7. Москва спасена, Ленинград вымирает

7. Москва спасена, Ленинград вымирает

Те, кому суждено было дожить до второй половины 1942 г., увидели поворотный момент в войне, когда продвижение японцев в регионе Тихого океана было остановлено, а немцы увязли под Сталинградом и в Северной Африке. Но прежде союзников ожидали долгие месяцы бед и разочарований, и даже вмешательство Соединенных Штатов не положило этому конец. Константин Рокоссовский, самый блестящий и грозный из полководцев Сталина, командовал 16-й армией под Москвой. В середине ноября он сказал военному корреспонденту: «Уверен, скоро немцы начнут выдыхаться. И придет время – мы будем в Берлине»¹. Его слова оказались пророческими, но в тот момент мало кто в мире понимал, в какую ловушку загнал себя вермахт. Среди ближайших советников Гитлера были, однако, люди, уже говорившие о том, что с притязаниями Германии на мировое господство покончено.

Немцы продолжали рваться вперед и к северу, и к югу от Москвы, но инерция движения исчерпалась. 17 ноября дивизия вермахта дрогнула и бежала, столкнувшись с новыми советскими танками Т-34. У русских появились на поле боя свежие подкрепления, у немцев же истощались запасы оружия и топлива, человеческие ресурсы и вера в победу. Молодой офицер СС писал: «Шаг за шагом мы приближаемся к нашей цели – Москве. Ледяной холод. Чтобы запустить двигатель, сперва нужно его прогреть, разложив под ним костер. Замерзает и топливо, машинное масло загустело, а антифриза у нас нет. Постоянное пребывание на морозе отнимает последние силы у изнуренных солдат. Автоматическое оружие зачастую отказывает, потому что затвор не двигается»². Стоило сплюнуть, слюна замерзала, не долетев до земли. В одном только полку насчитывалось 315 случаев обморожения. 3 декабря Хёпнер, командующий Четвертой танковой группой, докладывал: «Боевые силы группы исчерпаны. Причины: физическое и моральное истощение, потеря большого числа командиров, отсутствие зимнего обмундирования. Верховному командованию следует решить вопрос об отступлении».

Вновь и вновь немцы бросались на позиции русских, вновь и вновь их отбрасывали. Георгий Осадчинский видел, как группа немецких танков в сопровождении пехоты остановилась перед железнодорожной переправой и не смогла одолеть ее под артиллерийским обстрелом. Один танк вспыхивал за другим, уцелевшие поспешили отступить. На глазах у Георгия немецкий солдат беспомощно барахтался в снегу, другие неуклюже ковыляли к своим. «Чувство облегчения и счастья охватило всех наших», – писал Осадчинский³. Немцы уже не казались страшными, их можно было побить. Советские стратеги все еще действовали с убийственной неуклюжестью, по личному требованию Сталина посылая солдат в лобовую атаку. Одна из таких атак – на фланг немецкой 9-й армии – закончилась гибелью двух тысяч всадников и коней из кавалерийской дивизии. Стратегическое руководство никуда не годилось. Рокоссовский негодовал на требование Жукова беспрекословно следовать навязанной Кремлем доктрине «ни шагу назад». Рано выпавший снег не скрыл бы всей пролитой русскими крови.

И все же немецкое командование продолжало обольщаться насчет своего противника. Донесение армейской разведки от 4 декабря заканчивалось выводом: «В настоящий момент стоящий перед группой армий «Центр» противник не способен к контратаке, если не получит существенные подкрепления». От внимания разведки ускользнули девять новых армий, подошедших на помощь Жукову: 27 дивизий и дополнительные конные отряды, которые могли пройти по снегу там, где застревали машины. Враг все еще стоял в 40 км от Кремля, передовые отряды подошли к окраине столице ближе чем на 15 км. Но армия вторжения потеряла с начала операции Typhoon 200 000 человек, а цели так и не достигла.

