Глава 21. Фронтовые дороги
Глава 21. Фронтовые дороги
Март-апрель 1943 года
Когда войска срываются с места и пускаются преследовать отступающих немцев, леса, поля, дома и деревни, лежащие по пути и в стороне от дороги сливаются в памяти в одну серую ленту. Мелькнут в памяти отдельные остановки, кровавые встречи и останутся позади.
Приходит новый день, кончаются сутки, а мы все идем и идем, конца дороги не видно. Люди и лошади выдохлись и устали, еле ползут. На дороге непролазная грязь.
В начале пути, мы следили за дорогой, обходили неровности и подозрительные места. Немцы, отступая, могли поставить мины, чтобы оторваться от нас. Но потом, постепенно, появилась усталость, на глаза навалилась тяжесть бессонницы, появилось безразличие к минам и сюрпризам.
С усилием воли мы таращили глаза. Взглянешь перед собой, перед глазами солдатские спины, сапоги, ползущие по грязи и уходящая назад дорога. Солдат готов свернуть на обочину, отдышаться, присесть и привалиться к земле. Объяви сейчас привал, они все поваляться, не разбирая где сухо, а где сыро по самое брюхо. Потом дави их лошадьми, стреляй из орудий, строчи над самым ухом из пулемета, они не шевельнуться, ни поднимут головы, ни откроют глаза, чтобы взглянуть, что там.
Нам вдогонку шлют верховых, нас торопят. О привале разговора нет. Командование знает, что лошади выдохлись, что могут пасть на дороге, но их тоже торопят сверху.
Вот один из солдат, причитая, подгибает ноги, взмахивает руками, как цапля крыльями, хватает ртом воздух и со слезами медленно опускается на дорогу. Его подхватывают. Самому подняться, у него уже нет сил. Дружки волокут его назад к ротной повозке. Двое солдат в пути упали замертво. Их оттащили на обочину дороги.
В пулеметных ротах народ покрепче. Но и они идут, пошатываясь, порядком устали. Идут как пьяные, цепляя ногу за ногу.
Откуда у солдат только силы берутся? Идти день и ночь голодными по снежной хляби в полной выкладке. Офицеры рот держаться на ногах. Они помоложе и идут налегке.
Два взвода стрелков идут впереди. Пулеметчики с двумя повозками следуют за ними. Пулеметы на возках стоят в собранном виде. Сзади нас тащиться повозка стрелковой роты. Она то чуть отстает, то догоняет нас. На нее подбирают обессиленных солдат. Я иду сзади, за второй повозкой рядом с командиром пулеметной роты. Мы идем, разговариваем и медленно поднимаемся в гору по песчаному участку дороги. Здесь воды и снежной хляби нет. Под ногами сухой песок. По вязкому песку тоже идти тяжело. Ноги вязнут, каждый шаг приходиться делать с большим усилием. Но вот мы перевалили небольшую высотку, поросшую с двух сторон молодым ельником, спустились легко под откос и в этот момент, неожиданно под задней повозкой рванула мина.
Жесткий, хлесткий удар прокатился вдоль дороги. Люди и лошади вздрогнули, метнулись в сторону, на елях колыхнулись ветви, взрывной волной резануло по лицу. Всех кто шел рядом со мной, за повозкой, обдало тучей песка и грязи. На дороге, в том месте, где рванула мина, дымятся разбросанные по земле тела солдат. Тут убитые и раненые. На месте взрыва оголилась земля.
Рядом с воронкой разбитая повозка и круп лошади с оторванными задними ногами. Земля забрызгана кровью. Стоишь, смотришь очумело, вертишь головой и удивляешься. Какая сила заложена в мине? Удар сразу заставил солдат очнуться от полусна.
Удар мины резанул по нервам. Сделай, сейчас, случайный выстрел из винтовки и все кто остался стоять на дороге дернуться, как от повторного взрыва.
— Ну, чего встали? — кричит старшина.
— Давай трогай! Взорвались стрелки, а не наши! Сами разберутся!
Пулеметчики поворачиваются и медленно трогаются с места. Мимо нас назад идут человек пять солдат из стрелковой роты. Им велели стащить с дороги трупы убитых и оказать помощь раненым.
Идем по дороге и снова уставились глазами под ноги. Может, увидим металлический проблеск мины из-под снега или мерзлой земли. Повозочные распустили на всю длину свои вожжи и идут по обочине в стороне от телег. Проходит время, и солдат снова одолевает усталость и сон, внимание притупляется. Бесконечный переход берет свое. Они не шарят больше глазами по дороге. Под их усталой и тяжелой поступью дорога медленно уплывает назад. Их мысли где-то внутри. Они идут и тяжестью налитых ног отмеряют бесконечные шаги по дороги. О минах забыто.
Нужно сказать, что мина коварное устройство. Люди с передовой привычны к пулям и снарядам. На подлете они шуршат, воют и посвистывают. Услышишь их знакомый голос, вовремя метнешься в сторону, нырнешь в канаву или воронку, ляпнешься в грязь, глядишь, вроде цел.
А мина лежит на дороге, лежит и звука не подает. Лежит она стерва, присыпанная землей и ждет свою жертву. Ударит по ней копытом лошадь, наедет на нее колесо телеги и рванет она метров на двадцать. Ударит так, что брызнут и вылетят мозги. Попадешь под ее удар, не почувствуешь ни боли, ни взрыва. Станет легко. Мелькнет белый свет, и поплывут цветные круги. Погаснут они, и задернет глаза черным бархатом.
Окажешься в шагах двадцати, считай, тебе повезло. Кинет тебя на обочину, ударит оглоблей по голове, сиди и жди, пока очухаешься. Замотаешь головой, сплюнешь сгустком крови, можешь вставать. Тебя только шарахнуло взрывной волной. Взорвался не ты — повозка с людьми. Они метнулись в черное пространство.
Бежать в сторону или падать на землю после взрыва совершенно бесполезно. Стой и смотри. Собирайся с силами.
