2. Поездка в Мечетинскую

2. Поездка в Мечетинскую

31 мая я выехал в Добровольческую армию. В Ростове я уже не задерживался. Но по незнанию способов езды до ст. Манычской я по железной дороге доехал до ст. Аксай, на самом берегу Дона. Лучше же и проще было еще в Ростове ехать на пароходе – они ходили от Ростова вверх по Дону регулярно – и на нем доехать до самой ст. Манычской, куда лежал мой маршрут. В Аксае сошел с поезда и стал ожидать парохода. В армию ехало еще несколько человек, большинство солдаты, и среди них несколько кавказцев туземцев, ни то армян, ни то персов. Невольно усомнился в их искренности попасть и служить в армии. Подумал: «Наверное, пробираются к своим очагам окольным путем, чтобы миновать большевистское царство по всей Владикавказской дороге».

В ожидании парохода сидел на пристани – открытой барке, на воде и наблюдал лов рыбы. Такого обилия ее мне никогда не приходилось видеть. Рыболовы сетками диаметром аршина четыре в три-четыре заброса налавливали кучу рыбы, часто очень крупной. Она тут же ими на станции очень дешево продавалась проезжающим пассажирам. Верно: «Тихий Дон – кормилец».

После полудня пароход прибыл переполненный пассажирами, главным образом, жителями станиц по Дону, много было военных, донцов. К вечеру пароход достиг ст. Манычской, и я сошел с него вместе с двумя-тремя десятками других пассажиров, из коих большая часть направлялась в Добровольческую армию. Познакомился с одним штаб-офицером артиллеристом, уже состоящим в армии, от которого узнал, что в Манычской находится этап на «тыловом пути»

Добровольческой армии, и есть комендант, ведающий движением по этому пути. К нему мы и направились. Дом коменданта («управление») находился на церковной площади. Здесь уже собрано было десятка полтора подвод, приготовленных для следующих в армию чинов. Комендант принял нас, штаб-офицеров, любезно, а когда узнал, что я офицер генштаба, стал особенно предупредительным. Он быстро довольно отправил следующих в армию, устроил также и нас, предоставив нам двоим лучшую подводу. От него мы кое-что узнали об «обстановке на фронте» и вообще о положении дел. По словам его, дела армии заметно улучшались, приток добровольцев заметно усилился, и пополнение армии налаживалось.

Всю ночь ехали по необъятным Задонским степям. Погода была чудная. Весенний степной воздух бодрил и не чувствовалось даже естественного в путешествиях утомления и склонности ко сну, особенно быстро возникающей при монотонной и скучноватой езде на подводе. Мой спутник, подполковник (фамилию его я забыл), участник Ледяного похода (1-й Кубанский поход)[196], очень много рассказал мне из этого похода интересного о самом знаменитом походе, о совершенно особой боевой тактике в Гражданской войне, о быте армии и проч. Я с удовольствием слушал его рассказы, и в моем воображении постепенно обрисовался лик смутной дотоле, маленькой, легендарно героической горсти в несколько тысяч, именуемой армией, крохотного осколка могущественнейшей когда-то в мире Российской императорской армии.

К рассвету прибыли в хут. Хорольский – полпути Манычская – Мечетинская. Сделали привал, остановившись в первой попавшейся хате. Мужики хутора – все народ зажиточный. Тотчас нас очень сытно накормили; затем мы отдыхали. Часов в восемь двинулись далее. Путь снова однообразный, ни одного населенного пункта, поля, поля и опять поля, тучные, сочные – богатый хлебом край; изредка – целина с обильной молодой травой. Верстах в десяти от Мечетинской обогнали огромный обоз обывательских подвод, пустых. Потом узнали, что обоз шел в Мечетинскую по наряду местных сельских и хуторских властей, по требованию командования армии. Население слушалось, подчинялось и несло эту неприятную для него повинность, и особого ропота не приходилось слышать. Подводы вызывались в Мечетинскую для вывоза раненых. Часов в пять, когда мы подъезжали к цели нашего путешествия, из станицы вытянулся длинный обоз повозок до 50 с ранеными. Мой попутчик даже решил, что где-то поблизости, значит, был «боишка», как он выразился, которые нередко здесь случались, так как вокруг района, занятого Добровольческой армией, часто обнаруживали себя небольшие отряды большевиков, в их наступательных попытках, особенно в районе с. Гуляй Борисовки и с. Средне-Егорлыкское (Лежанка). Раненые, поэтому, хотя и в небольшом числе, но бывали почти каждый день.

