1. X–XI вв.: от зарождения до кризиса

1. X–XI вв.: от зарождения до кризиса

В историографии не предпринимались ещё попытки применить понятие большая дружина к древнерусской истории, за исключением недавней работы Е. А. Шинакова, который допускает существование многочисленных княжеских («больших») дружин на Руси с 960-х до 1030-х гг. Однако рассуждения историка в развитие этого тезиса носят чисто гипотетический характер. Конкретно он ссылается только на указания источников о концентрации в руках князя Святослава Игоревича значительных финансовых средств (добытых военными походами – субсидия греков и добыча от хазарского и болгарского походов), которые теоретически позволяли бы князю содержать многочисленный военный корпус[601]. Эти указания можно расценивать как свидетельство о возможности содержания «большой дружины» (наличие «сверхдоходов»), но в качестве доказательства её существования их воспринимать нельзя. На мой взгляд, есть некоторые данные, которые являются таким доказательством, и о них далее и пойдёт речь. Вначале приводятся данные, свидетельствующие о главном признаке «большой дружины», – многочисленности. Затем ставится вопрос о трансформации корпуса военных слуг на службе князей Руси и разбирается специальная терминология, относящаяся к ним.

Древнейшим известием об особой дружине правителя, отличающейся по размерам и статусу от дружин других знатных и могущественных людей, должно считаться сообщение арабского дипломата ибн Фадлана, который посетил с дипломатической миссией в 922 г. Волжскую Булгарию и описал свои путешествие и пребывание в столице булгар в сравнительно пространном и подробном повествовании. Значительную часть его «Записки» составляет знаменитое описание руси, которых арабский путешественник видел в Булгарии, в том числе похороны одного богатого и знатного купца. Его рассказ дошёл до нас хотя и не в первозданном, но в целом в довольно исправном виде, и оригинал поддаётся реконструкции. Сочинение доступно в прекрасном издании А. П. Ковалевского с русским переводом и комментариями.

Cpeди разнообразных сведений, которые арабский писатель сообщает о руси, в конце своего рассказа он указывает, что у них есть свой суверенный правитель («царь»). «Один из обычаев царя русов, – пишет далее ибн Фадлан, – тот, что вместе с ним в его очень высоком замке постоянно находятся четыреста мужей из числа богатырей, его сподвижников, причём находящиеся у него надёжные люди из их числа умирают при его смерти и бывают убиты из-за него [или: подвергают себя смерти из-за него]. С каждым из них [имеется] девушка, которая служит ему, моет ему голову, и приготовляет ему то, что он ест и пьёт, и другая девушка, [которой] он пользуется как наложницей в присутствии царя. Эти четыреста [мужей] сидят, а ночью спят у подножия его ложа». «Царь русов» проводит всё время, сидя на высоком троне или ложе и предаваясь всяческим удовольствиями и развлечениям (у него самого 40 наложниц), а все дела ведёт некий его «заместитель»[602].

В литературе уже неоднократно высказывались сомнения, можно ли верить этому рассказу[603]. Ибн Фадлан приводит его несомненно с чужих слов, поскольку сам он был только в Булгарии и видел только некоторых людей из руси, прибывших туда по Волге. В сообщении о ничего не делающем правителе и реально правящем заместителе явственно просматривается аналогия с политическим устройством Хазарин, где, действительно, приблизительно таким образом распределялись функции между хаканом и шадбеком (или хакан-беком, как его называет ибн Фадлан)[604]. По поводу верных «богатырей», умирающих вместе со своим господином, Ковалевский заметил, что этому сюжету находятся многочисленные аналогии в «рассказах арабоязычных писателей о народах юго-восточной Азии», где описывается «самоубийство вслед» правителю его приближённых и где даже фигурируют похожие цифры– 300 или 400 слуг-«самоубийц». С этими рассказами ибн Фадлан «несомненно так или иначе был знаком»[605].

Вероятнее всего, в данном случае мы имеем дело с каким-то смешением достоверной информации и ходячих образов и сказаний, но трудно определить, в какой именно пропорции. Хорошо известно, что Русь в IX – Х вв. испытывала сильное и разностороннее влияние Хазарского государства, в частности, её правители присвоили себе хазарский титул каган. Не было бы ничего странного в том, что и в политическом устройстве русь подражала хазарам (в связи с разделением функций кагана и бека в литературе уже указывалось на пару князь-воевода[606]). Обычай (само)убийства слуг после смерти своего господина, существовавший среди руси в IX – Хвв., подтверждается сообщениями других арабских писателей и археологическими данными (см. в главе IV, с. 477).

Но во всяком случае, даже если верить известию о службе «царю русов» каких-то особых «богатырей», ввиду указаний Ковалевского об аналогиях в арабской литературе принимать на веру сообщение об их точном числе было бы неосторожно. Ограничимся предположением, что во времена ибн Фадлана (920-е гг.) у правителя руси был в распоряжении некий отряд воинов, отличавшийся чем-то (возможно, численностью или особым этосом) от подобных военно-служебных объединений в подчинении других богатых и влиятельных людей из руси (поэтому какие-то сведения или слухи о его существовании и дошли до арабского путешественника). В этом отряде можно видеть прообраз или первичную форму той «большой дружины», какая нам известна из сравнительных данных, приведённых выше.

Все прочие данные о «большой дружине» древнерусских князей извлекаются из летописи. К сожалению, о численности княжеских людей прямо сообщает лишь одно из летописных известий. Вместе с тем, оно довольно ясно и однозначно по содержанию и, главное, написано бесспорно современником, а значит его информацию можно расценивать как надёжную.

