В путь с первым батальоном

В путь с первым батальоном

День 25-го февраля выдался ясным, солнечным и морозным. С утра по улицам Малого и Большого Старо усиленно патрулировали стрелки отдельной роты автоматчиков. Не раз встречался я с командиром роты старшим лейтенантом Ткаченко, в рыжей меховой куртке, лётных унтах и чёрной морской шапке.

Небо часто рассекали пролетавшие низко и с большой быстротой “мессершмидты”.

Пришёл в деревню капитан Фокин, с ним вместе — командир первого пехотного батальона Михаил Арсентьев, или Витязь, как его звали по линиям телефонной связи, русый, невысокий ростом, злой и часто матерщинящий. Я знал, что он раньше был командиром в бригаде торпедных катеров Черноморского флота, знал, что основные силы первого батальона, сформированного в Москве из моряков-торпедистов, остались навеки лежать в тельняшках, бушлатах и бескозырках под селом Залучье, что севернее Избытова и на пятьдесят километров южнее Старой Руссы.

Не поддержанные ещё огнем первой батареи лейтенанта Соколова, моряки пошли в атаку через густые минные поля на ледяные валы немецкой обороны с многочисленными пулемётными и миномётными гнёздами.

С Витязем пришёл комиссар батальона Булыгин, командиры и работники штаба, стрелки охраны и разведки. Они разместились в большой избе на той же улице, где мы находились, и я сходил навестить их.

Высокий, добродушный и громогласный, как протодиакон, Булыгин сидел с босыми ногами и сушил портянки. Он громко приветствовал меня, приглашал садиться, как в доброй домашней обстановке, хотя садиться было некуда и не на что, а пол был занят стоящими и спящими с оружием

в руках и на поясе бойцами.

Командир батальона тоже подошёл к нам, больше молча слушал и разглядывал меня, впрочем, расспросил, как дела у нас со связью, с боезапасом, сможем ли мы поддержать их наступление на Извоз. Односложно отозвался о гибели под Извозом третьего батальона, слегка ругнул Ривьеру и его штаб, замолчал и отвернулся. От Булыгина я узнал, что их батальон, точнее, его остатки, тоже в лесу пока остались, в деревню не заведены. Я откровенно высказал Булыгину, такому большому и симпатичному, простому в обращении человеку, свои взгляды на причины неудачи ночной атаки на Извоз. Сводились они к известным словам песенки:

“Гладко было на бумаге,

Да забыли про овраги,

А по ним ходить...”

Тут я узнал от Булыгина, что они ждут подкрепления. Говорят, уже пришёл маршевый уральский батальон лыжников, сформированный в Свердловске. Он должен подойти и пополнить их роты. Сейчас предполагается наступление батальона не на Извоз, а на Большое Стречно. Разговаривать с ним было приятно, так как он казался общительным и сердечным человеком. Может быть, не “казался”, а на самом деле был таким. Я не был к нему близок, хорошо не зная его. Он расспросил, где мы базируемся, а когда узнал, что в доме партизана, то сообщил, что партизан уже доставлен в штаб бригады для допроса в связи с гибелью батальонной разведки; будет, по всей вероятности, расстрелян.

В доме, где разместились Витязь и Булыгин, было шумно и многолюдно. О многом хотелось расспросить добродушного и словоохотливого комиссара батальона, но многолюдство мешало, многие спали на полу, обнявшись с автоматом или винтовкой.

Хотелось спросить и посмотреть оперативную карту, узнать, кто наши соседи, в состав какой армии мы входим, верно ли, что в первую ударную армию генерал-лейтенанта Морозова, как говорил мне воентехник в деревне Большие Жабны. Хотелось узнать, где находится штаб бригады, и т.п.

Пришлось, однако, их покинуть и вернуться в избу партизана. Она оказалась занятой командиром артдивизиона Фокиным и его штабом. Нам, т.е. мне и бойцам моего взвода, он тут же предложил выселяться, добавив, что моё дело — пойти в разведку, наметить и оборудовать себе наблюдательный пункт, организовать наблюдение за деревней Большое Стречно одновременно с наблюдением за Извозом.