Убитых стаскивают с дороги, чтобы повозки, которые идут следом не прыгали по трупам. С тылами полка, где-то сзади ползет похоронная команда. Это отборная братия, их с гастритом держат в тылу, они имеют дело только с трупами. Подойдут, посмотрят, стянут с убитых все лишнее: шинель, сапоги, шапку, если ее не разорвало, могут закидать лапником, а могут и так оставить в покое. Эти дела они сами решают. Кому ставить дощечку, а кого оставить без нее в вечном блаженстве. Иногда забросят труп убитого в кусты, а дощечку воткнут у дороги. Тут виднее. Пусть начальство не сомлевается — солдата закопали в земле.
Раненых тоже кладут около дороги, на обочину на видном месте. В куче они видней. А то, полковые пройдут и не увидят.
И снова под крики и ругань обозников лошади выхватывают телеги из канав. И снова серое, землистого цвета войско ползет по дороге, догоняя немцев.
Днем на дороге сырость и хлябь. Ночью дорога твердеет, становиться бугристой. Размоины и следы, борозды от колес покрываются коркой льда. Шагать по такой изрытой дороге одно мучение. Днем, когда греют небеса, идти легче, на душе веселей, дорога мягче. Днем ее месят солдатские сапоги, мнут копыта, давят колеса обозных телег. Снежная жижа и грязь хлюпает под ногами. Прелый весенний воздух щекочет в ноздрях. В низинах собираются разводья воды. Повозочные разгоняют своих лошадей, дергают их вожжами, кричат, матерятся, подталкивают повозки сзади. Лошади из последних сил карабкаться на пригорок. Пешие солдаты нехотя заходят в жижу и двигают вперед ногами.
А может именно в этот самый момент, когда ты карабкаешься на бугорок, тебя поджидает немецкая мина. Пни ногой поваленную жердь, задень слегка за кусок телефонного провода, брошенного поперек дороги, и боковой взрыватель натяжного действия сработает взрывом. Вы думаете, что в воде и слякоти капсюль может отсыреть и взрыва не произойдет? Солдаты так не думают.
Смотрю на идущих рядом солдат и пытаюсь понять, о чем они сейчас думают. Лица усталые, шинели забрызганы грязью, вид утомленный и измученный. Идут пулеметчики. Смотришь на них и не узнаешь, кажутся, почему-то не знакомыми и чужими. Хотя я каждого из них знаю в лицо. Я понимаю. Это от усталости. Мы идем и идем, а конца дороги не видно.
Немцы оторвались от нас и бегут. Мы не можем догнать их, хотя топаем уже целые сутки. Происходит что-то непонятное.
Сверху по всем инстанциям требуют доклада обстановки. А здесь не знают, где собственно находятся немцы. Свежих резервов в дивизии нет. Пулеметчикам приказали идти впереди, заменив стрелковую роту.
Драпать и удирать всегда легче, чем догонять. Немцев подгоняет паника и страх. Сзади на них наседают славяне. А наши не очень торопиться. Славяне идут себе и идут. В пехоте всегда так. Кто-то должен идти впереди. Сколько не иди, а первые немецкие пули где-то тебя обязательно встретят. Потому что мы воевали только солдатами.
Для отчетов и рапортов нужны были километры, пяди земли, освобожденные деревни. Количество раненых и убитых в расчет не принималось.
Когда прорывали оборону, были готовы к большим потерям. Главное, — нужно было прорвать. Считали, что дивизия в прорыве быстро выдохнется, понесет большие потери. Но к нашему удивлению немцы сразу бросили все и побежали на новый рубеж. Все оказалось иначе, не так как рассчитывали. Мы в первый момент даже замешкались.
На большаке Белый — Духовщина в январе сорок третьего года немцев сбить не удалось. Прорыв наметили в обход Белого. Там у немцев оказалось слабое прикрытие. При первом же ударе, боясь попасть в окружение, немцы дрогнули и побежали на новый рубеж.
Прорыв немецкой обороны прошел без особых потерь. Резервов у немцев не было. Артиллерия частично была снята. Подвоз боеприпасов по раскисшим дорогам прекратился. Наступления в такой период они от нас ни как не ожидали.
Мы обошли Белый со стороны Шайтровщины и стали двигаться на Батурино параллельно Бельскому большаку. Мы ушли вперед. Белый был освобожден другими, наступавшими здесь частями.
Небольшой городишко стоил нам многих тысяч жизней солдат и ротных офицеров. Многие из наших солдат легли в эту землю. И еще больше, к нашему стыду попали здесь не по своей вине в плен.
Теперь, в весеннюю распутицу оказалось достаточно одного небольшого удара, и грозная немецкая оборона развалилась и рухнула за один день. Вот почему мы теперь без сна и отдыха шли, поспевая за отступающими немцами.
Начальство поспевало за нами наездами, катили в легких пролетках. Они успевали за ночь выспаться, плотно перекусить и пуститься за нами в путь, дороги для них были очищены солдатскими сапогами, копытами наших лошадей и колесами телег. Они ехали без опаски, подгоняя и торопя нас вперед.
Помню, мы подошли к Шайтровщине. Перед глазами предстала знакомая деревня. Когда-то здесь стоял большой пятистенный дом, в котором проживал сам Березин. В мае сорок второго года он бросил здесь свое гвардейское войско и скрылся, поставив немцам в плен восемь тысяч солдат. Последний раз его видели в компании врача из медсанбата с женой, которые отправились к немцам.
Помню, как на крыльце этого дома стояли солдаты из его личной охраны. Они смотрели уверенно на меня лейтенанта с высоты этого крыльца, держа на животе свои автоматы.
Воспоминания и прошлое теперь в сторону. Нам нужно держать направление на Брулево. От Брулево лесной дорогой мы идем на Коровякино, ночью поворачиваем на север и к утру 12 марта выходим к подножью высоты 236.
Такую высоту мы давно не видели. Мы стояли, задрав голову кверху, и смотрели на ее вершину торчащую где-то в небе. Дорога с опушки леса уходит зигзагами по ее склону в гору. Вывалив на простор и свет из сумрака заболоченного леса, мы вдруг услышали набегающий звук снарядов. И в тот же миг они прошуршали у нас над головой.