Это известие находится в статье ПВЛ под 6601 (1093) г., о которой шла речь выше (с. 237 и след.) и которая содержит, среди прочего, рассказ о вокняжении Святополка Изяславича в Киеве и его попытках противостоять половцам. Много внимания в этом рассказе уделяется разногласиям среди князей, в окружении Святополка и в среде киевлян. В одном из эпизодов говорится, в частности, что князь начал «сбирати вое» (воинов) для войны с половцами, а «мужи смыслении» в его окружении (ниже выясняется, что это были некие киевские бояре во главе с Янем Вышатичем, информатором летописца) стали отговаривать его от войны, ссылаясь на недостаток собранных сил: «яко мало имаши вой». Далее приводится реплика Святополка, за которой следуют советы, данные ему «смыслеными» и «несмыслеными». Текст по ЛаврЛ: «Он же реч(е): им?ю отрокъ своих 700, иже могуть противу имъ стати. Начаша же друзии несмыслении гл(агола)ти: поиди, княже. Смыслении же гл(агола)ху: аще бы пристроилъ и 8 тысячь, не лихо то есть, наша земля оскуд?ла есть от рати и от продажь. Но послися к брату своему Володимеру, да бы ти помоглъ»[607]. Таким образом, согласно летописи, неразумные советники подталкивали князя к войне, а мудрые удерживали и рекомендовали обратиться за помощью к Владимиру Мономаху – двоюродному брату Святополка, занимавшему тогда переяславский престол (их совету киевский князь и последовал в конце концов).

Д. С. Лихачёв переводит речь «смысленых» бояр на русский язык следующим образом: «Если бы выставил их и 8 тысяч, и то было бы худо: наша земля оскудела от войны и от продаж…»[608]. Исследователь отступает от текста ЛаврЛ в двух пунктах: в одном случае оправданно, в другом – нет. Во-первых, он вставляет местоимение «их» в первой части фразы. Поскольку по смыслу текста это слово вполне подходит и оно присутствует в ИпатЛ и других списках ПВЛ, то эту поправку надо принять[609]. Во-вторых, он опускает отрицание «не» при слове «лихо» во второй части, понимая это слово здесь в смысле «худо, зло». Однако отрицание стоит во всех списках ПВЛ. И кроме того, есть возможность интерпретировать эту речь и без такой правки текста, не предполагая какой-то порчи в ПВЛ. Можно просто иначе понимать смысл слова лихо. Правильнее представляется понимание текста, предложенное Л. Мюллером, который из того, что лихо здесь выступает в значении «чересчур, очень много» (ср.: лихва, лишний, слишком и т. д.)[610]. Немецкий перевод Мюллера выглядит так: «Wenn du ihrer auch 8000 aufstellen w?rdest, ist das dir nicht ?berm??ig viel. Unser Land ist arm geworden vom Krieg und von Abgaben…»[611]. Следуя его трактовке, можно предложить такой перевод фрагмента с пояснениями: «(Вот) если бы ты выставил их (имеется в виду: отроков) 8 тысяч, это было бы (совсем) не лишним – (ведь) наша земля оскудела от войны и от штрафов. Но (имеется в виду: поскольку ты этого не можешь) пошли (лучше) за помощью к своему брату Владимиру».

Пропуск местоимения «их», а также некоторые другие особенности списка ПВЛ по ЛаврЛ на этом отрезке текста говорят о том, что он, хотя и древнейший из всех списков ПВЛ, совсем не обязательно должен давать лучшие чтения по сравнению с другими летописями. Так, в параллельном тексте по ИпатЛ (за ней следуют также РадзЛ и МосАкЛ) есть одно существенное отличие от ЛаврЛ: численность отроков в словах Святополка указывается не 700, а 800 (цифирью вместо буквы ? «пси» – ? «от»)[612] В литературе уже высказывалось предпочтение в данном случае в пользу варианта ИпатЛ, так как цифра 800 соотносится с приведённой ниже в словах киевских бояр цифрой 8000[613]. Мнение это вполне справедливо – очевидно, слова бояр приведены автором сознательно как полемический ответ на легкомысленное заявление князя, и начальная цифра 800 увеличена на порядок.

Из этого сообщения ПВЛ, таким образом, следует, что киевский князь в последнем десятилетии XI в. имел в своём распоряжении отряд «отроков» численностью в 800 человек, который он считал способным не просто вести некие военные действия, но даже противостоять половцам. Правда, эта способность отроков – очевидно, военных слуг князя – поставлена под сомнение летописцем, излагающим споры князя и киевских бояр. В словах киевских бояр выражена мысль, что 8 тысяч отроков и могли бы противостоять половцам, но 800 на это не способны. Сложно теперь судить, насколько самонадеянным был в действительности князь и насколько справедливо было возражение бояр. Некоторые наблюдения, приведённые ниже, склоняют скорее к тому, чтобы видеть в этих словах недовольство со стороны знати княжескими военными слугами. Это, впрочем, не исключает и того, что летописец использовал это возражение как риторический приём, чтобы продемонстрировать необходимость для князей вести скоординированные действия против половцев и считаться с умудрённой опытом киевской знатью. Но в любом случае нет никаких оснований предполагать, что автор текста – современник описанных событий – преуменьшил или преувеличил численность княжеских отроков.