5 декабря русские перешли в наступление, в то время как немцы буквально примерзли к месту. Ставка дождалась подкрепления от генерала Мороза. Температура упала до –30?, и немецкие смазочные материалы затвердели, в то время как у русских оружие и танки оставались боеспособными. Стартер Т-34 работал на сжатом воздухе, поэтому мороз ему был не страшен. Пехотинец Альбрехт Линзен в ужасе описывал, как его батальон драпал от русских: «Из метели выбежали солдаты, рассеялись во все стороны, словно перепуганное стадо. Одинокий офицер стоял среди этой обезумевшей массы, махал руками, порывался вытащить пистолет, а потом предоставил им удирать. Наш взводный даже не пытался остановить людей. Я остановился, гадая, что делать дальше, справа от меня раздался взрыв, я почувствовал острую боль в правом бедре и подумал: “Тут я и умру, в 21 год, в снегах под Москвой!”»⁴

Русские уничтожили слишком далеко выступившие клинья немцев к северу и к югу от Москвы и двинулись на запад. Немыслимое сделалось реальностью: непобедимый вермахт отступал. «Каждый раз, покидая деревню, мы ее поджигаем, – писал лейтенант Густав Шродек. – Это примитивная мера обороны, и русские ненавидят нас за это. Но такова суровая логика войны: лишить преследующего нас противника убежища в страшный мороз»⁵. Лейтенант Курт Груманн писал с полевого перевязочного пункта: «Сегодня доставили восемьдесят человек, у половины обморожения второй или третьей степени. Распухшие ноги в волдырях, с виду уже не члены человеческого тела, а бесформенная масса. У некоторых началась гангрена. Ради чего все это?»⁶ Многие танки и машины пришлось бросить, они вмерзли в снег и лед. «Призрак Великой армии Наполеона нависает над нами, словно злой дух», – писал артиллерист Йозеф Дек.

Десять дней вермахт катился назад по заснеженной равнине, оставляя за собой трупы и почерневшие остовы брошенных машин. Большинство немецких командующих предпочли бы отступить еще дальше, но Гитлер с упорством, достойным Сталина, призывал к «фанатическому сопротивлению». Преданный нацист генерал Вальтер Модель сделался героем, удержав линию фронта. Сталин, вопреки настойчивым советам Жукова, требовал развивать успех. 5 января он распорядился провести контрнаступление по всему фронту. И тут он вновь поступил как Гитлер: пренебрег возможностью сосредоточить все силы против слабого места в обороне немцев и тем самым лишил себя шанса на великую победу. Рокоссовский впоследствии составил скорбный список сделанных ошибок и упущенных шансов. Немцы продолжали яростно обороняться, уничтожая десятки тысяч русских. Советские резервы вскоре исчерпались, и наступление захлебнулось. Модель даже вернул себе часть утраченных позиций, а Жуков обманулся в надежде окружить группу армий «Центр». И все же решающее событие произошло: немцев подвинули – где на 100 км, где и на 250. Москвы они так и не увидели.

Пока решалась судьба советской столицы, к западу от нее совершалась драма не меньших масштабов и причинившая больше несчастий, если несчастья возможно считать или взвешивать. Осенью 1941 г. войска оси двигались друг другу навстречу с северо-запада и юга и сомкнулись под былой столицей России – Ленинградом. Операция Barbarossa предоставила финнам шанс отомстить за поражение 1940 г., и в июне 1941 г. финская армия, перевооруженная за счет Гитлера, присоединилась к нападению на СССР. Немецкие войска продвигались из северной Норвегии и остановились в 50 км от Мурманска. Финны не выразили желания заходить намного дальше своих границ 1939 г., но 15 сентября немцы с их помощью завершили окружение Ленинграда. Блокада прежней царской столицы Санкт-Петербурга, украшенного барочными дворцами и набережными вдоль реки, длилась более двух лет и превратилась в горестный эпос. Немного эпизодов даже той войны сравнится с этим по человеческим потерям и страданиям – здесь погибло больше людей, чем Великобритания и США вместе взятые потеряли во всех битвах.

Советское командование готовилось к обороне города. Десятки тысяч ленинградцев рыли окопы под огнем вражеской артиллерии – «методичным и точным»⁷, по словам одного ветерана. «Наши солдаты выскакивали из окопов, хватали подростков и женщин, тащили их прочь с дороги, подальше от линии огня. Упала зажигательная бомба. Стадо скота, испугавшись при виде загоревшегося битума, обратилось в бегство, вздымая пыль. В панике животные помчались прямо на минное поле». Детей начали эвакуировать из города, но было слишком поздно: они оказались на пути наступавших немцев, и более 2000 погибло при налете люфтваффе на поезд с беженцами под Лычково.

