Первый кризис

Первый кризис

18 апреля (1 мая) 1917 г. последовала нота министра иностранных дел, в которой Милюков говорил о готовности России выполнить свои союзнические обязательства¹. «Враги наши в последнее время старались внести раздор в межсоюзные отношения, – заявлял он, – распространяя вздорные сообщения, будто Россия готова заключить мир с срединными монархиями. Текст прилагаемого документа лучше всего опровергает подобные измышления… Совершенно напротив, все народное стремление довести мировую войну до решительной победы лишь усилились, благодаря сознательности всех и каждого»². Поддержки, на которую ссылался Милюков, у него на поверку не оказалось.

В этот же день в столице прошла мощная демонстрация. «Опять, как 23 марта, – вспоминал В. С. Войтинский, – сотни тысяч рабочих, бесконечные колонны солдатских шинелей, лес красных знамен, опять рабочие хоры, военные оркестры»³. 20 апреля (3 мая) нота была опубликована, и вся эта сила обрушилась на главу МИДа. Особо сильную реакцию вызвал пассаж, в котором говорилось о необходимости по окончании войны принятия гарантий и санкций, которые обеспечат длительный мир: «Само собой разумеется, как это и сказано в сообщаемом документе, Временное правительство, ограждая права нашей родины, будет вполне соблюдать обязательства, принятые в отношении наших союзников. Продолжая соблюдать полную уверенность в победоносном окончании настоящей войны, в полном согласии с союзниками, оно совершенно уверено и в том, что поднятые этой войной вопросы будут разрешены в духе создания прочной основы для длительного мира и что проникнутые одинаковыми стремлениями передовые демократии найдут способ добиться тех гарантий и санкций, которые необходимы для предупреждения новых кровавых столкновений в будущем»⁴. В этом упоминании о гарантиях и санкциях сторонниками мира «без аннексий и контрибуций» был замечен «империалистический подтекст», который привел к правительственному кризису и вынужденным разъяснениям МИДа, который Милюкову пришлось покинуть ⁵.

Его самыми принципиальными критиками были большевики. На улицы один за другим выходили резервные полки, их солдаты требовали арестовать членов правительства⁶. Массовые демонстрации протеста, двигавшиеся к Таврическому дворцу, насчитывали до 100 тыс. человек. Выступая 21 апреля (4 мая) в Думе, министр иностранных дел свободной России заявил, что не поддастся на диктат улицы. Лозунги «Долой Милюкова!» вызвали у него следующую реакцию: «…я испугался, не за Милюкова, а за Россию»⁷. Министр был вдохновлен тем, что перед зданием Думы прошла массовая демонстрация в его поддержку, однако полной уверенности в том, чем кончится противостояние, у него не было. Рабочие отряды были настроены весьма решительно, и к тому же ими предводительствовали хорошо вооруженные и настроенные на действие люди⁸.

В этих условиях Корнилов был чуть ли не единственным, кто попытался организовать защиту Мариинского дворца, где заседало правительство⁹. Однако гарнизон Петрограда не подчинялся своему командующему без подтверждения приказа представителем Петросовета. Когда 21 апреля (4 мая) Корнилов попытался вызвать батальон и батарею для защиты правительства от демонстрации большевиков, то его приказ был отменен Чхеидзе, и в результате солдаты остались в казармах¹⁰. Не получил генерал поддержки и со стороны правительства, которое он хотел защитить. Министры единогласно отклонили его предложение. «Мы были уверены, – отмечал Керенский, – что народ не допустит никаких актов насилия в отношении правительства. Наша вера оправдалась»¹¹.

Вера Корнилова в единство с теми, кто правит страной, не нашла подтверждения на практике. Власть высшего командования в столице оказалась иллюзорной. Теперь и командующий округом, убежденный сторонник дисциплины, вынужден был лавировать. В высшей степени характерно, что именно 21 апреля (4 мая) правительство вновь попыталось привлечь к себе внимание красивыми и бессмысленными шагами, вроде передачи «представителям польского народа» трофеев русской армии – польских штандартов и знамен. Это делалось в качестве жеста доброй воли, с надеждой на примирение с поляками и на ответную любезность в будущем¹². Лавировали все, в том числе и военный министр, пытавшийся довольно убогими приемами завоевать популярность среди солдат. Так, 28 апреля (11 мая) по его представлению был принят закон об увеличении месячного жалованья от солдата (5 руб. обыкновенное и 7,5 руб. боевое) до фельдфебеля (14 руб. обыкновенное и 17 руб. боевое). Офицерам жалование не увеличивалось. Выплаты по новым тарифам должны были начаться уже с 1 (14) мая 1917 г.¹³

Вслед за этим внезапно для многих Гучков выступил против собственной политики. Появившись 28 апреля (11 мая) в Думе, он вдруг разоткровенничался, заявив, что если раньше Отечество было в опасности, то теперь все стало гораздо хуже и оно уже находится «на краю гибели»¹⁴.

