Медь для циклотрона ЛФТИ
Медь для циклотрона ЛФТИ
26 мая 1939 года в Москве состоялось расширенное заседание Бюро Отделения физико-математических наук, на котором председательствовал академик Сергей Вавилов. Первым вопросом в повестке дня стоял доклад члена-корреспондента Академии наук Абрама Алиханова, который возглавлял специальную комиссию по обследованию Харьковского физтеха (УФТИ) и входившей в её состав Лаборатории ударных напряжений (ЛУНа).
Своё выступление докладчик начал так:
«Я буду краток. Дело в том, что нам не совсем ясно было в точности, что мы должны были сделать во время поездки туда, не было совершенно чёткой программы. Поэтому мы ознакомились с институтом, с его тематическим планом, с его работами, оборудованием, составом. Считали, что сделали всё, что могли…».
Сегодня вряд ли возможно доподлинно установить, лукавил ли Алиханов, когда заявлял, что члены комиссии не знали, зачем их направили в Харьков? Но бесспорно одно: тогда, в 1939-ом ни для кого не было секретом, для чего создавалась специальная комиссия, и что именно она должна была проверить в УФТИ.
Ведь в Украинском физико-техническом чекисты раскрыли заговор!
Настоящий!
Контрреволюционный!
Сколько враждебных элементов побывало уже за решёткой! Бывший директор УФТИ Александр Лейпунский. Главный теоретик Харьковского физтеха Лев Ландау (он просидел в тюрьме ровно год, и лишь благодаря хлопотам Нильса Бора и Петра Капицы был выпущен на свободу). Основатель УФТИ Иван Обреимов находился под следствием (19 ноября 1940 года за «антисоветские высказывания» его приговорят к 8 годам исправительно-трудовых лагерей).
А сколько человек было расстреляно!
Вот что происходило в Украинском физико-техническом институте.
Академия наук направляла в Харьков представительную комиссию, чтобы она отыскала там факты, которые подтвердили бы своевременность и правильность энкаведешных репрессий.
А член-корреспондент Алиханов стал вместо этого перечислять достоинства проверявшегося института, который, дескать, располагает «… очень солидной базой для исследовательских работ по ядерной физике», и что в нём «… налицо все данные для развёртывания этих работ по атомному ядру в весьма крупном масштабе».
Кто знает, может быть, именно эта интеллигентская «недогадливость» и непростительная «нерешительность» в деле выявлении врагов народа, прокравшихся в ряды советских физиков, и сыграли решающую роль, когда через несколько лет встал вопрос, кому доверить научное руководство «атомной программой» страны Советов? Вечно во всём сомневавшемуся Алиханову или тоже подверженному сомнениям, но умевшему вовремя перестроиться Курчатову?
Впрочем, не будем забегать вперёд.
Вернёмся в конец мая 1939 года — на расширенное заседание Бюро Отделения физико-математических наук Академии наук, где разгорелся очередной спор между физиками-ортодоксами из московской «школы» и их непримиримыми оппонентами.
Страсти закипели из-за того, что учёные никак не могли решить, где же всё-таки и как именно следует проводить работы по атомному ядру. Сконцентрировать их в столице? Или оставить всё как есть, то есть продолжить самостоятельные исследования в Ленинграде, Харькове и Москве?
Академик Сергей Вавилов отстаивал уже знакомые нам позиции «коммунистов-физиков», считая, что, раз Академия наук переведена в Москву, значит, в ней должны находиться все научные силы. Включая ядерщиков, которых, по мнению академика, «следует сосредоточить» в Физическом институте Академии наук. Учёным, которые жили в других городах и занимались там атомным ядром, тоже следовало срочно перебираться в Москву. Со всеми своими приборами и оборудованием. В том числе и с циклотроном, строившемся в Ленинграде. Так считал академик Вавилов.
Московским учёным это предложение понравилось. А ленинградцы энергично запротестовали. Директор ЛФТИ, взяв слово, обратился к Вавилову с взволнованной речью:
«ИОФФЕ. Вот вы сводите всё к задаче сосредоточения. Я считаю, что это — вреднейшая вещь! Разве можно в Советском Союзе иметь один центр ядерной физики? Мне кажется, что это было бы бессмысленно! Во Франции, как мы знаем, вся наука сосредоточена в одном городе — в Париже, и от этого случилось, что наука в течение ста лет деградировала….
Для меня никаких сомнений нет, что сосредоточение ядерной физики в одном месте нанесёт величайший вред науке. Для Советского Союза были бы естественны три центра, в Москве, Ленинграде и Харькове».
С особым воодушевлением Абрам Фёдорович защищал циклотрон, детище своего института:
«ИОФФЕ. Я считаю возмутительным допущение, что на весь Советский Союз должен быть один циклотрон! Это означает поставить советскую физику на уровень… самых отсталых стран. Ведь уже в Японии два циклотрона, а в Америке их двадцать один!.. Как же можно исходить из того, что в Советском Союзе будет только один циклотрон, и что поэтому он должен быть в Москве? Я считаю, что это неправильно и недопустимо!».
