ПОЧЕМУ СЕВАСТОПОЛЬ?

ПОЧЕМУ СЕВАСТОПОЛЬ?

Снова вернемся в союзные штабы, где, пока мы с вам рассуждали о стратегии и стратегической инициативе, полным ходом шло планирование операции. Удивленные быстрой потерей русскими господства в акватории Черного моря, английские и французские командиры искали возможность сохранения его не на короткий срок, а на все время экспедиции. Тем более, что ее продолжительность не была определена конкретными временными рамками: все зависело от хода военных действий. Конечно, учитывалась техническая отсталость России, у которой не было шансов уже по ходу кампании переломить ситуацию в свою пользу если не прервав сообщение неприятеля с базами в Турции и Болгарии, то хотя бы держа «…их коммуникационные линии под постоянными ударами».^{194} Но все свидетельствовали о том, что военное командование России свою стратегию морской войны строило от обороны.

И всё же союзники явно опасались Черноморского флота, считая его серьезным препятствием к высадке.^{195}

А опасаться было чего. Русский флот всегда непредсказуем. Чтобы лишить Черноморский флот возможности эффективно наносить удары в акватории, необходимо было лишить его места базирования с развитой инфраструктурой. Уничтожение главной базы влекло за собой смертельный удар непосредственно по самому флоту — еще одной цели операции.^{196}

Это предопределяло участь Севастополя,^{197} своим естественным географическим положением обеспечивавшего стратегический контроль за акваторией Черного и Азовского морей, одновременно прикрывая устья Дуная, днепровские и бугские лиманы, Одессу, Херсон и Николаев: «…Генуя, Севастополь, Торрес-Ведрас, Данциг получили, каждый по-своему, свой смысл из-за близости к морю».^{198}

И хотя география и определяла место Севастополя в планируемой кампании, всё же главным аргументом, определившим его основной целью кампании, стала даже не геополитическая составляющая, а прежде всего отмечаемые многими исследователями стратегические выгоды расположения крепости.^{199}

«Положение Севастополя, расположенного на южной оконечности выдвинутого в море Крымского полуострова, является как бы центральным для всего театра. (Расстояние от Севастополя до Одессы — 160 миль, до устья Дуная — 179, до Батума — 280). В силу этого Черноморский флот, базируясь на Севастополь, получал командующее положение над всеми путями между восточными и западными портами, точка пересечения которых лежит недалеко к югу от него… Соседние с Севастополем бухты Крымского побережья имеют важное тактическое значение в отношении обороны района».^{200}

«В смысле господства на Черном море положение Севастополя крайне выгодно: он находится в середине, напротив Босфора, может прикрывать устья Дуная, лиман Днепра и Буга, Одессу и лежит недалеко от входа в Азовское море. С другой стороны, положение его как военного порта опасно вследствие изолированности со стороны суши: Перекопский перешеек легко перекрыть, также легко прервать сообщение с востока через Керчь. Через мелкое Азовское море к северо-восточному берегу полуострова с Дона могут проходить лишь небольшие суда, так что владеющий морем в известной степени контролирует уже и Крымский полуостров. Севастопольская бухта с маленькими заливами на южной стороне представляет прекрасный военный порт с удобными входами и обширными якорными стоянками для большого флота. Владеть Севастополем — значит, владеть Крымом и господствовать над Черным морем».^{201}

Что ж, по-другому и не могло быть. Рожденный в эпоху бурного военного строительства, порт и приморская крепость Севастополь был обречен стать центральным пунктом грядущей кампании, хотя изначально события, предопределившие его судьбу, начинались совсем в другом месте.

