Первый кризис Временного правительства

Первый кризис Временного правительства

Временное правительство, не желая уступать «революционной демократии» инициативу внешнеполитических акций, 28 марта 1917 г. выступило со специальным «Заявлением о целях войны». Указывая на то, что «государство в опасности» и необходимо «напрячь все силы для его спасения», правительство объявляло, что «цель свободной России —…утверждение прочного мира на основе самоопределения народов. Русский народ не добивается усиления внешней мощи своей за счёт других народов… Русский народ не допустит, чтобы Родина его вышла из великой борьбы униженной, подорванной в жизненных своих силах». В «Заявлении» содержался намёк на создание независимой Польши в результате войны, а в конце вновь подчёркивалось, что Временное правительство будет действовать «при полном соблюдении обязательств, принятых в отношении наших союзников».

Союзная дипломатия была недовольна этими расплывчатыми формулировками. Нет, она была совсем не против добровольного отказа России от присоединения Константинополя. Но ей было нужно, чтобы Россия не выступала против стремления Англии и Франции разделить германские колонии и турецкие владения, против присоединения Эльзаса-Лотарингии к Франции и Южного Тироля к Италии. Антанте нужна была полная солидарность нового российского правительства с её целями. И тогда, чтобы успокоить союзников, министр иностранных дел Милюков решил разъяснить им истинные намерения России в особой конфиденциальной ноте, которую послы России должны были вручить министрам иностранных дел союзных держав.

Эта нота была передана 18 апреля 1917 г. Она опровергала «вздорные слухи, будто Россия готова заключить сепаратный мир с срединными монархиями» и выражала уверенность Временного правительства в том, что «поднятые этой войной вопросы будут разрешены в духе создания прочной основы для длительного мира и что проникнутые одинаковыми стремлениями передовые демократии найдут способ добиться тех гарантий и санкций, которые необходимы для предупреждения новых кровавых столкновений в будущем».

На первый взгляд, нота не добавляла ничего существенного к тому, что уже было ранее высказано Временным правительством по поводу войны. Тем не менее она спровоцировала первый кризис Временного правительства и послужила причиной отставки самого Милюкова.

Текст ноты появился 19 апреля в зарубежной печати, а уже оттуда 20 апреля попал в российские газеты и сразу же стал поводом для массового выражения недовольства населения Петрограда. Во второй половине дня в северной столице начались демонстрации с требованиями отставки Милюкова. На следующий день демонстрации повторились в более крупных масштабах, причём помимо лозунга «Долой Милюкова!» впервые после революции появились лозунги «Долой Временное правительство!», «Вся власть Советам!» и «Долой войну!» Одновременно сторонники правительства пытались устроить альтернативные демонстрации. Местами вспыхивали столкновения между демонстрантами, кое-где с применением оружия. Милиция[117] и войска не вмешивались.

Командующий Петроградским военным округом генерал Лавр Корнилов предложил было правительству свои услуги для разгона демонстрантов. Но внезапно для себя обнаружил, что без согласия Совета и армейских комитетов не может заставить армию повиноваться. Вышел конфуз, следствием коего стало направление Корнилова на фронт — командовать 8-й армией.

Встревоженное Временное правительство выпустило 22 апреля сообщение в поддержку своего члена. В нём делалась попытка загладить неблагоприятное впечатление, которое нота Милюкова произвела на народ. В сообщении отмечалось, что нота «была предметом тщательного и продолжительного обсуждения Временного правительства, причём текст её принят единогласно». Слова Милюкова о решительной победе над врагом разъяснялись в том смысле, что эта победа преследует цели, изложенные в правительственной декларации от 28 марта. Наконец, «санкции и гарантии» мира, о которых упомянул Милюков, трактовались здесь как «ограничение вооружений, международные трибуналы и проч.», а не как аннексии и контрибуции.

Чтобы не накалять страсти, коллеги убедили Милюкова подать в отставку, что он и сделал 26 апреля. Но 2 мая Петроградский Совет выступил с очередным воззванием, на этот раз — «К социалистам всех стран». Оно объявляло виновниками войны «империалистов всех стран», а «трудящихся всех стран» — её жертвами. Русская революция, по мнению Петросовета, открыла новую страницу в этой войне — борьбу за заключение всеобщего демократического мира. «Это — первый этап революции международной, которая положит конец позору войны и вернёт человечеству мир». Вместе с тем «революционная демократия России не хочет сепаратного мира, который развязал бы руки австро-германскому союзу».

Пстросовет обращался к социалистам как союзных, так и враждебных стран. Первым он вменял в долг «заставить свои правительства заявить решительно и определённо, что платформа мира без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов есть и их платформа». Вторых он призывал «не допустить, чтобы войска ваших правительств стали палачами русской свободы». Для доведения до конца дела мира российская «революционная демократия» брала на себя инициативу созыва «международной конференции всех социалистических партий и фракций всех стран».

