, что я сделал — нарисовал на петлицах лейтенантские кубики. Потом пожалел, так как через два месяца мы получили сообщение о введении офицерских званий и, естественно, погон. Но об этом — позже.
В конце июня дивизия получила приказ сменить части действующей впереди, на Северном Донце, 20-й гвардейской стрелковой дивизии. Мы приняли участок [188] Красная Гусаровка, Жуковка. Это произошло накануне событий на Курской дуге. Задача дивизии в целом, и в том числе нашего 100-го гвардейского стрелкового полка, состояла в том, чтобы не дать противнику снимать войска с нашего участка в целях усиления своей группировки в районе Курска. А через несколько дней после начала Курской битвы — это приблизительно через полтора месяца нахождения в обороне плацдарма на Северном Донце — мы получили приказ снова передать участок 20-й гвардейской стрелковой дивизии и подготовиться к маршу. Но эти полтора месяца бесследно не прошли.
Учитывая, что глубина плацдарма была небольшая (во всяком случае, на участке нашего 100-го гвардейского полка от 1,5 до 2 километров), огневые позиции батареи располагались на восточном берегу Северного Донца — неподалеку от поселка Ольховатка. А наблюдательный пункт — на плацдарме на огромном кургане, который, в свою очередь, сам находился на возвышенном месте. Поэтому видимость с НП была прекрасная: вправо и влево на 3–5, а прямо — до 6–7 километров. Это был уникальный наблюдательный пункт. Даже с учетом того, что вокруг был густой лес, этот курган возвышался над местностью, как айсберг в Ледовитом океане. Казалось бы, обладая такими возможностями, курган мог стать предметом особых интересов командира полка или хотя бы командира батальона, который оборонял это направление. Однако в связи с тем, что НП был в двухстах метрах от нашей первой траншеи и в трехстах метрах от переднего края противника, да к тому же кургану немец уделял исключительное внимание и постоянно «гвоздил» его тяжелой артиллерией, никто из начальников претензий на него не имел. Что же касается меня и моей группы управления, то мы чувствовали себя прекрасно и мысленно постоянно благодарили умельцев, которые [189] построили на скатах кургана, обращенных к нам, огромный, мощный, в четыре наката, блиндаж (бревна толщиной 30–40 сантиметров) и прекрасный пункт для наблюдения. Отрытый в полный профиль и также перекрытый бревнами окоп с оборудованными щелями для наблюдения во все стороны, классические ходы сообщения от места наблюдения к блиндажу и от блиндажа до самой реки — это почти полтора километра, из них большая часть — перекрыты. Кроме того, через каждые 50–70 метров — выходы в сторону и наружу. Это был действительно уникальный наблюдательный пункт. За всю войну такого я больше не встречал.
Мой предшественник, тоже командир батареи 120-мм минометов 20-й гвардейской стрелковой дивизии, передал мне все пристрелянные реперы (ориентиры), подробно рассказал о режиме жизни противника, показал основные цели — огневые точки, штабы, склады, огневые позиции артиллерии, узлы дорог, просто участки дорог, которыми часто пользуется противник, и т. д. Оказалось, что между передними краями — нашим и противника — было около 100 метров, но местами они сближаются до 70 и даже 60 метров. Так что ловкий и сильный солдат мог добросить ручную гранату. Перед передними краями были минные поля с той и другой стороны, наверное, в несколько слоев, плюс проволочные заграждения. И везде развешаны различные банки и прочие гремящие предметы, задев которые сразу обнаруживаешь себя. Перед нашим курганом было не две, а три траншеи: вторая — в ста метрах от первой и третья — в ста метрах от второй, т. е. у самого подножья кургана. Далее она шла вправо и влево, сливаясь с общей второй траншеей нашей обороны. Третья траншея обороны была проложена за курганом — в 500–600 метрах. Была и еще одна траншея — практически вся вдоль правого берега [190] Северного Донца. Здесь располагались в основном тылы батальонов.