Такой контингент военных слуг в распоряжении князя надо рассматривать как аналогичный по сути тем военным корпусам при правителях раннесредневековой Европы в VII–XI вв., о которых сообщали приведённые выше иностранные источники, и особенно тем, которые упоминались при польских князьях и Кнуде. Так же, как и в прочих случаях, это– довольно многочисленное объединение в прямом подчинении правителя и отдельное от знати и каких бы то ни было «народных ополчений». И в этом смысле его можно назвать «большой дружиной». Само его наименование («отроки») говорит о том, что по своей сути оно аналогично тем отрядам и группам, которые формировали вокруг себя богатые и знатные люди (ср. упоминавшихся выше отроков Свенельда или Ратибора). Разница состояла, видимо, только (или прежде всего) в том, что княжеская «дружина» была многочисленнее – она была «большой». В то же время, разница эта всё-таки была весьма существенна, и во всяком случае её было уже достаточно для того, чтобы для обозначения княжеских военных слуг в употребление вошло специальное слово или , которое употреблялось синонимично слову , но именно для обозначения княжеских военных слуг, и о котором ниже ещё пойдёт речь.

Численность «большой дружины» Святополка в 800 человек, в общем, соответствует тем цифрам, которые приводились выше, и составляет нечто среднее между одной-двумя сотнями человек, которыми располагали норвежские конунги, и одной или несколькими тысячами в распоряжении Кнуда Великого или Болеслава Храброго. Надо только учитывать, что Святополк занимал хотя и важнейший «стол», но был далеко не единственным правителем на Руси. Кроме того, мы не знаем, как складывалась судьба княжеских отроков тогда, когда происходила смена правящего князя. Надо думать, что свои отроки были у Всеволода, предшественника Святополка на киевском престоле. Во всяком случае, один из них по имени Дмитр оставил в 1093 г. на память потомкам надпись (граффити) на стене киевского Софийского собора, сообщая о положении раки умершего князя в соборе[614]. Но перешли ли они после смерти Всеволода на службу к Святополку и в полном ли составе – этого мы не знаем и даже не можем предположить, поскольку не знаем общих правил на этот счёт. Может быть, 800 отроков достались «по наследству» от Всеволода, а может быть, этот внушительный корпус получился из слияния военных слуг последнего и собственных слуг Святополка, которых тот держал при себе ещё в бытность туровским князем.

Так или иначе, теоретически надо исходить из того, что князья, прямая власть которых распространялась на бо?льшую территорию, располагали и бо?льшими возможностями в содержании военных слуг. Из предшественников Святополка на киевском престоле больше возможностей по сравнению с ним имели, прежде всего, Владимир Святославич (Святой), который единовластно распоряжался землями, поделенными впоследствии между его потомками, и его сын Ярослав («Мудрый»), который в конце жизни распоряжался всеми землями, кроме Полоцкой. И численность «больших дружин» Владимира и Ярослава в бытность их киевскими князьями надо предполагать больше 800 человек – возможно, до тысячи-полутора человек. Надёжных подтверждений этим предположениям в источниках мы не найдём, но некоторую пищу для размышлений в этом направлении отдельные летописные известия всё же дают.

В ряду этих известий стоит несколько странный на первый взгляд рассказ о наложницах Владимира Святославича, которых тот имел, будучи ещё язычником, «поб?женъ похотью женьскою». Это известие содержится в летописных списках, имеющих в составе ПВЛ, а также в Н1Лм, донесшей НС, в статье под 6488 (980) г. Согласно летописи, у Владимира были «водимыя» жёны числом 5, а также было «и наложьниць у него 300 въ Вышегород?, 300 в Б?л?город?, а 200 на Берестов?мъ в сельци, еже зовут и н(ы)н? Берестовое»[615].

А. А. Шахматов относил этот отрывок к особой повести о крещении Руси, которую он называл «Корсунской легендой» и вставку которой в летопись он относил только к этапу НС. Текст в статье 6488 г., действительно, неоднородный и обнаруживает следы редакторской правки, однако в пользу связи известия о жёнах и наложницах с «Корсунской легендой» Шахматов выдвигал лишь чисто теоретические соображения[616], которые ещё Лихачёв назвал «малоубедительными»[617]. Возможно, известие принадлежит и к слоям, предшествующим НС. Углублённое текстологическое исследование статьи ещё предстоит, но во всяком случае в том виде, в каком её донесли до нас летописи, она существовала уже в НС, то есть в середине 1090-х гг.

Если воспринимать текст буквально, он вызывает сразу несколько недоуменных вопросов. Во-первых, неясно противопоставление пяти «водимых» жён и наложниц – допустим, можно было бы выделить одну жену как «главную» и «любимую», но чем отличались остальные четыре от наложниц? Во-вторых, непонятно, зачем Владимиру надо было держать наложниц в разных других поселениях, а не в Киеве. Наконец, удивление вызывает и общее число наложниц Владимира в восемь сотен: при всём уважении к мужским способностям крестителя Руси трудно представить себе, что он мог воспользоваться услугами всех этих наложниц, рассредоточенных по разным городам, в течение хотя бы года. Неужели князь тратил, как можно догадываться, значительные средства на содержание такого штата лишь для удовлетворения собственных страстей и амбиций? Это был бы пример бесподобный в истории средневековой Европы и сравнимый лишь с легендарными образами – например, библейского царя Соломона, который якобы имел 700 жён и 300 наложниц и которого как раз и вспомнил летописец (возможно, другой – позднейший редактор) в связи с рассказом о «блуде» Владимира[618].

