Глава 8 Америка

Глава 8

Америка

На рассвете 26 апреля 1941 года я поднялся на шлюпочную палубу. Солнце, еще за горизонтом позади нас, уже окрасило вершины нью-йоркской панорамы розовым светом – незабываемое зрелище. Небоскребы росли все выше, и скоро я увидел землю с двух сторон. Мы прошли мимо Санди-Хук, увидели статую Свободы и пристали в Хобокене напротив Манхэттена. Там на борт поднялся иммиграционный инспектор и, едва взглянув на мои документы, впустил меня в Соединенные Штаты.

Я искал Салли Симмс, чтобы поцеловать ее на прощание. С палубы я увидел моих родителей и дядю Ганса, которому тоже удалось выбраться из Германии. Наверное, они заметили меня раньше, чем я заметил их. Они казались такими маленькими в кучке людей у подножия трапа.

Я помахал родным, и тут меня нашли и окружили репортеры и фотографы, которым нужны были истории о войне, бедствиях и приключениях. В тот момент им не о чем было писать – не было никаких знаменательных событий. Британские ВВС выиграли Битву за Британию и бомбардировали Германию по ночам. В СССР немцы еще не вторглись. Соединенные Штаты мобилизовали свои вооруженные силы, одновременно ведя тупиковые переговоры с Японией.

А тут я, семнадцатилетний мальчишка, сам по себе, изгнанный из Германии, сначала привеченный в Англии, потом посаженный на тюремный корабль, который подвергся торпедной атаке, но не затонул. Странник и беженец, после лагеря в Австралии работавший в Индии и после нового путешествия по кишащим подлодками океанам оказавшийся на свободе в Америке. Такую историю читатели таблоидов не пропустят. Вопросам и вспышкам фотокамер не было конца.

Тем временем мои родители все ждали, когда смогут сказать мне «здравствуй». Наконец я добрался до них и сказал: «Привет, как вы тут?» – по-английски. Таким образом я им показал, что я уже не тот мальчик, с которым они попрощались меньше трех лет назад.

Я тут же заметил, что мать была слишком робка, разговаривая с носильщиками и таксистами. Еще больше меня раздражило, когда она сразу же стала требовать, чтобы я вел себя так же, как она. Не тогда же, но попозже я начал понимать, что жертвы нацистских преследований теряли уважение к самим себе. Многие из них, как и мои родители, выпрямили спину, только когда повторно сдали экзамен на занятие своей профессией, а на это часто требовалось время. Притом они плохо говорили по-английски, и из-за этой помехи их статус и самооценка падали еще ниже.

К тому времени я успел посмеяться над нацистами, которые так же, как и я, боялись погибнуть в плавучем гробу; я совладал с британскими тюремщиками; я управлял небольшой фабрикой в Бомбее, где меня уважали как белого человека, хотя, возможно, и не любили. Я ехал пассажиром первого класса рядом с американцами, с которыми без труда находил общий язык. И мне было семнадцать лет! Я считал, что не нуждаюсь в том, чтобы меня учили правилам поведения. Я спросил таксиста, у которого был сильный акцент, сколько он прожил в Америке. «Пять лет, и скоро мне дадут гражданство», – сказал он. Мы проехали по тоннелю Холланда к нашему конечному пункту в Вашингтон-Хайтс, где я сказал ему: «Спасибо, шеф».

Дядя Ганс, тетя Лотти и кузен Вальтер жили в маленькой квартирке в доме без лифта, в натуральном гетто для немецких евреев среди родственников и друзей из Берлина. Все они говорили друг с другом по-немецки. По-английски они говорили с сильным акцентом и порядок слов впрямую копировали из немецкого. Мои родители владели английским чуть получше. Хотя они и жили бедно, в то время как мама работала в санатории, они хотя бы общались с людьми, которые не говорили по-немецки. Дядя Ганс, белая ворона в нашей семье, который был миллионером и Grosser Macher (большой шишкой), питал блаженную уверенность, что стоит ему приплыть в Нью-Йорк, как к нему выстроится очередь из желающих заключить с ним сделку. Но очередь не выстроилась. Дяде Гансу пришлось продавать газеты в киоске на станции метро, чистить ботинки на улице и мыть пол в доме, пока тетя Лотти работала посменно на шоколадной и бельевой фабриках в «даунтауне». Она была очень робкая, вплоть до того, что отказалась от повышения до мастера цеха, так как ужасно боялась общаться с работниками – гражданами США.

