Дело сербского дипломата Милоша Богичевича

Дело сербского дипломата Милоша Богичевича

Реконструкция полемики вокруг участия сербского правительства в Сараевском покушении и сербско-австрийских отношений накануне Первой мировой войны невозможна без упоминания одной неоднозначной личности – Милоша Богичевича. Как в прошлом, так и сегодня имеется спрос на его работы или на их «скрытое» воспроизведение (в трудах авторов, их использовавших). Это побуждает пролить свет на его биографию и деятельность.

Осведомленный современник др. Воислав Йованович-Марамбо не сомневался, что бывший служащий сербского МИДа др. Милош Богичевич – типичный предатель собственной страны. Как и сегодня, в межвоенное время измена родине в дипломатических кругах была обычным, совсем не редким явлением. Йованович сообщает, что Богичевич начал работать на Германию еще до войны. Французский МИД обратил внимание посланника Миленко Веснича на близкие отношения его молодого сотрудника с немецкими дипломатами. Позднее, в 1915 г. французский посланник Боп «предъявил сербскому МИДу в Нише одну фотографию, на которой был изображен др. Богичевич. Тогдашний поверенный в делах в Каире, оставив без уведомления собственного правительства место службы в Египте, оказался в столице нейтральной Швейцарии Берне, где его, выходящим из дверей германского посольства, зафиксировало недреманное око французской контрразведки»[232].

Йованович пишет, что Богичевич, по информации французских органов, не только установил связь с германским посольством в Берне, «но и, получив с его помощью германский паспорт, успел съездить в Берлин и вернуться в Швейцарию»[233].

После этого Богичевича уволили, или, как пишут некоторые авторы, он сам «дезертировал со службы». Из Швейцарии он отправился в Германию, где в свое время занимал должность поверенного в делах (1907–1914). Богичевич испытывал личную неприязнь в Пашичу, не зная того, что конфликт между ними стал результатом интриги третьих лиц, в первую очередь Джурдже Еленича. Пашич тогда разорвал приказ о назначении Богичевича на должность посланника в Цетинье и отправил его в Берлин в ранге поверенного в делах. После этого выходец из влиятельного рода сторонников Обреновичей предал родину и до своей смерти в Берлине в 1938 г. действовал в интересах Германии.

После войны специализацией беглого дипломата стали сочинения в поддержку германских усилий по ревизии решений Версальской конференции о военной ответственности, которые он подписывал полным титулом бывшего поверенного в делах Сербии в Берлине. Действуя, по сути, как пропагандист, Богичевич перекладывал оную ответственность на Сербию и Россию.

Появление первого опуса не заставило себя долго ждать. В 1919 г. в Цюрихе вышла книга «Причины войны», в которой Сербия и Россия обвинялись в «разжигании пожара войны»[234].

«Облачившись в тогу человечного европейца, в котором пробудилась совесть, Богичевич предстает в книге незаинтересованным свидетелем стороны защиты Германии на Парижской мирной конференции. На самом деле, это издание, появившееся в нейтральном государстве и подписанное не немцем, а сербом, – пишет Йованович-Марамбо, – не что иное, как перепечатка германской “Белой книги”», тоже увидевшей свет в 1919 г.

Йовановичу-Марамбо – знатоку материалов сербского МИДа – не составило труда определить, что почти все из шестнадцати документов, включенных Богичевичем в свою работу, полностью совпадают с теми, что были напечатаны в германской «Белой книге». Он констатирует, что «идентичен не только перечень, но и перевод на немецкий. Переводы Богичевича, как и те, что опубликованы в “Белой книге”, слово в слово совпадают с… переводами др. Вёрнле (Hans V?rnle), выполненными в австрийском Государственном архиве двумя годами ранее (1917). Единственное отступление, которое себе позволил Богичевич, состоит в том, что он лишил профессора Кошутича титула “сербского посланника в Петрограде”, которым его ошибочно наделили венский Государственный архив и германская “Белая книга”. Будучи в прошлом сербским дипломатом, Богичевич сумел исправить ошибку, допущенную плохо осведомленными австрийцами и немцами»[235].