Поскольку буквальное прочтение текста наталкивается на трудности, учёные предпочитают понимать его как риторическое преувеличение, может быть, отталкивающееся как раз от библейского рассказа о Соломоне[619]. Между тем, интерпретации летописного известия о наложницах в таком духе противоречат его конкретные детали – и сами цифры (в Библии 700 жён и 300 наложниц; здесь же, соответственно, 5 и 800, и наложницы разделены на три группы), и указания на населённые пункты, где содержались наложницы. В пользу того, что в летописи всё-таки представлены достоверные реалии, а не риторические фигуры, высказался А. В. Коптев. Он обратил внимание на то, что указанное в летописи количество наложниц Владимира совпадает с тем, какое получается из указания ибн Фадлана в приведённом выше рассказе о «богатырях» в окружении «царя русов»: согласно арабскому писателю, у каждого из этих 400 «богатырей» было по две «девушки» (одна ухаживает, другая удовлетворяет сексуальные потребности) – всего, значит, те же восемь сотен. Кроме того, он заметил, что Вышгород, Белгород и Берестово представляли собой укреплённые центры вокруг Киева, которые принадлежали к своего роду «домену» киевских князей и которые более всего подходили бы для того, чтобы разместить в них дружину. Эти наблюдения привели историка к выводу, что в летописном сообщении надо видеть на самом деле отражение практики снабжения княжеских «дружинников» жёнами или наложницами[620].

Вывод Коптева кажется мне вполне убедительным, если только уточнить, о каких «дружинниках» идёт речь. Очевидно, летописец ошибочно назвал «наложницами» Владимира жён или наложниц неких слуг князя, а сам князь имел на самом деле, как и было положено «нормальному» языческому правителю того времени, просто несколько жён (пять, если верить летописцу). В пользу такого понимания летописного известия говорит и сопоставление его с информацией Ибрагима ибн Якуба о воинах польского князя Мешка I. Ибн Якуб сообщает, что князь берёт на себя не только заботы о пропитании, одежде и вооружении своих «мужей», но и платит им деньги за рождение детей, а затем устраивает браки их детей, то есть контролирует их личную жизнь. Не забудем упоминание об «отрядах», на которые были разделены Мешковы «мужи», а затем указание Галла Анонима о размещении войска Болеслава в нескольких городах. Примечательно также и совпадение числа «девушек» в рассказе ибн Фадлана и числа Владимировых наложниц. Вспомним, что и в упоминании ПВЛ отроков Святополка Изяславича тоже фигурирует цифра 800 (хотя это число военных слуг, а не их жён или наложниц). Вряд ли все эти совпадения случайны. Можно ещё сомневаться в точности данных ибн Фадлана, но соответствие двух летописных известий (принадлежащих, вероятно, перу разных авторов) трудно объяснить иначе, чем отражением одного реального факта. Этим фактом было наличие у киевских князей, по крайней мере, со времён Владимира (а если верить ибн Фадлану, то и значительно раньше) и до конца XI в. обширного корпуса воинов в их прямом подчинении – «большой дружины».

Вместе с тем, летописное известие о «наложницах» Владимира свидетельствует об определённой трансформации этого корпуса. Ведь автор этого известия, сообщая о самом факте проживания женщин в киевских пригородах, совершенно превратно его истолковал – для летописца это было свидетельством не о воинах киевского князя, а о его «похоти» (ставшей позднее уже, видимо, легендарной). Это говорит о том, что во времена летописца личные и семейные дела княжеских воинов устраивались уже совсем иначе, нежели в конце X в. Возможно, менялась и их численность. Достоверно мы знаем только численность отроков Святополка. Выяснив, что 800 «наложниц» в Вышгороде, Белгороде и Берестовом принадлежали не Владимиру, а его «большой дружине», мы, однако, не можем быть уверены в том, что эта цифра отражает её численность: даже если отвлечься от сообщения ибн Фадлана, что у одного «богатыря» было две «девушки», ничто не обязывает нас считать, что летописец указал все места проживания воинов и их «наложниц» – ему могли быть известны только эти три места, а вообще нельзя исключать, что княжеские гарнизоны размещались и в других городах Руси.

Ещё одно свидетельство, позволяющее рассуждать о «больших дружинах» в распоряжении древнерусских князей, – известное летописное сообщение о «гридях», которых содержал в Новгороде Ярослав, сын Владимира, ещё при жизни отца. Сообщение важно и упоминанием этого специального термина для обозначения княжеских военных слуг (гридь), и тем, что оно позволяет сделать подсчёт их количества. С него начинается летописный рассказ о смуте, разразившейся после смерти Владимира Святославича. Под 6522 (1014) г. в летописи говорится, что незадолго до смерти Владимира Ярослав, пребывавший в Новгороде, отказался предоставлять в Киев отцу причитающиеся с него деньги: «Ярославу же сущю Нов?город? и урокомъ дающю Кыеву дв? тысяч? гривн? от года до года, а тысячю Нов?город? гридемъ раздаваху, а тако даяху посадници новъгородьстии, а Ярославъ сего не даяше о(т)цю своему»[621].

В данном случае важнейшей в этом известии является фраза «а тысячю Нов?город? гридемъ раздаваху», то есть: «а тысячу в Новгороде гридям раздавали»[622]. Из неё следует, что из дани, которую Ярослав собирал в Новгороде, одна тысяча гривен тратилась на содержание «гридей» (причём, судя по контексту и глаголу во множественном числе «раздаваху», это была, видимо, традиция, установленная ещё до Ярослава). Поскольку не приходится сомневаться, что словом гридь в Древней Руси обозначали княжеских воинов (подробнее об этом слове и его семантической эволюции см. ниже), логично заключить, что речь здесь идёт о той же княжеской «большой дружине». Только в данном случае своих воинов содержит не киевский князь, а его сын, наместничавший в городе Древней Руси, следующем по значению после Киева.

