Конец войны
Конец войны
В том, что новый 1945 год поставит финальную точку в Великой Отечественной войне, не было и не могло быть никаких сомнений. Красная армия наступала на всех участках фронта, и практически каждый день приносил нам радостные новости об очередных ее успехах, а с запада фрицев здорово теснили союзники. То, что зажатой между молотом и наковальней нацистской Германии оставались считаные месяцы, понимал даже самый далекий от военного дела человек.
Но сказать, что воевать нам стало легче, – значит сильно погрешить против истины. Во-первых, немцы, надо отдать им должное, даже с полным пониманием собственной обреченности дрались ничуть не хуже, чем раньше. Ну а боевое мастерство у них во все времена было на высоте, поэтому победа над таким сильным противником никак не могла обойтись малой кровью.
Во-вторых, признаюсь честно, чем меньше времени отделяло нас от Победы, тем тяжелее становилось нам заставлять себя вновь и вновь бросаться в смертельный поединок… На первый взгляд этот тезис может показаться слишком уж парадоксальным, но если повнимательнее разобраться, то нетрудно убедиться в его правдивости.
Как я уже писал ранее, в 44-м, а тем более в 43-м, мало кто из нас верил в то, что ему суждено своими глазами увидеть мирное небо. «Удалось увернуться от смерти сегодня – повезло, судьба подарила тебе еще несколько дней. Но ничего, у «старушки» с косой времени много. Не завтра, так послезавтра, не послезавтра, так через неделю… В общем, как ни крутись, она все равно свое возьмет», – примерно так рассуждали мы в те годы. Да и ситуация на фронтах еще не позволяла нам расслабляться, ведь военная удача вполне могла повернуться лицом к врагу…
Другое дело – 45-й. До Победы рукой подать, а там – уже изрядно подзабытая нами мирная жизнь, контуры которой явственно проступали сквозь дым и огонь ожесточенных сражений. И мы здорово изменились за эти месяцы. Солнечные лучи забрезжившей надежды неудержимо пробивались сквозь черные тучи фатализма и чувства собственной обреченности. Все больше и больше места в разговорах фронтовых товарищей стали занимать перспективы, открывавшиеся после окончания войны, и мало кто из нас мог удержаться от искушения помечтать о своем счастливом будущем…
Но все мы были реалистами, прекрасно понимая, что на войне каждый день жизни, так или иначе, взят у смерти взаймы, а она может пожаловать за долгом к любому из нас, когда ей будет угодно. А ведь так не хотелось погибнуть в двух шагах от столь желанной Победы! Поэтому в последние военные месяцы обычное для каждого солдата противоборство воинского долга и инстинкта самосохранения обострилось до предела…
Что касается непосредственно выполняемых нами боевых задач, то они, как обычно, были продиктованы текущей обстановкой, сложившейся на Балтике. В немецкие порты Данциг, Готенхафен и Хель, расположенные на западном берегу Данцигской бухты, практически непрерывным потоком шли транспорты с пополнением и грузами для группы армий «Висла», а также войск, прижатых к морю в районе Пиллау. Кроме того, эти же порты являлись перевалочной базой для снабжения Курляндской группировки через Либаву. Таким образом, основным районом нашей боевой работы стало южное побережье Балтийского моря от маяка Брюстерорт до Кольберга. Конвои следовали один за другим, и шанс не обнаружить объект, достойный атаки, уменьшился до минимума.
Моя любимая Машенька. Эта фотография, сделанная в феврале 45-го, находилась в моем кармане во всех боевых полетах, остававшихся до конца Великой Отечественной
Конечно, свои коррективы в наши планы вносила и погода. Особенно свирепствовала она в январе, заставляя даже самые опытные экипажи возвращаться домой, не выполнив задания. Но без работы мы все равно не оставались, и поскольку метеоусловия в районе Либавы были довольно благоприятными, нам ставили задачи на осуществление там минных постановок.
Именно туда я отправился поздним вечером 26 января 45-го. По меркам крейсерских «марафонов» 43-го это был совсем непродолжительный полет – около сорока минут от Паневежиса до Либавы с выходом в Балтику в районе Паланги, столько же обратно. В худшем случае – не более двух часов. Схема привычная: подход к цели со стороны моря, привязка к береговым ориентирам и выход на боевой курс с последующим сбросом мин в устье судоходного канала.
Надо сказать, порт Либавы всегда славился своими зенитными орудиями, поэтому долго задерживаться над ним было смертельно опасно. Только почувствовал, что ушла вниз мина, тут же кладешь самолет на крыло и буквально падаешь вниз со скоростью чуть менее сорока метров в секунду. Главное – успеть вовремя выхватить самолет почти над самой водой и уйти, чуть ли не цепляясь винтами за волны. Этот маневр порой выполнялся настолько энергично, что стойка антенны довольно часто отгибалась в сторону, а то и просто отламывалась. Конечно, темное время суток заставляло нас действовать значительно осторожнее, но бывало, особенно в безоблачные ночи, разрывы зенитных снарядов зажимали наши «Бостоны» настолько плотным кольцом, что приходилось идти на крайний риск, чтобы вырваться из него. Конечно, такое могли выполнить только самые опытные пилоты…
В ту ночь на небе не было практически ни одного облачка, а те немногие, что встречались на моем пути, совершенно не мешали разглядеть конфигурацию береговой линии и «по-зрячему» выйти к порту. Правда, вражеские зенитчики своевременно отреагировали на мое появление, с первого же залпа охватив мою машину огненными вспышками. Не знаю, каким чудом, но мне все-таки удалось, сбросив свои «пятисотки» там, где требовалось, вырваться из этого слепящего хоровода практически невредимым.