Авторитет генерала Ворошилова, убеленного сединами старого большевика, которому была поручена оборона Ленинграда, держался исключительно на его лояльности Сталину. Он презирал профессиональных военных и ничего не смыслил в стратегии. Москва снарядила большой обоз с провиантом в помощь осажденному городу, но Ворошилов счел, что признать нужду в такого рода припасах – значит проявить слабость, и перенаправил обоз в другое место, а сам затевал одно за другим сражения, не приводившие ни к чему, кроме бесконечных жертв. Лейтенант Юшкевич в отчаянии писал (это последняя запись в его дневнике перед гибелью): «Наши солдаты вооружены только старыми винтовками, автоматов почти нет. Нет и гранат. Нет врачей! Это не армейское подразделение – мы всего-навсего пушечное мясо»⁸. Юшкевич описывает, как на его солдат «охотятся, словно на хищных животных… Все время выстрелы, повсюду танки».

8 сентября завершилось окружение Ленинграда, и с этого дня начинается собственно блокада. На следующий день Сталин отрядил Жукова на помощь Ворошилову. Внезапное прибытие Жукова на легком самолете обернулось фарсом: охрана у дверей штаба фронта, расположившегося возле Смольного института, задержала его из-за отсутствия пропуска. «На то и армия», – говорил Жуков, вспоминая этот эпизод впоследствии, но в тот момент он едва ли был столь благодушно настроен. Ворошилова переправили на самолете в Москву, и там он осмелился закатить истерику лично товарищу Сталину: «Ты сам во всем виноват! Ты уничтожил старую гвардию, ты расстрелял лучших генералов». Сталин пытался возражать, и старый революционер схватил поднос с жареным поросенком и шваркнул его об стол[10]. Ему повезло – он уцелел.

Жуков реорганизовал оборону Ленинграда, отменив приказ Ворошилова о выводе остатков Балтийского флота из гавани: в ближайшие годы орудия этих кораблей оказывали существенную поддержку сухопутным силам. Жуков также предпринял несколько контратак, самая мощная из которых состоялась 17 января, обошлась во много тысяч жизней и захлебнулась под артиллерийским огнем. Моряк Николай Вавин описал попытку подвести подкрепления к крепости на острове Орешек посреди Ладожского озера: «У наших парней не было ни единого шанса. Немцы сразу же обнаружили нас с воздуха, и началась бойня. Вражеские самолеты сначала сбрасывали бомбы, а затем расстреливали нас из пулеметов. Из двухсот человек в моей десантной группе до берега добралось только четырнадцать»¹⁰. Все возражения офицеров, доказывавших бесполезность такого рода попыток, в особенности атак Невского плацдарма на восточном берегу Невы, Жуков отметал: «Я приказываю атаковать!» Жертвы множились, медицинская помощь раненым практически не оказывалось. За спиной идущих в бой солдат Жуков разместил заградотряды и велел расстреливать тех, кто обратится в бегство. Эта практика быстро прижилась в Красной армии. Из немецких громкоговорителей на обреченных сыпались насмешки: давайте, спешите снова на расстрел, мы вас тут на берегах Невы и похороним. И очередной град пуль обрушивался на русских солдат, которые не в силах были продвинуться ни на шаг.

На протяжении ряда недель советская сторона никак не могла понять, что немцы не собираются ни предпринимать широкомасштабное нападение на Ленинград, ни добиваться капитуляции города. Жуков заметно укрепил свою репутацию в глазах Сталина в качестве спасителя осажденного города, но город-то и не подвергался угрозе захвата. Немецкие штабные в Берлине обсуждали даже фантастическую идею: в качестве жеста великодушия предложить Штатам забрать все 2,5 млн жителей града Петрова к себе. Но Гитлер предпочел уморить их голодом. Профессор Эрнст Цигельмайер из Мюнхенского института питания, один из немалого числа ученых, дьявольски добросовестно консультировавших нацистов, дал практический совет. По его мнению, в решительном сражении необходимости не предвиделось: Советы не смогут обеспечить осажденным более 250 г хлеба в день, а этого слишком мало для длительного поддержания жизни. «Нет смысла жертвовать нашими солдатами. Ленинградцы все равно вымрут. Главное – не пропускать ни единой души через линию фронта. Чем больше их останется в городе, тем скорее они вымрут, и тогда мы войдем в город, не заплатив за это жизнью ни единого немецкого солдата»¹¹.