Что касается документов, о которых идет речь, то большую их часть австро-венгерские власти обнаружили в монастыре Любостиня под Трстеником и переправили в Вену для проверки, можно ли с их помощью доказать вину официальной Сербии. Следовательно, Богичевич и его покровители не имели оснований утверждать, что он, находясь на службе, «годами собирал сербские документы», которые и вывез с собой из Каира.

Фарс повторился, когда свет увидели новые памфлеты – трехтомное издание «Сербская внешняя политика» (Die Auswаrtige Politik Serbiens, I, II, III, Berlin, 1928–1931). Как определил Йованович-Марамбо, среди опубликованных 417 документов имелись как подлинные, так и сфальсифицированные теми, кто отправлял их в Австро-Венгрию из Сербии. «Их нумерация, пометки и содержащиеся в них решения указывают, что они – продукт делопроизводства не посольств, в которых служил Богичевич, а центрального аппарата МИД Сербии, к которому он отношения не имел. Речь идет о документах, которые австрийцы захватили в Любостине в 1915 г. и которые перевел др. Вёрнле». Как и в первой книге, в новом опусе Богичевича все переводы идентичны австрийским. «Нельзя себе представить, – пишет Марамбо, – что два разных переводчика, работающих независимо друг от друга над одним и тем же текстом, могут представить абсолютно идентичный перевод, в котором даже ошибки совпадают»[236].

Следовательно, и в этом случае беглый дипломат de facto всего лишь поставил свою подпись под австрийской «Сербской синей книгой», которую в венском Государственном архиве сфабриковал др. Ганс Шлиттер (Hans Schlitter). Когда в 1929 г. официальный Белград заявил протест в связи с публикацией, то получил ответ, что в 1918 г. во время распада Австро-Венгрии многие неопознанные лица могли получить доступ к переводам. За то, что они предположительно оказались в руках Богичевича, австрийский МИД ответственность нести не собирался[237].

Документальное доказательство того, что Богичевич получал материалы от австрийских властей, Марамбо обнаружил после Второй мировой войны – в ходе реституции, производившейся по требованию Югославии. К нему в руки попала переписка директора австрийского архива Биттнера с директором венского военного архива – генералом Кислингом. Датированное 6 февраля 1942 г. письмо гласит: «Эти документы не идентичны тем, что были захвачены в ноябре 1915 г. в монастыре Любостиня под Трстеником, в горной долине Моравы, и привезены в конце декабря 1915 г. (курсив мой. – М. Б.) в Хаус-Хоф – унд Штатс-архив и которые в большинстве своем опубликованы Богичевичем в книге “Внешняя политика Сербии 1903–1914. I. Берлин, 1928” (курсив мой. – М. Б.)»[238].

Третий рейх, по-видимому, не нуждался в услугах Богичевича, который покончил с собой в 1938 г. МИД Германии сразу же конфисковал его бумаги, небезосновательно полагая, что некоторые из них могут носить компрометирующий характер. 21 мая 1943 г. по требованию Рейхс-архива часть документов была передана из Берлина в Вену, где в то время готовилось новое издание «Синей книги». В связи с этим директор Биттнер жаловался своему сотруднику Юберсбергеру: «Был бы жив Богичевич, он бы нам помог. Все-таки следовало ему подождать еще несколько лет с самоубийством»[239].