Друг моего отца Ганс Гессе готовился к сдаче государственного экзамена по медицине, в то время как его жена Лоша работала и обеспечивала семью. Они жили в тесной квартирке, но Лоша была очень энергичная и не такая забитая, как остальные. Будучи еврейкой из Восточной Европы, которая вышла замуж за немецкого еврея, она не была отягощена таким эмоциональным багажом, как ее родственники со стороны мужа. Среди всех них она одна осталась самой собой. Дети, только-только вошедшие в подростковый возраст и младше, ходили в нью-йоркские школы, где учили английский, а дома говорили по-немецки. Хотя я был рад всех их видеть, я также понимал, что не хочу жить с ними. Мои родственники видели в будущем только упадок по сравнению с прошлым. Я дорожил своими школьными годами в Англии и в семнадцатилетнем возрасте наконец-то получил свободу. Для меня прошлое было всего лишь прелюдией к будущему.

Мы с родителями на несколько дней задержались в Нью-Йорке. На улице меня останавливали незнакомые люди, которые прочитали обо мне в газетах. Родственники и их друзья дивились на это. Когда они прибыли в Штаты, их никто не заметил. Но скоро я уже устал от всеобщего внимания.

Моим главным впечатлением от первого пребывания в Нью-Йорке был ресторан Шраффта. Для меня его мраморная лестница, латунные перила, зеркала и канделябры были верхом элегантности, куда более шикарными, чем рестораны-автоматы, чьим убранством я восхищался в Берлине. Все на Манхэттене казалось таким современным, таким внушительным – лифты, эскалаторы, полированные мраморные полы в Рокфеллеровском центре, даже кинотеатры, где можно было посмотреть один и тот же фильм три раза за семнадцать центов и купить конфету за пять. Это была такая же сказка, как Берлин, когда меня привезли туда в три года! Я обожал ванильный молочный коктейль. И я привык, что все меня спрашивают: «Как вам нравится в Америке?» В общем, она казалась мне волшебной страной.

По дороге из Нью-Йорка в Балтимор на поезде я дивился на электролокомотив и роскошные вагоны. Поезд шел гораздо тише, чем все, на чем мне доводилось ездить до того. Все в США казалось гораздо больше, чем где бы то ни было.

В Балтиморе нас встретил чернокожий человечек из санатория на «форде». Я никогда еще не видел машину с деревянными боковыми панелями, и она была такая большая, а восьмицилиндровый двигатель работал негромко. Нас отвезли в Харлем-Лодж в пригороде Кейтонсвилл. Это было частное заведение для пациентов с нервными расстройствами, некоторые из них сидели в смирительных рубашках, но большинство были амбулаторными пациентами под наблюдением. Мама работала ассистентом главврача, ей полагалось жилье и стол для них с отцом. В те дни общепринятым методом лечения был электрошок, и я помню, как каждый день слышал о нем жуткие рассказы. Отец не работал, он готовился к экзамену, чтобы получить лицензию на занятие медициной.

Хозяином Харлем-Лоджа был некий мистер Гранди, и он любезно разрешил мне жить вместе с родителями. У него было две дочери. Младшая Марли, толстая и противная, смеялась над тем, что я не разбираюсь во многих американских вещах, но ее старшая сестра Сисси была очень мила. Мне было интересно познакомиться поближе с американскими девушками. Они вели себя очень холодно и отчужденно, ожидая, когда я сломаю лед, но потом после кино охотно целовались и обнимались, даже прежде чем между нами успевала установиться какая-то настоящая интеллектуальная или эмоциональная гармония.

В Англии мы с моими подругами всегда разговаривали об истории, философии и этике перед тем, как начать целоваться. Но я был совсем не против, если поцелуи шли первыми.

Недалеко от Харлем-Лоджа жила немецкая пара, эмигрировавшая в Штаты еще до прихода Гитлера к власти. Они дружили с моими родителями, и я тоже попал в круг их гостеприимства. Муж работал слесарем по металлу и научил меня, как получить социальную страховку и как искать работу.

Родители считали само собой разумеющимся, что я буду жить с ними, закончу школу, потом пойду в колледж и университет и получу докторскую степень. В их немецко-еврейской культуре считалось, что у детей падает социальный статус, если они не получили обязательного звания «герра доктора». Мои родители решили, что их дитя, пригретое родительской любовью, с благодарностью пойдет по проложенной дороге.