Гитлер объявил: Петербург – «ядовитое гнездо, откуда издавна разливается по Балтике азиатская зараза» – исчезнет с лица земли. «Город отрезан. Нам остается лишь обстреливать и бомбардировать его, уничтожить источники воды и электричества и лишить населения всего, что необходимо для выживания». Первый массированный воздушный налет уничтожил стоявшие у воды Бадаевские склады, где находились основные резервы провианта. Пожар бушевал несколько дней, по улице текли реки расплавленного сахара. Вскоре горожане догадались, какая участь их ждет. Ленинградка Елена Скрябина писала в дневнике: «Близится величайший ужас. Все одержимы одной мыслью: раздобыть что-нибудь съестное, чтобы не умереть с голоду. Вернулись первобытные времена. Жизнь сводится к одному: охоте за пищей»¹².

Корреспондент «Правды» Лазарь Бронтман описывал в дневнике, как ленинградцы «варят суп из травы, пекут хлеб из нее. Вещь уже почти стандартная – на рынке лепешки из травы имеют стандартную цену»¹³. Одна спичка стоила рубль, и многие люди научились зажигать бумагу для растопки солнечными лучами с помощью увеличительного стекла. Приятель Бронтмана оказался, вероятно, единственным в Ленинграде человеком, сумевшим сберечь своего пса. Основным видом транспорта сделались велосипеды. Поскольку воду теперь брали из колонок, женщины там же, на улице, стирали белье, а мимо проезжала военная техника. Каждый клочок свободной земли засеивали рассадой, ставили табличку с именем владельца. Катастрофически не хватало топлива: блокада сомкнулась прежде, чем жители успели совершить традиционный осенний выход в лес за дровами.

Немецкие танки отправились на юг для участия в других сражениях. Осаждавшие, отнюдь не столь многочисленные, как защитники города, укрылись на зиму в бункерах, огородились пулеметными установками. На противника и на решавшихся бежать горожан обрушивался испепеляющий огонь артиллерии и пулеметов. Капитан Василий Хорошавин, тридцатишестилетний командир батареи, 25 октября писал жене: «Получил от вас письмо и открытку. Как рад этому, не опишешь. Вот уже шестые сутки сижу в подвале каменной кузницы, куда можно только заползти. Сидишь, работаешь, руководишь огнем, а возле тебя рвутся мины, снаряды, земля постоянно содрогается. Нет возможности выйти за водой. Горячий чай для нас пребольшое удовольствие. Вчера между мной и разведчиком разорвалась мина. Шинель завернуло, на ней несколько дырок, а меня не задело, только противогазом стукнуло по голове…»¹⁴ Три месяца спустя судьба не пощадила Хорошавина, и очередной снаряд убил его.

«Все солдаты на фронте выглядят как призраки, истощенные голодом и холодом, – писал один из этих солдат Степан Кузнецов. – Они в лохмотьях, грязные и очень, очень голодные»¹⁵. С этого момента Ленинградская битва превращается в сражение мирных жителей города за жизнь – и многие это сражение проиграли. Немецкая артиллерия обстреливала город ежедневно, выбирая часы, когда наиболее вероятно появление людей на улицах, – с 08:00 до 09:00, с 11:00 до 12:00, с 17:00 до 18:00, с 20:00 до 21:00. Дневной паек хлеба упал ниже того минимума, который профессор Цигельмайер считал необходимым для выживания. Чтобы обеспечить этот рацион, требовалось ежедневно доставлять через Ладожское озеро в город 100 тонн провианта, а с этой задачей не всегда удавалось справиться: например, 30 ноября в город попала только 61 тонна продуктов. Хлеб пекли из отсыревшего зерна, спасенного с затонувшего в гавани корабля, пекли из жмыха, из целлюлозы, пыли, вытряхнутой из мешков и сметенной на полу, из конских каштанов. В октябре и ноябре положение с каждым днем ухудшалось. Немецкие самолеты и пушки бомбили улицы, школы, официальные здания, больницы. Жители голодали, они варили обои, пытаясь извлечь из них крахмал, варили и жевали кожу. Распространялась цинга, для борьбы с ней из хвои изготовлялся экстракт, содержащий витамин С. Деньги утратили смысл, теперь воровали хлебные карточки. С городских площадей исчезли голуби: их ловили и ели, ели ворон и чаек, крыс и домашних животных. Старый профессор академии искусств Ян Шабловский вызвал к себе лучшую ученицу, восемнадцатилетнюю Елену Мартиллу. «Лена, – сказал он ей, – тут дела плохи. Я не надеюсь остаться в живых. Но кто-то должен запечатлеть происходящее. Ты портретист, так рисуй же портреты ленинградцев в блокаду, честные картины, покажи, как они страдали в этом безнадежном положении. Нужно сохранить это для потомства. Будущие поколения должны быть предупреждены об ужасах войны»¹⁶.