Убедительные доводы академика Иоффе были выслушаны со вниманием. Никто не возражал, потому что речь шла о физике вообще. Но стоило Абраму Фёдоровичу заговорить о вполне конкретных «восьми тоннах меди», которые так необходимы для достройки циклотрона, и которые физтеховцам никак не удаётся достать, председательствовавший отреагировал мгновенно:
«ВАВИЛОВ. Вы претендуете на то, чтобы наше расширенное заседание Бюро решало вопрос о меди. Вы же знаете, как это делается! Мы решили этот вопрос положительно, дальше это пойдёт в Академию наук, которая непосредственно тоже не в состоянии сама решить этот вопрос, и оттуда будут названивать во всевозможные организации для получения меди».
После таких казённых (и, главное, не очень искренних) слов в зале раздался печальный голос:
«АЛИХАНОВ. Вот как раз этого-то и не будет! Судя по тому, что было раньше, я уверен, что решение будет принято, а названивать никто не будет».
Этой репликой, абсолютно справедливой по существу, Алиханов наверняка нажил себе новых недругов, добавив к уже отмечавшимся чертам своего характера («недогадливость» и «нерешительность») ещё и «скептицизм» в отношении к властным структурам.
Как видим, страсти на том майском заседании Отделения физико-математических наук разгорелись нешуточные. Но председатель собрания быстро охладил разволновавшихся учёных:
«ВАВИЛОВ. Постановлением Совнаркома работы по физике атомного ядра фактически сосредотачиваются в Академии наук, и ей предоставлено полное право решать эти вопросы так, как она найдёт это нужным. Могу прямо сослаться на разговор… по этому поводу ни больше, ни меньше, как с товарищем Калининым, причём было сказано:
— Совнарком постановил, а ваше дело — Академии наук — решать так, как вы найдёте целесообразным».
Упоминание фамилии «всесоюзного старосты» всех сразу успокоило. Раз власть устами Михаила Ивановича Калинина сказала своё слово, значит, споры абсолютно бессмысленны.
Курчатов на том заседании не присутствовал. Своё мнение он изложил в письме (его зачитал Вавилов), в котором излагалось настойчивое требование скорейшего завершения строительства циклотрона ЛФТИ. Не одобрялся также перевод ядерных лабораторий в Москву. И была просьба перераспределить препараты радия, находившиеся в распоряжении Академии, таким образом, чтоб какая-то часть (пусть даже очень небольшая) попала в распоряжение лаборатории Ленинградского физтеха.
Вопрос о дефицитнейшем радии в тот же день был передан на рассмотрение Комиссии по атомному ядру, которую, как мы помним, тоже возглавлял Вавилов. Комиссия постановила:
«Принять к сведению сообщение директора ФИАН ак[адемика] С.И. Вавилова о возможности предоставления (Физическим институтом эманации радия для ЛФТИ. Вопрос о перераспределении имеющихся препаратов радия считать несвоевременным».
Иными словами, какое-то количество эманации ленинградцам пообещали. Но перераспределять источники нейтронов не стали. Зачем? А вдруг понадобится самим! А то, что курчатовская лаборатория так и осталась на голодном урановом пайке, мало кого волновало…
О каком серьёзном изучении «ядерной проблемы» могла идти речь?
Зато во Франции в это время ни в радии, ни в уране физики недостатка не испытывали. И с тяжёлой водой всё обстояло вполне благополучно — ею французских учёных снабжала Норвегия. В Париже строили мощный циклотрон, и ядерные исследования шли полным ходом.
В Германии над созданием арийского сверхоружия уже работал весь цвет немецкой науки: и первооткрыватель цепной ядерной реакции Отто Ган, и Нобелевский лауреат Вернер Гейзенберг, и выдающийся 27-летний физик Карл Фридрих фон Вайцзеккер.
Возраставшая день ото дня урановая активность немцев подтолкнула учёных за океаном к более решительным действиям. Лео Сцилард и его земляк (тоже физик-эмигрант) Евгений Вигнер поняли, что медлить больше нельзя. И написали ещё одно письмо. На этот раз оно было адресовано самому президенту Соединённых Штатов Америки.
2 августа 1939 года, прихватив с собой своего коллегу Эдварда Теллера, Сцилард и Вигнер приехали к Эйнштейну и уговорили великого учёного подписать обращение к первому лицу страны. В письме содержалась настоятельная рекомендация:
«… установить постоянный контакт между правительством Соединённых Штатов и группой физиков, исследующих в Америке проблемы цепной реакции».
Подписанный Эйнштейном меморандум был вручён финансисту Александру Саксу, лично знавшему Франклина Рузвельта. Он пообещал передать этот документ президенту.
А в это время в Советском Союзе.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.