Дополнение (из очерка «Воспоминания о Нордхаузене») Германия, 1946 год[12]
Дополнение
(из очерка «Воспоминания о Нордхаузене») Германия, 1946 год[12]
В то время на оккупированных германских землях происходило формирование советской военной администрации, и я, как уже имеющий некоторый опыт работы экономистом, получил направление в военную комендатуру города Нордхаузен. Только здесь я близко познакомился с немецким населением района.
Наша комендатура была районная, и ее действия охватывали весь район. В городах Элрих и Бляйхероде были дополнительно созданы городские комендатуры, подчиненные нашей.
В комендатуре работали промышленный, военный, сельскохозяйственный и строевой отделы и целый ряд офицеров, занимавшихся финансами, вопросами образования, контрразведки, хозяйственными делами и пр. Была рота охраны, выполнявшая патрульно-постовую службу.
Я работал офицером-экономистом в промышленном отделе. Занимался изучением возможностей размещения заказов на продукцию для поставки в счет репараций. В районе было несколько сот промышленных предприятий, от крупных частных и акционерных до карликовых с несколькими рабочими. Одних ликеро-водочных заводов было несколько десятков.
Наши правила не разрешали военнослужащим вступать в контакты с местным населением, но работа в промышленном отделе была немыслима без общения с людьми. Мы ездили на промышленные предприятия города и района. Директора и владельцы заводов бывали рады нас принять. Дело в том, что тогда производился демонтаж многих предприятий, принадлежавших военным преступникам или военно-промышленным компаниям, и если мы давали заключение, что предприятие может выпускать репарационную продукцию, то завод не подлежал демонтажу и, кроме того, получал заказ, а отсюда – и наряды на поставку сырья. Непосредственно заказами и поставками занимались уже земельные администрации в Эрфурте и Веймаре.
У нас было очень много знакомых и даже друзей. Очень жаль, что за столько лет забылись их имена. Это были не только промышленники, но и рядовые граждане, люди из администрации города и района, служащие полиции, переводчики. Многие бывали у нас в гостях. Иногда просиживали до утра. Приглашали в гости и нас.
Народ жил небогато, если не сказать бедно. Мы, зная это, приносили с собой выпить и закусить. Чаще других в нашей компании бывали г-н фон Нойхоф и шеф криминальной полиции (фамилию его не помню).
Жили офицеры по левой, если смотреть от вокзала, стороне Галле-штрассе в доме (если мне не изменяет память) бывшего шефа строительной фирмы г-на Шмидта. Его дочь с мужем были переселены в другую квартиру, расположенную где-то в районе парка, но она ежедневно бывала у нас. Помогала нам вести хозяйство и присматривала за домом. Комендант военной комендатуры полковник Кравченко и его заместитель по политчасти занимали отдельные коттеджи за комендатурой по правой стороне улицы в сторону парка. Некоторые офицеры жили в частных домах, занимая комнаты в квартирах, и ни у одного дома не выставлялись часовые.
Большая часть города лежала в развалинах, но люди уже наводили порядок. Улицы освобождались от кирпичного щебня, и среди развалин даже уже работало кабаре, куда мы иногда, несмотря на строжайшие запреты, заглядывали. А в районах, где дома сохранились, был уже наведен идеальный порядок.
Нас всегда поражала лояльность населения к нам, оккупантам. За все время моей службы в Нордхаузене я знаю лишь один случай нелояльности со стороны немцев. Наш старший лейтенант – начальник финансового отдела комендатуры – проголосовал в районе парка перед идущей машиной. Машина остановилась. Из машины вышел владелец, ударил лейтенанта в лицо так, что тот оказался в канаве, и уехал. Потом доложил о происшествии коменданту, исказив при этом факт случившегося. За это (без проверки) старший лейтенант был отправлен для продолжения службы на Курильские острова. А ехал в машине, оказывается, секретарь компартии района. И это был единственный такой случай.
Мы настолько уверились в порядочности немцев, что перестали носить с собой личное оружие. Я, помню, ездил в другой район. Выехали в два часа ночи вдвоем, я и шофер-немец. Он сам себя называл «Рыжий», и мы его так звали. Дорога в основном проходила по лесам. И только приехав на место, я вспомнил, что не взял оружие. А как-то мой сослуживец вернулся ночью из отдаленной деревни на попутной машине. Его машина заглохла, и он оставил ее на дороге в лесу. Мы с Рыжим поехали, чтобы притащить ее на буксире. В 12 часов ночи из лесу, прямо перед нашей машиной, вышел человек с поднятой рукой. Мы остановились. Это был наш солдат. Он подстрелил козу и останавливал машины, чтобы вернуться в часть. Бывало, что наши офицеры, сильно подвыпив, ночевали в парке, и у них даже пистолеты оставались при себе.