Наблюдательные пункты командиров батальонов и передовой наблюдательный пункт командира полка находились приблизительно на нашем уровне от переднего края. Но основной НП командира полка был на левом берегу реки на возвышенном месте и позволял наблюдать на многих участках наш, а кое-где и передний край противника.
Почему я так подробно об этом пишу? Да потому, что хочу показать читателю, какую огромную работу проделывают солдаты и офицеры, когда строят оборону, чтобы отстоять занимаемый рубеж, сохранить личный состав от огня противника, совершить скрытно маневр (если этого требует обстановка), подготовить и провести контратаку с отсеченных позиций (а они тоже представлены траншеями в полный профиль) — в случае, если противник вклинится в оборону.
Для того чтобы оборона могла отразить натиск врага, очень важно построить такую систему огня, которая бы надежно обеспечивала поражение противника на дальних, средних и ближних подступах к нашему переднему краю, а также в случае его вклинения. Причем по мере приближения подразделений противника уничтожающий огонь усиливается. В эту систему огня включаются все имеющиеся в полку огневые средства, в том числе те, которые временно приданы или поддерживают. Поэтому и инженерное оборудование (отрывка окопов, площадок для установки пулеметов, огневых позиций артиллерии, траншей в целом) делается так, чтобы стрелок, пулеметчик, артиллерист, танкист и т. д. могли бы использовать свое оружие в полную мощь.
Это — не простое дело. Лейтенанту, капитану, майору и до полковника включительно надо проползти (именно проползти): одному — полностью, а другому — частично по всему переднему краю и другим рубежам, [191] где будут проходить траншеи, а в итоге принять решение на местности: пройдет ли траншея выше, ниже, впереди или несколько сзади, но так, чтобы везде было хорошо видно подходящего противника. Надо также учесть, что все это, как правило, делается в условиях непосредственного соприкосновения с противником, а следовательно, под постоянным его огневым воздействием. Все это — большой труд.
Однако на Северном Донце на плацдарме мы вначале зацепились, откатываясь от Днепра весной 1943 года, затем закрепились и наконец пустили такие корни, что противнику просто не было смысла тратить на нас силы и средства. Кроме того, к тому времени созревал уже курский «орешек», который притянул с обеих сторон основные стратегические резервы.
Наша боевая жизнь в обороне была организована так, что с наступлением темноты и до рассвета большая часть средств ставилась на боевое дежурство. Как бы оборона ни была подготовлена — бдительность должна быть на высоком уровне. Кстати, почти каждый раз, когда опускались сумерки, у немцев в окопах начинали играть на губных гармошках. Иногда можно было услышать русскую речь (мы полагали, что на нашем направлении могли быть власовцы) и даже женские голоса, песни. Периодически немцы подтаскивали громкоговорящие средства и проводили, так сказать, агитацию на чистом русском языке. Рассчитывали на разложение наших солдат. Предлагали приходить к ним — у них есть водка, хорошая закуска и девчата. Естественно, это вызывало с нашей стороны однозначную реакцию — по «веселым» участкам наносился ружейно-пулеметный и минометно-артиллерийский огневой удар. Если противник пытался «огрызаться», то его давили капитально. Однако при этом сильно расходовались боеприпасы, что делать воспрещалось. Определялся [192] строгий лимит на каждый день. Артиллеристы, как правило, несколько дней накапливали снаряды, а затем обрушивались на особо важные цели: колонну грузовых автомобилей или бронетранспортеров, движение в районе штабов или излишне разгулявшихся вояк на переднем крае и т. д. Однако малейшее сосредоточение войск, и тем более наличие в их числе танков, считалось исключительной опасностью. В этом случае лимит расхода боеприпасов, так сказать, нарушался. Скопление войск противника в тактической глубине обнаруживалось не столько визуально с наших наблюдательных пунктов, сколько нашей разведывательной авиацией (район имел много лесных массивов, что позволяло укрываться от наземной разведки). Кроме того, мы получали данные через разведывательное отделение дивизии.