Сразу после войны о вредоносной деятельности Милоша Богичевича писал Сетон-Уотсон, характеризовавший его как человека, выросшего и получившего образование за границей, лишенного национальных черт и при этом болезненно тщеславного, страдающего от нереализованных амбиций[240]. Тем не менее на профессора Г. П. Гуча (Gooch), публиковавшего британские дипломатические документы о предыстории войны, три богичевичевские книги о внешней политике произвели впечатление: «Каждый, кто интересуется историей, может только приветствовать спасение сотен важных документов из тьмы мало кому известного языка»[241]. Позднее Богичевичу отдавал должное и Фридрих Вюртле (Friedrich W?rthle), писавший, что тот стал «опасным противником» Александру и Пашичу. А «холодная архивная война», которую Богичевич вел в связи с убийством Франца Фердинанда, Салоникским процессом и ответственностью Сербии за развязывание Первой мировой войны, привлекла к нему внимание всего мира. Вюртле полагал, что все 417 документов подлинные, что и «было подтверждено в Белграде в 1929 г.»[242].

Пресс-атташе Королевства сербов, хорватов и словенцев в Берлине Милош Црнянский считал Милоша Богичевича «агентом немцев». Сербский писатель наблюдал, как «германская дипломатия и печать делают все возможное, чтобы сбросить с себя ответственность за развязывание войны и возложить ее на Сербию, то есть на весь сербский народ». Кроме хорватской эмиграции, ей в этом деле помогал и Богичевич. Помня о том, сколько Сербия страдала и какую цену заплатила за победу и освобождение, Црнянский не мог смириться с равнодушным отношением югославских властей и, в частности, посланника Живоина Балугжича. Впервые он столкнулся с тем, что для кого-то внутриполитические склоки могут быть важнее интересов государства. «Что меня ошеломило, – пишет Црнянский, – так это богичевичевские книги об ответственности за войну, которую он возлагал на Сербию… Хуже этого нельзя было написать о вине за развязывание войны. Балугжич смеялся над моими переживаниями. Говорил, что все бы простили Богичевичу и пустили бы обратно в Сербию, если бы он не напечатал ЭТО. Про то, что было раньше, сказали бы: человек из-за Пашича стал оппозиционером и малость перегнул палку. Однако то, что он сейчас делает в Берлине в интересах немцев, ни в какие ворота не лезет. Многие годы, говорит, прятал документы и дипломатическую переписку и теперь держит в рукаве козыри “против короля”, а это перебор. Поэтому сейчас в Берлин, в репарационную комиссию направили родственника короля Блажо Барловаца. Надо нам как-то вернуть расположение Богичевича. Когда я это услышал, то просто онемел»[243]. Еще много чего приводило Црнянского в замешательство. Например, то, что Балугжич вообще не задавался вопросом, подлинные ли документы или «доработанные». Своему атташе он рассказывал, что Богичевич получал материалы от немцев, а также, по-видимому, от австрийского МИДа. Балугжич больше беспокоился о том, как вся история скажется на внутриполитической ситуации. Что касается международной реакции, то для этого, говорил посланник, «у нас есть» Сетон-Уотсон.

Те, кто ностальгировал по Австро-Венгрии, не проявляли подобного равнодушия. Стремясь доказать правоту Габсбургов, они видели в Салоникском процессе подтверждение обоснованности подозрений в адрес сербского государства. Фридрих Вюртле считал, что суд был инициирован во исполнение требований, содержавшихся в ультиматуме от 23 июля 1914 г. По его мнению, имелась прямая связь между процессом и переговорами о сепаратном мире, которые вели Австро-Венгрия и союзники. Сербское правительство было якобы посвящено в переговоры[244].