— Ну, вот и догнали немца! — облегченно вздохнули солдаты.
Позади на дороге вскинулись дымные снопы. Кудрявые облака взрывов побежали чередой по дороге. Солдаты еще раз подняли головы, взглянули в сторону вершины, откуда, мол, ждать их потом, сошли с дороги и привалились в придорожную канаву.
Переждав минуту, другую и услышав снова урчание снарядов, пулеметчики под окрики командиров разбрелись по полю и залегли.
Солдаты явно были довольны, что добрались до немца, что не нужно больше идти, теперь можно выбрать канавку, низинку, вытянуть ноги и выспаться.
Пока полковые разберутся, где немцы и что к чему, солдатам может бабы, будут сниться, котелки с кашей в ночном призраке будут витать. Они будут спать, пока их ротные на ноги не поднимут. За это время стреляй, не стреляй, ори, не ори, солдаты головы не подымут. Поднять солдата на ноги без крика может только звук пустого котелка, запах хлеба, солдатской баланды, горький вкус дыма махорки. Эти едва уловимые запахи поднимают на ноги больных и здоровых. Только мертвые не чуют их. Мертвого сразу определишь, если не встал на момент раздачи пищи.
Мы спали день и целую ночь. Я просыпался иногда, поднимал голову и оглядывал высоту и темное поднебесье. Немец всю ночь светил ракетами и периодически пускал серии снарядов в сторону леса.
А когда перед рассветом в роту принесли хлеб и похлебку, кода солдаты, как муравьи перед грозой, забегали с котелками, немец совсем прекратил стрельбу.
— Не хотит нам портить апетит!
— Щас торопиться есть не надыть!
— Рано с восходом могём в наступление пойтить!
— Может последний раз хлебово в рот пропускаешь!
— Через край, цедить не моги, ложкой вкус нужно осторожно нести!
— Сегодня варево гуще и сытнее, — и солдат полой шинели протирал свою ложку от пыли.
Внезапная тишина, как и хлесткий обстрел, действует на людей. Или сейчас начнётся мордоворот, или немец сорвался и побежал с высоты. По всему было видно, что немец собирался нам чем-то нагадить. Пока немец стрелял, у нас на душе было спокойно. Начальство сидело в лесу и нас не трогало.
У немцев, возможно, застряла, где пушка, провалилась на сгнившем мосту. Вот они и прикрылись от нас арт-огнем. У немцев пушки тяжелые. Не то, что наши, при выстрелах как лягушки прыгают. Вот они на сутки и притормозили нас. Это мои предположения. Возможно, тут готовиться что-то другое.
Вскоре за мной прислали связного солдата. Я вместе с ним отправился к Малечкину в лес. Мы отмахали километра три и свернули с дороги.
— Вот что начальник штаба! Командир дивизии требует взять высоту.
Стрелковую роту послали в обход, а на дороге кроме пулеметчиков никого не осталось. Тебе нужно вернуться в роты и организовать наступление. Две пулеметные роты достаточно, чтобы взять высоту. Телефонную связь мы тебе дадим. Штаб дивизии приказал лично тебе возглавить обе роты. Боевой приказ передашь командирам рот. На сборы даю тридцать минут, не больше. Все ясно? Давай топай! Добывай для Родины высоту!
Я вернулся в роты, передал приказ командирам рот, показал на высоту и добавил:
— Давайте гвардейцы топайте, пока немца там нет!
— Откуда вы знаете, что его там нет?
— Если бы он там был, он бы нам не дал хода по дороге. А мы, как вы сами видели, шли в лес и обратно в открытую. Что ж ты думаешь, он бы удержался, чтобы не полоснуть из пулемета по дороге! Немец сейчас не тот, что был в сорок первом. Он сейчас бежит и торопится. Ему рассуждать и думать некогда. Давайте, давайте ребятки! Чем скорей зайдем на вершину, тем для нас же будет лучше. А то он одумается, возьмет и назад повернет!
Мы подняли солдат, вышли на дорогу, где нас дожидались три телефониста с катушками провода. Перед нами лежала совершенно открытая местность. Извилистая дорога уходила куда-то в самое небо. Под ногами была сухая и твердая земля.
Неторопливо и медленно тянется время. У меня в душе конечно сомнения. Может, притаились немцы и ждут, пока мы сунемся к ним поближе. Справа и слева вдоль дороги идут пулеметные расчеты. Я, Самохин и телефонисты поднимаемся на высоту. Смотрим вперед, оглядываемся по сторонам, пока все спокойно. Но в любую минуту может полоснуть немецкий пулемет или ударить ворох снарядов.
Мы идем вверх, ждем встречных выстрелов, прикидываем, где можно будет залечь. Но вокруг — напряженная тишина. Кроме собственного дыхания ничего больше не слышно. От неизвестности и сомнений шаг при подъеме в гору начинает замедляться. От необычной тишины в ушах что-то звенит, начинают стрекотать кузнечики. Припадая к земле, солдаты за собой волокут станковые пулеметы.
Мы поднимемся все выше и выше, каждую секунду готовые развернуть пулеметы. Мне кажется, что мы стоим и топчемся на месте. Мы идем по дороге, а ей конца и края не видно. Мы подаемся вверх, а вершина уходит от нас.
Телефонист дергает меня за рукав, говорит, что когда размотаем пару катушек, мы должны остановиться и соединиться с Малечкиным.
Я останавливаюсь и жду. Телефонист доматывает провод, ставит на землю аппарат, подсоединят провод, и подает мне трубку.
Голос Малечкина слышится издалека. Я догадываюсь, что он требует двигаться, возможно, быстрее.
— Подойдете к немцу на сотню метров!
— Поставишь ротам задачу!
— Поднимете в атаку людей!
Я бросаю на руки солдату телефонную трубку и кричу солдатам, чтобы прибавили шагу. Солдаты машут мне рукой, мол поняли, а идут по-прежнему медленно.