«Пора домой, – подумал я, вытирая пот со лба. – Пока новую мину подвесят, немного передохну. И опять на Либаву…» Но что это?! Температура масла в обоих моторах практически на пределе… Правда, ломать голову над поиском причины этого явления не пришлось. Дело в том, что в условиях январских морозов масло довольно часто переохлаждалось и вследствие этого загустевало. Начались жалобы, и полковые инженеры решили частично прикрыть проходную площадь радиаторов, чтобы уменьшить расход проходящего через них воздуха, тем самым увеличив температуру масла. Технически эта задумка была реализована следующим образом: половину входного сечения воздухозаборников просто заделали деревянными заслонками. Но, видимо, слишком уж перестарались с моей машиной, или еще какая иная причина имелась – неважно. Главное – результат, то есть повышенная температура масла.
Лететь в таких условиях – вещь довольно неприятная. Вроде все нормально, но… Червячок сомнения не дает покоя. Чувствуешь себя как на боевом курсе еще перед первым залпом – в любой момент может произойти неладное, и ты ничего не сможешь сделать, чтобы предотвратить беду…
Хорошо, до Паланги, где базировалась наша 3-я эскадрилья, летавшая на «илах», оставалось совсем недалеко. Конечно, будь я помоложе хотя бы на год, пошел бы в Паневежис. Но приобретенный мной опыт научил меня не рисковать без нужды, да и, честно признаюсь, очень не хотелось второй раз лететь на Либаву, поэтому мы, запросив разрешение на посадку, приземлились в Паланге. Между прочим, никогда ранее ни один «Бостон» не садился ночью на этом небольшом аэродроме, длины полосы которого едва хватало для этого типа боевых машин.
Предоставив свой самолет заботам техников, я отошел в сторону, чтобы покурить. Стою себе, вдыхая табачный дым, вдруг чувствую, как кто-то легонько хлопает меня по плечу. Разворачиваюсь и вижу перед собой Цветкова, командира 3-й эскадрильи.
– Здорово, Миша! Какими судьбами?
– Привет, – отвечаю я, крепко пожимая протянутую руку, – да вот, масло перегревается. Решил заслонки снять.
– Слушай, – говорит Цветков, – я сейчас на Либаву лечу. Вернусь примерно через час. Подожди, если есть такая возможность. У меня настойка хорошая имеется. Посидим, выпьем немного…
– Хорошо, – согласился я, – время есть…
Прошло около сорока минут, и издалека послышался гул моторов низко летящего «Ильюши». Цветков вернулся даже раньше, чем обещал. Я немного отошел в направлении стоянки и стал наблюдать за его посадкой. Вскоре показался черный силуэт самолета, идущего со снижением в направлении начала полосы…
Наметанным взглядом бывшего инструктора слежу за его траекторией, и с каждым мгновением она нравится мне все меньше и меньше. Слишком уж быстро приближается к матушке-земле «Ильюша». «Рано убрал газ! – моментально понимаю я. – Если вовремя не исправить эту ошибку…» А самолет тем временем продолжает снижаться. Еще немного – и ткнется он в землю, не дойдя до полосы.
До боли сжалось сердце, нервы напряглись до предела. «Газ от себя! Уходи на второй круг!» – так и хочется крикнуть изо всех сил. Но увы, Цветков никак не может услышать меня, и все, что мне остается, – это наблюдать за развязкой этой драмы, уповая лишь на чудо… И оно не свершилось. Самолет, окончательно потеряв скорость, ударился о землю и, подскочив вверх метров на тридцать, рухнул носом вниз…
Первыми, как всегда в подобных случаях, к месту катастрофы подъехали медики. Я же, запыхавшись от быстрого бега, оказался там лишь в тот момент, когда из-под обломков полностью рассыпавшегося носового отсека извлекали окровавленного штурмана…
…К счастью, весь экипаж остался в живых, но без последствий для здоровья не обошлось. Меньше всех досталось стрелку-радисту, и после некоторого времени, проведенного в лазарете, он вернулся в строй. Цветков особых телесных повреждений не получил, но сразу же после этого случая стал жаловаться на ухудшение зрения. Его сняли с летной работы и перевели на должность коменданта аэродрома. Штурман же изрядно покалечился и был вынужден уйти из авиации…
…Конечно, забыл я обо всякой настойке и, поскольку к тому времени техники уже освободили маслорадиаторы от заслонок, запустил моторы и полетел домой. Хотя той ночью мне уже не пришлось во второй раз идти на Либаву, отдохнуть у меня тоже не получилось. Перед глазами постоянно стояла увиденная мной ужасная картина, а когда сознанию все-таки удалось переключиться на другие мысли, настало утро. Меня вызвали в штаб и приказали везти в Палангу начальника штаба дивизии и инженера полка…
Не прошло и недели после этого случая, как до нас довели приказ, согласно которому И. И. Борзова перевели на должность заместителя начальника 4-го военно-морского авиационного училища, еще в 44-м году перебазированного из Казахстана в Крым. Вместо Борзова 1-й Гвардейский возглавил В. М. Кузнецов.
Наш новый командир в морской авиации был далеко не новичком. Окончив Ейское летное училище в 35-м, Василий Михайлович долгое время служил на Тихоокеанском флоте и попал на фронт в конце 43-го в качестве командира только что сформированного в составе ВВС Балтийского флота 51-го минно-торпедного полка, который, закончив подготовку, приступил к выполнению заданий в июле 44-го.
Месяц спустя случился скандал, не имеющий ничего общего с боевой работой, в результате которого виновника, то есть Василия Михайловича, понизили в должности до заместителя командира и перевели в 1-й Гвардейский. Вместо него с формулировкой «для передачи боевого опыта» к нашим коллегам-торпедоносцам отправился Илья Неофитович Пономаренко, занимавший в нашем полку аналогичный пост.