Но в данном случае мой спутник оказался неправ: это была предписанная командованием армии эвакуация всех раненых из района армии, чтобы сбыть их в глубокий, безопасный тыл – Новочеркасск, Ростов – перед предстоящей операцией армии.

Станица Мечетинская – маленькая, бедная, без обычной в южных населенных пунктах древесной зелени, садов – производила впечатление убогого села. Этой простоте внешней соответствовала и крайняя внешняя скромность того, что в ней находилось. Если б я не знал, что в станице штаб Добровольческой армии и часть ее самой, то по внешнему виду нельзя было и подумать, что все это тут. Ни особого движения, ни многолюдства, так свойственных средоточию таких центров, как высшее управление армией, ставка. Лишь на главной улице, на площади, я увидел трехцветный русский флаг у здания Ставки командующего, почетных часовых, группки воинских чинов, офицеров, казаков, группки обозов. Здесь – кое-какое оживление, необычное для мирной станицы.

Мой спутник пригласил меня на первое время приткнуться у них в батарее, что я и сделал. Но уже к вечеру, представившись начальству, генералу Трухачову[197], который ведал «строевым отделом» (совмещавшим тогда функции отделов генерал-квартирмейстера и дежурного генерала), я перебрался к «своим», генштабу в штабе, где меня заботливо приютили.

Тут я быстро при помощи коллег ориентировался во всем вплоть до того, что через два-три дня армия переходит в наступление на Великокняжескую для выполнения первой операции принятого к исполнению плана похода, названного потом 2-м Кубанским, для очищения Кубани от большевиков.

И здесь, в штабе, та же скромность, бедность, малолюдность. Всего три офицера генерального штаба. Штат штаба сокращенный, слабо напоминавший нормальную организацию такового в минувшую Великую войну. Ни телефонов, ни телеграфов, ни вестовых, ни ординарцев – обычных атрибутов внешности штаба – ничего этого не было, а если и было где, то не было заметно, не бросалось в глаза. Все вмещалось в одном домике. В настроении лиц штаба замечалась какая-то тихая, не кричащая решимость борьбы и сильная вера в то, что большевики, по крайней мере, в предстоящей операции, будут жестоко биты.

Штаб в полной мере отвечал своей маленькой числом, но сильной духом героической армии. Она уже вполне оправилась от тяжелых потерь и ран, понесенных в первом «Ледяном» Кубанском походе, легендарном по своей эпической борьбе горстки храбрецов, почти безумцев в море всегда окружавшего их врага. Недаром так метко и верно этот поход прозван анабазисом[198] Добровольческой армии. Весь вечер я с жадностью слушал рассказы о нем. Теперь армия значительно пополнилась и продолжала пополняться. Прибывали добровольцы с севера, отовсюду шли к ней кубанские казаки, партиями и целыми организованными частями. При мне как раз прибыло несколько сотен их, конных, оружных, снаряженных, организованных. Генерал Деникин их приветствовал и произвел им смотр. Казаки выглядели настоящими частями довоенной казачьей конницы.

Как мне рассказали, армия состояла в этот момент из трех пехотных и полутора конных дивизий. Эта организация только что была проведена. Конечно, звучавший внушительно, в обычном представлении, термин «дивизия» здесь так же, как и все, надо было понимать в значительно уменьшенном масштабе и по числу входивших в нее войсковых частей, и в отношении численности боевого состава. Так, дивизия полковника Дроздовского, составившаяся из приведенного им отряда, имела лишь два полка, один пехотный и один конный с приданными им частями.

Всего в армии насчитывалось до 9 тысяч штыков и сабель при двух десятках орудий. Но эти, более чем весьма скромные, силы признавались достаточными для исполнения поставленной им задачи – очищения Кубани от большевизма. Имелась, конечно, надежда, что в этом 2-м Кубанском походе армия должна была усилиться в своем составе и силах влитием в нее кубанского казачества, что на самом деле и оправдалось, даже больше того, она, невзирая на потери, иногда чувствительные, росла подобно снежному кому.