Мама повезла меня знакомиться с миссис Юлией Штраус, главой балтиморского комитета помощи еврейским беженцам, прелестной и величественной дамой, которая в 1937 году помогла нашей семье, как и многим другим, получить важнейшее официальное свидетельство. Кроме того, она же обеспечила и скромное существование моих родителей. Когда мы приехали к ней, несколько человек дожидались встречи с этой августейшей дамой и обсуждали способы получить от нее помощь. Миссис Штраус рассказала, как страдали мои родители, много месяцев не получая от меня никаких вестей. Она спросила, какие у меня планы.

– Пойду работать, – сказал я.

– Кем? – спросила она, и я сказал:

– Электриком.

Без ведома родителей я уже получил карточку социальной страховки и зарегистрировался в Мэрилендском государственном бюро занятости как «мастер-электрик». Никто ни словом не обмолвился о том, что мне всего семнадцать.

Миссис Штраус потрясло до глубины души, что я от нее ничего не хочу, и она удивилась еще больше, когда я сказал, что ни за что не буду «евреем-беженцем». Когда я получил работу, она прониклась ко мне большой симпатией. Она ставила меня в пример тем, кто просил помощи, вместо того чтобы искать возможности.

Я устроился на работу в «Симпсон электрик компани» в Аннаполисе, примерно в пятидесяти километрах от места, где жили родители; там платили семьдесят центов в час, двадцать восемь долларов в неделю. Мои родители на двоих зарабатывали тогда тридцать долларов в месяц плюс бесплатное жилье и питание! Америка еще только выходила из депрессии, и, хотя страна начала вооружаться для ведения войны, экономика еще находилась в некотором застое. В то время в ресторане «Белая башня» я мог купить гамбургер или вишневый пирог за десять центов, а кофе – а ничего другого я не пил – стоил пять центов. В Аннаполисе я нашел комнату с полным пансионом за девять долларов в неделю, пансион включал горячий завтрак в шесть утра, плотный обед и ужин у домохозяйки.

В первый раз я заметил, что комнаты и шкафы у нее в доме не запирались и целый день даже передняя дверь дома оставалась незапертой. Это доверие американцев друг к другу меня поразило. В Германии все, что могло запираться, было заперто постоянно, и мы всегда опасались воров и карманников.

Мой босс Джесси Симпсон решил звать меня Диком, увидев, что мое второе имя Рихард – Ричард. Это имя ко мне привязалось, и с тех пор все звали меня Диком. Никто уже не называл меня Вольфхен (Вольфгангчик)!

Чтобы навестить родителей на выходные, мне нужна была машина. Я нашел «форд» 37-го года, настоящая колымага, а не машина. У нее был восьмицилиндровый двигатель на шестьдесят лошадиных сил и пробег сто тысяч километров; во всяком случае, так показывал счетчик. У него были анемичные механические тормоза, выбоина в крышке багажника и помятые крылья. В остальном он был во вполне исправном состоянии. Я выложил «семьдесят сразу и по двадцать один в месяц» в течение года. Я занял шестьдесят долларов у домохозяйки и купил машину. Через шесть недель после приезда в Америку у меня уже была работа, я обеспечивал себя, получил водительские права и ездил на собственной машине!

Родители снова попросили меня переехать к ним. Мне было жалко их, что они были лишены возможности видеть, как растут их дети, ведь мой брат застрял в Англии без возможности перебраться через кишащую подводными лодками Атлантику. Я таки попытался прожить с ними несколько недель, но это с трудом далось всем нам.

На выходных я успевал ходить на свидания. Одно из них организовала семья доктора Лео Каннера, бывшего одноклассника моего отца в Берлине, известного профессора детской психиатрии в университете Джона Хопкинса. У Каннеров была дочь Анита на два года старше меня, и они пригласили меня погостить у них на выходные, потому что у меня «нет друзей». Скоро я понял, что их дочь общается с молодым человеком весьма, весьма левых взглядов. Хотя они наверняка понимали, что из нас с Анитой никогда не выйдет пары, быть может, они надеялись, что я смогу отвлечь ее от этого огненно-красного с высшим образованием. Мне нравилась Анита, но я не испытывал к ней никакого романтического интереса.