Пришлось Кузнецову привыкать к новой обстановке и новым людям, что ему вполне удалось. Вместе со штурманом Виктором Бударагиным, оставшимся после гибели Евграфова без экипажа, он потопил несколько вражеских транспортов, за что и получил свою заслуженную Золотую звезду в мае 45-го.
Сравнивать Кузнецова с Борзовым – занятие весьма неблагодарное. Очень уж отличались друг от друга эти два человека. Даже внешне. Борзов худой был, а Кузнецов – наоборот, выглядел как спортсмен с плаката. Средний рост, широкие плечи, грудь колесом, мощные бицепсы, никакого намека на брюшко… Словом, настоящий атлет.
Зато Борзов волевой был, энергичный, уверенный в себе. Разнос с пристрастием мог устроить любому из нас, невзирая на звания и заслуги. Правда, это отнюдь не мешало ему оставаться довольно простым мужиком, старавшимся вникать в проблемы и заботы своих подчиненных.
Кузнецов же такой внутренней силой похвастать не мог и был немного замкнутым, я бы даже сказал, надменным. Зато в присутствии представительниц прекрасного пола он тут же превращался в обаятельного балагура и обходительного кавалера. Закоренелый холостяк, Василий Михайлович любил женщин, и они отвечали ему взаимностью.
Имелись у обоих командиров и некоторые вредные привычки. Сказать, что Борзов курил, – значит не сказать ничего. Редко когда расставался Иван Иванович с сигаретой. Закончилась одна, он тут же прикуривал от нее следующую. Кузнецов вообще не прикасался к табачным изделиям, не перенося их ни в каком виде, а вот меры в спиртном не знал. Если уж пил, что, правда, происходило нечасто, то, как говорится, до упора. За столом никогда долго не задерживался, грамм триста на грудь принял, и спать…
И Борзов, и Кузнецов были отличными пилотами, но в силу своего бескомпромиссного характера Иван Иванович летал намного более агрессивно, не боясь никаких нововведений в тактике и технике торпедных ударов. Именно он ввел в практику «свободной охоты» поиск цели на лунной дорожке, личным примером доказав всем нам возможность этого сложного и опасного приема. Кузнецов действовал гораздо осторожнее и, будучи командиром полка, если и водил на боевое задание группы, то старался переложить руководство ими на кого-нибудь из командиров эскадрилий, стараясь во время полета держаться поближе к истребителям прикрытия…
Как водится, перед отбытием к новому месту службы Борзов устроил прощальный банкет, но мне не довелось принять в нем участия. Незадолго перед этим между Иваном Ивановичем и мной произошел небольшой инцидент, причина которого за прошедшие с тех пор годы безвозвратно потерялась на задворках моей памяти. Он тогда здорово психанул и со зла отправил меня на полковой КДП (командно-диспетчерский пункт) руководить посадкой возвращавшихся с боевых заданий самолетов, причем именно на время организованной им пирушки.
Делать нечего, сижу возле радиостанции, жду. Вдруг звонок – командир приглашает на ужин. Но я же не могу покинуть свой пост – никого из офицеров, способных заменить меня на КДП, поблизости нет. Все уже сидят в столовой. А скоро начнут наши возвращаться, да еще и кто-то из штаба дивизии прилететь должен. Так я и не пошел на это мероприятие…
…В следующий раз я встретился с Иваном Ивановичем уже после войны. Случилось так, что мы столкнулись друг с другом в одном из рижских ресторанов. Сели, выпили, вспомнили былые времена, погибших и живых товарищей… В общем, уладили предыдущее досадное недоразумение…
…С уходом Борзова его верный товарищ Дима Котов остался без постоянного экипажа. В качестве штурмана полка летать с новым командиром должен был именно он, но за предшествовавшие описываемым событиям месяцы Кузнецов настолько сроднился с Витей Бударагиным, что не пожелал ничего менять в своем текущем положении. Правда, это никого не удивило. Во-первых, все мы, авиаторы, очень привязываемся к своему экипажу, по мере возможностей стараясь сохранить его первоначальный состав, а во-вторых, ни для кого не являлась секретом некоторая напряженность в личных отношениях между Василием Михайловичем и Котовым.
Уместно рассказать и о дальнейшей судьбе борзовской красной «семерки», единственного оставшегося в живых «Бостона» из тех самых двадцати пяти, принятых 1-м Гвардейским летом 43-го. Поначалу планировалось, что она перейдет «в наследство» Кузнецову. Но как раз в это самое время я только-только получил совершенно новенький «Бостон», в носовом отделении которого помещалась отлично оборудованная штурманская кабина с «родным» заводским остеклением, и Василий Михайлович на правах командира полка забрал себе этот самолет, как «не бывший в употреблении». Мне же досталась борзовская машина, и она, надо отдать ей должное, верой и правдой служила моему экипажу до самого конца войны. Конечно, переносить на нее свой прежний номер, как это обычно делалось в нашем полку, я не стал из уважения к Ивану Ивановичу и, чтобы избежать путаницы во время групповых полетов, сменил свой воздушный позывной с «двойки» на «семерку»…
Тем временем появилась реальная возможность сделать нашу боевую работу более эффективной. Дело в том, что базирование в Паневежисе, несмотря на определенные удобства, не в полной мере отвечало требованиям ведения боевых действий минно-торпедной авиации. Ведь чтобы добраться от аэродрома до береговой черты, требовалось немногим менее полутора часов, что сильно осложняло вылеты по данным воздушной разведки. Еще бы, пока я выйду в район, в котором была обнаружена цель, ситуация может претерпеть значительные изменения.
Конфигурация линии фронта довольно долгое время не позволяла сделать нашу работу более удобной, и поэтому нам не оставалось ничего иного, как дожидаться лучших времен. Лишь после 28 января 45-го, когда наши войска взяли Мемель (Клайпеду), появилась возможность оборудовать аэродромы почти у самого балтийского побережья. В середине февраля 51-й полк перебрался в Палангу, а наш 1-й Гвардейский – в Грабштейн, небольшой населенный пункт южнее Мемеля.