Указание суммы, которую тратил Ярослав на содержание подчинённой ему дружины, позволяет, пусть и приблизительно, прикинуть число людей, входивших в неё. Отталкиваться в этих расчётах можно от имеющихся данных о жалованье наёмных воинов в Восточной Европе в X–XI вв. Такого рода свидетельств у нас два: одно происходит из Скандинавии, другое – из Византии.

Скандинавское свидетельство уже сопоставлялось историками с приведённым рассказом о Ярославовых гридях. Имеется в виду известное сообщение исландской «Саги об Эймунде» о службе у Ярослава скандинавских наёмников[623]. В этой саге рассказывается, как знатный норвежец Эймунд нанялся со своими людьми на службу к «конунгу Ярицлейву», то есть князю Ярославу, и какие события происходили с ним в «Гардарики», то есть на Руси. Несмотря на ряд легендарных черт и путаницу в сведениях, сага, дошедшая до нас в записи конца XIV в., содержит и достоверные данные, в частности, как считают специалисты, и касающиеся договора, который заключил Эймунд с Ярославом относительно своей службы. В данном случае наиболее интересно условие оплаты службы нанятых норвежцев: каждый из них должен был получать по эйриру серебра в год, а кормчий корабля– полтора эйрира. Это было собственно жалованье, выдававшееся помимо обеспечения жильём и пропитанием. Эйрир – скандинавская весовая единица, равная 1/8 марки, то есть около 27 г. Этот вес составлял приблизительно половину древнерусской серебряной гривны[624].

Е. А. Мельниковой, специально разбиравшей данные саги, этот «размер денежного вознаграждения представляется вполне реальным» для условий Руси середины XI в.[625]. Однако исследовательница тут же признаёт, что эта сумма была «не слишком большой». Действительно, полгривны (десяток дирхемов) – это сравнительно небольшая ценность в домонгольской Руси. Для сравнения можно вспомнить сообщение того же ибн Фадлана, что богатство отдельных «русов» могло составлять десятки тысяч дирхемов[626], или свидетельства «Русской Правды»: согласно «Правде Ярославичей» (ст. 36 «Краткой редакции») штрафы в треть или половину гривны были минимальны (взимались за мелкие кражи – например, за кражу домашней птицы), а в одной из дополнительных статей к «Пространной редакции» «Русской Правды» (по спискам Карамзинской группы) указывается норма оплаты сельскохозяйственного труда работницы с помощницей («женки с дчерию») – «по гривне на лето»[627].

Сомнения в известии «Саги об Эймунде» усиливаются, если сопоставить его с данными об оплате наёмников – тех же скандинавов и руси– при дворе византийских императоров в X–XI вв. Правда, данные эти отрывочны и скудны, и по ним нельзя составить полного представления о византийской системе вознаграждения профессиональных воинов, потому что она была довольно сложна и в высокой степени коммерциализирована. Например, известно, что прежде чем быть зачисленным на службу императору Византии, наёмному воину приходилось внести определённую сумму в казну в качестве своего рода «страхового взноса»; в итоге выходило, что жалованье, которое он позднее, при условии исправной службы, получал, уже не было его чистым заработком и оно возмещало в какой-то своей части его собственные средства, потраченные вначале. Кроме того, судя по всему, из жалованья надо было самостоятельно покрывать и расходы на жильё, пропитание и экипировку (по крайней мере, частично).

Как бы то ни было, суммы, которые упоминаются в византийских источниках как выплаты наёмникам, весьма существенно отличаются от того, о чём говорит сага. Так, по расчётам историков, предпринятым по данным трактата Константина Багрянородного «De Ceremoniis», годовое жалованье одного члена корпуса наёмных «росов», задействованного в кампании 911 г., составляло в среднем около 10 номисм, а в 949 г. – около 28 номисм[628].

Номисма – золотая монета в 4–4,5 г, которая по стоимости равнялась приблизительно (в зависимости от курса золота к серебру) одной гривне. Получается, наёмник византийского императора должен был получать в десятки раз больше наёмника новгородского князя (1 эйрир=1/2 гривны versus 10–30 номисм=10–30 гривен). Конечно, надо учитывать и указанные выше особенности оплаты труда наёмников в Византии, и то, что расходы чужестранца в Византии, а особенно в Константинополе, были гораздо выше, чем на Руси. Естественно было бы в принципе исходить из того, что служба в Византии была более доходной, чем на Руси. Но всё же такой сильный разрыв трудно допустить.

Учитывая большую достоверность византийских данных, сообщение «Саги об Эймунде» о том, что один эйрир серебра составлял годовое жалованье наёмного норвежца в Новгороде эпохи Ярослава «Мудрого», надо расценивать как какое-то недоразумение. Если отталкиваться всё-таки от цифры, донесённой сагой, то можно предположить, что изначально имелась в виду плата не за год службы, а только за месяц. Разумеется, в оплате наёмного труда по месяцам не было ничего странного и необычного, это было распространено в средневековой Европе, и ближайшие аналогии составляют указания ибн Якуба о месячном жалованье «мужам» Мешка I и Саксона – воинам Кнуда. В таком случае годовое жалованье одному из воинов Эймунда составило бы 12 эйриров или 6 гривен серебра. Эта сумма уже значительно лучше сочетается с цифрами из трактата Константина и других византийских источников, и разрыв из невероятного превращается во вполне правдоподобный.