И Елена Мартилла бродила по улицам, торопливо (подгоняли холод и голод) набрасывая карандашом лица – вытянутые, со впалыми щеками, изнуренные, изуродованные такими лишениями, которые ни одна европейская страна не переносила в ХХ в. в подобном объеме. Елена заметила, что многие взрослые в этой ситуации закрываются, становятся безучастными, уходят в себя, движутся, словно лунатики. А дети, наоборот, были неестественно возбуждены: маленький мальчик развлекал своих перепуганных спутников в бомбоубежище, весело и задорно комментируя действия немецких бомбардировщиков. Елена писала: «Этот мальчик будто состарился за пятьдесят дней на столько же лет; его лицо казалось таким дряхлым, и я видела, что это неестественно быстрое одряхление лишило его детской невинности. Ужасно было наблюдать, как природная детская любознательность подчиняется чудовищным механизмам войны. Я внимательнее всмотрелась в его лицо и увидела пугающий опыт. Это меня потрясло: маленький мальчик казался мудрым, все повидавшим стариком. Посреди нашей агонии рождалось – на краткий миг – нечто незаурядное»¹⁷.

Ленинградцы, оставшись без света, тепла и работы, пытались как-то перезимовать среди снега и руин. Их жизнь, все физиологические процессы замедлились и звучали как музыка на старой, заезженной пластинке. В доме Светланы Магаевой старуха по имени Камилла быстро угасала, хотя соседи топили мебелью ее буржуйку, стараясь поддержать уходящую жизнь. Однажды утром старуха внезапно поднялась с постели и принялась лихорадочно обыскивать все шкафы и каждую щель в поисках пищи. Ничего не найдя, она стала вынимать из буфета тарелки и блюдца и швырять их об пол. Затем она опустилась на четвереньки и осмотрела осколки – не прилипла ли где крошка хлеба. Вскоре Камилла умерла¹⁸.

В декабре наступили тридцатиградусные морозы. Тысячи и десятки тысяч ленинградцев умирали от голода. Хлебный паек сократился до 125 г. Кто-то все еще продолжал по инерции работать. Пятидесятилетний энтомолог Аксель Рейхардт писал свой главный труд «Фауна Советского Союза» вплоть до того дня, когда его нашли мертвым на матрасе в рабочем кабинете. Саша Абрамов, актер Театра музыкальной комедии, умер в антракте в костюме одного из мушкетеров Дюма. Его коллеги от слабости с трудом передвигались по сцене. Елена Скрябина писала: «Люди так ослабли от голода, что сделались равнодушны к смерти, они умирают, словно проваливаясь в сон. Те полуживые, кто еще не умер, не замечают покойников»¹⁹.

Застывшие трупы валялись на улицах, дожидаясь, пока их отвезут на санках и сбросят в воронку от снаряда. Немецкая разведка, с извращенным любопытством следившая за агонией обреченного города, подсчитывала: за три месяца умерло не менее 200 000 человек.

Однако имелась в городе и элита, которую эти страдания не затронули. Жукова отозвали в Москву, когда стало ясно, что битва не состоится, а Ленинград остался в руках партийных бюрократов, которые продолжали отменно питаться и во время блокады.

