Сопротивление и «вырывание корней»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Сопротивление и «вырывание корней»

Понятно, что опричный «беспредел» вызывал сопротивление. А поскольку «любовь к отеческим гробам» никто не отменял, да и при желании далеко не все могли «отъехать в Литву», то приходилось искать способы бороться, оставаясь в России.

Сначала, как водится, законопослушные и богобоязненные люди пытались сопротивляться в легитимных рамках. Так, летом 1566 г. собрался Земский собор для обсуждения условий заключения мира с Литвой. Как раз в это время силы Крымского ханства были отвлечены на войну Турции со Священной Римской империей (эта большая война австрийских и испанских Габсбургов с Османской империей продлилась до 1574 г.; о влиянии ее на историю России мы еще скажем), в связи с чем султан приказал крымскому хану прекратить войну против России и направить все силы против «римского цесаря». Оставшись одна, Литва предложила Москве мир. 30 мая 1566 г. литовское посольство прибыло в Москву.

Переговоры сорвались, поскольку Литва настаивала на мире по принципу «Кто чем владеет», Иван же Грозный, на тот момент ощущая себя победителем (и имея для этого все основания), требовал еще и Ригу. Интересно, что Дм. Володихин, понимая, что если бы тогда был заключен мир, то он был бы очень выгоден для России, тем не менее одобряет решение о продолжении войны, поскольку, дескать, тогда не ясно еще было, чем она кончится, а надежды на успех был и[365]. Да, были бы надежды, если бы, во-первых, с самого начала ставились ограниченные цели, а во-вторых, опричное разорение не подрывало экономическую основу военной силы России. Но неужели и тогда было непонятно, что безграничные амбиции – «вся Германия и новый Рим» – ничем, кроме краха, кончиться не могут?

Как бы то ни было, в итоге переговоры сорвались, и 22 июля литовских послов выпроводили из России[366]. Но для нас интереснее другое. Во-первых, этот собор, в отличие от 1550 г., фактически не был выборным (как, вероятно, и еще два собора, проходивших в царствование Грозного – в 1575 и 1580 гг.), на него согнали случившееся под рукой столичное и провинциальное дворянство, а кроме того, на соборе не было представителей Опричнины, так как царь хотел все тяготы войны переложить на Земщину[367].

Но и на таким образом сформированном соборе 300 человек подали царю челобитную о прекращении Опричнины. Причем это были дворяне, а не вотчинники! И всего на том Соборе было 374 депутата[368], иными словами, требование об отмене Опричнины поддержало 80% служилых дворян! Впрочем, первые признаки недовольства дворян проявлялись и раньше – так, в 1564 г., как признает даже историк сталинского времени, дворянское ополчение не тронулось с места даже в минуту грозной опасности[369].

Естественно, челобитчики были немедленно арестованы, 50 человек из них подверглось торговой казни (побиванию палками), нескольким отрезали языки, а троих обезглавили. Официально требование о прекращении Опричнины было трактовано как «покушение на безопасность царя и его семьи». Есть сведения, что и остальных челобитчиков, в тот момент помилованных, потом все же добили. А. М. Курбский говорит о 200 убитых в связи с этим делом[370].

Но главное в другом: челобитная Земского собора (эти триста подавали ее от лица «всей земли»; поддержка со стороны других депутатов и их сословная принадлежность не вполне ясны, но если самих челобитчиков-дворян действительно было 300 из 374, то эта цифра говорит сама за себя) породила у царя представление о том, что в Земщине имеется мощная оппозиция, которую надо искоренить[371]. Вместе с порождающей ее частной собственностью!

Напомним, что непосредственно перед этим Собором наблюдалось некоторое ослабление репрессий (примерно как 370 лет спустя перед первым московским процессом 1936 г.), так, В. А. Старицкому возвратили кремлевское подворье, «прощен» был и князь М. И. Воротынский. Р. Г. Скрынников считает, что одной из причин «прощения» стал недостаток земли для ссыльных, что породило невозможность для них нести службу[372], однако эта концепция не выдерживает критики: чего-чего, а земли за Волгой хватало! Сам же Скрынников чуть ниже объясняет смягчение Опричнины претензиями царя на литовский престол, которые тот тогда впервые предъявил, и соответственно его заботой о своем имидже в глазах поляков и литовцев. С другой стороны, «письмо трехсот» вызвало новую волну репрессий – «Московское разорение». О нем мы еще скажем, а пока отметим, что в феврале-марте 1567 г., т. е. после «челобитной трехсот», в Опричнину был отобран Костромской уезд[373].