Куда идти? По какой дороге? Неужели по той, по которой так неудачно шёл Козлов с партизаном и другими? На эти вопросы Фокин, только что пришедший в деревню, не мог дать никакого ответа. “Давай, давай, иди, не задерживайся”, — вот несложный свод всех его приказаний. Взяв

с собой в этот раз разведчика Смирнова как самого опытного, храброго и рассудительного, намой взгляд, я отправился через лог в Большое Старо. Брать с собой двух, трех бойцов или больше мне представлялось как ненужной тратой таких дорогих сейчас людских сил, так и небезопасным. Из такой совершенно слепой разведки большая вероятность вообще не вернуться, так лучше уж пусть два, а не три и не четыре человека погибнут. Вот дошли до знакомого сарая на околице, в котором находится передовой пост с пулемётом. Из сарая вышел автоматчик, справился, куда идём, предупредил: “Впереди охраны нет — немцы!” Попросили его поддержать, если потребуется, из пулемёта.

Опять высоко стояло солнце, и искрился, слепя глаза, снег, когда мы, как могли поспешно, чтобы не попасться самолёту, переходили поляну, по которой так недавно тянули из леса Козлова с разрывной пулей в лопатке. Вот первые молодые сосенки, узкая, почти нехоженная тропка. Как же на душе жутко, причём чувствую затаённый страх даже в Смирнове. Идём, особенно пристально и внимательно присматриваясь ко всему окружающему.

Идти тяжело. Прошли с полкилометра — стали выбирать себе сосну для ПНП. Дело оказалось сложным. Не подойдёшь никак — утонешь в снегу, да и вперёд смотреть да смотреть нужно. Страх проник в душу, прочно осел там. Чем дальше и дальше продвигаешься в глубь таинственного “чужого” леса, тем становится всё более жутко. Ведь где-нибудь да должны мы увидеть или встретить “их” передовой пост, или патруль, или засаду?

А нас только двое, да и что за оружие у нас? У Смирнова — карабин, как положено всем артиллеристам, у меня автомат ППШ с одним диском, чужой, взятый “напрокат”, из которого не стрелял ни разу, да наган за бортом шинели. Этот хоть свой, личный.

Дорога уходит влево. Неожиданно сзади нас появляется человек. Приближается быстро, бежит, спотыкаясь в глубоком, не утоптанном снегу. Мы остановились, насторожились, ждём. Успокаивает мысль, что идёт он со стороны Большого Старо.

...Наш! Маленький ростом краснофлотец, в масккостюиме, с винтовкой и термосом за спиною.

— Кто будешь и куда спешишь? — спрашиваю я его.

— Из первого батальона, баланду нашим несу в Избытово, — отвечает он.

— Как же попадешь туда, ведь тут, под Извозом, немцы?

— Как?! Как?! — чуть не всхлипывая, отвечает он. — Послали вот, значит, надо нести. Как?! — снова с горечью и неприкрытым чувством страха как-то передразнивает меня и снова бежит дальше, увязая в снегу.

— Так есть же другая дорога в Избытово, через Хмели, — говорю я.

— Велели здесь идти, сказали, короче, — не то всхлипывает, не то вскрикивает он, удаляясь от нас.

Мне становится стыдно за мой страх и малодушие. Впрочем, внешне ни я, ни Смирнов не проявляем их. Идём дальше.

Внезапно на дорожку перед нами обрушился шквальный огонь из миномётов. Немцы пристреляли дорожку и, увидев идущего впереди нас пехотинца с термосом, пытались обстрелять его минами. Однако проскочил он, по-видимому, эту зону смерти. Отбежав немного назад, мы остановились: может быть, остались незамеченными, и огонь сейчас прекратится? Нет, становится очевидным, что и мы замечены: разрывы мин быстро и точно приближаются к нам, как полоса дождя, чётко видимая на открытой местности. Стараемся быстрее уйти, в то же время неотступно думается: где же немецкий наблюдательный пост, и далеко ли стоят их миномёты? Свернуть с дорожки в сторону совершенно невозможно: снежная толща засасывает, как болото, делаешься совершенно беспомощным. Вот и опушка, поляна. По всему телу бежит нервная дрожь. Но показавшийся вдалеке сарай кажется спасительным, взгляд на него успокаивает: как-никак, там наши ребята, могут поддержать из пулемёта.