Интенсивно обстреливая различные объекты противника, мы получали «ответ» от его тяжелой артиллерии. И в первую очередь по нашему кургану. В этом случае мы укрывались в своем гарантированном блиндаже не в три, а в четыре наката и только посмеивались, даже тогда, когда фриц все-таки попадал в курган. Попасть в курган было очень трудно, но когда это ему удавалось, а он бил фугасными снарядами 152– или 175-мм калибра, то все вокруг содрогалось. Снаряд входил в грунт, разрывался, выворачивая землю и делая огромную воронку. В нашем блиндаже сыпались стены, в лампе из гильзы колыхалось пламя.
Конечно, каждый раз, когда фашистам удавалось попасть в цель, стрелявшие злорадствовали, но это им даром не сходило. На полковом участке фронта все отлично знали наш самоотверженный наблюдательный пункт и как могли его оберегали и защищали. В том числе и артиллеристы дивизионного артполка (который в июле был преобразован из 65-го обычного в 118-й гвардейский). С началом обстрела я докладывал [193] Паскину, он — начальнику артиллерии дивизии полковнику И. И. Лукьянову, и тот отдавал приказ — подавить стреляющую батарею. А искать ее было не надо — звуковая разведка артполка сразу засекала батарею и немедленно выдавала координаты всем, кого это касалось. Лукьянов отбирал наиболее выгодные в тот момент средства (батареи) и давал команду на открытие огня. Причем стрелял залпом и сразу на поражение. Через несколько минут повторялся еще один или несколько огневых налетов.
В целом же, хоть и были мы в обороне, жизнь была сложной. Особенно когда проводили разведку боем, а это было дважды за полтора месяца, когда требовались достоверные сведения о противостоящем противнике: произошла замена или нет. Естественно, при этом мы несли потери. А учитывая, что любая оборона всегда имеет больше ограничений, чем наступающие войска, то и с пополнением было сложнее.
Что же касается меня, то кроме боевых забот на мои плечи свалилась еще одна напасть — неожиданно я заболел малярией. Это тяжелая, изнуряющая болезнь. И хоть я принимал огромные дозы хинина, малярия выбила из меня всё — обмундирование висело на моих плечах, как на распялке. Хорошо хоть малярийные приступы не совпадали со временем, когда приходилось управлять огнем, вести бой. Удивительное дело: на протяжении всей войны от Сталинграда до Берлина я ничем не болел, хотя зимой и летом был только в поле, а вот здесь подхватил малярию.
Оборона на Северном Донце — это, конечно, не бои в Сталинграде. Но напряжение тоже большое. За весь оборонительный период не было такого дня, чтобы не появлялась «рама» — так мы называли разведывательный самолет «фокке-вульф». По своей конфигурации самолет напоминал оконную раму (двойной фюзеляж). Этот разведчик сослужил немцам отличную [194] службу: он не только выдавал координаты всего, что видел на земле, — естественно, все это обстреливалось, но и прекрасно корректировал огонь. При этом «рама» поднималась на достаточную высоту и оказывалась неуязвимой для зенитного огня. В связи с этим основные перемещения войск, смена позиций, подвоз боеприпасов, другого имущества и т. д. проводились, как правило, в ночное время.
Но больше всего нас обижало то, что такого рода бои «наверху», на наш взгляд, недооценивали: Совинформбюро по радио передавало, что на фронте (называли наше направление) идут бои местного значения. И все. Иногда вообще о нас ничего не говорили. А в это время у нас шла сильная огневая схватка, проводилась разведка боем, а то на каком-то участке отражалась атака противника, немецкая авиация бомбила наплавной мост через Северный Донец, или происходило еще какое-то событие. Для нас все это было существенно, а в масштабах страны — так, песчинка. Тогда же хотелось, чтобы о нас говорили ежедневно.