Но искоренить независимость бояр, дворян и третьего сословия было недостаточно. Уничтожалась и независимость Церкви. Царь упорно добивался от митрополитов одобрения своих злодеяний, но ох как нелегко было довести Церковь до нужного состояния покорности! Даже иосифляне, которых А. Л. Янов (и не он один), как мы видели, считает главными идеологами «самодержавной революции», выступали, как и нестяжатели, за разделение властей, а также за то, что духовенство должно иметь право представительства и защиты обвиняемых перед верховной властью[374].

Более того, по Иосифу Волоцкому, если князь, хоть власть его и от Бога, давал себя увлечь «дурным страстям» – гневу, стяжательству, нечестию, гордыне, жестокости и неверию – «тут он становился слугой дьявола, а не Бога, не царем, а мучителем». Такому царю можно было не повиноваться. Истинный царь должен блюсти интересы «Земли». Священна монаршая власть, но не ее конкретный носитель – человек, который не всегда ее достоин[375].

Короче говоря, «если власть плоха, то народ имеет право на восстание». Похоже на то, что, подобно тому, как на Западе католическая Церковь изменялась к лучшему под влиянием конкуренции с протестантами за души верующих, так и на Руси нечто подобное происходило с официальной Церковью под влиянием конкуренции с «нестяжателями». В частности, это выражалось в том, что один митрополит за другим выступал против Опричнины.

Так, 19 мая 1566 г. сложил с себя сан и удалился в Чудов монастырь митрополит Афанасий, преемник скончавшегося 31 декабря 1563 г. Макария. Последний в свое время проповедовал, что Бог «в себе место избрал на Земле» русского самодержца, однако при этом ограничивал крайности, мирил царя с боярами и т. д[376]. Даже на просьбу царя прислать ему «душеспасительные» книги митрополит прислал такую, текст которой читается у гроба, написав при этом: «… кто ее прочитает, тот и в веки не согрешит»[377].

Афанасий же официально отрекся от сана «за немощью великою», но фактически процедура отречения была проделана без царского одобрения, в отсутствие монарха «на Москве». И в самом деле, Афанасий был покорен царю, но все же иногда осмеливался «печаловаться» ему об опальных. Есть сведения, что именно благодаря влиянию Афанасия царь не решился сразу наказать боярина Морозова, достойно похоронившего стремянного Курбского Василия Шибанова (этот последний, как известно, был замучен и убит за то, что осмелился привезти в Москву первое письмо своего господина царю), а сделал это только через полгода. После убийства Д. Ф. Овчины-Оболенского, упрекнувшего, как мы помним, Ф. Басманова за содомитские развлечения с царем, митрополит увещевал царя и угрожал ему страшным судом и т. д.[378]

Афанасия сменил казанский архиепископ Герман Полев, «старец святой жизни», но пробыл на должности всего два дня, и именно потому, что тоже был против Опричнины и, не укоряя Ивана прямо, вел с ним беседы о милосердии и покаянии[379]. Если верить Курбскому, то вскоре Германа нашли мертвым на своем подворье – он был не то задушен, не то отравлен[380].

Тогда митрополитом стал (24 июля 1566 г.) соловецкий игумен Федор Колычев (в монашестве Филипп), но он, как известно, оказался еще оппозиционнее[381]. Царь передал Филиппу через Пимена, чтобы тот не вмешивался в опричные дела, ибо Опричнина есть «его личное, государево дело» (ну да, резать своих подданных как баранов и/или обдирать как липку – сугубо личное дело монарха, конечно!), хотя все же восстановил право митрополита советовать и «печаловаться», отмененное при учреждении Опричнины. После того Филипп дал обещание «не вступаться» в Опричнину[382]. Есть сведения, что его, помимо всего прочего, заставил временно подчиниться и провал «челобитной трехсот»[383].