На поляне останавливаемся — минута раздумья: что же делать дальше? Снова по дорожке идти — опасно, да и подходящих сосен нет. Советуюсь со Смирновым. Решаю возвратиться в Большое Старо, забраться в избу к крестьянину (где был я с Быковым), попытаться оборудовать наблюдательный пункт на коньке крыши.

Возвращаемся в деревню. Снова мы в избе, опять глухо ворчат хозяева, однако Смирнов уже на крыше: делает лопаткой ступеньки в снегу, место для укрытия и наблюдения.

Пока он орудует на крыше, я веду разговор со стариками. Они достаточно откровенно сочувствуют жившим тут несколько месяцев немцам, говорят, что немцы не притесняли их, что в основном вся деревня была довольна, многие, прельстившись обещаниями и надеждой, добровольно улетели в Германию.

Разговаривая с хозяевами дома, стараюсь не раздражать и не озлоблять их, а расположить в нашу пользу.

— Как же так? И вы, и мы люди русские, — говорю я, — очень трудно и нам, и вам приходится. А вот мы духом не падаем, немцам сдаваться не собираемся, умрём скорее.

В конце концов, чувствую, что что-то достигнуто, удаётся в какой-то мере к себе расположить этих стариков — бывших кулаков, как мне почему-то думается. А пустой желудок вновь грезит о картошке в подвале.

Уходим со Смирновым уже с закатом солнца, обсуждая, насколько хорошо видны с нового НП Извоз и Большое Стречно.

Где же ночевать будем? Изба партизана — не наш дом теперь. Может быть, в избе, где помещался Ривьера со своим штабом? Путь наш всё равно ведёт мимо неё. Подходим. В ней, по-видимому, поселились автоматчики. Стоит невдалеке старший лейтенант Ткаченко, смотрит на нас тяжёлым, жёстким взглядом. Видим щетину его рыжих усов, а в светёлке кто-то голосит, разливается, плачет.

Берусь за перила, подымаюсь на пару ступенек, спрашиваю: “Что там?” у стоящих перед крыльцом автоматчиков.

— Старики плачут! — отвечают они угрюмо.

— А что случилось?

— Пристрелил дочку-то старший лейтенант, и ребёнка заодно: говорит, он у неё немецкий.

Не открыли мы дверь, не вошли в избу — пошли со Смирновым дальше.

Шли дальше, думая о трагедии, разыгравшейся в тёмной светелке. В воображении вставала красавица Тамара с чёрными распущенными волосами и новорожденным младенцем на руках.

Стемнело, когда мы подошли к избе партизана. Во дворе стояла запряжённая в сани Полундра, а в избе нас встретил, как всегда приветливо осклабясь, старшина Максимцев. Привёз баланду! Третья часть котелка досталась на мою долю да три с половиной чёрных сухаря. Ещё песок сахарный в маленьком бумажном пакетике: чайные ложки три будут.

Смирнов выпил баланду из котелка через край, сахар высыпал прямо в рот из пакетика. На моё замечание, что следовало бы сахар к чаю приберечь, рассмеявшись, как всегда, грубым коротким смехом, ответил:

— Э-э, умрём — всё останется! Так сразу лучше.

Ни Фокина, ни Калугина в избе не было. Заметно было, что многие стрелки первого батальона просочились из леса в деревню, улица от войск стала люднее.