Через Лео Каннера я познакомился с другими психиатрами из Джона Хопкинса, с которыми очень подружился. Должно быть, я представлял собой отличный материал для изучения подросткового развития!

Если вы спросите меня, то психиатры с их человеколюбием примерно так же полезны, как священники или дедушки с бабушками, которые помогают отвлечься отчаявшимся молодым людям или старикам, выслушивая их и придавая уверенность в том, что они способны справиться с проблемами. Мне нравилось быть в их обществе, потому что у меня возникало такое чувство, как будто я живу полезной жизнью человека, работающего руками, который видит в своем прошлом не несправедливости судьбы, а лишь прелюдию к будущему.

У меня было мало общего с девушками и юношами моего возраста, с которыми меня знакомили. Они жили под опекой обеспеченных семей; они ничего не знали о войне в мире; они не работали, как я. Многие происходили из религиозных еврейских семей и относились к моему отказу от организованной религии с таким же отвращением, с каким я относился к их культовым обрядам.

Мои родители придерживались того иудаизма «по большим праздникам», который появился у них в Германии при нацистах, но я отказывался посещать богослужения и не интересовался общественными делами, которые организовывали синагоги. К счастью, я познакомился с профессором Фейзе, который заведовал кафедрой немецкого языка в университете Джона Хопкинса. Его жена приглашала меня на вечера в их доме, где я встретил молодых ученых кафедры, которые без предубеждения относились к отсутствию у меня формального образования. Никто из них не был в Австралии, Индии или Южной Африке, не плавал на тюремном корабле по морю, где подводные лодки выпускают торпеды, и мельбурнские ночные бабочки не устраивали им представлений – этот факт всегда служил хорошим началом для разговора при первом знакомстве. В то время моя жизнь была далека от опасностей войны – хотя в глубине души я знал, что Гитлер ни за что не будет разбит, если с ним не справится Америка. И я подозревал, что без меня тут опять не обойдется.

Через три месяца после того, как Джесси Симпсон нанял меня помощником электрика, он отвез меня в Индиан-Хеде недалеко от Вашингтона. Там военный флот строил большой жилой квартал из сборных домов, и требовался электрик, чтобы подключить проводку в разных жилых отсеках, которые прибывали по отдельности. Местные бригады зашли в тупик, потому что не было чертежей. Джесси Симпсон знал, что я сумею правильно подключить провода, даже если не сумеет никто. В Индиан-Хеде мистер Оскар Брайс, тамошний прораб, попросил меня подключить один сборный дом. Я выполнил, и скоро все заработало. Мистер Брайс тут же взял меня старшим электриком и сделал бригадиром. Я должен был вступить в единый профсоюз строителей при Конгрессе промышленных профсоюзов, и от профсоюза я получил доплату в размере 1,35 доллара в час плюс пособие на жилье 10 долларов в неделю. Вместе со сверхурочными я вдруг стал зарабатывать больше сотни долларов в неделю, а тогда это были огромные деньги.

В Индиан-Хеде, южнее Ла-Платы, штат Мэриленд, я жил у фермеров, для которых жильцы были источником хорошего дохода. Там я делил комнату с плотником Джерри, англичанином по происхождению, и слесарем Пэдди, ирландцем, оба были вдвое, а то и втрое старше меня, они спали на двуспальной кровати, а я на импровизированной койке. Весь день я работал на чердаках сборных домов без вентиляции, где температура приближалась к 50 градусам жары. Я помню, как впервые попробовал чай со льдом, такой невероятно освежающий.

В моей бригаде были шабашники, и я всегда с удовольствием слушал их байки.

У Джерри был грузовичок, и после работы мы втроем втискивались на переднее сиденье, чтобы «пропустить по маленькой» в местном баре с пинбольными автоматами и диспенсерами с шоколадными батончиками «Маундз», которые я регулярно поедал перед ужином. Как-то вечером, когда мы выходили из нашего излюбленного бара в Мальборо, из темноты вышел человек. «Не рыпайтесь, ребята, и давайте деньги», – сказал он. Я потянулся за бумажником, но услышал слова пьяного Пэдди: «Эй, друган, это мой район, а я из Нью-Йорка». Невероятно, но человек тут же убрался в темноту, откуда вышел. Видимо, «я из Нью-Йорка» – это была серьезная угроза в Южном Мэриленде.