А те, что сзади, что сидят в лесу, им естественно все подавай поскорей, у них обыкновенно ко всему нет терпения. Им важно кто первый скажет — "Мяу!". Что высота взята! Давай! Давай! — по телефону несется вдогонку.
Еще немного и вот перевал. Один из пулеметных расчетов уже прилег на землю. Лежат как сычи и из-под касок таращат глаза. Уши навострили, к земле припадают.
Я кивком головы подзываю командира роты, и мы выходим на гребень, чтобы взглянуть вперед, с высоты. Телефонисты остались лежать на обратном скате.
Перед нами вокруг бесконечное открытое пространство. Оно простирается до самого горизонта. Видно леса, небольшие прогалины голых полей, белые полосы утреннего тумана, висящего над болотами и лощинами. А там дальше, голубоватые дали, уходящие из под наших ног. Впереди у подножья высоты видны крыши деревенских изб. Несколько жилых домов и два, три сарая. Справа и слева склоны высоты поросли кустарником. Мы стоим на вершине во весь рост, лицо обдувает свежий прохладный ветер. Нас со всех сторон отлично видно. Я схожу с дороги и поднимаюсь на бугор, на самую вершину, вскидываю бинокль и смотрю на впереди лежащую местность.
Телефонисты разматывают провод, опускаются на корточки, вбивают в землю костыль и подключают к проводу аппарат. Связи нет.
— Ну что там у вас? — спрашиваю я.
— Обрыв на линии!
Скользящим взглядом в бинокль я веду по склонам, смотрю на дорогу, уходящую вниз, к подножью высоты, рассматриваю серые, крытые дранкой, маленькие крыши, которые прилепились к опушке леса в самом низу. Отсюда с вершины видно все в непривычном ракурсе и масштабе.
До сих пор мы сидели в низинах и болотах. Смотрели на немцев и на твердую землю снизу вверх. Тогда окружающий мир нам представлялся в какой-то лягушечьей перспективе. Теперь мы были наверху, и бесконечные просторы уходили вдаль у нас из-под ног. Здесь дышится легко, свободно и полной грудью. Считай, над землей мы как птицы парим. Стоим в поднебесье и смотрим вперед на дорогу, по которой нам предстоит снова спуститься вниз.
Пока телефонисты возятся с телефоном, решаю взглянуть назад, туда, где в лесу сидят наши тылы. Уж очень маленькие фигурки солдат копошатся в земле на опушке леса.
Опускаю бинокль и смотрю на связистов. Мне нужно докладывать, Малечкин рапорта ждет. А они виновато поглядывают на меня. На лицах у них растерянность и недоумение.
— Давай быстро на линию! — кричу я им, — Мать вашу так!
— У вас где-то на проводе обрыв! А вы ковыряетесь в аппарате!
— Провод старый! Во многих местах перебитый! Связанный из кусков!
— Обычное дело на войне! Быстро на линию! Чтобы вашего духу здесь не было!
На вершине тихо, никто не стреляет. Можно бы было и не кричать. То же самое сказать спокойно и тихо. Но мы окопники, привыкшие к грохоту. Для нас тишина, это когда ты не с бабой, а лежишь в обнимку со смертью. Когда на душе у тебя приятный миг небесного видения. Когда солдату после этого уже не нужно больше ничего. Поэтому я и кричу.
Один из телефонистов срывается с места, хватает в руку провод и как собака на привязи, по проволоке, пригибаясь, пускается вниз наутек.
Я смотрю туда, вперед, где может быть новая линия обороны немцев. Но высот и гряд, охватывающих весь горизонт, впереди не видать. Впереди нет выгодных рубежей. Если немцы где-то и есть, то они прячутся в низинах.
Мы стоим на фоне плывущих облаков, под самым небом и нам сверху все видно. В низинах и болотах немцы не будут строить новые рубежи, так что нам предстоит идти и идти!
Немцы избегают низин и лесов, они всегда стараются сесть на вершины. Но почему на такой господствующей высоте они не закрепились? Почему сдали ее без боя? Посади здесь полсотни солдат, поставь миномет и пару пулеметов, прикрой высоту батареей пушек, и нам бы пришлось положить здесь не одну сотню солдат. На горбу у солдат война лежала!
Когда мы поднимались на высоту, я думал, что нас немцы встретят плотным огнем. Выходит, напрасно мы в себе подавляли страх и сомнения. Сколько пришлось пережить, делая шаг за шагом, медленно поднимаясь в гору.
Бесконечная лента полей и лесов раскинулась до горизонта. Сколько нужно поставить солдат, пулеметов и орудий, чтобы прикрыть огромную линию фронта?
В августе сорок второго года немцы в Пушкарях имели несколько десятков стволов на километр фронта. Они день и ночь рыли наш передний край. И высота та была пониже этой. Десятки орудий и неограниченное количество боеприпасов!
Немцы были стойки, когда над нами ревела земля. Когда сотнями снарядов они устилали землю. А теперь видно выдохлись солдаты фюрера. Пушек не стало. Запас снарядов иссяк. Вот и бегут они на хаузе. Интересно, как бы они воевали, если бы им, как нашим славянам, оставить винтовки и пушек не дать. Сыпануть на брата по десятку патрон и сказать — Лес! Лес! Пошли! Форвертс! Нах Москау!
Посмотрели бы мы на них. Вот они и бегут сейчас. Спасайся, кто может! Солдаты фюрера с одними винтовками, без пушек воевать не могут. Ходить в атаку с винтовкой на перевес могут только русские. К этому славяне привычны с сорок первого года. Нашим полководцам, нужны были населенные пункты и километры. И мы мерили эти километры шагами, обозначая немецкие заслоны солдатскими трупами.
Услышав лошадиный топот по земле, я обернулся. Майор Малечкин с Егоркой верхами шли к высоте. Не доскакав до вершины, Малечкин осадил коня, легко спрыгнул на землю. Ординарец Егорка подхватил поводья и развернул лошадей. А Малечкин, придерживая рукой мотавшийся с боку планшет, взбежал на бугор, где мы стояли.