К ночи начался сильный миномётный обстрел немцами нашей деревни. Мы же улеглись все спать, причём я поместился с краю, на лежанке. Старуха и дети долго укладывались и шептались за деревянной перегородкой. Сон был неспокойным, неровным. Обстрел деревни то прекращался, то вновь начинался с ещё большей яростью. Несколько раз выходил во двор: смотрел на начинающиеся в отдельных местах Большого и Малого Старо пожары. Отсвет от них проникал через небольшие оконца в избу и не давал спать. Звонко рвались мины, то удаляясь, то приближаясь к нам. Такая ночь тоже запомнится надолго, на всю жизнь, должно быть. Даже умирая, вероятно, её вспомню.

26 февраля 1942 года

Утром, как рассвело, пришли капитан Фокин, комбатр Калугин и другие. Мне надлежит немедленно свернуть связь, так как вся бригада снимается и перебрасывается под город Демянск. Есть, говорят, приказ об этом по армии. Из отрывистых слов капитана узнал, что мы блокируем 16-ю германскую армию генерала фон Буша, базирующуюся на Демянск. После снятия связи приказали двигаться с первым батальоном. Связь предстоит снять всю — от Малого Старо до батареи, которая будет перебираться на новое место. Батальон уже поспешно оставлял Малое Старо, уходил обратно в лес. После телефонных звонков и необходимых распоряжений мои телефонисты и разведчики приступили к работе. Часам к одиннадцати мы были в лесу, среди стрелков батальона, — Малое Старо оставлено. Говорят, что удерживать деревню поручено роте автоматчиков, которая осталась в ней не вся, а в какой-то своей части, должно быть.

Остановились мы в лесу, у оврага, напоминая, вероятно, какой-то несуразный большой табор. Тут оказались и роты первого пехотного батальона, и сапёрная рота бригады, и автоматчики, а также лошади, орудия и артиллеристы застрявшей у оврага второй батареи лейтенанта Шароварова. Мои телефонисты, энергично снимавшие телефонную линию, наматывающие провода на катушки под руководством Стегина и Быкова, справились со своим делом успешно. Часам к двум дня всё уже было собрано. Телефонисты погрузились на тягачи и должны были двигаться с орудиями. Мы были готовы в путь, но приказа не поступало.

Потеплело. Падал снег, пушистый, большими хлопьями и настолько частый, что в этом не было ничего приятного. Спина, плечи, шапка — всё покрывалось снегом, деваться от него было некуда.

Толкались взад и вперёд по снегу, то натыкаясь на своё начальство, — капитана Фокина и лейтенанта Калугина, — то теряя их надолго из вида.

Снег шёл, не переставая, а к вечеру разыгралась сильная метель; это действовало совсем удручающе. Встретился я где-то на тропках с лейтенантом Мальцевым и его разведчиками. Их состояние было таким же плачевным, как и наше: голодные, промёрзшие, смертельно усталые, засыпанные снегом, они прятались от метели, скорчившись под деревьями.

— Нет, не по моим силам эта война, — снова повторил мне Мальцев.

Да, побеждали мы, видно, молодостью.

Разведчики, ходившие за мной, как цыплята за наседкой, сначала робко, потом всё настойчивее и настойчивее стали просить меня разрешить им отправиться в Большое Старо — отдохнуть и погреться немного в избе у крестьянина, где со Смирновым мы наблюдательный пункит наметили.

Я категорически им отказывал.

— Ну что стоит разрешить, тут полтора километра до деревни, — говорили они, — ну оставим здесь кого-нибудь, прискачет, если потребуется, если в путь тронутся, вмиг вернёмся.

Пришлось обратиться к командиру батареи Калугину. Он решительно отказал нам.

Совсем стемнело. К ночи пурга разошлась ещё больше.

Ещё настоятельнее стали приставать ко мне ребята. Снова обратился к Калугину — снова отказ: пусть терпят, вперёд пошла уже саперная рота и автоматчики. Придёт приказ — батальон двинется, с ним и наш черёд придёт.

Ни шалашей, ни землянок. Никакого дела не делаешь — мёрзни и жди. Уже ночь наступает, а мы всё на ногах, как звери лесные диковинные.

Стали просить меня ребята — отпусти их хоть троих: картошку выпросят, сварят, принесут. Вернуться всегда успеют. Лошади кругом бродят, вернуть не трудно.