Когда по пути в Москву с Соловецких островов (где он был до того игуменом местного монастыря) Филипп проехал через Новгород, то новгородцы молили его о заступничестве перед царем, ибо слух о готовившейся экзекуции над городом уже прошел. Это, кстати, само по себе опровергает официальную версию расправы с Новгородом ввиду готовившейся со стороны города измены в пользу Польши, поскольку та базировалась исключительно на грамоте к польскому королю, найденной перед самым карательным походом.

Сам же Филипп говорил духовным: «Бояре молчат, так как связаны житейскими выгодами, а нас Господь для того и отрешил от мира, чтобы мы служили истине». Золотые слова, только думать об этом надо было раньше – тогда, когда Филипп поддержал иосифлян против нестяжателей[384], и в результате победы первых Церковь была «связана» еще какими «житейскими выгодами»! При всем уважении к Филиппу, этому герою и мученику антиопричного сопротивления, нельзя не признать: как иосифлянин, и он был отчасти причастен к тому, что теперь творилось.

Между тем политика повязывания Церкви «житейскими выгодами» продолжалась. Подражая Золотой Орде, царь, например, еще в феврале 1564 г. освободил население митрополичьих вотчин от разных повинностей[385]. Курбский в 1564 г. тоже обвинял князей Церкви в том, что они «подкуплены и развращены богатством»[386].

Вскоре Филипп счел для себя невозможным «не вступаться» и просил царя «оставить Опричнину», иначе ему «быть в митрополитах невозможно». «На такое дело нет и не будет тебе моего благословения», – прямо сказал он и далее продолжал действовать в том же духе. Интересно, кстати, что враги хотели обвинить Филиппа в каких-то махинациях с деньгами в бытность его соловецким игуменом. Но это, видно, стандартный прием в отношении «несогласных». А может быть, иосифляне (вернее, те из них, которые и после начала Опричнины оставались верны своим взглядом на царскую власть как на ничем не ограниченное самодержавие – как мы видели, не все они были таковы) просто судили о вчерашнем союзнике по себе?

Лишь после того, как Филипп нарушил клятву «не вступать в Опричнину», начались конфликты. Так, в марте 1568 г. царь принародно просил митрополита благословить его, но Филипп молчал. Наконец царские бояре сказали: «Святый владыка! Царь Иван Васильевич требует благословения от тебя!» Филипп ответил: «Кому ты думаешь угодить, изменив таким образом благолепие лица своего? Побойся Бога, постыдись своей багряницы! С тех пор, как солнце на небесах сияет, не было слышно, чтобы благочестивые цари возмущали так свою державу… Ты проливаешь христианскую кровь своих верных подданных… Опомнись: хотя и возвысил тебя Бог в этом мире, но и ты смертный человек. Взыщется от рук твоих невинная кровь… Не могу повиноваться твоему повелению паче Божьего повеления… Буду стоять за истину, хотя бы пришлось мне принять и лютую смерть»[387].

После этого начались репрессии против митрополитовых бояр, слуг и т. д. Одного из бояр Филиппа опричники забили насмерть железными палками, водя по улицам Москвы[388]. А 28 июля 1568 г. произошел знаменитый инцидент с тафьей: заметив, что один из опричников (или несколько – тут есть разные версии) при входе в церковь во время праздничной службы в Новодевичьем монастыре не снял головной убор, митрополит воскликнул: «Царь, разве прилично благочестивому держать агарянский закон?» «Как? Где? Что?» – закричал в ответ царь. «Один из ополчения твоего, от лика сатанинского», – сказал всенародно Филипп. Опричник поспешно сдернул тафью[389]. По другим сведениям, это была не тафья, а татарская тубетея[390], что опять-таки наводит на некоторые мысли о национальном составе Опричнины. И. де Мадариага прямо предполагает, что опричники, не снявшие тафьи в церкви (она также говорит во множественном числе), были выходцами из Орды. Как бы то ни было, после этого выступления Филиппа опричники забили насмерть четырех московских церковных старост[391]. Между тем еще Стоглавый собор 1551 г. осудил неснятие шапок в церкви специальным постановлением «О тафьях безбожного Махмета»[392].