Стройка в Индиан-Хеде подошла к концу. Я дважды недолго проработал с подрядчиками, которые нанимали электриков на конкретные проекты, и устроился на работу в «Чарльз электрик компани» в Балтиморе. Ее владельцем был Артер (да, именно так он писал свое имя!) Рэффел, подрядчик по промышленным электротехническим работам, родственник Гертруды Стайн, он даже немного на нее походил. Артер отнесся ко мне по-отцовски.

Теперь Америка вооружалась полным ходом, и Рэффел обслуживал предприятия, переходившие на военные и оборонные рельсы, например верфи в Спэрроуз-Пойнте и «Мэриленд драй док компани». Он разглядел во мне талант электрика и попросил меня подготовиться для сдачи государственного экзамена на главного электрика. Если я его пройду, то получу право работать без присмотра; мне станут больше платить, и Рэффел сможет больше брать за мою работу. Я сдал экзамен с отличными оценками, и мне сказали, что я самый молодой главный электрик в штате Мэриленд.

Работая на «Чарльз электрик», я открыл для себя новые стороны американской жизни. Я помню, как устанавливал аварийную сигнализацию в «Оазисе», самом известном стрип-клубе в Балтиморе, которая должна была предупреждать танцовщиц о полицейских облавах. Танцовщицы делали мне щедрые предложения, а у мадам для меня всегда находился стаканчик. Еще я работал в больших домах на Роланд-авеню, которую балтиморское высшее общество считало закрытой зоной – не для евреев и черномазых! Я менял проводку на кухнях в грязных забегаловках и первоклассных ресторанах, в универмагах, на фабрике по изготовлению мараскина, на матрасном заводе и на знаменитой молочной ферме под Балтимором, которая называлась Данлоггин. Там я вместе со всеми, кто нашелся поблизости, как-то участвовал в усмирении призового быка, которого заманили на телку, а ловкий скотовод собрал бычье семя в холщовый мешочек. Потом это семя продадут, чтобы осеменить множество коров. В другой раз в Данлоггине я увидел, как котенок лижет капли парного молока из коровьего вымени, и ровно в тот момент корова выплюхнула большую лепешку зеленого навоза. Если вам нужно само олицетворение несчастья, представьте себе котенка с ног до головы в коровьем навозе.

На больших проектах мы иногда работали вместе с Полом Ингрэмом, чернокожим парнем вдвое здоровее меня. В Балтиморе в 1941 году это было практически неслыханно, чтобы черные работали с белыми или чтобы черные были наемными электриками. Однажды клиент сказал, что не хочет, чтобы Пол работал у него, и я забрал инструменты и материалы, собираясь уйти. Тогда клиент позвал нас обратно. Я предложил ему пощупать Пола и убедиться, что «это не отмывается». Вот такая из нас была пара – беженец из Германии и американский негр, которого считали «наглым» только потому, что он старался хорошо выполнять работу электрика. Пол был холост, но охоч до женщин и удовлетворял свой аппетит во время частых остановок в обеденный перерыв или между заказами. Я видел некоторых из его многочисленных подружек, когда они с ним прощались.

Пол хорошо разбирался в людях и имел богатый словарный запас. О каком-нибудь скупердяе он бы сказал: «Этот тип пожалеет и рукава от жилетки». Если какая-то вещь очень редкая, то ее «меньше, чем зубов у курицы». От Пола я узнал, что означает «засучить рукава» и «вытащить палец из задницы» (который я туда и не засовывал!) и «не фордыбачить». Я слышал, как он советует кому-то не запутаться в собственных трусах и не лезть на рожон. Он сообщил мне, что кто рано встает, тому бог подает, что эти цацы думают, будто у них дерьмо не воняет, что плевое дело – это как два пальца об асфальт или раз чихнуть или это семечки. Когда что-то близко – до него «комариной ресницей подать». Когда кто-то радуется – это «поросячий восторг», а когда сердится – он «злой как черт». О чем-то бесполезном он говорил «нужен, как покойнику галоши». Еще от Пола я узнал смысл таких слов, как «дядя Том», «белорожий», «жидовская морда» и «жидяра». Пол был не только языковедом широкого диапазона, но и вообще парнем не промах и знал, как получить то, что хочет. Он очень помог мне набраться разговорного английского и американского фольклора, и эти знания мне пригодились, когда позднее я служил в сухопутных силах США, где я хотел говорить и вести себя, как настоящий американец.