Значит, если союзники решались на действия против России на ее территории, то уничтожение Севастопольской крепости становилось ее непременным условием, И тому подтверждений множество. В письме от 29 июня 1854 г. премьер-министр Великобритании Джордж Гамильтон-Гордон[101] обращает внимание английского главнокомандующего на то, что любые военные усилия в регионе не будут иметь смысла, если Севастополь не будет взят, а его укрепления — разрушены.^{202}

Но были причины, делавшие нападение на крепость с моря рискованным предприятием. По мнению лорда Томаса Брассея,[102] в самом начале конфликта, еще до начала открытия боевых действий, Наполеон III предполагал, что любые попытки атаковать Кронштадт или Севастополь небронированными кораблями обречены на провал, так как из-за малых глубин и неизученной гидрографии тяжелые корабли будут вынуждены держаться на большом расстоянии от берега. Еще одним объектом атаки союзными силами и последующей высадки там могла стать Одесса, но уже вскоре эта идея была отброшена англо-французским командованием как бесперспективная.^{203} Город не имел такого значения на Черном море, как Севастополь. Об этом мы уже говорили, и потому повторяться не будем.

Для англичан и французов Севастополь был наиболее уязвим вследствие его изолированности и возможности прервать сообщение с остальной частью империи, перекрыв Перекопский перешеек и заняв Керчь. (Так поступил в 1941–1942 гг. командующий 11-й армией фашистской Германии фельдмаршал Эрих Манштейн, проводя и планируя операцию по захвату Крыма с учетом опыта Крымской камлании союзников).^{204} В условиях создавшейся ситуации крепость имела больше недостатков, чем выгод. И дело было даже не в отсутствии оборонительных сооружений на сухопутном участке.

Создававшаяся для базирования флота, Севастопольская крепость не должна была быть настолько выдвинутой вперед, как это могло быть в случае сухопутной войны. Пока Черноморский флот не имел реальных равных ему по силе противников, не было никакой нужды заботиться о ее укреплении с суши. Никто не мог даже предположить, что в 1854 г. ситуация настолько радикально изменится. Недаром Штенцель считал, что в сочетании с отсутствием господства на море крепость превращалась в совершенно неудобную для защиты: «…Примером таких крайне невыгодных для флота баз могут служить Севастополь, Шербур и Порт-Артур».^{205} Естественно, что это понимали противники России, делая ставку на слабость крепости перед одновременной комбинированной атакой с суши и с моря.

Н. Дубровин отмечал, что «…как приморский город и порт Севастополь прежде всего мог ожидать нападения с моря, и потому естественно, что все внимание было обращено на береговую его защиту. Что же касается оцепления города непрерывным рядом укреплений с сухопутной стороны, то меру эту считали излишней роскошью, так как в укреплениях такого рода могла встретиться необходимость, но в том лишь случае, если бы неприятель решился предпринять высадку, притом в значительных размерах. Такое событие считалось в то время маловерсионным, допускали возможность высадки только небольших десантов с целью угрожать тылу береговых укреплений, когда флот атакует со стороны моря. Высадку же целой армии, которая могла бы действовать самостоятельно на сухом пути, считали делом почти несбыточным».^{206}

В общем, как всегда: самое сложное для России — быть к чему-нибудь постоянно готовой.

Рискну еще раз предположить, что существовавшая тогда военная доктрина по обороне побережья империи с опорой на морские крепости создавалась с искусственно заложенной в нее ошибкой. Ее роковой характер наглядно проявился в Крыму в ходе начала кампании 1854–1856 гг. Создается ощущение, что союзники действовали именно так, как это отрицала русская военная теория, разработанная, кстати, лучшими военными умами империи, о преимущественно оборонительной концепции, про которую мы уже говорили.

Неприятельские командующие выбрали самый трудный вариант смешанной морской экспедиции, причисляемый Коломбом в «Морской войне» к имеющим малейшие шансы на успех, а не карательную экспедицию с целью разорения и опустошения^{207} по принципу «ударил — отошел». Они планировали атаку и захват морской крепости Севастополь. То есть, вернемся к началу, ту самую «ограниченную войну».