Особенно напряженные бои шли на протяжении всего июля месяца. В это время (с 5 по 23 июля) шла тяжелейшая битва на Курской дуге. И сейчас мне приятно вспомнить, что задача — не допустить, чтобы с нашего участка были сняты немецкие войска и переброшены под Курск, нашей дивизией и армией в целом все-таки была выполнена. Следовательно, если не прямое, то косвенное отношение мы к Курской битве тоже имели.
На фронте в годы войны говорили об Орловско-Курской битве, а не о битве под Курском, как теперь. И наверняка это больше отражало истину. А если быть еще точнее и справедливее, то эту битву, на мой взгляд, надо было назвать Белгородско-Орловско-Курской. Эта битва, как известно, была хоть и скоротечной, но масштабной и состояла из двух главных этапов: [195] первый — с 5 по 23 июля 1943 года — оборонительный, второй — с 12 июля по 23 августа — наступательный. По датам видно, что наступательный этап двумя неделями накладывался на оборонительный. Кратко разберем битву в целом.
Утратив после Сталинграда стратегическую инициативу, но показав весной 1943 года все-таки еще свои возможности, Гитлер, однако, не мог смириться с тем, что инициатива теперь останется у Красной Армии. Мало того, его постоянно преследовала идея реванша за сталинградский котел. Надо было хоть как-то реабилитировать себя в глазах немцев. И вот выдался такой случай.
Группа немецких армий «Центр» под командованием фельдмаршала Клюге, удерживая Орел, своими главными силами глубоко вдавливала линию фронта на восток и, нависая с севера над Курском, создала тем самым орловскую дугу. Одновременно группа армий «Юг» под командованием фельдмаршала Манштейна в ходе весенней эпопеи (которая разыгралась в районе юго-западнее Харькова) вынудила наши войска отойти и оставить значительную территорию, в том числе Харьков и Белгород. Линия фронта южнее Курска была значительно отброшена на восток. Таким образом, образовалась Курская дуга с нашими войсками — она, имея в центре Курск, значительно выступала на запад. Этот выступ (120 км по фронту и 200 км в глубину), конечно, вызывал у немецкого командования соблазн «подрезать» его под основание, окружить и в конечном итоге уничтожить группировку наших войск. Тем самым можно было бы устроить второй Сталинград, но уже для советской стороны. Немецким командованием и был составлен такой план действий. Он предусматривал нанесение удара с севера — из района Орла и с юга — из района Белгорода. По этому замыслу ударные клинья врага должны были сомкнуться далеко [196] восточнее Курска. Тем самым достигалась цель окружения крупной группировки наших войск.
Но надо отметить, что, несмотря на дерзкую идею, Гитлер уже не тешил себя авантюристическими помыслами о покорении России. Он больше думал, как выпутаться из этой истории, сохранив свое лицо и тем более не допустив разгрома Германии. Очевидно, Сталинградская битва его надломила. Плюс тяжелая внутриполитическая обстановка в Италии, где как раз уже свергли Муссолини, а дуче был главным союзником Германии. Об этом свидетельствует немецкий генерал Типпельскирх в своей книге «История Второй мировой войны 1939–1945» (М., 1974). В частности, он писал, что в одной из речей перед наступлением под Курском Гитлер заявил о своем твердом решении перейти к стратегической обороне. «Германия, — сказал он, — должна отныне изматывать силы своих врагов в оборонительных сражениях, чтобы продержаться дольше, чем они; предстоящее наступление имеет целью не захват значительной территории, а лишь выпрямление дуги, необходимое в интересах экономии сил. Расположенные на Курской дуге русские армии должны быть уничтожены — нужно заставить русских израсходовать все свои резервы в боях на истощение и тем самым ослабить их наступательную мощь к предстоящей зиме».