Сопоставим теперь данные о жалованье наёмникам с летописным сообщением о том, как распоряжался новгородской данью Ярослав. Едва ли гриди Ярослава получали меньше, чем наёмные скандинавы, но и намного больше они не могли получать – существовали, вероятно, некие общепринятые нормы оплаты профессионального военного «труда» (с учётом региональной специфики, конечно). В сообщении речь идёт о годовой дани – вероятно, соответствующая сумма (тысяча гривен) шла на жалованье за целый год. Отталкиваясь от приведённых выше данных и поправки, предложенной к саге, можно допустить, что собственно жалованье одного гридина Ярослава составляло около 6 гривен или несколько больше, но всё-таки никак не более 10 гривен (ср. 10 номисм, которые в 911 г. получали «росы» в Византии). Употреблённый в летописи глагол «раздаваху» вроде бы подразумевает, что деньги выдавались на руки именно как жалованье. Как и с норвежцами Эймунда, о жилье, пропитании и экипировке договаривались, видимо, отдельно (ср. выше о «мужах» Мешка и хускарлах Кнуда). Упоминание саги о кормчем заставляет предполагать, что размеры жалованья могли быть выше для командного состава. В итоге надо думать, что на тысячу гривен можно было содержать около 100–150, максимум 200 военных слуг.

Если такое число воинов содержал Ярослав в Новгороде, то его отец в Киеве наверняка располагал военным корпусом более внушительным. Об этом намекает и дальнейший летописный рассказ, в котором указывается, что, как только возникла угроза войны с Владимиром, Ярослав посчитал необходимым, «пославъ за море», привести ещё варягов[629] (то есть собственно наёмников – тех, о ком рассказывает «Сага об Эймунде») – очевидно, одних гридей Ярославу для борьбы с отцом не хватило бы.

Таким образом, разные летописные данные за период с конца X до конца XI в. сходятся между собой, свидетельствуя о наличии многочисленного («большого») корпуса военных слуг у древнерусских князей, который те держали в своём непосредственном подчинении и на свой счёт. Наибольший размер этот корпус должен был иметь у князей Владимира и Ярослава в бытность их киевскими князьями, превышая, вероятно, тысячу человек. По-настоящему «большими» были контингенты отроков или гридей именно у киевских князей, хотя, конечно, своих воинов содержали и другие князья Руси. Если у Ярослава в бытность его новгородским князем «под рукою» отца насчитывалось не более 150–200 гридей, то, наверное, приблизительно такие же цифры надо предполагать для военных слуг и других князей XI в., происходивших из расплодившегося дома Владимира Святого. Уместным здесь будет напомнить рассказ Владимира Мономаха в «Поучении» о его конфликте с Олегом Святославичем в 1093 г. Олег вынудил его покинуть Чернигов, и он уходил из города почти «въ 100 дружин? и с д?тми и с женами». Здесь, правда, неясно, из кого именно состояла эта «дружина» Владимира (само понятие дружина, как выяснено, было весьма неопределённым и расплывчатым), и возможно, имелись в виду и какие-то бояре с их людьми, но всё равно указание на то, что вся она составляла не более сотни человек, показательно[630].

Исходя из аналогии, представленной данными по истории древних Польши, Венгрии и Дании, вполне логично предположить, что именно из этих профессиональных воинов формировались гарнизоны крепостей, важных для киевских князей в стратегическом отношении. Даже чисто теоретически трудно представить себе, что военные объединения, состоявшие из нескольких сотен человек, базировались на постоянной основе в одном месте. Понимание, принятое в польской историографии, «большой дружины» как «дружины рассеянной» (dru?yna rozproszona, см. выше) кажется вполне оправданным. В связь с сообщением о жёнах и наложницах Владимира тогда надо поставить летописные известия об основании киевскими князьями «градов» и «нарубании» в них «мужей» – очевидно, речь шла именно о таких гарнизонах, куда по частям размещались воины, но откуда в случае необходимости они могли быть собраны в одно войско[631].

На эти известия обращал внимание ещё Т. Василевский, который настаивал на том, что киевские князья не могли держать «при себе», то есть в непосредственной близости от своего местопребывания, крупные корпуса людей, состоявших у них на военной службе, просто из-за невозможности прокормить их и должны были их размещать в крепостях на стратегически важных направлениях[632]. Стоит, кстати, заметить, что исследовательская мысль Василевского, писавшего в 1950-е гг. ещё до появления работ Ф. Грауса о «большой дружине», двигалась, в сущности, в том же направлении. Так, историк тоже сопоставлял свидетельство Ибрагима ибн Якуба о 3000 воинов князя Мешка, с одной стороны, и известия ибн Фадлана о 400 воинах «царя» руси и ПВЛ о 800 отроках Святополка, с другой. В итоге Василевский оценивал численность всех людей на службе киевских князей конца Х-Х1 в., которых он считал возможным обозначить термином дружина в научном смысле (а не летописном), приблизительно в две тысячи человек (при этом отряд, состоявший при князе постоянно, мог насчитывать, по его мнению, не более 200 человек)[633].

К сожалению, очень мало таких древнерусских свидетельств относительно обеспечения воинов на княжеской службе, которые можно было бы поставить в один ряд с аналогичными сравнительно-историческими данными. Помимо сообщения о раздаче Ярославом собранной дани гридям можно указать только на известный летописный рассказ о колебаниях князя Владимира Святославича, отца Ярослава, по поводу способов наказания разбойников в статье 6504 (996) г. Согласно летописи, Владимир, живший после крещения «в страс? б(о)жьи», не «казнил» разбойников, «бояся гр?ха». Когда «епископи» сказали ему, что как правитель, поставленный от Бога, он вправе «казнити» (хотя и «со испытомъ»), Владимир «отвергъ виры, нача казнити разбоиникы». Однако после этого выступили «епископи и старцы» и сказали: «рать многа, оже вира, то на оружьи и на коних буди». «И реч(е) Володимеръ: [тако буди]», – завершает рассказ летописец[634].