Прощание с И. И. Борзовым. Сидят слева направо: 1-й – Котов Д. Д., 4-й – Борзов И. И., 5-й – Оганезов Г. З., 6-й – Меркулов В. А., 7-й – Иванов Н. Д. Январь 1945 г.
Правда, поначалу нам пришлось столкнуться с серьезными проблемами. Зима 45-го выдалась довольно теплой, и наш новый аэродром, представлявший собой обычную полевую площадку, «раскис», сделав невозможными групповые полеты. Хорошо, имелись в дивизии американские металлические сборные комплекты, позволявшие оборудовать взлетно-посадочную полосу практически на любом ровном месте. Конечно, земля высыхала не так быстро, как хотелось, поэтому некоторое время приходилось взлетать, рассекая колесами воду. Ну ничего, привыкли.
Самолеты же за неимением леса разместились просто под открытым небом. Никаких капониров мы не делали, даже маскировочными сетками машины не накрывали. Расставили поэскадрильно, и все. Налетов немецкой авиации мы тогда уже не боялись – слишком мало ее осталось у противника, чтобы тот мог позволить себе атаковать наш аэродром. Надо сказать, этот на первый взгляд довольно беспечный расчет полностью оправдался – на новом месте базирования нас ни разу не побеспокоили с воздуха.
А вот 51-му полку, располагавшемуся гораздо ближе к линии фронта, пришлось поволноваться из-за немцев, неоднократно появлявшихся вблизи их аэродрома. Правда, противник атаковал совсем другие цели, но наши авиаторы не могли чувствовать себя в безопасности даже у себя дома, что не могло не сказаться на настроении личного состава. В конце концов, в начале марта 51-й полк перевели к нам, в Грабштейн.
Сам же населенный пункт, давший название нашему аэродрому, представлял собой несколько компактно расположенных хуторов, в которых жили немецкие крестьяне. Красивые каменные домики с шиферными крышами, аккуратно выстроившиеся по обеим сторонам заасфальтированной улицы… Одни побольше и побогаче, сразу видно, что зажиточной семье принадлежали, другие – поменьше и поскромнее, знать, народу попроще… Но выглядят все просто идеально, словно игрушечные. К каждому из них ведет выложенная камнем дорожка, окна приветливо сверкают вымытыми до блеска стеклами… Красота, да и только!
А зайдешь в любой дворик – все чисто, опрятно. Даже после самого продолжительного дождя здесь можно пройтись от домика к сараю, совершенно не замаравшись. Дело в том, что внутри двора также были проложены дорожки, соединяющие жилые постройки с хозяйственными помещениями. Нам же, выходцам из русских деревень, привыкшим весной и осенью топать по колено в грязи, признаюсь честно, такие организация и упорядоченность быта внушали восторг и уважение.
Не меньше удивления вызывал тот факт, что все домики, по крайней мере те, в которых мне довелось побывать лично, были электрифицированы. Небольшой одно– или двухцилиндровый движочек стоял, между прочим, в отдельном помещении, простой совсем, бескарбюраторный, и генератор соответствующий, дававший свет и в комнатах, и во дворах. Даже воду из колодцев электрические насосы качали. В иных дворах имелись и трубопроводы, подававшие ее даже в помещения для скота…
Но самих обитателей Грабштейна нам увидеть не довелось. Все они без исключения, бросив нажитое годами добро, убежали вместе с отступавшими немецкими войсками. Даже скотину оставили. Коровы, овцы, свиньи – всей этой «бесхозной» живностью тут же занялись наши снабженцы. Большую часть отправили в тыл, как объяснили нам, на разведение, а остальной скот перешел в ведение нашего полкового повара, который не замедлил воспользоваться столь крупным везением для того, чтобы максимально улучшить наше меню.
Расквартировались же мы со всеми возможными удобствами. Каждая эскадрилья выбрала себе по хутору и принялась заселять брошенные хозяевами дома. Максимально комфортно разместился, как водится, летный состав. Летчики, штурманы и стрелки-радисты моей 2-й эскадрильи заняли огромный двухэтажный дом общей площадью около двухсот квадратных метров. Наиболее расторопным достались хозяйские койки, припасенные для членов многочисленного семейства, остальным же пришлось довольствоваться сделанными на скорую руку деревянными конструкциями, покрытыми соломой и брезентом. Я же, пользуясь правами командира, вдвоем с Гурьяновым, моим заместителем, расположился в уютной комнате на втором этаже, прихватив себе удобные кровати с пружинными матрацами.
Техники разместились с гораздо меньшим комфортом. Слишком уж много их было – около ста двадцати человек на эскадрилью, ведь за одним только самолетом закреплено трое человек – техник и двое мотористов. А есть еще специалисты по приборам, вооружению, обслуживающие всю эскадрилью. Жилых домов им, увы, не хватило, вот и пришлось селиться в больших сараях и других хозяйственных постройках, благо стараниями предусмотрительных немцев все они имели системы отопления.
С точки зрения расположения жилья относительно аэродрома трудно было бы найти какой-либо более удачный вариант, ведь их разделяли всего-навсего пятьсот метров, и главное – почти все это расстояние можно было пройти по асфальтированной дороге. Конечно, находясь в Грабштейне, мы пользовались услугами нашего автобуса лишь после возвращения из тяжелых вылетов, полностью выжимавших из нас все силы.
Отсутствие местных жителей хоть и придавало самой местности несколько унылый и заброшенный вид, заметно облегчало работу особиста, в ведении которого находилось обеспечение безопасности личного состава полка. Но предаваться беспечности было никак нельзя – по некоторым данным, в районе аэродрома наблюдались отдельные группировки немцев, пытавшиеся пробраться к своим. Так что пришлось нам с первого же дня организовать круглосуточную охрану занятых нами помещений. Каждый вечер на дежурство заступала пара стрелков и стрелков-радистов, вооруженная автоматами. Мы же, ложась спать, клали рядом с собой заряженные пистолеты.