Немецкое командование отдавало себе отчет в том, что позиционная оборона не удовлетворяла требованиям поставленной цели — изматывания противника, пишет далее Типпельскирх. Фактически она изнуряла свои силы значительно больше, чем силы противника. В то же время генерал отмечает, что разведка русских, конечно, обнаружила подготовку войск вермахта к наступлению и, разумеется, русские приняли необходимые контрмеры. Правда, он лукавит, совершенно ничего не говоря о нашей контрподготовке, которая была лейтмотивом нашей Ставки ВГК. [197]
Буквально за несколько часов до начала немцами артиллерийской и авиационной подготовки наши тысячи орудий минометов и самолетов наносят мощнейший удар по изготовившимся к наступлению войскам противника — по их живой силе, скоплениям танков, огневым позициям артиллерии и пунктам управления. В результате немецко-фашистские войска понесли значительный урон и не смогли сразу прорвать нашу оборону. Вводя все новые и новые резервы, немецкое командование все-таки рассчитывало выполнить приказ фюрера — окружить и уничтожить наши войска в районе Курска. Конечно, достигнув этой цели, они решили бы важную стратегическую задачу — получение определенной реабилитации за катастрофу под Сталинградом. Но повергнутым в Сталинградской эпопее не суждено уже было подняться с колен. 9-я немецкая армия, наступавшая с севера, продвинулась всего лишь на 12 километров, а 4-я танковая армия, нанося удар навстречу с юга, прошла 35 километров и заглохла.
Немцы начали свои атаки 5 июля. А уже 12 июля, отразив главный удар противника, но фактически в самый разгар сражения наши войска Западного и Брянского фронтов перешли в контрнаступление севернее и восточнее Орла. Затем к ним подключается Центральный фронт, который наносит удар с юга. Красная Армия продвигалась стремительно. Противник понял, что удерживать прорванный на нескольких участках фронт нет смысла. Прикрываясь мощным заслоном и неся огромные потери, немецкое командование делает попытку отвести свои войска на линию восточнее Брянска.
3 августа на южном фасе Курской дуги, после мощной артиллерийской и авиационной подготовки, войска Воронежского и Степного фронтов тоже перешли в контрнаступление. А в последующем к ним присоединился и Юго-Западный фронт. 5 августа 1943 года [198] в столице нашей Родины Москве впервые прогремел артиллерийский салют. Он был посвящен нашим войскам, которые освободили Орел и Белгород.
Гитлер и немецкое командование в очередной раз были потрясены развитием событий. Мир восхищался доблестью советских Вооруженных Сил и нашим советским народом. Касаясь событий под Курском, Ф. Рузвельт 29 июля по радио сказал: «Русские не только ликвидировали это наступление, но и продвинулись согласно своим собственным планам… Спасая себя, Россия рассчитывает спасти весь мир от нацизма. Мы должны быть благодарны этой стране, которая сумеет также быть хорошим соседом и искренним другом в мире будущего» («За рубежом», 1970, № 19, с. 5–6).
В ходе Курской битвы хорошо проявила себя связка действий группы фронтов, которые на этом направлении подключались в определенное время к месту проводимой стратегической операции. Вот и наш Юго-Западный фронт, подключаясь, конечно, использовал результаты этой битвы. Но все делалось в развитие общего стратегического замысла.
Разрабатывая летне-осеннюю кампанию 1943 года, Ставка ВГК Советского Союза, располагая к этому времени более 400 стрелковыми и кавалерийскими дивизиями и 28 танковыми и механизированными корпусами плюс резерв: 20 стрелковых дивизий и 8 танковых и механизированных корпусов («История Второй мировой войны 1939–1945 гг.», М., 1976, т. 7, с. 189–190), приняла решение нанести главный удар на Юго-Западном стратегическом направлении. Поэтому на этом участке фронта, который составлял одну треть от всего советско-германского фронта, были решительно сосредоточены основные силы Красной Армии: 50 процентов личного состава, свыше 40 процентов артиллерии и минометов, около 70 процентов танков и более 50 процентов боевой авиации. [199]
В июле 1943 года эта стратегическая операция началась двумя фронтами, затем подключился еще один. А во второй половине августа на линии в 2000 километров наступало уже восемь фронтов. Растерявшись и стремясь, очевидно, поступить так, как это сделал Сталин под Сталинградом, Гитлер тоже помышлял отдать приказ: «Стоять до последнего». Но, проведя консультации со своими генералами и, в первую очередь, с командующим группой армий «Центр» генерал-фельдмаршалом Клюге, Гитлер понял, что из этой затеи ничего не выйдет, так как войска не смогут выполнить этот приказ, а сам фюрер может понести большой морально-психологический урон. Поэтому он отдает распоряжение о строительстве быстрыми темпами основного рубежа обороны, который должен проходить по реке Днепр.
