Приказ превратить город в груду развалин

Приказ превратить город в груду развалин

Ведя в Париже холодную войну, для которой требовались все наши силы здесь, я должен был следить и за ситуацией на фронте. С юга и с запада приходили сведения, что генерал-майор фон Аулок формирует нечто вроде соединения из тех частей и подразделений, которые ему удалось наспех собрать. Он создавал разведывательно-диверсионные группы, углублявшиеся далеко вперед. Быстрота развития событий в городе вынуждала меня, вопреки моим склонностям, командовать «на расстоянии». Я хотел бы отправиться на место событий. Там, за городом, военная ситуация была проста: не было ни партизан, ни гражданских лиц, стреляющих в солдат. Наши позиции, правда, были слабыми, оборона недостаточно глубокой, но перед военным командованием еще оставались задачи, которые необходимо было выполнить.

22 августа я получил от Верховного главнокомандования вермахта длинную телеграмму, подписанную Гитлером и составленную в том же стиле, что и приказ о моем назначении комендантом Парижа. Вступительная часть намекала на серьезность положения на Западном фронте, призывала солдат оказывать ожесточенное сопротивление, а командиров – не сдавать позиций и удвоить энергию. Собственно приказ выражал намерение Верховного командования удерживать линию Понтарлье у швейцарской границы – плато Лангр – Труа – Сена; в качестве ее центрального элемента был выбран Париж. Коменданту Большого Парижа предписывалось помнить о ключевом значении города в этой новой линии фронта: «Париж превратить в груду развалин. Комендант должен оборонять город до последнего человека и, если понадобится, погибнуть под обломками».

Я точно помню, какое чувство вызвал у меня этот приказ: мне стало стыдно. Четырьмя днями раньше он, возможно, был бы выполнен; но сейчас данные, на которых он базировался, уже устарели, ситуация на фронте давно изменилась. Противник быстро продвигался на восток, обходя Париж с юга. Мост в Мелёне был взят с боем. У нас не оставалось ни одной свободной дивизии, не говоря уже о полноценной армии. 1-я армия представляла собой ряд разбросанных по большой территории частей и соединений, сильно обескровленных и не представлявших значительной силы. При том положении, что существовало в Париже, я не мог с успехом противостоять танковым соединениям противника. Пакет инструкций представлял бумажки, лишенные какой бы то ни было военной ценности. Каким отвращением, какой ненавистью, каким ужасающим контрастом с традиционными формами вооруженной борьбы дышит эта фраза: «Париж превратить в груду развалин». Я никому не сказал об этом приказе, показав его только моему другу полковнику Йаю. Наконец, поразмыслив, я позвонил начальнику находившегося в Камбре штаба группы армий, генерал-лейтенанту Шпейделю. Я знал его еще с Восточного фронта. Он занимал важные посты и, как с военной, так и с человеческой точки зрения, успешно справлялся со своими обязанностями.

Между нами состоялся такой разговор:

– Благодарю вас за прекрасный приказ.

– Какой приказ, господин генерал?

– Как какой? Приказ о разрушении Парижа! Вот что я приказал: доставить три тонны взрывчатки в Нотр-Дам, две тонны в Дом инвалидов, одну в здание Палаты депутатов. Я готов взорвать Триумфальную арку, чтобы расчистить обзор для ведения огня.

Я услышал, как Шпейдель глубоко вздохнул на том конце провода.

– Я действую с вашей санкции, не так ли, дорогой Шпейдель?

Шпейдель, неуверенно:

– Да, господин генерал.

– Ведь вы отдали этот приказ!

Шпейдель, возмущенно:

– Не мы, а лично фюрер!

Тогда я принялся кричать:

– Послушайте, вы переслали мне приказ, и вы будете отвечать за него перед Историей!

Я пресек его попытку оправдаться или возразить и продолжил:

– Я рассказал еще не обо всем сделанном. Мы взорвем церковь Мадлен и Гранд-опера.

И, увлеченный собственными словами, добавил:

– А Эйфелеву башню я прикажу взорвать так, чтобы она образовала противотанковый вал перед разрушенными мостами.

Только тут Шпейдель понял, что я говорю не всерьез, а стремлюсь показать безумную ситуацию, в которой оказывается подчиненный, вынужденный выполнять подобные приказы командования. И тогда Шпейдель, прекрасный офицер-штабист и человек исключительной порядочности, вздохнул с облегчением и произнес:

– Ах, господин генерал, как же хорошо, что в Париже находитесь именно вы!

Постепенно слова сменились молчанием. Мы знали, что происходим из одного и того же круга. А от обсуждения по телефону приказов, которые не одобряешь, лучше воздержаться. Показательно, что мы даже не затронули тактической составляющей приказа. Шпейдель, как и я, знал, что она полностью устарела. К тому же так называемый приказ о разрушении был отдан группе армий и, похоже, адресовался не мне. Наши радисты перехватили его, поскольку он был зашифрован кодом, использовавшимся нашими частями. Радисты проходившей через Париж разведывательно-диверсионной группы авиадесантной (очевидно, 91-й пехотной, называемой иногда авиапосадочной. – Ред.) дивизии тоже случайно приняли его. В тот момент я не знал, что группа армий получила данный приказ, но мне он передан не был, в чем я безосновательно обвинял Шпейделя.

В один из ближайших дней Шпейдель вновь связался со мной по телефону. Я спросил его, будет ли приказ исполняться, и он мне сказал, что я получу пехотную дивизию, до того расквартированную в одной из крепостей Артуа; она уже выступила к Парижу. Я указал ему на невозможность переброски войск по железной дороге, а Шпейдель ответил, что дивизия должна сама изыскать соответствующие транспортные средства. Кроме того, Шпейдель сообщил мне, что в скором времени в Париж будет направлен танковый батальон из состава 7-й армии. Но дойдут ли эти войска до меня? По данному вопросу я не получил утвердительного ответа. И, как я и предполагал, этих подкреплений я так и не увидел. У меня остались только войска, уже находившиеся в Париже.

Не случайно, как я узнал от хорошо информированных высших офицеров, Гитлер из своей штаб-квартиры обращался с вопросом: «Париж горит? Адольф Гитлер». Я не видел этой депеши, и поэтому она осталась без ответа. В этот момент я был совершенно одинок. Приказ о разрушении Парижа показал мне, что я не получу больше никаких разумных приказов. И я с этим смирился. Отныне я взял инициативу на себя.

Не буду скрывать, среди моих подчиненных имели место недостойные поступки и факты нарушения дисциплины. До этого времени я имел дело с хорошими солдатами, с дисциплинированными полками и дивизиями. По мере ухудшения положения начали вылезать на свет мародеры, занимавшиеся грабежами, а затем снова прятавшиеся в свои убежища. Некоторые военные стали переодеваться в гражданскую одежду, и человеческие слабости проявились в самых отвратительных формах. Столкнувшись с постоянно усиливавшимся давлением, многие солдаты сочли себя вправе реквизировать французские грузовики вместе с их водителями для перевозки «воинских грузов» (чаще всего речь шла о всевозможных административных бумагах и личных вещах). Случалось, что французского водителя без церемоний выбрасывали из кабины. Наши собственные службы, например интендантские, пребывали в полном беспорядке. Для пресечения беспорядков я был вынужден высылать патрули во главе с офицерами.