Наконец митрополита отстранили от должности и самого (ноябрь 1568 г.). Сначала царь собрал по поводу отстранения Филиппа Боярскую думу; лжесвидетели выступили с показаниями против него, тогда-то его и обвинили в соловецких махинациях. В ответ глава Церкви сам сложил свои полномочия, но царь сказал: «Не тебе судить самого себя» и велел продолжать исполнять обязанности. Филиппа официально низложили лишь в Михайлов день, 8 ноября 1568 г.[393] Во время торжественного богослужения в храм вошли опричники во главе с А. Басмановым и объявили о лишении митрополита сана. Затем с него сорвали облачение, одели в разодранную рясу, бросили в простые сани и повезли в Богоявленский монастырь. Характерно, что, как и Адашева восемью годами ранее, Филиппа осудили заочно[394].

После отставки митрополита его слуг, как водится, перебили опричники[395]. Характерно и то, что после пожалований Церкви, аналогичных ордынским (помимо того, о чем говорилось выше, после 1563 г. были восстановлены тарханные привилегии монастырей, отмененные в 1551 г.), Филипп не смог найти убежища в больших и богатых монастырях, а лишь у Николы Старого в Китай-городе. Интересно, что после опалы Филиппа из летописей были исключены почти все относившиеся к нему сведения[396]. А Соловецкому монастырю в 1571 г., после смерти игумена, преемника Филиппа, не дозволено было самому избрать нового – его назначил царь. Право выбирать игумена самому было возвращено монастырю только в 1581 г.[397]; к этому я еще вернусь.

Сведения о массовых протестах московских посадских против отстранения митрополита[398] Р. Г. Скрынников считает недостоверными, хотя известно, что, когда митрополита везли в санях опричники, «народ бежал за ним и плакал». Как бы то ни было, Церковь стала более покорной. При этом участь не только непокорных, но и «недостаточно покорных» церковников (как новгородский архиепископ Пимен) была весьма печальной. Отметим, что Пимен осудил Филиппа в 1568 г., однако тот сказал ему: «Да будет благодать Божия на устах твоих. Что сеет человек, то и пожнет». И точно, два года спустя, при опричном погроме Новгорода, Пимен сам попал в опалу и чудом избег смерти (об этом ниже)[399]. Впрочем, как уже сказано, и сам Филипп, будучи иосифлянином, в свое время осуждал нестяжателей.

Из-под Церкви тоже, как и из-под боярства, выбивалась опора независимости – собственность. Уже 15 января 1562 г. было обнародовано «Уложение о княжеских вотчинах». Помимо того, что решено было лишить «непослушников» богатства, что боярам было запрещено продавать и обменивать родовые земли, что при отсутствии у умершего сыновей братьям и племянникам теперь разрешалось наследовать имения только по особому разрешению царя, а у жен и дочерей в случае наследования отбирали вотчину с компенсацией, теперь и Церкви запрещалось отдавать (завещать) выморочное имущество, оно переходило в казну![400] Правда, за тем последовало, как уже говорилось, освобождение от ряда повинностей (февраль 1564 г.), однако за новгородским разорением и отстранением, а затем убийством Филиппа последовала новая волна покушений на церковную собственность.

Так, антимонастырский закон 1572 г. запрещал любые земельные пожалования монастырям, если боярин завещал свою землю монастырю, ее отдавали помещикам[401]. В 1573 г. собор постановил в пользу богатых монастырей вотчин не завещать, а в 1580 г. последовал запрет Церкви покупать или получать в дар новые земли[402]. По некоторым сведениям, царь «уговорил» церковников согласиться на решения 1580 г. следующим образом: семерых монахов затравили медведями в яме, еще семерых зажарили живьем, и стало понятно: царь не остановится, пока остальные не согласятся[403]. Таким образом, произошло почти по Вашингтону (или по Джефферсону – известное изречение о «свободе и хлебе» приписывают как тому, так и другому «отцу-основателю» США): Церковь, поддержав Ивана Грозного в борьбе с нестяжателями, обменяла свободу на собственность, а теперь лишалась и того и другого.