Поразительная черта этой русской войны: привилегии и коррупция сохранялись даже тогда, когда вокруг миллионы сограждан умирали. Часть функционеров эвакуировали самолетами, вывезли по воздуху и самого знаменитого ленинградца, композитора Дмитрия Шостаковича. Уже в эвакуации он завершил Седьмую симфонию, посвященную страданиям и стойкости ленинградцев. Остававшиеся в Ленинграде советские чиновники не нуждались ни в хлебе, ни в сахаре и ежедневно получали котлеты и другую готовую пищу в столовой Смольного института, совмещенной с закрытым обогреваемым кинозалом. О бесстыдных злоупотреблениях партийцев ходили легенды. Анонимный агитатор, именовавший себя Мятежник, разбрасывал на улицах листовки: «Граждане! Долой власть, которая нас заставляет умирать с голода!»; «Нас обворовывают подлецы, заставляя умирать с голода»; «Граждане, идите в райкомы, требуйте хлеба. Долой вождей». НКВД усердно разыскивал «бунтовщика» и в декабре 1942 г. выбил признание у пятидесятилетнего рабочего Сергея Лужкова, и тот был приговорен к расстрелу[11].

Под конец 1941 г. озеро Ладога замерзло, и у города появилась более устойчивая связь с внешним миром: усилиями 30 000 гражданских было выстроено шестиполосное ледяное шоссе. Вскоре 4000 грузовиков устремились по этой Дороге жизни, но опять же из 700 тонн провианта в день лишь малая доля попадала в руки рядовых граждан. По распоряжению Сталина вновь была предпринята попытка прорвать немецкое оцепление – и вновь неудача и огромные людские потери. Николай Никулин, в ту пору радиооператор на располагавшемся к востоку от города Волховском фронте, писал: «Только теперь я узнал, что такое война… В одну сравнительно тихую ночь я сидел в заснеженной яме, не в силах заснуть от холода. Чесал завшивевшие бока и плакал от тоски и слабости… Под утро стал рыскать по пустым немецким землянкам, нашел мерзлую, как камень, картошку, развел костер, сварил в каске варево и, набив брюхо, почувствовал уверенность в себе. С этих пор началось мое перерождение. Появились защитные реакции, появилась энергия… Я стал добывать жратву… Однажды миной убило проезжавшую мимо лошадь. Через двадцать минут от нее осталась лишь грива и внутренности, так как умельцы вроде меня моментально разрезали мясо на куски. Возница даже не успел прийти в себя, так и остался сидеть в санях с вожжами в руке»²⁰. При попытке освободить Ленинград полегло 20 советских дивизий, а единственным успехом стал захват 9 декабря железнодорожного узла Тихвин к северо-востоку от Ленинграда, что позволило доставлять припасы до станции на окраине города.

Голод свирепствовал. 13 января, отстояв многочасовую очередь на снегу, Елена Кочина получила свой жалкий паек, и тут же стоявший за ней мужчина выхватил хлеб, сунул себе в рот и попытался проглотить. В слепой ярости женщина бросилась на человека, отнявшего еду у ее детей: «Он рухнул наземь. Я сверху. Лежа на спине, он пытался целиком запихнуть кусок себе в рот. Одной рукой я ухватила его за нос, свернула его набок. Другой я старалась вырвать у него изо рта хлеб. Мужчина сопротивлялся, но очень слабо. Наконец мне удалось отобрать все, что он не успел проглотить. Люди молча наблюдали за нашей борьбой»²¹.

У Лидии Охапкиной украли карточки. Это несчастье угрожало ее маленькой семье смертью, ведь только крошечный паек отделял жизнь от небытия. В ту ночь, впервые в жизни, женщина встала на колени и обратилась с молитвой к Богу, отмененному сталинским режимом: «Господи, смилуйся над моими невинными детьми!» На следующее утро в дверь постучали. Явился незнакомый Лидии солдат и доставил посылку от ее мужа, который сражался в нескольких сотнях километров от нее: килограмм манки, килограмм риса и две упаковки печенья. И это спасло Лидию и ее детей²². Другим ленинградцам повезло меньше. В первые десять дней января НКВД зарегистрировал 42 случая каннибализма: находили тела с отсеченными грудями и бедрами. Хуже того: ослабевших стали убивать не ради обесценившейся собственности, но чтобы съесть. 4 февраля, человек, заглянувший по делу в городской штаб, видел там с дюжину женщин, арестованных за людоедство. Ни одна из них не раскаивалась в своем преступлении. Одна изнуренная, отчаявшаяся женщина призналась: когда ее муж изнемог от голода и усталости, она отрубила ему ногу, чтобы питаться самой и кормить детей. Арестованные плакали, понимая, что их казнят²³.