Гитлер, как ни странно, еще на что-то надеялся. Он появляется в конце августа в Виннице и, разобравшись в обстановке с командующим группой армий «Юг» фельдмаршалом Манштейном, обещает ему 12 дивизий, однако, не выполнив этого обещания, через несколько дней разрешает отводить войска на подготовленные рубежи. В начале сентября уже в Запорожье Манштейн докладывает о плачевной обстановке и выдавливает из фюрера разрешение вести «подвижную оборону», а фактически тоже отводит свои войска и на этом направлении.
Оценив в целом сложившуюся ситуацию на Украине, Гитлер принимает решение и 15 сентября отдает приказ об отводе группы армий «Юг» на основной оборонительный рубеж, построенный на правом берегу Днепра. Этот рубеж получил условное наименование «Восточный вал». Гитлер и его генералы считали, что это неприступная крепость и что советские войска разобьют о нее свою мощь, что приведет к полному истощению людских и материальных ресурсов нашей армии. [200]
Также будут исчерпаны все потенциальные возможности. В целом наши Вооруженные Силы должны выдохнуться, на их восстановление потребуется большое время. А этого вполне достаточно, чтобы Германия могла провести серию политических комбинаций, в основе которых должны лежать прекращение войны и заключение договора на взаимно выгодных условиях (без победителей и побежденных). Немцам, конечно, хотелось бы удержать в своих руках богатую Правобережную Украину. Разумеется, имелось также в виду, что за это время Гитлер смог бы укрепить свой военно-политический блок и пополнить потрепанные войска всем необходимым. Однако и этому плану Гитлера не суждено было сбыться.
13 августа Юго-Западный фронт, в состав которого входила и наша 35-я гвардейская стрелковая дивизия, начал совместно с Южным фронтом Донбасскую операцию. Войска фронта наносили удар с рубежа Изюм, Богородично в направлении Барвенково, Павлоград и далее на юго-запад, имея цели — взломать оборону противника, разгромить противостоящие соединения и отсечь группировку в Донбассе, не дав ей выскользнуть на запад.
С первых дней бои приняли очень тяжелый, крайне напряженный характер. Могу сказать, что только в районе Изюма, где действовала дивизия, в нашем полку погибло в течение месяца три командира полка: майор А. Д. Стахов, подполковник П. И. Пискарев и полковник М. И. Шапошников. Эта категория командиров, как правило, в атаку не ходила (такое случалось лишь в условиях чрезвычайной опасности). Теперь читатель может представить, какие потери были среди командиров взводов и рот, не говоря уже о солдатах…
Но несмотря на это, фронт шел тяжелой, но твердой и непоколебимой поступью на запад. 23 августа [201] был освобожден Харьков (в чем частично заслуга и Юго-Западного фронта). Фронт двигался вперед, и все воины внутренне были уверены, что таких ситуаций, какие у нас были в феврале и марте 1943 года во время окружения юго-западнее Харькова, уже не повторится.
Итак, как только контрнаступление под Курском приобрело стабильно наступательный характер, нас снимают с обороны и, перебросив в район Изюма, уже 16 августа вводят в бой. Мы подоспели как раз к прорыву обороны противника, которую наши войска «прогрызали» 13 августа. 35-я гвардейская стрелковая дивизия, развернувшись, наносит удар в направлении высоты 200,5: Сухая Каменка, урочище Долгенькое.