Для союзников взятие Севастополя было главной целью еще и потому, что они считали успешный результат такой операции закатом российского господства в Черном море и доминирования в регионе.^{208} Британское высшее правительственное и военное руководство было уверено, что уничтожение Севастополя как крепости и базы военно-морского флота не даст отныне возможности русской армии предпринимать какие-либо наступательные действия против Турции, о чем постоянно информировало командование экспедиционных сил.^{209}

Нельзя сказать, что военное руководство Российской империи, при всей его стратегической близорукости, было столь наивным, что не предполагало возможности такого развития ситуации на юге. Скажем так: оно было действительно близоруким, но не слепым.

«В 1853 году одному из наших лучших боевых генералов Лидерсу было поручено представить свои соображения относительно способов обороны побережья Черного моря от устья Дуная до г. Керчи. Лидере полагал, что десант в Крыму может быть сделан только на южном берегу и притом в составе не более 20 или 30 тыс. человек. По его мнению, Евпатория не представляла никаких удобств для высадки: «вокруг нее, говорил он, одни только степи, татарских селений очень мало, и хотя евпаторийский рейд довольно хорош, но представляет то неудобство, что судам невозможно наливаться пресною водой».^{210}

Генерал-адъютант Лидере оказался прозорливым стратегом. Дальнейшие события показали, что в своей записке, приложенной к рапорту князю Горчакову от 10 августа 1853 г., он ошибался только в определении места высадки, хотя и не верил в успех таковой, даже если она случится у Евпатории.

«…Движение неприятеля к Севастополю будет крайне неудобно, потому что главные наши силы, навалившись из Симферополя, наперерез пути, поставят союзников в большое затруднение».^{211}

Что касается защиты от нападения самой Евпатории, то, по мнению Лидерса, она «…не может служить опорным пунктом для действий, и потому город может быть охраняем сотнею казаков».^{212}

Но эти ошибки — только полбеды. Они вполне были поправимы, если бы к мнению Лидерса прислушались. Атака на Севастополь с моря действительно исключалась. Англичане помнили высказывание адмирала Нельсона: «моряк, атакующий на корабле форт — просто дурак…». Оппоненты могут привести пример удачной атаки крепости с моря: штурм адмиралом Ушаковым Корфу.[103] Но это сравнение некорректно: укрепления Корфу и Севастополя — разные вещи. Да и артиллерия у французов в Корфу была явно слабее русской в Севастополе.

С другой стороны, именно благодаря самим англичанам появился военно-морской термин — «копенгагирование», т.е. внезапное уничтожение неприятеля внезапным ударом в его же базе, как это сделал Нельсон в Копенгагене в 1801 г.^{213} Но и здесь сравнение было явно не в пользу датчан. Продуманность береговых батарей Севастопольской бухты не давала прорвавшемуся на внутренний рейд неприятелю больших шансов выйти оттуда живым.

Другое дело нападение на Севастополь с суши. Но в это не хотел верить никто. Лидерс считал, что для отражения этой попытки будет вполне достаточно имеющихся сил, а именно: «…резервная бригада в самом Севастополе, а на северной стороне один полк пехоты с полевой батареей при содействии морского ведомства, кажется, достаточно охранили бы Севастополь».^{214}

Общий тон государственной переписки 1853–1854 гг. — самоуспокоение. Оно шло по инстанции сверху вниз. В столице если и понимали опасность, нависшую над Крымом и Севастополем, то не оценивали ее как чрезвычайную. Император Николай I не опасался высадки союзников в Крыму и убеждал в этом Меншикова: «Не думаю, чтобы и высадка вблизи Севастополя была опасна…», писал он 10 февраля 1854 г.^{215}

Князь Паскевич, позднее, к концу Крымской войны поумневший и беспощадно громивший князя 1Ърчакова за катастрофу на Черной речке, 23 апреля 1854 г. не только сам не верил в успех подобной операции, но и убеждал в этом князя Меншикова: «Наконец, когда объяснилось, что против нас не одни турки, но с ними англичане и французы, надобно ожидать, что вы прежде всех встретитесь с ними на море или в Крыму. Англичане, верно, более всего грызут зубы на наш Черноморский флот, но вы не дадите его в обиду, а десанты, теперь, когда подойдет к вам бригада 17-й дивизии, едва ли вам что сделают серьезное».^{216}

Мы не будем подробно останавливаться на подробностях административной толчеи по поводу того, строить или не строить сухопутные укрепления города, начавшейся в 1837 г. и продолжавшейся вплоть до высадки союзников в сентябре 1854 г. Обидно, что все это происходило в то время, когда союзное командование едва ли не открыто готовило кампанию в Крыму. В феврале 1854 г. о ее планировании было известно не только военному командованию союзников.