Заколебался я. Разрешить нельзя: строжайше запрещено мне. Но доводы-то убедительные, как не согласиться с этим?

Результат сказался быстро: несколько человек из моего взвода исчезло. Стало ясно, что ушли в деревню!

Сказать Калугину нельзя, взбесится. Послать вдогонку? Придётся, другого выхода нет! Не разрешал ведь я им! Почувствовали, видно, слабину, малодушие моё. Решил послать троих. Опять стали уговаривать:

— Товарищ лейтенант, пойдемте же с нами, ну часок хоть посидим, вернёмся и их прихватим!

Не удержался я. Оставил Смирнова с Афониным близ командира батареи. И пошли мы, утопая в снегу, через поляну в Малое Старо. Темнота, если бы не снег! Ветер. Метёт. Спустились в лог. Поднялись на пригорок. Совсем засыпанные снегом, открываем дверь в знакомую избу. За столом сидят, сняв шапкии расстегнувшись, “пропавшие” ребята моего взвода. Перед ними — освещаемая керосиновой лампой кастрюля с только что сваренной в шкурке крупной картошкой. Пар поднимается над кастрюлей.

— Пожалуйте к нам, товарищ лейтенант, откушайте, картошки на всех хватит! — говорят они с некоторым подобострастием, повернув в нашу сторону головы.

Раньше всего надо стряхнуть с себя снег. Берём стоящий у двери веник. Довольно долго и тщательно обрабатываем друг друга.

Хозяева избы, видно, умело ребятами моими обхожены: не в пример недавнему прошлому, добродушны, гостеприимны, настроены доброжелательно.

Сдираем почерневшими от костра и мороза пальцами шкурку с горячих картофелин, разламываем, посыпаем солью и отправляем в рот. Досадно только, что хлеба нет.

Очень недолго продолжалось это удовольствие — какие-нибудь минуты. За окном послышался топот лошади, скрип снега на крыльце, и в избу ввалился Афонин.

— Товарищ лейтенант, командир батареи приказал вам сию же минуту вернуться со всем взводом. Очень разгневался, очень ругается.

По выражению лица Афонина вижу, что дело нешуточное. Собираемся быстро, рассовываем картофель по карманам. Кастрюля пуста, и мы уже на улице, опять на ветру и позёмке.

Озабоченно расспрашиваю Афонина, что произошло, как настроен командир батареи. Встреча не предвещает ничего доброго.

Вот уже и лес. Вот уже и маленькие, серые, но грозные, должно быть, очи Калугина: в темноте-то их не видно.

— Расстрелять, только расстрелять тебя, приказ умышленно нарушил!.. Да это фронт или не фронт? Становись к ёлке! — кричал Калугин, прикрываясь от ветра и снега, усиленно пересыпая свой крик крепкими, солёными словами.

Я старался, как мог, оправдаться. Мои ребята, в нарушение воинских правил и этикета, всё время вмешивались, стараясь выгородить меня, взять на себя вину. Убеждали его, что, в конце концов. никто ведь не отстал, не опоздал. Долго бушевал Калугин и всё твердил о расстреле. Постепенно отошёл. Сказал, что батальонная разведка уже пошла за врубающимися в лес сапёрами, чтобы мы шли за ней сейчас же. Он будет дожидаться тягачей с орудиями. Направление — на север, буссоль 45-00. Расстояние для перехода — сорок-пятьдесят километров.

Батальону приказано взять с ходу деревню Хохели[6] Новгородской области. К ней должны выйти наши батареи, поручается поддержать артогнём наступление батальона. Где будет огневая позиция, т.е. где установят пушки, Калугину пока неизвестно.

— Разведка пошла вон туда, — он махнул рукой в темноту. — Забирай разведчиков и иди!

Наступила ночь, когда я со своими немногочисленными разведчиками шёл по лесной трущобе по следам батальонной разведки. Лыж не взяли. Брели и брели, выбиваясь из последних, кажется, сил.