Не совсем ясно из рассказа, во-первых, имелись ли в виду под словом «казнити» вообще какие-то наказания (телесные, например, или «поток и разграбление») или смертная казнь, и во-вторых, вернулся ли после совета епископов и старцев Владимир просто к прежней практике, когда разбойников не «казнили», а взимали штрафы в пользу князя (виры), или же всё-таки между первоначальной практикой и окончательным решением было какое-то отличие.

В литературе это известие сопоставлялось с постановлениями «Русской Правды» и другими данными и вызывало самые разные интерпретации. Последнее время, следуя толкованию Д. С. Лихачёва, обычно считают, что речь шла о смертной казни и что Владимир, попытавшись ввести какие-то новации, от них отказался[635]. В этом случае, правда, остаётся неясным, зачем надо было вообще в летописи рассказывать о попытках изменить порядок наказания разбойников, если в конце концов всё осталось по-прежнему.

На мой взгляд, предположение о том, что в конце концов какие-то новации были внесены, придаёт большую осмысленность тексту: летописец, указывая на влияние христианских идей и представителей церкви, хотел объяснить определённые перемены в юридической практике. Тогда, интерпретируя слова епископов и старцев как предложение брать виру в случае необходимости (для покрытия военных расходов), смысл итогового постановления надо видеть в его компромиссном характере: допустимой и даже, может быть, более правильной практикой была признана «казнь» разбойников, но тогда, когда князь и его советники признавали это необходимым, они могли взимать штрафы в казну. Понятно, что в реальности такой порядок был выгоден и удобен князю, поскольку давал ему большую свободу действий– в зависимости от ситуации он мог «казнить» или требовать выкуп.

Так или иначе, в данном случае мне важно отметить, что средства, собранные от судебных штрафов, шли на покупку оружия и коней, и такой порядок существовал в той или иной форме и до Владимира, и после него. Очевидно, что эти оружие и кони предназначались не боярам, у которых были собственные средства на оружие для себя и своих людей (ср. упоминание летописи об отроках Свенельда), и не смердам, которые набирались на военную службу нерегулярно и тоже шли со своими конями и вооружившись кто как мог (ср. летописный рассказ о спорах между Святополком киевским и Владимиром Мономахом о привлечении смердов в поход на половцев[636]). Князь мог давать оружие и коней только более или менее доверенным и надёжным людям, а таковыми были прежде всего его собственные военные слуги, его отроки или гриди. Таким образом, в этом летописном сообщении надо видеть свидетельство того, что заботу о военной экипировке своих слуг киевский князь – так же, как и польский князь Мешко, – брал на себя (если не всегда по абсолютному закону, то по крайней мере в каких-то случаях), а средства могли браться из доходов от исправления суда.

В источниках домонгольской эпохи можно найти разные указания на то, что князья сосредотачивали в своих руках большое количество оружия и коней. Ближайший по времени пример – это упоминание в летописном рассказе о мятеже киевлян против Изяслава Ярославича в 1068 г., что горожане стали требовать от князя «оружье и кони», которыми князь располагал, очевидно, в количестве достаточном, чтобы вооружить многих людей. Киевляне собирались сражаться с половцами, напавшими на Русь[637]. Показательно, что князь, несмотря на то, что от половцев исходила объективная угроза для всех, в том числе и для него самого, отказался предоставить киевлянам требуемое – очевидно, он им не доверял и считал, что его оружие и кони предназначены совсем не для них.

Историки часто обращали внимание на данные о княжеских арсеналах и табунах, но практически никогда не задавались вопросом, для кого собственно предназначались содержимое этих арсеналов и лошади из этих табунов. Следуя той логике, с помощью которой был истолкован рассказ о наказании разбойников Владимиром, надо думать, что эти данные тоже подразумевают наличие в том или ином случае у соответствующего князя его собственных слуг, которым в случае необходимости предоставлялись его собственные оружие и кони. Такого рода данные имеются вплоть до монгольского нашествия, и это обстоятельство заставляет поставить вопрос о том, сохранялась ли «большая дружина» на протяжении всего домонгольского периода.

Тот момент, когда источники позволяют нам зафиксировать точную численность корпуса военных слуг киевского князя (800 человек в 1093 г.), приходился уже на время упадка этого института на Руси. На мой взгляд, об этом свидетельствует то, что летописец устами бояр высказывается скептически о военной силе Святополковых отроков и перекличка этих скептических высказываний с критикой общественных нравов в «Предисловии» к НС, которая уже цитировалась в предыдущей главе, когда анализировалось значение слова дружина (см. с. 191). Выше был оставлен открытым вопрос о том, против кого именно были направлены обличения автора «Предисловия». Теперь можно попытаться ответить на этот вопрос, разобрав подробнее текст «Предисловия» в сопоставлении со статьёй 6601 (1093) г. При этом, разумеется, надо исходить из вывода, к которому привели исследования А. А. Шахматова и А. А. Гиппиуса, что автором статьи ПВЛ 6601 г. и «Предисловия» был один человек – составитель НС[638].

Как уже отмечалось, в настоящее время мы располагаем предпринятой Гиппиусом реконструкцией первоначального текста «Предисловия», которая опирается на все сохранившиеся списки этого произведения. Интересующий меня отрывок цитируется далее по Толстовскому списку Н1Лм, опубликованному в издании А. Н. Насонова, но в местах, где текст явно неисправен, используются варианты, обоснованные в работе Гиппиуса[639].