Как мы уже отмечали, «вклад» сербов в разжигание полемики, которую ревизионисты и сегодня, и прежде использовали в своих целях, восходит к Салоникскому процессу и связанному с ним мифотворчеству. Согласно доступным в настоящее время источникам, сам процесс замышлялся и начался летом-осенью 1916 г. как «сербское внутреннее дело». Незадолго до этого сербское правительство отказалось вводить чрезвычайные суды для офицеров, лишив тем самым регента и близкие к нему военные круги (Белую руку) возможности по-быстрому разделаться со своими противниками. Престолонаследнику Александру пришлось изменить тактику. Членами обычных военных трибуналов становились противники Аписа, на которого вскоре был состряпан донос. Два чиновника министерства внутренних дел, возглавляемого Любомиром Йовановичем-Патаком, обвиняли Димитриевича в подготовке мятежа в армии. Арест состоялся в декабре 1916 г., после чего двору пришла в голову мысль инкриминировать Апису и его соратникам создание заговорщицкой организации. Проблема, однако, состояла в том, что не представлялось возможным ни доказать, что она возникла только на фронте, ни скрыть тот факт, что принц-регент знал он ней с первых дней ее реального существования, то есть с 1911 г. Поэтому через несколько месяцев появилось обвинение в покушении на Александра, якобы имевшем место летом 1916 г. Специально подготовленные свидетели опознали Раде Малобибича, которого организаторам процесса не составило труда связать с его патроном. Перспектива того, что агенты Аписа, руководствовавшиеся патриотическими соображениями, будут осуждены на смерть за шпионаж в пользу Австрии, подтолкнула его написать неоднократно упоминавшийся нами рапорт. Признание появилось в апреле 1917 г., а в конце месяца обвиняемый заявил, что не станет обсуждать его во время заседаний трибунала. В конце концов Димитриевича и его товарищей осудили на смерть за создание организации, ставившей перед собой цель свержение власти, а также за покушение на Верховного командующего. Однако откуда взялся миф, будто сербское правительство инициировало процесс в интересах проведения сепаратных переговоров с Австро-Венгрией в 1917 г. и будто французский президент Клемансо категорически требовал головы казненных?[245]

Сразу отметим, Жорж Клемансо стал президентом республики только в ноябре 1917 г., а во время описываемых событий 1916–1917 гг. был всего лишь народным депутатом. Тогда же британский Форин Оффис на официальном уровне требовал отказаться от расстрела осужденных. Сохранившиеся дипломатические документы и дневники членов сербского парламента свидетельствуют, что правительство ничего не знало о переговорах, проводившихся в 1917 г. при посредстве Сикста Бурбона. Сербские власти знали об остальных мирных инициативах и предложениях центральных держав, однако союзники всегда убеждали, что ответят на них продолжением войны до победного конца. Правительство больше опасалось заключения сепаратного мира с Болгарией. О переговорах, которые позднее станут называть подоплекой Салоникского процесса, сербы узнают весной 1918 г., когда их во французском парламенте предаст огласке Жорж Клемансо.

Миф о его кровожадности родился после войны благодаря выступлениям Драгиши Стоядиновича – свидетеля на Салоникском процессе и зятя министра Любы Йовановича. Разумеется, эти слухи частично снимали вину с организаторов процесса – с тех, кто мог помиловать осужденных. В межвоенное время с данной версией согласились некоторые современники, сочувствовавшие «Черной руке». Что касается связи между переговорами, о которых писал Сикст Бурбон (1920), и Салоникским процессом, то «доказательством» ее наличия служит тот банальный факт, что они протекали параллельно. Некоторые современники (Хинко Хинкович, Светозар Прибичевич) полагали, что сербское правительство могло быть в курсе именно этих переговоров. Прибичевич некоторое время спустя писал, что «если и не знало», то «наверняка» догадывалось, что планируется заключение мира между Антантой и Австро-Венгрией. По-видимому, продолжал он, в то время правительство не имело информации, а уже в мае все закончились ничем. И только позднее в своей книге «Диктатура короля Александра» (1933) политик стал категорично утверждать, что и сербское правительство, и регент были проинформированы о переговорах и «ясно осознавали, что мир может быть заключен внезапно». Если Прибичевичем не двигал злой умысел, тогда он спутал пресловутые «переговоры» с известным немецким и американским мирным предложением, которое союзники отвергли уже в начале января 1917 г., как и более позднее попытки, включая ту, неизвестную сербам, посредником в которой выступал Сикст Бурбон. Некоторые «чернорукцы» тоже усматривали связь между тем, что в своей книге описывал представитель древней династии, и приговором, вынесенным на Салоникском процессе. В анонимной брошюре (1923), автором которой, вероятно, являлся майор Аца Благоевич, говорилось, что присутствовала глубокая причинная связь между судом и переговорами с Австрией о сепаратном мире. Публично такое мнение высказывали осужденные полковник Владимир Туцович, Велимир Вемич и Милан Гр. Милованович. Крста Цицварич – владелец «Белградского дневника» – прославлял Аписа как революционера, который подорвал балканскую пороховую бочку и принес свободу. Складыванию мифа поспособствовали и мемуары хорвата-«чернорукца» Оскара Тартальи[246].