Это была верная оценка, сделанная человеком, отдавшим немало сил для достижения подобных результатов. «“Рука великого реформатора” армии Гучкова, – писал генерал Алексеев, – вымела из наших рядов в наиболее острую и критическую минуту около 120 генералов на основании более чем сомнительных аттестаций анонимных “талантливых полковников и подполковников”. “Реформатор” мечтал освежить командный состав и вызвать “небывалый подъем духа в армии”. Последнего не случилось, к несчастью, а вреда сделано немало. Сам “реформатор”, положив прочное начало многому непоправимому на десятки лет для армии, поспешил умыть руки в дальнейших ее судьбах»¹⁵.

Такого рода соображения Гучковым никогда не учитывались. Зато он мастерски умел говорить и позировать. Реформатор убирал из армии ненужных ему людей, многие из них отнюдь не были бесталанными. Одним из первых был отправлен в отставку командующий 9-й армией генерал Лечицкий. Среди прочих был снят и Рузский, находившийся, по словам Гучкова, «в какой-то вечной саботирующей оппозиции Алексееву…»¹⁶ Как оказалось, этого было недостаточно для прочного контроля над армией.

Выступая в Думе, Гучков заявил: «Где есть ответственность – там должна быть власть»¹⁷. 29 апреля (12 мая) он написал Львову письмо, в котором изложил причины своей отставки: «В виду тех условий, в которые поставлена правительственная власть в стране, а, в частности, власть военного и морского министра в отношении армии и флота, условий, которые я не в силах изменить и которые грозят роковыми последствиями и армии, и флоту, и свободе, и самому бытию России – я, по совести, не могу долее нести обязанности военного и морского министра и разделить ответственность за тот тяжкий грех, который творится в отношении родины, и потому прошу Временное правительство освободить меня от этих обязанностей»¹⁸.

Выступая на следующий день на Съезде фронтовых делегатов, Гучков публично заявил, что утром 30 апреля (13 мая) он отправил это письмо главе правительства. Теперь он обращался к представителям армии как простой или, если верить его словам, все же не совсем простой человек: «Господа, я штатский по костюму, но я глубоко военный человек по духу». Гучков напомнил слушателям о своих заслугах перед армией. Вновь всплыла история с Мясоедовым и довоенной дуэлью. Гучков заявил, что специально промахнулся, чтобы в будущем Мясоедова покарала «заслуженная» им виселица¹⁹. Демагогия уже не помогала. Один из фронтовых офицеров точно заметил, что Гучков, бывший недавно самым популярным человеком в России, превратился в нуль²⁰. Осталось только зафиксировать свершившееся.

1 (14) мая Гучков подписал приказ о сложении с себя обязанностей министра и вслед за этим вернулся на пост председателя ЦВПК²¹. Вся эта история произошла после неудачной и внезапной попытки министра выступить против результатов работы поливановской комиссии, работавшей над «Декларацией прав солдата». Его выступление было несколько неожиданно, так как до этого военный министр поддерживал работу комиссии²².

Демарш Гучкова и его отставка оказались совершенно неожиданными и для его коллег по кабинету. Еще 26 апреля (9 мая) было опубликовано заявление членов правительства о готовности включения в его состав представителей тех сил, которые «еще не участвовали в ответственной государственной работе». Кроме того, как выяснилось, предполагалось, что любые дальнейшие действия министров будут скоординированы²³.

Подобного рода «мелочи» не могли остановить Гучкова, выступавшего, по его словам, за твердую, единую и сильную власть. В ответ на упреки со стороны Львова он заявил: «Я ухожу из правительства не по каким-либо разногласиям с товарищами по кабинету. При всех частых, деловых сношениях, которые могли быть, я дружно работал вместе с ними, хотя и расходился в основных линиях, которых надлежит держаться. Я ухожу потому, что коренным образом расхожусь с теми течениями, партиями и организациями, которые рядом с правительством, а иногда и над правительством направляют курс политики»²⁴. Через несколько дней, выступая на частном совещании членов Государственной думы, он снова заявил о правоте своего поступка: «Есть известная грань для товарищеской солидарности. Эта грань проходит там, где начинает говорить индивидуальный голос совести, и у этой грани нужно слушаться голоса совести»²⁵.

Сторонники Гучкова в Военном министерстве и ЦВПК провожали и встречали его аплодисментами. Некоторые даже решились на активную политическую поддержку. В прессе появились трагически-театральные заявления: «Ушел Гучков. Ушел военный министр, в душе которого пылает самая горячая и самая искренняя любовь к армии и бесконечная любовь к родине»²⁶. Выяснилось, что Отечество оказалось на краю гибели из-за пораженчества, невозможного еще 4 месяца назад. Причина тому была проста: «Надо сказать прямо и открыто. Той болезни, которая поразила умы и души, дали слишком долго распространяться вместо того, чтобы с места ее локали-зировать»²⁷. Единицы реагировали на этот уход более трезво. «Отчаявшийся в человеческих средствах спасения А. И. Гучков взывает к чуду, – писал в статье «Кризис власти» профессор Н. Н. Алексеев. – А. И. Гучков взывает к чуду. Он верит в чудеса. Вера в чудеса – это сознание в бессилии, это отказ от преодоления кризиса, это капитуляция перед врагом»²⁸. Впрочем, такого рода оценки, как и призывы сотворить чудо собственными руками, которыми закончил свою статью профессор, были скорее исключением. Правило представляло собой уныло-однообразную картину.