Майор отдышался, обругал телефонистов и с ходу выпалил мне новый приказ:
— Ротам приказано седлать высоту! Занять круговую оборону и ни шагу назад! Лично каждого проследи, чтобы зарылся в землю! Вперед пойдут полковые разведчики! Пулеметные роты останутся здесь! Ваши повозки вон в той лощине на опушке леса! Раненых будете отправлять туда!
Нас пулеметчиков, как я понял, перевели во второй эшелон. Нас оставили здесь, чтобы прикрыть высоту. Немцы могли сбить передовые роты, опрокинуть разведчиков и вернуться сюда. Но вряд ли они соберут свое разбежавшееся войско.
Малечкин был доволен, что мы заняли высоту. Он похлопал по плечу Самохина и направился к лошадям. За взятие высоты, как узнал я потом, майор был представлен к награде.
Пулеметные расчеты заняли оборону и окопались. Свободные от дежурства солдаты завалились спать. Кто знает, сколько времени проторчим мы здесь на высоте. Нас могут в любой момент двинуть вперед на немцев.
Внизу, куда ушли полковые разведчики, где у подножья высоты были видны серые крыши нежилых изб, затрещали выстрелы. Через некоторое время взахлеб ударил немецкий пулемет. Еще через некоторое время все стихло.
Телефонная связь была восстановлена. Я связался с Малечкиным и доложил о стрельбе.
— Твое дело наблюдать и подробно обо всем мне докладывать! — услышал я его голос в трубке.
К вечеру мы получили приказ сняться с высоты и отправиться вниз по дороге. Когда мы подошли к трем избам, где была перестрелка, мы увидели трех убитых разведчиков. Почему они не обошли по кустам эти избы стороной? Почему они пошли на избы по открытому месту? К сожалению, на войне такое часто случается.
Человек идет по дороге и в него никто не стреляет. Кажется, что и осторожничать нечего. Чего зря время тянуть? Солдат забывает об опасности, что он может получить встречный выстрел, а его уже давно взяли на мушку. Он спокойно идет. А немцы только ждут, чтобы он подошел поближе. Не будет же солдат обходить стороной каждый куст, каждый встречный бугор, сарай или избу, стоящие на отшибе. Нет смысла ложиться перед каждым сараем и ползти по грязной канаве на брюхе. Идешь по дороге, и в тебя никто не стреляет. Нет смысла прятаться и озираться по сторонам. Авось и здесь пронесет! — прикидывает каждый.
На войне трудно угадать, в какой момент ты лишишься жизни. Выстрел — одно мгновение! Пуля ударила и жизнь оборвалась!
При преследовании немцев мы не имели возможности прочесывать местность от куста до куста. Мы шли по дороге пока в нас не начинали стрелять.
Не будешь же ты ползти, когда кругом безмолвно и тихо. Мы не экономили патроны, а стрелять по пустым домам и сараям как-то было не к чему. Хотя мы не раз убеждались, что именно там нас каждый раз поджидали немцы.
Вспоминаю сейчас занятия по тактике в военном училище. Мы бежали по полю и кричали ура. Потом при подходе к деревне ложились и ползком подбирались к домам. Ползать солдата на войне одной командой не заставишь. Нужно, чтобы пули визжали у него над головой. А от чего это? От солдатской лени! Ее, эту матушку лень, из солдата дубиной не выбьешь. Теперь на войне все было по-другому и иначе. Теперь сама война учила нас всему. Мы учились не по рассказам на примерах Гражданской войны, когда ползком подбирались и ходили в рукопашную действовать штыками. Мы учились воевать на собственной шкуре. Преподаватели у нас были опытные — прошли всю Европу.
Усвоив, курс наук и приложив к науке русскую сметливость, проницательность и пытливость мысли. Мы потом взялись за ум. А уж чем, чем, а задним умом и русским духом русский солдат крепок. Мы превзошли своих учителей по всем статьям!
Были и еще причины нашей отваги и лени. Мы воевали между двух огней. С одной стороны — немцы. С другой — наши доблестные тыловые начальники и командиры. Кто из них на нас надавит сильней?
Во время наступления у нас не хватало ни снарядов, ни пушек. Подвоз хлеба был с перебоями. С одной баланды не побежишь оббегать сараи и кусты. А начальство не давало нам времени спокойно лечь и лежа умереть. Нас подгоняли, понуждали и торопили. Нам нужны были километры отвоеванной у немца земли. Каждый наш шаг стоил жизни простых солдат и ротных офицеров. Мы по дороге теряли больше людей, чем пустых гильз из-под винтовочных патрон.
Кому, кому, а русскому солдату, который прошел войну с ротой в пехоте нужно поклониться в ноги. Он оплатил своей кровью и жизнью все нарисованные на военных картах красные стрелы. Но, к сожалению, его славное имя забыли. Победителями стали тыловые работнички от батальона и выше. Теперь они фронтовики и окопники, едрена вошь! Непонятно, кто воевал, а кто открыто прятался в тылах полка и дивизии.
Они, конечно, тоже терпели лишения и невзгоды. Во время наступления им приходилось лезть в седла и отбивать задницу, догоняя пехоту. Им приходилось ложиться спать, укрываясь в телегах. Не было у них привычных тюфяков и подушек.
О войне и о немцах они знали понаслышке. Я задал однажды комбату такой вопрос. Он взглянул на меня пытливо и увел разговор в другую сторону.
Отложим разговор, кто воевал, а кто участвовал сидя в тылу подальше от фронта. Вернемся к дороге, по которой нам предстояло идти. Там впереди нас ожидает много и всякого. Каждый шаг нашего пути нам стоит жизни[172].
Последние дни марта
Закончилась еще одна фронтовая ночь. От трех нежилых изб, где погибли разведчики, мы уходим на рассвете.