В городе был комендантский час. Наряды роты охраны патрулировали улицы. Опоздавших домой граждан наряды должны были задерживать и конвоировать в комендатуру. Но обычно никто этого не делал, просто просили поторапливаться. Так поступали нормальные люди, но был в роте один ненормальный – коротышка-рахитик, который при каждом своем патрулировании приводил в комендатуру всех зазевавшихся. Иногда до ста человек. И все безропотно шли. Навстречу выходил дежурный офицер и всех отпускал по домам. Потом этого коротышку как-то утром нашли на глухой улице застреленным из его же карабина. Застрелили его не немцы, а русские солдаты из дивизии, расквартированной на аэродроме, бегавшие в самоволку, или, может быть, дезертиры, пробиравшиеся в западную зону Германии. Были и такие.
Я помню случай, когда патрульный наряд задержал дезертира-моряка, старшину по званию. Здоровяк чуть ли не двухметрового роста и спортивного телосложения. Прошел войну с первого до последнего дня. Когда его привели в комендатуру, он, зная, что ему грозит, пытался покончить жизнь самоубийством. Не дали. Посадили в камеру для арестованных в подвальной части комендатуры. Утром камеру нашли пустой. Арестованный снял с себя все, вплоть до трусов, раздвинул на окне решетку и исчез. Поиски оказались тщетными.
В городе была еще одна группа военнослужащих – из Министерства внутренних дел. Командовал группой полковник. С нами они никаких контактов не имели, и чем они занимались, мы не знали.
Наша комендатура была ориентирована на защиту местного населения, в частности – от мародеров. Помню, ночью в дежурную часть позвонили и сообщили, что в одной из деревень заметили русского солдата на велосипеде. Мы немедленно выехали по адресу. У дежурного коменданта всегда были наготове две-три машины с шоферами-немцами. На загородной дороге в свете фар мы увидели встречного велосипедиста. Остановились, но велосипедист скрылся, бросив велосипед в канаве. На сиденье была привязана банка с вареньем. В деревне нам сообщили, что грабитель, кроме этой банки варенья, ничего не взял.
Работая в Германии, мы многому могли бы научиться, но политика сталинского руководства была иной. Наоборот – учить немцев жить по-нашему. А мы не то что перенять хорошее, мы в своей среде не могли даже поделиться увиденным. Вся система была построена на доносительстве.
В Германии в сопоставлении с Советским Союзом меня поражало очень многое.
В промышленности. Исключительная чистота и порядок в цехах. Ни одной лишней вещи. Рациональное использование производственных площадей. Минимальный управленческий персонал. А на некоторых частных предприятиях весь персонал вообще был одной семьей. Причем ее члены не только управляли производством, но при необходимости могли сесть за руль грузовика.
Нам все время говорили, что в капиталистическом обществе человек человеку волк, а рабочие и пролетарии – рабы. А я видел иное – самые дружеские взаимоотношения хозяина и его рабочих. Видели бы вы, как хозяин относился к продукции, выпускаемой его предприятием, и к рабочим. Хозяин знал всех своих рабочих по именам. Знал их семьи. Проходя по цеху, с каждым здоровался и не забывал спросить о жене и детях.
У нас такие руководители исчезли в тридцатые годы. Мне посчастливилось работать с одним из таких. Это был дворянин. Инженер. Исчез внезапно, в 1939 году.
Хозяин довольно крупного предприятия, проходя по цеху, старался что-то переложить, если замечал, что лежит не на месте, помогал, если видел, что рабочему тяжело. А некоторые, как, например, г-н Уляй, при выдаче недельной зарплаты наливали каждому рюмку шнапса.
Как-то мы узнали, что директор трех предприятий строительной промышленности получает зарплату в полтора раза меньше своей уборщицы. На наш вопрос, почему так, он ответил, что ему больше не надо. Семья из двух человек, и тесть у него богатый, имеет свое предприятие. А уборщица одна воспитывает двух детей. И здесь я не могу не сделать отступление, чтобы сравнить мораль и закон их, капиталистов, и наши – коммунистические.
В 1940 году, в Финскую кампанию, погиб в наших краях глава семьи – колхозник. Осталась вдова с тремя детьми. Дети опухли с голода. Мать, чтобы как-то спасти детей, нарвала на колхозном поле в карман ржаных колосьев. За это ее посадили в лагерь на пять лет, а детей отправили в детские дома. И это лишь один маленький эпизод из великой трагедии ленинско-сталинской политики строительства коммунизма.