Однажды ночью меня разбудила автоматная очередь. Моментально вскакиваю с кровати, натягиваю штаны и, схватив оружие, сбегаю по лестнице на первый этаж. Остальные летчики и штурманы, как и я, поднятые с кроватей, быстро занимают оборонительные позиции возле окон. Каждый знает свое место, и поэтому все это происходит без излишних суеты и шума.
– Ваня, – спрашиваю Двойнишникова, дежурившего в ту ночь, – что случилось? Немцы?
– Там, за деревьями, мелькнула тень, – отвечает он, – вот я и дал по ней очередь для острастки…
Излишняя осторожность все-таки лучше излишней беспечности, поэтому в ту ночь никто так и не сомкнул глаз, ожидая нападения врага, но он так и не появился. Был ли это немецкий разведчик или бродячее животное, так и осталось неизвестным.
А вообще в районе нашего расположения часто звучали выстрелы, но это никак не было связано с боевыми действиями. Просто пальба по мишеням являлась нашим излюбленным развлечением, к которому я приобщился с первых же дней пребывания в полку. Ставили в ряд пустые бутылки или консервные банки, и давай по ним из пистолетов стрелять… Конечно, похвалялись друг перед другом, кто с более дальнего расстояния попадет в цель с первой пули. Тут же, при свидетелях, заключались пари, и через несколько минут победитель получал заслуженные поздравления, а проигравший – не менее заслуженные насмешки. Борзов небезосновательно считал стрельбу полезной для развития глазомера у летчиков и даже сам был не прочь поучаствовать в ней.
Но здесь, в Грабштейне, это нехитрое развлечение стало намного интереснее. Дело в том, что наши товарищи, роясь на чердаках занимаемых нами домов в поисках чего-нибудь, хоть издали похожего на матрац, обнаружили там аккуратно завернутые в газеты портреты Гитлера, Геринга, Геббельса и других идеологов национал-социализма.
– Сжечь всю эту нечисть к чертовой матери, – раздались гневные выкрики, перемежаемые нецензурной бранью.
И скорее всего, мы бы поступили именно так, но тут кто-то из собравшихся предложил более интересную идею:
– Нет, ребята. Давайте лучше по ним постреляем. А то по банкам уже немного приелось…
Сказано – сделано. И вот я стою перед расставленными в шеренгу портретами. Выбрав в качестве мишени бесноватого фюрера, навожу на него пистолет. Целюсь в основание носа, прямо между глазами. «Война скоро кончится, – проносится в голове, – и совсем не так, как ты, мерзавец, предполагал». Задержав дыхание, нажимаю на спусковой крючок…
Март и апрель 45-го стали для балтийских авиаторов самым напряженным периодом Великой Отечественной. Во-первых, значительно увеличилось суммарное количество боевых вылетов, выполненных экипажами обоих минно-торпедных полков. Порой в один день приходилось дважды уходить на задание: в светлое время суток – с торпедой, в темное – с минами в район Либавы или, подвесив к торпедным держателям бомбы, – на Кенигсберг. Во-вторых, как я уже говорил, время «свободной охоты» безвозвратно ушло в прошлое, и теперь вылеты производились в основном по данным разведки, что почти всегда приводило к встрече с противником.
Конечно, такая нагрузка не могла не отразиться на нашем моральном и физическом состоянии. Люди становились более молчаливыми и замкнутыми, а некогда любимые всеми развлечения утрачивали свою привлекательность. Раньше, бывало, выходишь из столовой, а на стене уже боевой листок висит с поздравлениями по поводу только что одержанной победы. Обязательно остановишься, чтобы посмотреть. Рядом – карикатуры. Допустил кто-то серьезный «прокол», например, грубую посадку совершил или блуданул серьезно, обязательно нарисуют с перекошенной физиономией, выставив сие художество на всеобщее обозрение: знай, мол, Родина, своих «героев». Теперь же топаешь в казарму, опустив глаза вниз. И нет тебе никакого дела ни до боевых листков, ни до карикатур. Лишь бы до кровати добраться и отоспаться перед ночным полетом…
Между прочим, именно в это время у меня седина появилась. Может, она и раньше была, но я ее как-то не замечал. А тут стою перед зеркалом, бреюсь. Смотрю – а виски-то белые… «Да нет, – думаю, – не может быть! Показалось!»
– Коля, – позвал я своего штурмана, сидевшего неподалеку, – посмотри-ка, что это у меня…
– Седеешь, командир, – ответил он. А ведь мне совсем недавно исполнилось двадцать три года…
Разгрузить бы людей хоть немного… Но увы, не получается. Молодежь ночью на задание никак не пошлешь – навыки пилотирования не позволяют. Они ведь только и умеют, что взлетать да садиться. Одним словом, летчики чистого неба. Вот и приходилось гонять «стариков» по два раза в сутки. Хоть и недалеко лететь – всего два часа туда и обратно, но все равно устаешь до предела. А на следующий день – опять на задание. Дошло до того, что у меня, например, появилась дрожь в руках. Сидишь, допустим, в столовой, а ложка вдруг ни с того ни с сего начинает в пальцах плясать. Правда, вскоре успокаиваешься, но все равно приятного мало…
Неудивительно, что события тех двух месяцев запомнились мне только в общих чертах. Взлет, выход к цели, атака, возвращение домой, посадка, сон, ночной полет, сон… Вскоре все повторяется вновь… Поэтому ниже я расскажу лишь о том немногом, что намертво врезалось в мою память…
До Победы – немногим меньше двух месяцев, но они стоили нам огромных потерь. Молодые ребята, едва ставшие на крыло, летчики и штурманы, совсем недавно переведенные с Тихоокеанского флота, вчерашние инструктора, под занавес войны всеми правдами и неправдами вырвавшиеся на фронт… Жестокая фронтовая судьба не щадила никого. Тончайшие нити человеческих жизней обрывались одна за другой, оставляя в сердцах живых кровоточащие раны…
Василий Меркулов был крепким коренастым мужиком, в каждом движении которого сквозила недюжинная физическая сила. Именно про таких говорят – настоящий богатырь. На первый взгляд его серьезное и немного флегматичное выражение лица могло показаться незнакомому с ним человеку слишком суровым, но это весьма обманчивое впечатление. При ближайшем рассмотрении становилось понятно, что Вася – очень добродушный и веселый человек, как, впрочем, и большинство силачей.