Февраль оказался еще тяжелее, чем предыдущие месяцы: ежедневно умирало 20 000 человек, ослабевшее население косила дизентерия. К колонкам с водой выстраивались очереди, повсюду вспыхивали пожары, и нечем было их гасить. Театр музыкальной комедии закрылся, в городе кончились гробы. Те, у кого еще оставались силы читать, взялись за «Войну и мир» – единственную книгу, хоть как-то передававшую их положение. Чтобы выжить, требовались не только твердая воля, но и жесткий режим: заставить себя мыться, есть с тарелок и даже продолжать ученые занятия. Рассматривалась возможность вывозить жителей на грузовиках, возвращавшихся порожняком по Ладожскому озеру. Скольких-то матерей с детьми таким путем вывезли, и многие погибли в дороге, но от полномасштабной эвакуации Сталин отказывался по соображениям престижа. Страдания Ленинграда следовало обратить в пример стойкости – стойкости, которую лишь тираны способны требовать от своих подданных. И, вероятно, лишь русские способны на такую стойкость.

Англичане и американцы все еще опасались, что 1942 г. станет годом окончательного поражения Советского Союза: потери и неудачи армии вторжения были пока не столь очевидны. Однако зимой 1941/42 г. два миллиона немецких солдат, использовавших вместо теплого белья газеты и солому под летние мундиры, оказались не в лучшем положении, чем их противник. Ханс-Юрген Хартман писал из Харькова: «Я часто пытался себе представить, каким будет это Рождество, и всегда выбрасывал из этой картины войну или по крайней мере сдвигал ее куда-то подальше. Я перебирал заветные слова: “Рождество, родина, радость, надежда”. Эти слова, искренние, сердечные, кажутся мне теперь такими странными, хотя и драгоценными. Они пробуждают в душе нечто вечное, прекрасное, но в условиях Восточного фронта в это уже с трудом верится. Какой жестокой сделалась эта война! Тотальная война против женщин, детей и стариков – вот в чем величайший ужас»²⁴.

Франц Петерс зашел с несколькими товарищами в церковь в небольшом городке. Алтарь был выкорчеван еще при коммунистах, но немцы обступили отверстие на месте алтаря и запели рождественские гимны. «Никогда я не слышал, чтобы “Тихая ночь, святая ночь” пели с таким чувством. Многие из нас были тронуты до слез»²⁵. Карл-Готфрид Вирком прочел товарищам вслух рождественскую открытку от матери из Германии. «Когда я закончил, все замерли в глубоком молчании. Вдали от этой страшной катастрофы, какую никто не мог себе вообразить, когда мы входили в Россию, все еще существовало нечто иное. Так, значит, у них там Рождество, люди обмениваются подарками, наряжают елку, идут к полуночной мессе?»²⁶

В Берлине подобным сентиментальностям не предавались, да и выглядит это, пожалуй, гротескно: те же немецкие солдаты, что пели рождественские песни и оплакивали свою участь, творили в России систематические зверства. Фюрер, озлобленный неудачей под Москвой, сместил Вальтера фон Браухича и сам себя назначил главнокомандующим. Моделю он повторил людоедский приказ не уступать ни пяди земли. Генерал Хепнер, один из сторонников стратегического отступления, писал: «Тяжело для нервов бороться разом и с противником, и с собственным верховным командованием»²⁷. Через несколько дней и Хепнер вслед за Рундштедтом и Гудерианом лишился своего поста на Восточном фронте как не проявивший железной хватки.

Модель, грубый «солдатский генерал» и преданнейший наци, энергично и успешно взялся за дело и переломил ситуацию. К середине января продвижение Красной армии остановилось, 21 января, к изумлению павших духом немецких офицеров, Модель осуществил контратаку на фланг противника к западу от Москвы. Подчиненные спрашивали, на какие резервы он рассчитывает. «На самого себя», – гордо ответил Модель, и этого в самом деле оказалось достаточно. Он импровизировал, носился из дивизии в дивизию под огнем, заставил сначала прекратить отступление, а потом и нанести ответный удар. Принимались все меры, чтобы сохранить боеспособность на морозе ниже 40°: устраивались отапливаемые убежища, где солдаты могли отогреться, – снаружи нельзя было оставаться более двух-трех часов подряд, – вокруг самолетов строились иглу, за ночь их прогревали, и воздушные войска вновь участвовали в сражении. На рубеже января – февраля части Моделя неоднократно наносили русским тяжелые поражения, прорываясь к Ржевскому выступу.