Однажды ночью мы вместе со Спитти, еще одним мастером-электриком, меняли проводку в паровой прачечной. Спитти тоже был работник высокой квалификации. Пока Спитти находился у распределительного щита, я сортировал большую связку кабелей. Каким-то образом я одновременно дотронулся до двух проводов под напряжением. Я не мог ни отпустить их, ни говорить. Меня парализовало. Потом у меня помутнело в глазах, все потемнело. Сознание еще не отключилось, и вся жизнь промелькнула передо мной. Последнее, что я помню, – это огромное сожаление, что моя едва начавшаяся жизнь заканчивается так внезапно. Когда я пришел в себя, Спитти делал мне массаж сердца, чтобы вернуть меня к жизни. Он увидел, что произошло, вырубил ток и спас мне жизнь.

Этот случай произвел на меня впечатление, которое я никогда не забуду. Во-первых, это то, как небольно умирать от удара электрического тока. Во-вторых, как функционировал мой мозг, когда сознание уже померкло. Неописуемая ясность ума потом, почти состояние блаженной безмятежности, близкой к эйфории. Физическим напоминанием об этом случае у меня остались электрические ожоги на четырех пальцах вплоть до кости. Ожоги были глубокими, но зажили несколько месяцев спустя. Теперь они не более чем еле заметные шрамы на кончиках пальцев.

В июне 1941-го Гитлер напал на Россию. Немцы продвигались все глубже и глубже, разрезая Красную армию, как ливерную колбасу. «Лис пустыни» Роммель снова отправился в Северную Африку. Япония вторглась в Китай, и все союзные державы перешли в оборону. Америка пока сохраняла нейтралитет. Многие считали, что у Гитлера есть генеральный план и он его выполняет.

В полдень в воскресенье 7 декабря 1941 года я слушал радио, как вдруг услышал первые известия из Пёрл-Харбора. Конечно, это было ужасное потрясение, «день, который войдет в историю как символ позора», как сказал Франклин Рузвельт. После этого все стало происходить очень быстро. США объявили войну Японии, а Гитлер объявил войну США. Я возликовал. Видя, как в одном только Балтиморе разворачивается мощь Соединенных Штатов, я был уверен, что Гитлер не может победить, хотя, разумеется, я не знал, каким образом он будет разгромлен. Япония двинулась на Филиппины, в Индонезию и Сингапур, почти до границ Индии. Русские продолжали отступать. Встретятся ли немцы и японцы на Ближнем Востоке? Смогут ли они завоевать все Восточное полушарие?

После объявления войны США я увидел, как сошли на воду корабли «Либерти» и «Виктори», как они отправились в путь с танками, грузовиками, боеприпасами и солдатами. Я пытался записаться добровольцем, но меня отвергли из-за того, что я родился в Германии.

Я опять превратился во врага и чужака! Однако на этот раз власти оказались достаточно разумны и поняли, что я противник нацизма и беженец, и мне позволили работать и жить без всяких ограничений.

Услышав, что на западном побережье интернировали японцев, даже тех, у кого было американское гражданство, я вспомнил, как британцы интернировали меня самого. Сейчас мне неприятно вспоминать, что я видел в беспомощной панической реакции разумную меру предосторожности, и как я позднее сожалел, что японцев не выпустили раньше, убедившись в их лояльности. Пусть для всех нас это будет вечным предостережением, что даже самые демократичные руководители могут получить поддержку правосудия своим неконституционным действиям, когда газеты раздувают панику среди населения, в свою очередь извлекая большую выгоду из таких событий.

Хотя мои родители не успели получить разрешение заниматься медициной, они оказались в выигрыше от вступления Америки в войну. Поскольку вооруженные силы набирали все больше врачей, докторам с иностранными дипломами было разрешено работать под наблюдением лицензированных коллег. Мама устроилась в Шеппард-Прэтт, частную больницу для состоятельных душевнобольных в Тоусоне, штат Мэриленд. Это была огромная лечебница в красивой местности с больничными палатами и обустроенными по последнему слову местами отдыха и развлечений. В оплату труда мама получила прекрасно обставленную квартиру, полный пансион и приличное жалованье. Отец поступил штатным врачом в государственную больницу Спрингфилд в Сайксвилле, Мэриленд. Это был большой и растущий поселок для не таких состоятельных душевнобольных. Через пару месяцев отец тоже перешел в Шеппард-Прэтт. Я помню, как первый раз туда приехал. Это был особый мир в огромной деревянной усадьбе в окружении садов. Я быстро научился отличать сотрудников от пациентов, потому что только врачи, сестры и санитары носили белую униформу и огромные связки ключей.