Родившийся в 1912 году в крестьянской семье, Меркулов пришел в авиацию в более зрелом возрасте, чем многие из нас, и, окончив летное училище в двадцать пять лет, получил направление на Северный флот. Во время войны его перевели к нам на Балтику. С первых же дней своего пребывания в 1-м Гвардейском Василий зарекомендовал себя умелым воздушным бойцом, став одним из лучших летчиков полка. Своими боевыми заслугами он заслужил Золотую звезду, но описанная ранее история с автобусом вычеркнула его из списка награжденных. Из всей нашей компании, где на каждого приходилась равная доля вины, Вася пострадал больше всех. Тем не менее он совершенно не озлобился и внешне не утратил своего обычного оптимизма, но о том, что творилось в его душе, можно было лишь догадываться…
Вообще же Меркулов был компанейским мужиком, принимавшим участие практически во всех наших развлечениях. Мог и в картишки перекинуться, и по банкам из пистолета пострелять, но больше всего ему нравилось париться в бане. В этом деле Василию практически не было равных, и никто не мог продержаться там столько же, сколько он.
Помню, в Паневежисе мы свели знакомство с одной хозяйкой, жившей на хуторе недалеко от аэродрома. Принесем ей бензина или денег заплатим, она нам баньку приготовит, а как выйдем оттуда, еще и ведро домашнего пива принесет, вкусного такого, хорошего.
Вася посидит немного, чтобы дать нам возможность попариться, затем как начнет водой на каменную печку плескать… Пар глаза застилает, дышать тяжело… А он еще жару поддаст, на полку заберется и веником себя хлещет. Мы все уже ушли оттуда, а он все еще лежит, парится. Потом выскочит на улицу – и прямо в снег… Закаленный был мужик…
Спиртным Вася особо не увлекался. Выпить, конечно, мог, но только с компанией. Причем доза алкоголя, которая любого из нас довела бы до состояния полной невменяемости, не могла причинить Васе никаких неприятностей. Зная это, он иногда мог подшутить над нами. Однажды взял стакан спирта и выпил его залпом, даже не глотая, просто залил его в рот, как в воронку. И хоть бы что ему, сидит, улыбается. Затем обвел нас насмешливым взглядом: «А вам слабо, пацаны?!» Я, приняв вызов, полстакана себе налил и – захлебнулся… Смеху, конечно, было…
Штурман Алексей Рензаев, назначенный в экипаж Меркулова, был полной противоположностью своего командира. Слишком серьезный, даже немного мрачноватый, Алексей держался несколько поодаль от остальных товарищей, редко принимая участие в общих развлечениях. Правда, его особо и не звали – Рензаев был очень острым на язык и никогда не упускал возможности зло высмеять кого-нибудь. С другой стороны, он и самого себя мог раскритиковать в пух и прах, что порой имело место на разборах полетов. Даже победная атака собственного экипажа вполне могла удостоиться его язвительных комментариев…
19 марта 45-го. В тот день я не участвовал в полетах, но несколько моих экипажей с утра вышли на боевое задание в составе группы, руководимой Меркуловым. Обнаружив конвой, они атаковали его, но, увы, безрезультатно. Плотный зенитный огонь вынудил сбросить торпеды с более дальних дистанций, благодаря чему атакованные суда сумели увернуться. Огорченные неудачей экипажи молча собирались возле КП…
– Да ты же торпеду слишком далеко швырнул! – резко прервал доклад Меркулова Рензаев, буквально на днях получивший Золотую звезду. – Струсил! Так и скажи!
Это обвинение грянуло как гром среди ясного неба, заставив собравшихся потерять дар речи. Все знали Меркулова как храброго бойца и были глубоко возмущены такими словами…
– Хорошо, – медленно проговорил Василий, немигающим взглядом впившись в лицо своего штурмана, – я, трус, покажу тебе, Герою, как надо атаковать! – И, повернувшись к Кузнецову, сказал: – Товарищ командир, скоро полетит еще одна группа. Ее поведу я.
– Но сегодня ты уже…
– Товарищ командир, – перебил Меркулов, – на задание пойду я…
На этот раз целью стал конвой в составе шести транспортов, охраняемых девятью сторожевыми кораблями и тремя сторожевыми катерами. Отличная видимость дала немцам возможность, издали заметив наших товарищей, загодя подготовиться к их встрече…
Отдав приказ ведомым атаковать головные транспорт и сторожевик, Меркулов выбрал самый большой транспорт, находившийся в середине конвоя, и начал сближение. Немцы поставили на пути самолета завесу плотного зенитного огня, сквозь которую стал продираться Вася… Вдруг за левым мотором его «Бостона» потянулся зловещий шлейф черного дыма, из-под которого вскоре показалось и пламя. С каждой секундой оно разгоралось все сильнее и сильнее, вплотную подбираясь к кабине пилота… Подбили…
А самолет тем временем продолжает лететь прежним курсом. У всех ведомых, находившихся поблизости, перехватило дыхание: «Значит, командир еще жив!» Но сколько ему еще осталось, ведь, судя по всему, сбить пламя Меркулову не удастся. Да он и не делает для этого ни малейшей попытки… Невероятно тяжело наблюдать последние секунды жизни боевого товарища, будучи не в силах помочь ему…
До транспорта остается около восьмисот метров. В этот момент из огненного факела горящего самолета вываливается серебристая сигара торпеды. Она, нырнув под воду, берет курс на вражеский транспорт. К нему же продолжает нестись и охваченная пламенем машина Меркулова, постепенно теряя высоту. Стало понятно, что пилот решил идти на таран… Чтобы наверняка…
В гибель опытного экипажа, особенно почти перед самым концом войны, никак не хотелось верить. «Что же все-таки произошло? Где же ошибся один из лучших балтийских торпедоносцев?» – каждый из нас не раз задавал себе подобные вопросы, делясь своими мыслями с товарищами.