Ровная, покрытая свежим снегом дорога, повернула в лес. Накануне с вечера небо как-то вдруг потемнело, дунул холодный ветер, с севера налетела белая пороша. Все, что накануне размякло и хлюпало под ногами, сразу окаменело. Пространство исчезло, и перед глазами поплыла белая пелена. Идти по дороге было легко и приятно.
Где-то справа от нас километрах в трех по дороге идет стрелковая рота. Мы соседи, так сказать. Но мы друг друга не видим.
Здесь на дороге свежие следы убежавших немцев. Я смотрю на следы и считаю. Сколько их здесь отпечатано перед нами. Если следы оборвутся или уйдут, куда либо в сторону, нужно быть внимательным, можно ждать засады. Как охота за зайцем по первой пороше.
Тихий, присыпанный снегом лес стоит неподвижно. Рассвет еще не в полную силу. Но вот стали видны макушки деревьев, дорога тоже заметно светлеет.
Впереди широкий прогалок. Дорога круто сворачивает и уходит в сторону. Строений и заборов впереди не видно. Справа и слева ровное поле. На выходе из леса небольшое болото. Дорога по краю обходит болото. Лес то приближается, то отходит в сторону. Впереди пригорок. За ним видны крыши домов. Впереди, вдоль дороги тянется жердевая изгородь, около нее отдельные заснеженные деревья.
Мы подвигаемся еще вперед и поднимаемся в гору. Я внимательно оглядываю, коньки крыш, не покажется ли где над крышей голова или каска немца. Окна и завалинки изб еще не видны.
Я махаю ротному рукой. Он останавливает своих пулеметчиков. Раскрываю планшет, смотрю на карту. Хочу узнать название деревни. В самом конце поля кусты и низина, мост через ручей. Подходы к мосту могут быть заминированы. Идти по дороге или обходить деревню по полю стороной? Может вызвать из тыла саперов? Пока они притопают — время уйдет не мало. Саперы мин не обнаружат — мне за затяжку времени сделают втык.
Теперь нужно решить еще вопрос. Есть немцы в деревне или ушли из нее?
Подзываю и спрашиваю Самохина:
— Как думаешь? Есть в деревне немцы?
Самохин смотрит, качает головой и говорит:
— Не знаю!
— Посмотри на трубы. Видишь, на них сверху белой кромкой лежит свежий снег. Если бы немцы остались в деревне на ночь, они затопили бы печи. В холоде они не привыкли сидеть.
После некоторых раздумий я говорю Самохину:
— Пошли в деревню сержанта, пусть с собой возьмет человек, пять солдат. По дороге не посылай. Пусть идет по кустам огородами.
Сержант с солдатами уходит. Мы остаемся на месте. Деревня пустая. Мирных жителей нет. Доложил солдат, прибежавший из деревни.
Мы идем по дороге. Здесь и там штабеля снарядов и мин. Около крайнего дома немецкое барахло разбросано около входа. Подхожу ближе, вижу на крыльце немецкий ранец с рыжим мехом наружу на крышке. Тут же солдатская каска и несколько круглых банок с противогазами. Брошенных винтовок нигде не видать. Лежат ручные гранаты с длинными деревянными ручками целой кучей у крыльца.
Поднимаюсь по ступенькам. Дверь открыта настежь. Иду по скрипучим половицам, вхожу в избу. По середине избы стоит деревянный стол. Справа у стены двух ярусные нары, засланные соломой. С боку у нар деревянный бортик, оббитый березовой рейкой. Подхожу ближе, смотрю на рейку. Белой ствол березовой жерди распилен вдоль на две половины. Кора с полукруглых половинок не снята. Она на фоне потемневших досок сияет серебристой белизной. Плоской стороной березовые рейки прибиты к дощатому борту лежанок.
Забавно смотреть! Идет война, а они занимаются украшательством. Даже здесь на фронте они играют как маленькие дети.
Подхожу к столу, на столе стоит железная коробка. На крышке замысловатый рисунок. Крышка у коробки чуть приоткрыта. Солдат, один из тех, которых послали с сержантом в деревню, сказал мне, что в доме, возможно, стоят мины. Почему он так решил, думаю я.
Я не тороплюсь. За спиной у меня сопит тот самый солдат, который сказал о минах.
— Откуда ты взял, что дом заминирован?
— А вон за домом их целая куча!
Я стою, пожимаю плечами и, не поворачиваясь к нему, говорю:
— Сходи, принеси жердь подлиннее!
А сам думаю. Если бы не мины за избой, этой шкатулки здесь давно бы уже не было.
Солдат возвращается и подает мне длинную палку. Я отхожу от стола, поддеваю палкой под крышку и толкаю ее. Взрыва нет. В избе все на месте и тихо. Подхожу к столу и заглядываю во внутрь коробки. Ищу глазами проволочку, протянутую под стол к взрывателю мины.
На дне коробки лежат немецкие железные кресты. Их там больше полсотни, а с боку у стенки две плитки иностранного шоколада. Еще раз осматриваю стол. Все гладко. Никаких проволочек и ниток. Разгибаюсь и смотрю на солдата. Медленно одной рукой поднимаю шкатулку.
Солдат замирает, перестал даже дышать. У него перехватило дыхание, глаза не мигают. Я вынимаю обе плитки шоколада и запихиваю их в карман. Запускаю руку в шкатулку и выгребаю горсть железных крестов. Банку сую в руки солдату. Он берет ее и смотрит во внутрь, на дно. Немецкие ордена сияют холодным серебристо-черным блеском.
Совсем недавно они имели магическую силу на солдат фюрера. Теперь они ничего не стоят и ничего не значат, хоть и сияют, отблеском нержавеющей стали. Просто интересно на них посмотреть.
Я положил себе несколько штук в карман. Попадется пленный, мы его, для потехи, торжественно наградим. Скажем, приказ фюрера, крест приказали вручить. — Как твоя фамилия? Точно, это тебя!
Немецкая пуговица, споротая с униформы и пришитая к ширинке штанов нашим солдатом, имела большее значение, чем эта полсотни немецких железных крестов.
— Останешься здесь в деревне! Дождешься полковое начальство! Передашь им торжественно банку с крестами! — сказал я солдату.