Как бы то ни было, в итоге с независимой от государства Церковью было покончено. Вот иллюстрация того, как изменилось положение дел. О том, что Ивана III Церковь не рассматривала как самодержца и оспаривала его действия, мы уже писали. Здесь добавим, что и Василий III по требованию церковных иерархов вынужден был (под страхом отлучения от Церкви) отрастить бороду, которую сбрил было в угоду молодой жене, будущей матери Ивана Грозного[404]. Впрочем, судя по «парсунам» того времени, без бород если не всегда, то в течение долгого времени ходили многие, включая самого Ивана Грозного или Бориса Годунова[405]. Но это, с другой стороны – уже после Опричнины.

Сам будущий царь тоже испытал силу Церкви на себе: в 1544 г., четырнадцати лет от роду, он с несколькими ближними боярами приехал на паломничество в Ферапонтов монастырь, а потом в Кирилло-Белозерский. Так случилось, что в последний он прибыл к ночи, когда трапеза уже закончилось и съестные припасы по заведенному в монастыре обычаю отнесли в погреб. Так вот, подкеларник (заместитель завхоза) монастыря отказался кормить великого князя и его свиту до утра, мотивировав это требованиями монастырского устава и заявив в ответ на слова о том, что перед ним сам государь: «Государя боюсь, а Бога надобе больше того бояться»[406].

А вот когда Иван Грозный в нарушение православных канонов вступил в 1573 г. в четвертый брак, то никто не посмел требовать отказа от этого брака. Тогдашний митрополит выпустил специальное постановление, где царю разрешался четвертый брак с тем условием, чтобы никто из подданных не посмел следовать его примеру[407]. На царя, правда, при этом налагалась епитимья: в течение года ему запрещалось входить в церковь иначе, как во время праздника Пасхи, а потом еще в течение года он должен был, как грешник, при посещении церкви стоять на коленях. Но в церковном решении содержалась лазейка: а пойдет царь «против недругов… за святые церкви Божии – епитимью разрешити»; с учетом того, что война шла постоянно, наказание становилось символическим[408].

Здесь надо сказать о предыстории этого четвертого брака, имевшего большое значение в возвышении некоторых известных персонажей русской истории. В 1569 г. умерла вторая жена царя, крещеная черкешенка Мария Темрюковна. 26 июня 1571 г. Иван обручился с Марфой

Васильевной Собакиной, которая, может быть, была родственницей Малюты Скуратова (настоящее имя – Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский) – в пользу этого говорит хотя бы то, что на ее свадьбе свахами были жена и дочь последнего, а «дружками» – он сам и уже тогда ставший его зятем 19-летний Борис Годунов.

Страх перед изменой и недоверие почти всем заставили царя послушать Малюту Скуратова и жениться на его родственнице; самого Скуратова это сразу вознесло на небывалую высоту: до того даже среди сравнительно незнатных опричников он выделялся худородством, среди думных дворян писался последним. Теперь же Малюта стал «дворовым воеводой», какового звания удостаивались только очень знатные люди[409]. Между прочим, когда опричный ясельничий Булат Арцыбашев хотел отдать за царя свою сестру, его убили по приказу Скуратова. Со временем со Скуратовыми породнились некоторые знатные фамилии – например, еще одним зятем этого оберпалача стал князь Дмитрий Шуйский, брат будущего царя Василия[410]. Кстати, принято считать, что возвышение Годунова началось в 1580 г., после того как царь женил своего сына Федора на его сестре Ирине; но похоже, что на самом деле это произошло почти на десять лет раньше – сразу за возвышением годуновского тестя.