– Ребята! – вдруг вспомнил кто-то. – Я сам видел, как он перед этим полетом стакан спирта выпил…
Может, это и стало главной причиной трагедии, алкоголь ведь, как известно, снижает реакцию. А может, просто не повезло. На войне от смерти никто не застрахован… Но как бы то ни было, я абсолютно убежден: роковой удар, погубивший Василия, нанесли не вражеские зенитчики, а незаслуженное оскорбление, брошенное сгоряча своим собственным штурманом. Слово – великая сила… Оно ведь может подарить надежду обреченному на смерть, пробудив в нем силы для дальнейшей борьбы… А может и нанести смертельную рану…
Точно так же навсегда останется тайной вопрос, вызывающий наиболее ожесточенные дискуссии историков, – совершил ли экипаж Меркулова так называемый огненный таран или нет? Даже рассказы непосредственных участников этого боя, наблюдавших последние мгновения жизни своего командира, существенно отличаются. Одни утверждали, что Василий все-таки врезался в этот злосчастный транспорт, тем самым потопив его. Другие не менее уверенно заявляли, что краснозвездный «Бостон» рухнул в воду в сотне метров от цели, отправленной на дно метко сброшенной им же торпедой.
Но так или иначе, экипаж совершил подвиг, заслуживавший самой высокой награды. Увы, в этом отношении справедливость торжествует далеко не всегда, и Меркулову так и не присвоили звание Героя Советского Союза… Даже посмертно…
Точно так же произошло и с экипажем Виктора Носова из 51-го минно-торпедного полка, совершившим огненный таран за месяц до гибели Меркулова. Молодые ребята, совсем недавно прибывшие на фронт, в своем последнем полете исполняли обязанности топ-мачтовиков. Их самолет был подбит почти перед самой атакой, и пилот, не сбрасывая бомб, направил свою горящую машину прямо на вражеский транспорт, отправив его на дно…
Насколько я помню, это подтвердили все очевидцы, но… Где-то в высоких штабах что-то не срослось, и Золотую звезду экипаж так и не получил. Справедливость была восстановлена лишь в 1998-м, когда Виктору Носову и его товарищам, а также Василию Меркулову присвоили звание Героя России…
История Великой Отечественной знает множество огненных таранов, которые сегодня, увы, принято считать пропагандистской выдумкой. «Как же так? – думают некоторые люди. – Не попытаться спасти себя и своих товарищей? Своей собственной рукой направить горящую машину навстречу смерти? Это же самоубийство! Я бы не смог пойти на такое, а поскольку все люди одинаковы, значит, не смогли и они. Рухнул подбитый самолет на врага, а то и просто где-нибудь поблизости. А таран потом придумали… Задним числом…» Наверное, подобные случаи могли иметь место. Это невозможно отрицать. Точно так же, как и невозможно отрицать действительно совершенные огненные тараны, а их история нашей авиации знала достаточно.
Как рассуждал и о чем думал тот или иной экипаж в последние мгновения своей жизни, узнать невозможно. Да и вообще те считаные доли секунды, отпущенные судьбой для принятия окончательного решения, вряд ли располагали к долгим рассуждениям. Поэтому предлагаю читателям свою версию: скорее всего, опытный пилот, составлявший со своей машиной единое целое, почувствовал, что ей нанесены смертельные ранения. Иначе, думается мне, он попытался бы дотянуть до своих или, по крайней мере, отойти подальше от врага, чтобы воспользоваться парашютами. Жить-то, как ни крути, все равно хочется. А вот если шансов на спасение нет, остается лишь одно – подороже продать свою жизнь…
Для морской авиации это еще более верно, ведь чтобы добраться до спасительной суши, необходимо преодолеть достаточно большое расстояние, если, конечно, повезет сбить пламя. Иначе остается выбирать – сгореть заживо или замерзнуть в ледяной воде. Такая вот ужасная альтернатива. Вполне вероятно, именно поэтому и шли торпедоносцы на огненный таран…
Внимательный читатель вспомнит, что перед решающим для меня полетом, восстановившим мое доброе имя, мы твердо решили: если не попадем торпедой, будем таранить врага своим самолетом. Но это был случай из ряда вон выходящий. Здесь речь шла о чести экипажа. А без нее никак! Лучше честно умереть, чем жить с позором – таков непреложный закон фронтовой жизни… К счастью, мне не пришлось проверить на практике свою готовность выполнить задуманное…
Другой вопрос, какие повреждения может нанести вражескому кораблю врезавшийся в него самолет… Вот здесь все совсем не так просто, как выглядит в газетных статьях. Потопить таким способом большой боевой корабль в свете полученных мной в послевоенное время знаний о его устройстве представляется маловероятным. Пожар на палубе, конечно, будет, ведь даже с учетом расхода топлива по пути к цели в баках торпедоносца останется еще около пятисот галлонов высокооктанового бензина. А вот борт пробить вряд ли удастся…
Транспорт в этом отношении попроще, и шансы отправить его на дно таранным ударом значительно выше. Обшивка одинарная, да и не рассчитана она на такое. Но и тут возможны варианты. Насколько огнеопасен груз, находящийся внутри, удастся ли экипажу вовремя потушить огонь… В общем, у большого транспорта есть все шансы побороться за живучесть…
Но все это никоим образом не умаляет подвига авиаторов, совершивших огненный таран. Именно благодаря таким сильным духом ребятам, способным на самопожертвование, наша страна и победила в той ужасной войне…
Со времени моего первого крейсерского полета тактика минно-торпедной авиации претерпела довольно значительные изменения, эволюционировав от индивидуальных атак отдельных экипажей до групповых ударов несколькими звеньями, состоящими из четырех самолетов. Правда, в последнем случае все наши «Бостоны» заходили на цель с одной стороны, что существенно упрощало жизнь врагу, облегчая ему выполнение маневра. Это, в свою очередь, не давало нам успокаиваться на достигнутом, заставляя изобретать новые тактические приемы…
Утром 22 марта воздушная разведка доложила о большом конвое из восьми транспортов, шедших двухкильватерным строем в сопровождении трех сторожевых кораблей и двух тральщиков. В штабе дивизии приняли решение атаковать его силами двух полков, причем впервые на Балтике торпедно-бомбовые удары должны были наноситься одновременно с обоих бортов.