Сам присел на лавку, достал кисет, свернул самокрутку, закурил и оглядел избу. Повсюду, на полу валялись бумаги. В углу под нарами стоит ящик с бутылками. Входит Самохин. Я кивком головы показываю ему на ящик под нарами. Он нагибается и вытаскивает его из-под нар. Теперь ящик стоит у меня между ног.
В ящике пустые и не распечатанные бутылки. Это не по-нашему держать в ящике не выпитый шнапс. Вынимаю одну из них и верчу в руках. Пытаюсь прочитать, что написано на этикетке.
— Вот эти восемь возьми на анализ! — говорю я Самохину громко, так чтобы слышали солдаты.
— Передай старшине! Пусть примет по счету! Малечкину две. Остальные на пробу. Скажи старшине, чтоб никого к ним на выстрел не подпускал!
Солдаты были поражены нашим открытием. Самохин достал пол-ящика консервов и уволок их на пулеметную повозку.
Когда Самохин вернулся обратно в избу, я достал из кармана плитку шоколада, положил сверху немецкий железный крест и протянул ему.
— За храбрость и за взятие высоты 236 награждаю тебя высшей трофейной наградой!
Самохин засмеялся. Прицепил на шинель железный крест. А шоколад ему не понравился.
Я достал еще один крест, положил его на ладонь и стал рассматривать его. Сделан он был чисто. Имел четкую форму и красивое рельефное обрамление. Серебристая накатка по черному воронению подчеркивала его контур.
— Чистая работа! — сказал стоящий рядом солдат.
— Да! — согласился я и подумал.
За кусок ненужной железки немцы отдают свою жизнь. Возможно, крест немцам дает какую-то привилегию или надел земли?
Сквозь открытую дверь на улицу я увидел движение солдат по деревне. Я поднялся с лавки и вышел на крыльцо. Верхом на жеребце в деревню въезжал майор Малечкин.
Майор подъехал к углу избы, сделал мне знак рукой подойти поближе и спрыгнул на землю. Егорка подхватил поводья его лошади, а мы отошли в сторону. Майор посмотрел на меня и негромко сказал:
— Вчера погибла вторая пулеметная рота.
— А что случилось?
— Полк, с которым рота шла, нарвался на танки. При подходе немецкой колоны наши залегли, а пехота удрала в кусты. Танки прямой наводкой расстреляли пулеметчиков в упор. Полк отошел, а наши погибли. В батальоне у нас теперь одна пулеметная рота. Я был в дивизии, просил пополнения. Но мне сказали, что людей нет, и не будет. Об этом никому не рассказывай. Командиру роты тоже не говори. Пусть воюет спокойно.
— На нашем пути здесь действует небольшая группа немецкой пехоты, — сказал я.
Основная масса немцев, по-видимому, отошла на юг, на Издешково и в сторону Ярцево. Мы двигаемся по проселочной дороге в стороне от основных сил немцев. Я обратил внимание на дороги, которые идут в южном направлении. Все они избиты и заезжены. А здесь, на дороге по которой мы идем, едва видны свежие следы.
— Все это так! — сказал Малечкин.
— Я доложу в дивизию. Но нам нужно теперь беречь своих солдат. А то мы с тобой скоро останемся без войска.
В деревню вошла стрелковая рота. Человек двадцать не больше. Солдаты, было разбрелись по домам, но их собрали и приказали двигаться дальше. Вперед по дороге пошла стрелковая рота, вслед за ней пулеметчики. Сзади с двумя повозками ехал наш старшина.
Через некоторое время в деревню подошли наши тылы. Мне оседлали лошадь, и мы с майором верхами пустились догонять своих солдат.
Мы ехали шагом бок о бок, как говорят, стремя в стремя. Я рассказал майору о ящике со шнапсом и о шкатулке с немецкими крестами.
— Торопятся немцы! С перепугу забыли даже кресты! Видно здесь их немного! Вот и бросают все на ходу!
К ночи впереди идущие роты остановились. Выставили дозоры. Теперь нам разрешили сделать привал. Мы с майором легли спать в повозку к старшине. Спали всю ночь. Утром нас разбудил ординарец майора Егорка. Он принес воды для умывания. Первый раз за все время переходов я намылил шею туалетным мылом.
Потом одним из важных дел было посмотреть карту майора. Он отстегнул мне свой планшет, и я долго разглядывал карту, стараясь запомнить маршрут. На карте был отмечен маршрут, по которому мы прошли и должны были двигаться дальше.
На клочке бумаги я записал деревни. Бурулево, Околица, Коровякино, высота 236, Терешино, Батурино — что около д. Мошки, Военная, Ерхов. Впереди были Старина и Сельцо.
Железнодорожное полотно от станции Ломоносово на Смоленск было насыпано до войны. Но рельсы и шпалы не были положены. Участок дороги Ломоносово-Земцы был действующий. Мы подошли к новой линии обороны немцев на реке Вотря.
Насыпь, Сельцо, деревня Починок и берег Вотри, вот собственно зигзаг, по которому проходил наш передний край. Стрелковые роты заняли левый берег Вотри и стали окапываться. Пулеметную роту раздали по полкам.
В феврале сорок третьего солдатам и офицерам ввели новую форму одежды и знаки различия. Вместо отложных воротников и петлиц с треугольниками, кубиками, шпалами и нарукавных нашивок, мы должны были на плечи надеть погоны, нашивки и звездочки. Появились гимнастерки со стоячими воротниками и кителя для старших офицеров.
Дивизия стояла в обороне, начальстве шило себе новые мундиры. Дивизионные и полковые портные не разгибая головы, строчили новые мундиры. Не будет же начальство, вроде нас ходить со споротыми петлицами на облинялых гимнастерках и шинелях.
Малечкин тоже заказал себе новый мундир. Достал материал на китель и отрез сукна на шинель. Мундир и шинель ему шили в дивизии.
Меня приняли в партию. Рекомендацию мне дал наш комиссар батальона капитан Брагин.