Тем временем крайне негативная британская реакция (Сетон-Уотсон) на приговор и казнь вынудила сербские власти в лице Стояна Протича сказать что-нибудь в свое оправдание. В августе 1918 г. министр заявил, что позицию кабинета обусловил некий «документ особого свойства», наличие которого исключало помилование. Более развернуто в защиту процесса Протич высказался в 1922 г. на страницах собственной газеты «Радикал»: «Это письменное признание покойного Димитриевича – что оно значило? Пока он не признался, правительство Королевства Сербия могло хоть как-то хранить молчание. Однако, после того, как оно достоверно, лично от совершившего преступление узнало обо всем, что ему оставалось? Только следовать принципу: виновнику – наказание. Поступив по-другому, правительство само стало бы соучастником…». Современник, правовед и историк Слободан Йованович это заявление прокомментировал следующим образом: «Протич бы точнее выразился, если бы сказал, что правительство могло навлечь на себя подозрения в том, что и само оно принимало участие в Сараевском покушении»[247].

После войны по поводу протичевских заявлений в защиту политического процесса высказались и подлинные организаторы Сараевского аттентата – страдальцы, которых не убили тюрьмы и мучения. Они с полным на то основанием ставили под сомнение официальную версию, ведь никто из них не помнил, чтобы Раде Малобабич – агент Аписа и мнимый организатор – был в их компании.

Слободан Йованович полагал, что из-за одного секретного документа Аписа не могли приговорить к смертной казни, тем более что его и не обвиняли в убийстве Франца Фердинанда. По-видимому, уже в ходе самого процесса Пашич и Протич поняли, какая возможность им предоставляется на тот случай, если переговоры о мире начнутся до завоевания победы: «Когда суд начался и Апис написал свое признание по поводу Сараевского покушения, Пашич увидел, какую выгоду с точки зрения внешней политики можно извлечь из процесса»[248].

И Йовановича книга Сикста Бурбона побудила изложить хронологию тогдашних переговоров, однако он упустил из виду, что во время Салоникского процесса сербское правительство не было осведомлено о них. Как и в случае с Лондонским договором с Италией, о котором оно узнало только задним числом[249].

Более поздние сербские историки придерживались различных точек зрения на рассматриваемый дискуссионный вопрос. Племянник Аписа Милан Ж. Живанович (сын его родной сестры и министра Живана Живановича) в своем объемном исследовании настаивает на убедительном характере «признания» дяди, за которым post mortem признается заслуга в соучастии в том, что после 1945 г. воспринималось как этап национально-освободительной борьбы. Автор также считает, что правительство пожертвовало Д. Димириевичем именно потому, что он был «организатором» покушения. Живанович тоже исходит из недоказанного предположения, будто правительство знало в деталях о сепаратных переговорах между Францией и Австро-Венгрией[250]. Эти утверждения аргументированно оспаривал историк Васа Казимирович, который основательно подошел к следующему вопросу: в какой мере сербское правительство было осведомлено о разных переговорах, которые только начинались или уже шли некоторое время, а также о посланиях, адресуемых Сербии ее союзниками[251]. До Казимировича на несостоятельность тезиса о причинной связи между Салоникским процессом и тайными мирными переговорами указывали историки Боислав Й. Вучкович и Драгослав Янкович[252].