В этом документе налицо все иллюзии и противоречия «революционной демократии», надолго сбившие с толку большинство русского народа. Как видим, большевики не имели касательства к этому продукту словотворчества. Политическая дезориентация России произошла без их участия. Основная же разница между ними и «умеренными» социалистами была вот в чём. «Умеренные», широковещательно провозгласив ультрарадикальные лозунги и убедив в их искренности и выполнимости народные массы, на деле, оказываясь у руля власти, осуществляли политику, всё меньше и меньше отличавшуюся от той, которую вела российская буржуазия. Большевики же просто доводили до логического завершения призывы «революционной демократии», в которые поверил народ.

Остроту весеннего политического кризиса удалось сгладить объявлением о преобразовании Временного правительства на основе коалиции либералов с социалистами. В новый состав кабинета, обнародованный 6 мая, вошли десять буржуазных министров и шесть министров, представлявших партии эсеров, меньшевиков и энесов. Руководящим документом его внешней политики должна была стать выпущенная накануне декларация. В ней объявлялось, что «Временное правительство, отвергая, в полном согласии со всем народом, сепаратный мир, открыто ставит своей целью скорейшее заключение всеобщего мира… без аннексий и контрибуций, на началах самоопределения народов». Декларация разъясняла, что «поражение России и её союзников… отодвинуло бы или сделало невозможным заключение всеобщего мира на указанной выше основе». Поэтому «укрепление начал демократизации армии, организация и укрепление боевой силы её как в оборонительных, так и в наступательных действиях, будет являться важнейшею задачею Временного правительства».

Возвращаясь к началу кризиса, ответим на вопрос: почему же петроградское население так резко отреагировало на ноту министра иностранных дел? Действительно ли это была первая «проба сил» большевиков в массовом выступлении после возвращения Ленина в Россию? Или к этому приложили руку «немецкие агенты» (если не считать таковыми самих большевиков)? На наш взгляд, нет оснований привлекать подобные причины для объяснения апрельского кризиса. Достаточно тех, которые содержались в самих обстоятельствах передачи и опубликования ноты Милюкова.

Нигде не говоря о преследовании Россией целей захвата чужих земель, Милюков в то же время не упоминал уже заученную рабочими и солдатами формулу «мира без аннексий и контрибуций». Эта формула, однако, отвечала массовому восприятию Отечественной войны как такой, главное в которой — отстоять свободу своей Родины. Он, русский рабочий, крестьянин и солдат, мог полагать, руководствуясь здравой житейской логикой, что русское правительство обязано предложить всем воюющим странам мир на условиях отказа от любых захватов. И если враг не примет этого предложения, публично не откажется от намерения присоединить русские земли, тогда и только тогда борьба оправданна. Так почему правительству не решиться на такой шаг?

Очевидно, что в этой элементарной механике виртуальной внешней политики просто не находилось места таким сложным материям, как отношения России с союзниками по Антанте. Да и зачем? Разве Россия обязана согласовывать свои цели и интересы с кем-то, когда ведёт свою Отечественную войну? «Да, обязана», — твердили народу новые правители России. «С какой стати?» — резонно возмущался народ.

Напомним, что нота не предназначалась для публикации в русской печати. Уже это должно было возбудить подозрения: значит, правительству есть что скрывать от своего народа. Ему оно говорит одно, а само ведёт за спиной народа секретную дипломатию. С таким чувством «революционная демократия» должна была приступить к анализу ноты Милюкова, когда та появилась в прессе союзных держав. И теперь уже любой пассаж из этого документа можно было трактовать в желательном духе. Сам лакейский тон российского министра, торопившегося лишить союзников «малейшего повода думать, что совершившийся переворот повлек за собой ослабление роли России в общей союзной борьбе», давал обильную почву для этого.

Но самое главное заключалось в самом факте особого, скрытого от собственного народа, разъяснения главой российского МИД союзникам целей России в войне. Таким образом, апрельские демонстрации против Милюкова и Временного правительства нельзя рассматривать как «антипатриотические». Наоборот, это была вполне патриотическая реакция на факт добровольного унижения российского правительства перед западными державами. Но неудивительно, что сама война стала всё больше восприниматься как ведущаяся Россией не столько ради себя, сколько ради интересов английских и французских капиталистов, и что именно последние мешают России заключить приемлемый мир с Германией. Это было пробивавшееся национальное понятие о том, что это — «наша война», что только сама Россия вправе решать, воевать ей дальше или же заключать мир.

Вряд ли можно было в тот момент придумать другой шаг, который бы сильнее «подставлял» Временное правительство под удары его оппонентов слева. Этой своей нотой Милюков преподнёс своим коллегам по кабинету поистине медвежью услугу и объективно усилил позиции «революционной демократии», особенно её левого крыла — большевиков. О том, что себя самого Милюков тем самым навсегда похоронил как публичного политика, и говорить нечего. В оправдание лидера кадетов, которого считали самым рациональным деятелем российских либералов того времени, можно сказать лишь то, что обстоятельства, как прежде Николаю II, не предоставили ему иного выхода. Испытывая непреодолимое давление с двух сторон — русской «революционной демократии» и западной дипломатии — он уступил той из них, которая ценностно была ему сродни.