Я жил в меблированных комнатах в деловой части Балтимора и часто приезжал в Шеппард-Прэтт, где мне разрешали обедать в столовой для персонала. Там, сидя за большим столом вместе с дюжиной терапевтов из разных школ, я слушал разговоры психиатров. Приверженцы Фрейда, которые тогда еще составляли меньшинство и добивались принятия в психиатрическое братство, анализировали для меня своих коллег и наверняка классифицировали и меня самого.

Однако шеппардские психиатры не были лишены обычных человеческих качеств. Как правило, кто-то один говорил первым и давал остальным возможность ответить. Второй предлагал, как можно сделать лучше. Скоро я разобрался, у кого компульсивное расстройство, у кого обсессивное, кто пассивно-агрессивный, кто подавлен, кто ипохондрик, а кто невротик. Мне кажется, в шеппардской столовой я узнавал такие же характеры, как у тех, кто лежал в гамаках нашего тюремного транспорта, когда он качался на волнах по пути из Англии в Австралию.

Мои родители, само собой, тоже были членами этого круга. Однажды молодой фрейдист спровоцировал маму, и она заявила, что никогда в жизни не совершала ошибок. Услышав свои собственные слова, она замолчала. Какая школа жизни для подростка – увидеть своих родителей через призму психиатрической теории!

Я был наемным электриком без школьного аттестата среди психиатров, которые как минимум шесть лет проучились в университете, но у меня была машина и талоны на бензин, чего не было ни у кого из них, потому что я работал «на оборону». Я тщательно ухаживал за машиной, чтобы она потребляла как можно меньше топлива, и сумел сэкономить немного бензина для дел, не связанных с обороной. Так я стал пользоваться популярностью у молодых докторов, которым нужен был транспорт, чтобы ездить на свидания. Они часто звали меня с собой, когда ехали искать развлечений, одним из которых было купание голышом в заброшенной каменоломне.

В больничной столовой я познакомился с Г. Уилсоном Шеффером, клиническим психологом. Он также был деканом колледжа Маккой при университете Джона Хопкинса, где обучались вечерники. Я так и не узнал, не мои ли родители попросили его об этом или это была его идея. Засунуть меня обратно в школу никому так и не удалось. Но как-то раз Уилсон сказал мне, что если я сдам ему специальный вступительный экзамен в колледж Маккой и получу по всем предметам хорошие и отличные оценки за первые два семестра, то они закроют глаза на отсутствие у меня аттестата о среднем образовании. С гарантией, что я сохраню независимость и не вернусь в школу, я ухватился за его предложение обеими руками.

Я сдал экзамен декану Шефферу, и вот, в возрасте девятнадцати лет, меня зачислили в колледж. Я получил отличные оценки по всем предметам, даже по техническому черчению, хотя я то и дело проливал черную тушь на чертежи, прокорпев над ними много часов. Я закончил курс черчения благодаря Вальдемару Циглеру, моему профессору по химии, который составил раствор для удаления клякс без вреда для бумаги.

Я помню, как вставал в 5 утра, приступал к работе еще до семи, уходил в пять вечера, бежал домой принять душ и переодеться и приходил в университет в половине седьмого, где учился три раза в неделю до 10 вечера. Я постоянно чувствовал усталость, а по выходным еще приходилось делать уроки. На работе я единственный ходил в колледж, а в колледже единственный имел лицензию специалиста-электрика. Эти контрасты льстили моему чувству непохожести на остальных и позволили мне приобрести множество связей в обществе. Помимо дружелюбных психиатров из Шеппард-Прэтта и моих грубоватых товарищей по работе, я познакомился со студентами в университете Хопкинса, в том числе и с несколькими умными женщинами, которые в то время не допускались на дневные отделения университета, и даже благосклонными профессорами, с которыми мы обсуждали технические идеи.

Но этому первому этапу моей американской жизни вскоре суждено было подойти к концу. Армия США, овладев Африкой, упорно продвигалась по Италии для неизбежного вторжения в Европу, вооруженные силы нуждались в пушечном мясе, и мне было приказано явиться на призывной пункт. В конце концов война снова догнала меня.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.