– Твои две четверки, – ставит мне задачу командир полка, – заходят с юго-востока. Звено Башаева из 51-го полка – с севера. До вылета еще час, так что внимательно проработай со своим штурманом маршрут, так, чтобы ударить по врагу точно в назначенное время. Сможешь сделать это – избежишь лишних потерь. Сам понимаешь…
Внимательно вглядываюсь в лица летчиков и штурманов моей группы, собравшихся на предполетный инструктаж. Многие из них едва достигли двадцати и имеют на своем счету не более десяти боевых заданий. Они буквально поедают меня глазами, стараясь не упустить ни одного моего слова.
Лейтенант Солдатенко. Хотя этот летчик совсем недавно прибыл в полк, назвать его молодым можно лишь весьма условно – он примерно моего возраста. Серьезный такой парень, рассудительный. Свой путь в авиации Солдатенко начал в качестве техника самолета, но затем сумел добиться перевода в летное училище. В смысле теоретической подготовки и особенно знания устройства крылатой машины, а также ее систем и механизмов он был на голову выше всех своих однокашников, что, впрочем, совершенно неудивительно. Техники – они ребята грамотные, приученные относиться к самолету с должным уважением.
Даже беглого знакомства мне с лихвой хватило, чтобы проникнуться к Солдатенко искренней симпатией, которая переросла в настоящее уважение после первого же провозного полета на «спарке». Я сам был инструктором и прекрасно знал, какими навыками пилотирования обладают ребята, имевшие на своем счету немногим более тридцати учебных часов на боевой машине… Но этот парень… Редко кому, по крайней мере из тех, с кем мне доводилось тогда встречаться, удавалось выжать из этого довольно скромного даже по тем временам налета столь многое. «Он – прирожденный пилот, – таковым оказался вердикт, вынесенный мной после того, как «спарка» заняла свое законное место на аэродроме, – и если ему повезет уцелеть в первых боевых вылетах, он еще покажет себя…»
Обычно молодежь начинала воевать в качестве топ-мачтовиков, неся при этом огромные потери. Честно скажу, у нас, торпедоносцев, шансов уцелеть было значительно больше – расстояние до атакованного судна при наличии определенных навыков все-таки позволяло хоть немного, но отвернуть в сторону. Они же, топ-мачтовики, гарантированно проходили над палубой, что значительно увеличивало их шансы быть сбитыми.
Выпускать только что прибывшие молодые экипажи с торпедами? Да, потери бы, скорее всего, уменьшились… Да вот только эффективность атак упала бы до неприемлемо низкой величины. Никак не смогли бы не имеющие должной подготовки ребята в предельно сжатой во времени обстановке боя правильно прицелиться и в нужный момент сбросить свои стальные «сигары». Дать им больше времени для подготовки не позволяла предельная напряженность боевой работы. И ладно держались бы люди подольше… А так – один экипаж не вернулся, другой… Глядишь – и летать некому. Вот и приходилось посылать пацанов буквально на убой…
А вот Солдатенко летал намного лучше остальных, поэтому я и решил взять его своим ведомым, отдав приказ подвесить к его самолету торпеду. Кузнецов против моей инициативы не возразил.
– Считаешь, что справится, – согласился он, выслушав меня, – бери его с собой…
Неподалеку друг от друга сидят двое летчиков-топ-мачтовиков. Фамилию одного из них я, к сожалению, никак не могу вспомнить… Второй – младший лейтенант Васин. Этот невысокий крепкий парнишка обладал очень цепким характером, благодаря которому буквально на лету осваивал все премудрости боевой работы. Он пришел в полк в конце 44-го и к моменту описываемых событий успел принять участие в групповых атаках, порой возвращаясь домой на изрядно потрепанном самолете. Надо сказать, фронтовая судьба оказалась благосклонной к Васину, позволив ему дожить до конца войны, совершив около тридцати боевых вылетов, примерно треть из которых – в качестве топ-мачтовика.
Для укомплектования второй четверки нашего полка пришлось позаимствовать экипажи 1-й эскадрильи. По-моему, оба торпедоносца. Из состава этого звена мне запомнилась только фамилия одного молодого пилота, начавшего свой боевой путь вместе с Васиным, – младшего лейтенанта Ковалева…
Инструктаж окончен, и все летчики и штурманы стали расходиться к своим машинам. Я подозвал к себе Солдатенко и еще раз напомнил ему:
Данный текст является ознакомительным фрагментом.