Автор «Предисловия» обращается с поучением к своим современникам и ставит им в пример «древних князей и мужей их»: «Васъ молю, стадо Христово, с любовию приклоните уши ваши разумно: како быша древни князи и мужие ихъ и како отбараху Руския земл? и ины страны [приимаху] под ся. Т?и бо князи не збираху многа им?ния, ни творимыхъ виръ, ни продаж въскладаху [на] люди, но [оже] будяше правая вира, а ту возмя, дааше дружин? на оружье. А дружина его кормяхуся, воююще ины страны, [бьющеся]: братие, потягнемъ по своемъ княз? и по Рускои земл?, [не жадяху]: мало ми [е], княже, двусотъ гривенъ, [не кладяху] на своя жены златыхъ обручеи, но хожаху жены ихъ в сребряныхъ, и росплодили были землю Руськую. За наше несытоство навелъ богъ на ны поганыя, а и скоты наши и села наша и им?ния за т?ми суть, а мы своихъ злыхъ д?лъ не останемъ….»

В противопоставлении «дружины» «древних князей» и современного автору общества летописец отсылает, очевидно, к одному конкретному случаю недовольства княжеского человека платой, данной ему князем. «Конечно, – писал Шахматов, – это намёк на какой-нибудь общеизвестный современникам факт»[640]. Не таким конкретным, но всё же довольно ясным намёком выглядит и упоминание о золотых «обручах» (то есть шейных гривнах, монистах, ожерельях), которые некие современники летописца давали своим жёнам, – позволить себе такие роскошные подарки могли, очевидно, лишь люди очень богатые и знатные, то есть бояре.

На первый взгляд это место, как и сообщение о наложницах Владимира, вызывает недоумение. С одной стороны, непонятно, почему кто-то мог остаться недовольным такой внушительной суммой, предложенной князем (200 гривен). С другой стороны, поскольку сумма столь велика и, к тому же, тут же упоминаются золотые «обручи», напрашивается вывод, что имелся в виду какой-то боярин. Но тогда выглядит странным, что этот боярин получает от князя какую-то плату – обычно бояре вознаграждались кормлениями или долями от шедших на имя князя даней, пошлин и других «государственных» доходов (или, может быть, ещё имуществом), но не прямыми денежными выплатами.

Для понимания этого места важно понять его контекст и связь с другими летописными текстами. Прежде всего, очевидно, что описание «нежадных» и «патриотичных» «древних князей и мужей», а с другой стороны, картина современных «повреждённых нравов», которые даёт автор «Предисловия», имеют довольно общий и не самый точный характер. Сведения, которые касаются древности, все почерпнуты из самой летописи, а именно той её части, которая повествует о X в.[641] На эти сведения указал Шахматов: о «правой вире» говорится «под влиянием» рассказа о Владимире Святославиче под 6504 (996) г. о попытке отменить виры за разбой (ср. выше); призывы «древних мужей» «потягнуть» по князе и Русской земле находят соответствие в речи Свенельда и Асмуда перед битвой с древлянами и речью Святослава перед битвой с греками в летописных статьях 6454 и 6479 гг.; выражение «росплодили были» соответствуют словам древлян, обращенных к Ольге «а наши князи добри суть, расплодили землю нашю» в статье 6453 г.[642]. При этом автор брал примеры более или менее наугад, не очень заботясь о точных соответствиях. Например, то, что говорилось о древлянских князьях, оказалось отнесено к князьям Русской земли. В летописи «мужи» готовы были «потягнуть» по своём князе, но призывы защитить Русскую землю в их уста не вкладывались. Рассказ о сборе вир Владимиром тоже привлечён не совсем корректно – там ведь не шла речь о том, «правые» или не «правые» были собираемые виры, и главная проблема рассказа была в том, есть ли в «казни» грех и надо ли вообще прибегать к вирам, а автор поучения делал упор на том, как (справедливо или нет) собирались штрафы в его время.

Имея в виду своих современников, автор обращается вообще к «стаду Христову», пишет вообще о «наших» скотине, сёлах и имуществах. Хотя применительно к «древним» временам летописец употребляет слова «князи» и «дружина», современников, которых он осуждает, он не обозначает ни этими, ни другими словами или терминами. Правда, фраза о князьях всё-таки вполне однозначна– именно они осуждаются за скопидомство и несправедливо наложенные штрафы. Однако, те два конкретных примера «несытства» людей некняжеского достоинства, которые указывает летописец (недовольство выплатой в 200 гривен и роскошные подарки жёнам), совсем необязательно должны относиться к одной определённой группе людей– социальной, профессиональной или какой-либо другой. Очевидно, автор «Предисловия» критиковал вообще относительно выдающихся и богатых людей Руси своего времени за жадность и своекорыстные устремления, несколько выделяя лишь князей (что вполне понятно, поскольку на них лежит главная ответственность за «правду»).

Никакой специальной социально-политической направленности не обнаруживает и статья ПВЛ 6601 (1093) г. Выше уже говорилось (см. в главе II, с. 237–241), что её автор сначала критикует неких «уных» в окружении умершего князя Всеволода Ярославича, затем людей, пришедших со Святополком в Киев, а затем каких-то «несмыслених» в его окружении, которое составилось к моменту конфликта с половцами. К князьям автор тоже далеко не благосклонен – косвенные упрёки раздаются в адрес Всеволода, прямые – в адрес Святополка. Всё это были люди из правящего класса, но всё-таки разного происхождения, статуса и состояния, а критика затрагивает всех без разбора.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.