В наши дни на исходную точку рассмотрение вопроса вернул один сербский историк, представивший нетривиальную гипотезу: «Мы убеждены, что и сегодня никто не может с уверенностью сказать, какими сведениями о Сараевском покушении располагали Пашич, Протич и принц-регент Александр. Одно известно наверняка (?! – М. Б.) – знали больше, чем то, что было озвучено в ходе Сараевского и Салоникского процессов. А обнародовать это не позволяли так называемые государственные соображения»[253]. Утверждение, будто что-то «известно наверняка», не подкреплено ни единым аргументом. Столь же бездоказательно и предположение, что перечисленные действующие лица знали больше, чем то, что было предано огласке.

Процитированный Радош Люшич, как и некоторые исследователи до него, полагает, что подсудимому Димитриевичу предъявили ложное обвинение в покушении на регента Александра, а приговорили к смерти на самом деле за организацию Сараевского аттентата. Историк считает, что неправы те, кто называл процесс «политическим преступлением и юридическим убийством». При этом Люшич к приверженцам такой позиции причисляет Богумила Храбака, забывая о Слободане Йовановича, который свое мнение обосновал в 1919 г. в ответ на просьбу престолонаследника, а затем и придал гласности в эссе «Апис». В пользу того, что имело место судебное убийство, свидетельствовали и активные участники процесса – члены Военного трибунала, будущие генералы Александр Миюшкович и Бранимир Гаталович. Оставив данное суждение без подробного рассмотрения, Люшич пишет только, что оно «слишком строгое и несправедливое, так как не учитывает в должной степени обстоятельства, время и причины Салоникского процесса. А ведь ответственность сербского правительства перед союзниками и собственным народом была огромной. Когда от правительства потребовали пожертвовать видовданскими заговорщиками, оно решило сделать это в самой мягкой форме, казнив троих участников… Правительству приходилось принимать во внимание интересы своего ближайшего союзника – Франции». Инициатором расправы, согласно Люшичу, был французский президент Клемансо, требовавший казни Аписа[254]. Таким образом, снова повторяется версия, несостоятельность которой установлена нами выше, и при этом упускается из виду, что в тот момент Россия еще твердо стояла на ногах и именно она в первую очередь оказывала покровительство сербским правящим кругам. После Вердена улучшилось и положение Франции, чего нельзя было сказать об Австро-Венгрии, потерпевшей болезненные поражения в Карпатах и на итальянском фронте. Что самое удивительное, так это то, что Люшич не приводит никаких доказательств того, что союзники требовали от Сербии судить и наказать виновников в покушении на эрцгерцога.

Однако дальше всех по пути ревизионизма зашел историк Шон Макмикин. Опираясь на некоторые мифы, уже рассмотренные нами, он делает следующий вывод: «Сегодня в общих чертах уже хорошо известно, что представлял собой сараевский заговор… Принцип действовал не в одиночку. Убийца и шесть его соучастников… входили в “Младу Босну”, которая представляла собой филиал “Черной руки”… То, что Апис знал о заговоре и поддерживал его, в правовом смысле утверждено самим сербским правительством в изгнании. В 1917 г. оно предало его суду и казнило, когда он открыто признался в совершении преступления… На самом деле, возложение всей вины на шефа разведки, возможно, преследовало цель отвлечь внимание от участия сербских лидеров в планировании сараевского убийства (по крайней мере, они ничего не сделали, чтобы его предотвратить). Когда в 1920-е гг. стало очевидно, что нити заговора ведут в Белград, мало кто из осведомленных наблюдателей продолжал сомневаться в том, что Апис, а следовательно, и полуофициальная Сербия действительно несут ответственность за преступление. Сегодня в этом не сомневается ни один серьезный историк»[255].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.