На утро следующего дня моего прибытия по просьбе начальника разведывательного отделения штаба генштаба полковника Запольского[199] я побывал у него. Так делалось со всеми вновь прибывающими офицерами более или менее значительного ранга, а с офицерами генерального штаба в особенности, ибо сообщаемые ими сведения о виденном в различных местах России, в пути – представляли для разведывательного отделения иногда большую ценность. Здесь я познакомился с обстановкой в отношении противника Добровольческой армии. Последняя имела против себя огромные по численности силы четырех образовавшихся тогда на Северном

Кавказе большевистских республик: Кубанской, Черноморской, Терской и Ставропольской[200] – всего до 100 тысяч человек, отлично вооруженных и обильно снабженных богатейшими запасами складов русской Кавказкой армии.

Наиболее сильной и численно, и по качеству состава была группа тов. Сорокина[201] – до 50 тысяч человек. Она сидела на Владикавказской железной дороге от Батайска до Тихорецкой, держа фронт против немцев у Ростова, против донцов у ст. Ольгинской, Хомутовской, Кагальницкой, против Добровольческой армии – у Гуляй-Борисовка – Ср. Егорлыкское.

Вторая группа, до 30 тысяч из отдельных, не объединенных общим командованием, отрядов различной численности и состава – седлала станции железной дороги Тихорецкая – Торговая.

Был противник еще и на востоке за Манычем, но против него действовали донские части, и Добровольческая армия не имела с ним непосредственного соприкосновения.

Таким образом, свободным от противника был участок в сторону нижнего течения Маныча, к Новочеркасску и Ростову.

Состав большевистских, упомянутых выше, сил был пестрый. Главная масса – солдаты различных частей бывшей Кавказской армии, затем крестьяне Кубанской области («иногородние») и Ставропольской губернии, добровольно пошедшие в Красную армию (молодежь) и насильно мобилизованные; потом – ударившиеся в большевизм кубанские казаки, тоже – все молодые и вернувшиеся с войны фронтовики. Имелся и общий большевистский главнокомандующий, – тов. Автономов[202], но, кажется, ни он никого, ни его никто не слушал. Распоряжались фактически на местах те, кто проявлял наибольшее стремление властвовать.

По впечатлениям участников Первого Кубанского похода, большевики сражались весьма слабо, ибо массы большею частью и не хотели этого: они стремились домой, к мирной жизни. Все успехи добровольцев и особенно яркие победы их были результатом доблести и военного искусства в столкновении с военным невежеством большевистского начальства и отсутствием особого желания драться их войск. Случаи стойкости и даже необычайной храбрости с их стороны бывали, но чрезвычайно редко.

На этом мое знакомство с Добровольческой армией в Мечетинской кончилось. Нужно было уезжать поскорее – покончить со своими личными делами, чтобы в кратчайший срок вернуться и слиться с «Орденом храбрых» рыцарей чести России и ее славной армии, – таково было мое сильнейшее желание. Неприятно и несколько неудобно было покидать армию почти накануне ее похода, но личные обстоятельства мои (особенно дела семейные) были таковы, что я решился на это. На другой же день по прибытии, после полудня, взяв разрешение у генерала Трухачова отлучиться на несколько дней, я тем же путем отправился из Мечетинской назад, к временной моей «штаб-квартире» в Таганроге.

К сумеркам того же дня я уже был в Манычской. До парохода надо было ожидать до полудня следующего дня. Наутро я побывал в штабе начальника Задонского ополчения донцов полковника Быкадорова[203]. Его отряд состоял из двух-трех тысяч донцов станиц этого района; имелось и несколько пушек. Отряд действовал главным образом по нижнему Манычу. Полковника Быкадорова я хорошо помнил по императорской военной академии – вместе там были. Хотел его повидать на досуге и узнать, как, кем и с кем он воюет, но не удалось: он отсутствовал. При мне связь «отряда» принимала сводку о действиях в отряде: были успехи, победы, трофеи, и на местных казаков это производило очень хорошее впечатление. Видно было, что Дон с удовольствием отряхивался от большевистского наваждения.

Около шести часов я уже был в Ростове на Садовой. Праздничный день, на улице большое оживление, толпы фланирующей публики. Шныряли газетчики с сенсационными «экстренными выпусками», покупавшимися нарасхват. Действительно, там сообщалось о восстании в Москве и чуть ли не свержении большевистской власти. Не помню дословно этой телеграммы, но хорошо запечатлелся ее искренний тон, так она ловко и правдоподобно была составлена, что невольно хотелось ей верить. И массы верили. Помню, в гостинице, где я остановился, ко мне в номер пришел хозяин ее со специальной целью – поздравить меня со свержением большевистской власти.

5 июня я прибыл в свою «штаб-квартиру» – Таганрог, а уже на следующий день я помчался в Киев вершить личные дела.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.