Лорд Раглан недаром ненавидел прессу вообще и журналистов, в частности, открыто называя их шпионами в своем лагере.^{217} Лондонскую «Таймс» называли лучшим союзником Горчакова. Конечно, источниками были не только информация из газет, которая уже по определению может быть сомнительной, но и донесения, поступавшие от посланников по линии Министерства иностранных дел. Кроме того, русские располагали внушительной агентурной сетью в Болгарии и Румынии. Некоторые из агентов продолжали шпионскую деятельность до войны 1877–1878 гг. К таким относился некий Княжевский — «…старик, бывший лазутчиком русской армии на Дунае в 1853–1854 годах».^{218}

Благодаря их рискованной работе, в 1850 г. штаб Черноморского флота получил подробные сведения о состоянии турецких военно-морских сил: количество парусных кораблей и пароходов, численность личного состава, расходы на флот, размеры жалования офицерам, прерогативы власти Капудан-паши, расположение укрепленных районов (фортов, крепостей, батарей) на европейском и азиатском берегах и многое другое.^{219}

Мы много говорили о новшествах Крымской войны в военной истории России. Добавим еще одно: поражение заставило государственный аппарат перестать жалеть деньги на военную разведку, она получила четкую структуру. В течение XIX столетия общее руководство разведывательной службой постепенно переходило из рук армейского командования в генерал-квартирмейстерскую часть Военного министерства. Ко второй половине XIX в. окончательно сложилась структура русской агентурной разведки. Ее схематичное изображение чем-то напоминает осьминога. Во главе — мозговой центр в лице генерал-квартирмейстера. От него расходятся щупальца к штабам военных округов и военным агентам за рубежом, от которых, в свою очередь, тянутся нити тайной агентуры.

^{Расстрел русского шпиона. Рис. из Ward & Co. 1854 г.}

Когда в середине XIX в. осложнилась политическая обстановка в Европе, русское военное ведомство вынуждено было активизировать разведку на западном направлении. Граф Чернышёв, ставший за эти годы военным министром, вспоминает свой опыт разведчика — и к дипломатическим миссиям, как и в 1810 г., прикрепляются офицеры Генерального штаба.^{220} С конца 50-х гг. ее функции стали выполнять офицеры флота, направлявшиеся за границу морскими агентами при посольствах, и проч.^{221}

Что касается Крымской войны, то меньше всего претензий к русской разведке. Другое дело — реализация полученной информации. Но это уже другая история. Агенты работали добросовестно. Не случайно во второй половине столетия одной из наиболее ярких фигур среди русских шпионов был К.Н. Фаврикодоров, в прошлом участник обороны Севастополя и георгиевский кавалер. Рискуя жизнью, он совершил целый ряд блестящих рейдов по турецким тылам и доставил командованию большое количество ценных сведений. Разведчики типа Фаврикодорова, действовавшие из патриотических побуждений, выгодно отличались от работавших из корысти «конфидентов», считавшихся агентами второго сорта.

Весной 1854 г. русская агентура докладывала о начале концентрации сил союзников в Турции, о выдвижении французских войск из центральной части страны к средиземноморским портам, о прохождении английских транспортов через Гибралтар и Мальту. Именно после этих донесений было решено усилить войска князя Меншикова, направив в Крым из Одессы и Николаева резервную бригаду 14-й пехотной дивизии, а бригаде 16-й пехотной дивизии приказано следовать в Крым на подводах.^{222}

Данный текст является ознакомительным фрагментом.