2 (15) мая товарищ председателя ЦВПК Н. Н. Изнар публично «выразил сожаление, что Россия в такой тяжелый момент лишилась видного руководителя и знатока военного дела»²⁹. Его сменил другой любитель театральности и интриг, рассчитывавший обрести такую же, если не большую, память. Потенциальный преемник-социалист был очевиден. Это отнюдь не смущало лидера октябристов. 2 (15) мая он встретился с А. И. Гессеном и дал ему интервью, в котором изложил свои взгляды на грядущие изменения в составе правительства: «Я вовсе не боюсь эксцессов политического радикализма, я не боюсь рискованных политических экспериментов, тем более что дальше идти некуда»³⁰. Таким образом, против Керенского он не выступал. Более того, Гучков считал наиболее выигрышным для страны сценарием развития событий приход к власти однородного социалистического кабинета.

«Он будет пользоваться доверием, – заявил бывший военный министр, – он будет опираться на физическую силу и сможет поэтому принимать твердые решения, делать определенные шаги. Вы спрашиваете меня, будут ли этому однородному социалистическому кабинету подчиняться все? Я думаю, что будут, ибо повелевать будут люди, которых не будут стараться при всяком удобном или неудобном случае взять под подозрение. Я не сомневаюсь, что те, кто разделяет мировоззрение и идеалы Ленина, еще более возненавидят своих вчерашних товарищей и друзей, так как увидят в них ренегатов, но более благоразумные элементы пойдут за ними. Управлять – значит предвидеть. Это старая истина. Дар предвидения в той или иной мере живет в каждом политическом деятеле. И социалисты, взяв власть в свои руки, тотчас же проникнутся сознанием ответственности. Для них станет ясно, что ужас не в том, что происходит, а в том, куда мы идем»³¹.

Назревший политический кризис стал явным фактом. Вечером 2 (15) мая было назначено заседание правительства. Его программа была озвучена уже до начала работы заседания в виде ответа на уход и заявления Гучкова, опубликованного в тот же день в «Вестнике Временного Правительства»: «Отдавая себе ясный отчет в тех опасностях, которые стоят в настоящее время перед Россией после испытанных ею потрясений, Временное правительство по долгу совести не считает себя в праве сложить с себя бремя власти и остается на своем посту. Временное правительство верит, что с привлечением к ответственной государственной работе новых представителей демократии восстановится единство и полнота власти, в которых страна найдет свое спасение»³².

Заседание началось около 23:00 с часовым опозданием и закончилось глубокой ночью, около 3:30. Приблизительно в полночь заседание покинул Милюков. Как выяснилось позже, он ушел и из правительства. Уход лидера кадетов немедленно поставил вопрос о пребывании в правительстве Шингарева и Кокошкина³³. Кадеты были категорически против участия социалистов в правительстве и настаивали на принципе единовластия Временного правительства³⁴. Ожидания подтвердились: однопартийцы Милюкова сделали все для того, чтобы под разными предлогами сорвать переговоры о коалиционном правительстве. Начавшись в 00:30 4 (17) мая, они продолжались практически всю ночь и день и закончились к вечеру. Еще во время ночного заседания правительства было решено поставить во главе Военного министерства Керенского и поручить МИД Терещенко³⁵. Новое правительство, составленное из 6 представителей социалистических и 9 – несоциалистических, явно тяготело к левой политике и потому пользовалось полной поддержкой руководства Советов³⁶.

Смена руководства в Военном министерстве не привела к серьезным изменениям в политике. Преемственность высказываний Гучкова и Керенского вскоре была подтверждена и действиями. Ну а пока деяния ушедшего министра приветствовались подчеркнуто вежливой оценкой в официальном органе Военного министерства. 4 (17) мая «Русский инвалид» опубликовал статью «Гучков и армия», которая представляла собой панегирик его деятельности. Впрочем, этим дело не ограничилось: лидеру октябристов пророчили блестящее будущее: «Отставка Гучкова – это редкий случай, когда человек от кипучей деятельности уходит не в лету, удаляется в историю, в благоговейную память потомков»³⁷. О характере отношения к новому военному министру можно было судить по приветственным завываниям сторонников демократии в «Русском инвалиде»: «Керенский и народ – одно. Имя его – имя вождя. И в этом имени – успех и победа»³⁸.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.