В сельском хозяйстве. Меня поражала разница в отношении к использованию земли немецкими землевладельцами и нашими коллективными хозяйствами, расположенными в средней полосе России, где земли примерно такие же. В Германии рожь обычно стояла стеной. Не было ни одного сорняка, ни одного огреха. Даже участки соседей делились не межой, а только бороздой. На полях наших колхозов часто нельзя было понять, что там выращивают – осот или васильки. А то, что и вырастало, почти целиком оставалось в поле. А с какой тщательностью немецкий крестьянин собирал и использовал навоз! Наши же совхозы и колхозы вывозили навоз не на поля, а в болота.
Чтобы оправдать разрушение национальной промышленности, и особенно сельского хозяйства, партийные функционеры все безобразия пытались объяснить ленью русского мужика. Я с этим никак не могу согласиться.
Мой отец, вернувшись в 1919 году из германского плена, за 7–8 лет построил дом и все необходимые в крестьянском хозяйстве постройки. Мелиорировал и разработал заросшие кустарником земли, приобрел две лошади, две коровы, овец, свиней. Он спал по 2–4 часа в сутки. Все отдавал работе. Правда, все, что он выращивал, у него бесплатно забирало «родное» государство. Семье оставалась лишь мякина, чем мы и питались. Кроме того, он всю зиму бесплатно работал на лесозаготовках или на строительстве дороги. В то время эта работа называлась гужтруд, то есть трудовая повинность крестьянина и его лошади.
А во что превратились эти земли за последние 60 лет – страшно сказать. Два года тому назад я специально съездил посмотреть место, где я родился. Жизнь кончается – Родина зовет. Дважды, надев резиновые сапоги, я пытался пройти на бывший хутор отца. И не прошел! Там лес и болото. Говорят, что там уже обитает медведь. А о том, что я увидел в деревне, о том, как используются земли, о содержании и продуктивности совхозного скота, об использовании техники, человеческого труда и о жизни сельских рабочих и пенсионеров можно написать объемный труд, который не только за рубежом, но и наши горожане, не имеющие контактов с деревней, посчитают за фантастику.
Культура общения. За все время моего короткого пребывания в Нордхаузене я не припомню ни одного разговора немцев на повышенных тонах или скандала. Даже плача детей мы не слышали, хотя дети там были. И все такие ухоженные. Дети у немцев почему-то не позволяли себе не только копаться в земле, но даже сесть на нее. Нас просто поражало непривычно вежливое обращение людей друг к другу. Эти их «данке» и «бите».
Режим жизни и работы. Для нас было новинкой, что люди в трамвае или на совещании вынимали из сумок бутерброды и обедали. Мы сами видели, а до этого нам, детям, отец рассказывал, как крестьянин, убирающий высушенное сено, несмотря на то что приближалась дождевая туча, мог сесть обедать. Причем все работали размеренно и спокойно, без излишних движений и усилий, но при этом – производительно.
У нас все было наоборот. В тридцатые годы еще встречались старые кадры, воспитанные до революции и привычные к подобному нормальному ритму жизни. Но с индустриализацией и коллективизацией, когда крестьянских детей эшелонами увезли на стройки коммунизма и торфоразработки, а семьи «кулаков» – в тундру и тайгу, где не было ни жилья, ни хлеба, все приобрело другой характер. Но это большая отдельная тема.
Я уже говорил, что в Германии, у бывших наших противников, мы могли бы многому научиться. Но, кажется, все произошло наоборот. Вот только несколько штрихов. Через 18 лет после окончания войны мне выдался случай по туристической путевке посетить ГДР. Что я вынес из этой поездки? Люди стали другими. Хотелось бы думать, что только малая частица.
Во время войны, после взятия с боями деревни, на второй или третий день жители уже наводили такой порядок, что как будто здесь и не рвались снаряды. А теперь на улицах асфальт был покрыт навозом или сеном. А в меже или в поле часто можно было видеть брошенный сельхозинвентарь.
А в 1946 году я видел, как немецкие рабочие, демонтируя оборудование совсем нового цементного завода, сделавшего только пробный выпуск продукции, чтобы отправить его в СССР, сбрасывали оборудование с этажей прямо через оконные проемы. Таким образом они «учились» у наших инженеров, руководивших демонтажем.
С 1964 года уже прошло 32 года. Надеюсь, что теперь, особенно в последние 10 лет, все изменилось. Я рад за немцев, что все так хорошо кончилось. Такая силища, столько лет продержав страну под оккупацией, мирно ее покинула. Слава М. С. Горбачеву за это!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.