Однажды ночью майор зашел ко мне в землянку, поговорил о делах, сказал, что поедет в дивизию и предупредил меня, чтобы я никуда не уходил.
— Жди меня здесь! Вернусь, будем обмывать мой новый мундир и твое вступление в члены партии.
От нас до дивизии километров двенадцать. Я прикинул, что майор вернется только к утру. Пока туда, сюда. Ночь темная. Дорогу плохо видно. На рысях не пойдешь.
Я вызвал старшину и передал распоряжение приготовить, что надо к возвращению майора.
— Все сделаем! Будьте покойны! Немецкая водочка, та еще есть!
Старшина ушел. Я лег спать. Не помню, когда проснулся. Вышел на воздух, ночь была темная. Сырая и хмурая ночь и ветер с порывами. Присев у входа в землянку, достал кисет и закурил. "Не обмоешь новый китель — пути не будет!" — вспомнил я слова майора. Было это суеверие или пустая фраза. Была она просто так сказана, трудно сказать. Суеверие всегда подхлестывает человека на встречу с опасностью.
Я повернул голову вправо и прислушался. Мне показалось, что по дороге кто-то галопом идет. Но вот удары лошадиных копыт стали слышны отчетливо. Кто-то гнал по дороге лошадь, несмотря на темноту. Еще через минуту я услышал ясный звук лошадиных копыт. По галопу можно было подумать, что кто-то спешит именно сюда. Еще через минуту во мраке показалась фигура солдата, припавшего к холке коня.
Около землянки он осадил лошадь и не успел спрыгнуть с седла и сказать что-либо, я уже понял, что что-то случилось с майором. Это был ординарец майора Егорка.
— Товарищ старший лейтенант! — увидев меня, простонал он.
По голове меня резануло чем-то острым. Как будто Егор на скаку полоснул меня обнаженным клинком.
— Майора убило! — выдавил он.
— Где? — крикнул я. И не дожидаясь ответа, бросился к коновязи, где стояли наши лошади. Я сорвал с первой попавшей лошади попону, выдернул из-под головы спящего солдата седло, перекинул его через хребет лошади, подтянул подпруги и вскочил в седло. Рванув с места лошадь, я оказался около Егора, и, не слушая его болтовню, заорал на него.
— Давай вперед! Показывай дорогу!
— Старшина! Подводу гони! — крикнул я уже на ходу.
Только тогда, когда мы проскакали километров восемь, я почувствовал холод во всем теле и озноб в спине. Я понял, что скачу раздетый, в одной гимнастерке и без шапки на голове.
— Вот сюда на объезд! — крикнул мне, обернувшись, Егорка.
Я, не сбавляя хода, круто свернул в сторону. Мы осадили коней и перешли на шаг. Лошади храпели.
Когда мы подъехали к месту, я увидел майорова гнедого. Жеребец лежал на дороге. Он был разорван пополам. Я не сразу мог найти глазами тело майора.
Бросив поводья на седло, я соскочил на землю. Ноги и руки у меня дрожали. Может от холода, по всему телу шла мелкая дрожь.
Егорка меня о чем-то спрашивал, тряс за рукав. Я слышал его голос, но слов никак не мог разобрать. Со мной раньше ничего подобного не случалось. К морозам и холоду я давно привык.
Майор лежал на краю дороги в нескольких метрах от разорванной лошади. Еще пахло свежим запахом взрыва. Тело майора было неподвижно. Ему оторвало левую руку. В правой, он держал кусок поводка от уздечки. Голова была разбита. Из бедра текла темная кровь.
Он умер сразу в короткое мгновение взрыва. Шинель с него сорвало, новый китель был порван и забрызган кровью.
Вслед за нами прикатил старшина. Он бросил мне на руки шинель и шапку. Я оделся. Прошло немного времени, я стал согреваться. Следом за старшиной, который прискакал верхами, тарахтя по кочкам, прикатила подвода.
В небе появились первые проблески утреннего рассвета. Для нас светило небо, для майора наступила черная темнота.
Стало заметно светлей и я рассмотрел майора, место и подробности взрыва. Лошадь майора задней ногой наступила на противотанковую мину. Как она сюда попала? Почему не взорвалась раньше? Здесь по дороге целую неделю скакали и ездили. Всю дорогу избороздили колесами телег. Как могла остаться здесь нетронутая мина? Мне это показалось невероятным и непостижимом.
Мина взорвалась под брюхом у лошади. Майор попал в самый центр взрыва. Смерть была легкой и мгновенной.
Мы стояли полукругом и молча смотрели на нашего командира. Ветер трепал полы наших шинелей и слегка шевелил пряди волос майора с запекшейся кровью.
Мы потеряли своего майора и заботливого командира. Он был веселый, жизнерадостный человек, с неугасимой энергией, юмором и напором. Майор для нас был другом и требовательным начальником. За время совместной службы на фронте я никогда не чувствовал с его стороны хамского деспотизма, лицемерия и тупого зазнайства. Это был человек энергии и дела, открытый и справедливый. Он пытался нас расшевелить и ободрить, заставить посмотреть на войну и на жизнь без тоски, обреченности и печали.
Вот смотрите. Я лежу перед вами. Значит так нужно. Я об этом не сожалею. Да! Он был хороший человек. Он понимал нас каждого, не то, что другие. Он старался не замечать наши грехи и мелкие оплошности. За всю войну я встретил двух порядочных людей. Мой первый командир Архипов в сорок первом пропал без вести. И вот теперь погиб комбат Малечкин Александр Иваныч[173]. Эти двое оставили в моей памяти то человеческое и лучшее, что связано у меня со всей войной. Два человека оставили в моем сознании неизгладимый след добросовестности и порядочности.
Я знал, что где-то в Горьком у Малечкина была семья. Он часто показывал мне фотографию, где были сняты жена и сын, и рассказывал подолгу о них. Я и сейчас вижу её перед глазами.
Вот собственно всё, что я могу рассказать о жизни майора. Откровенно жалею, что погиб такой человек.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.