Однако когда Марфа Васильевна заболела (еще до брака), а через несколько дней (по Р. Г. Скрынникову – через две недели) после свадьбы умерла, то Иван получил от церковного Собора разрешение на четвертый брак – с Анной Алексеевной Колтовской. Впрочем, 28 апреля 1572 г. царь заявил, что Марфа Васильевна умерла девицей, так что третьего брака фактически еще не было[411]. Однако через год Колтовская ему надоела, и он постриг ее в монастырь под именем Дарьи. Семья несчастной женщины, по уверениям К. Валишевского, была после того полностью истреблена; впрочем, сама Анна-Дарья дожила (в г. Тихвине) до 1626 г., относительно спокойно пережив все опрично-смутные ужасы. Едва ли бы ей это удалось, не постриги ее царь в монастырь! Воистину, «никто не знает, где найдет, где потеряет»!

В ноябре 1573 г. царь женился на Марии Долгорукой, но на другой день, подозревая, что она до свадьбы любила кого-то другого, посадил ее в колымагу и пустил с горы в пруд, где она и утонула. Вообще, в том пруду потопили многих неугодных тирану, и откормленные человеческим мясом рыбы подавались к царскому столу. Впрочем, по другим данным, например, по сведениям некоторых летописей и по сообщениям «цесарского» (имперского) посла фон Бухау, она пользовалась ласками царя еще три года, и лишь после того ее постигла означенная участь. Шестой и седьмой женами Ивана стали Анна Васильчикова и Василиса Мелентьева. Точная дальнейшая судьба их неизвестна, но сообщается, что обе они недолго прожили с ним и «вскоре исчезли»[412]. Впрочем, об Анне Васильчиковой сообщается, что она была отправлена в монастырь после расправы с первым послеопричным правительством (о последнем и его участи ниже), некоторые члены которого ей покровительствовали[413]. Наконец, в 1580 г. Мария Нагая стала восьмой женой царя.

Но довольно об амурных делах Ивана Васильевича, продолжим рассказ об Опричнине. Расправившись с русской феодальной аристократией, крестьянской «предбуржуазией» и Церковью, царь и опричники принялись за торговые города, которые, как показывал западный (а теперь, после реформ Адашева-Сильвестра, и русский) опыт, уже становились более опасными, чем феодалы и церковники, «рассадниками свободы».

Начато было, естественно, с северо-запада, где «зараза свободы» пустила более глубокие корни, чем в других русских землях. Возможно, толчком к началу расправы послужило то, что 11 января 1569 г. литовцы при странных обстоятельствах овладели считавшейся неприступной крепостью Изборск (в Псковской земле): перешедший на литовскую службу Тетерин (тот самый беглый дворянин, о котором уже говорилось) подъехал к стенам города, переодевшись опричником, и велел открыть ворота, куда тут же и ворвались спрятавшиеся в засаде литовцы. Лишь через полторы недели русские отбили обратно эту крепость (кстати, а как им это удалось, да еще так быстро, если она была «неприступной». – Д. В.) и там казнили нескольких сообщников Тетерина[414].

Была ли это измена? Московскому царю – несомненно, да, а, простите за высокопарность, русскому делу? Или проще – России как таковой? Напомним, что тогда Литва еще не объединилась с католической Польшей в Речь Посполитую (это случится только летом того же года), Великое же княжество Литовское было, как мы уже знаем, на 90% русским. В условиях огромной роли в Опричнине золотоордынцев многие русские люди вполне могли воспринимать Литву как противостоящее «безбожным татарам»-оккупантам Русское государство! Кстати, о названиях: государство в это время упорно называется (как его подданными, таки иностранцами) Московским, а не Русским[415].

Тут мы снова вспомним о князе А. М. Курбском. Да, он был далеко не подарок, например, кредиторов-евреев, которые напоминали ему о долгах, он сажал в темницы с пиявками, вздорил с соседями и с самим королем, а «свободу» понимал в узкосословном смысле[416], однако поставим вопрос – а был ли он изменником? А. Л. Янов оправдывает его поступок тем, что князь изменил не России, но тирану, губившему его Отечество[417]. А если измена вообще была не России-Руси, но новой Орде? Тем более! А в пользу, по сути, альтернативного Русского государства? И подавно!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.