Тяжко страдали обе стороны. Военный корреспондент Василий Гроссман повстречал крестьянина, который нес в мешке промерзшие отрубленные ноги: собирался оттаять их у печи и снять сапоги. Фриц Лангканке из дивизии СС «Рейх» повествует о том, как окоченевший труп советского солдата прилип к колесам его бронемашины: «Я взял пилу, заполз под кузов и принялся отпиливать его руки. Наши лица оказались вплотную друг к другу, и вдруг его тело задергалась в такт ходу пилы. Я замер в ужасе. Я сам пилой вызвал это движение, но на миг мне показалось, будто мертвый укоризненно качает головой»²⁸.

Вольф Дозе, надзиравший за работой русских военнопленных под Ленинградом, с мрачной отрешенностью описывает участь одного из них, который свалился, собирая хворост возле землянки: «Какое-то время он пролежал на снегу, на 20° мороза. Потом пришел в себя, приподнялся, но холод странно на него подействовал – он рывком перебросил себя в землянку с такой силой, что упал прямо на очаг и остался лежать, оглушенный, кожа у него загорелась. Его оттащили, уложили на землю. Голова его покоилась на собранном им хворосте, обгоревшая рука спаялась с одной из веток. Он тихо стонал. Кто-то попытался поднять несчастного на ноги. От этого резкого движения его кишки опорожнились, штаны вздулись и лопнули. Я увидел его тощий пах, растянутую залитую кровью кожу, экскременты, остатки одежды… Глаза его глядели в пустоту. Лицо приобрело странный сине-зеленый оттенок… Остается лишь надеяться, что пуля положит конец его мучениям»²⁹.

По обе стороны люди привыкали к подобным зрелищам, поскольку более всего каждого волновало, как самому выжить. «Россия – жестокая страна и нуждается в жестоком обращении», – подытоживает Дозе. Красная армия пыталась вернуть себе инициативу, но эти попытки ни к чему не привели. Стальная воля и профессионализм вермахта отнюдь не были сломлены. Генерал Готхард Хейнрици полагал, что русские повторили первоначальную ошибку немцев: попытались наступать широким фронтом. Жуков был того же мнения. Какую бы тактику советские войска ни избрали в ту зиму, едва ли им хватило бы сил и умения сразу же нанести решительное поражение немцам, однако вмешательство Сталина, столь же бессмысленное, как и приказы Гитлера, лишило армию даже малого шанса. 29-я армия, отрезанная от основных сил к западу от Ржева, сражалась до последнего человека. Массовая капитуляция, как летом, больше не повторялась, в том числе и потому, что солдаты Жукова знали, какая участь ждет их в плену. По немецким подсчетам, в битве за Ржев погибло 26 000 советских солдат – столько же, сколько Великобритания потеряла за три года Северо-Африканской кампании. Свидетельства тому валялись повсюду. «Мы шли по следам резни, замерзшие трупы звенели, точно фарфоровые»³⁰, – писал в изумлении немецкий офицер Макс Кунерт. Но русских не смущали потери, главное – линия фронта отодвинулась на 300 км от Москвы. С 22 июня 1941 г. по 31 января 1942 г. Германия потеряла около миллиона солдат – четверть всего состава, первоначально участвовавшего в операции Barbarossa. Остаток зимы армия вторжения провела, удерживая захваченную территорию и восстанавливая танковые подразделения.

Доктрина блицкрига сложилась и развивалась во время кампаний 1939-го и 1940 г., в Польше и Франции, но именно войну против России Гитлер объявил блицкригом и собирался молниеносно сокрушить эту страну. На долгий поход у немецкой армии и немецкой экономики попросту не хватало сил. Успех операции Barbarossa всецело зависел от того, удастся ли разбить войско Сталина к западу от линии Днепр – Двина. По мере того как сражения продвигались вглубь вражеской территории, становилось все труднее снабжать немецкую армию: железных дорог в России было мало, грузовиков у завоевателей имелось недостаточно, к тому же драгоценный бензин расходовался на доставку провизии и боеприпасов. Основные битвы Французской кампании разворачивались в нескольких часах езды от немецкой границы, а теперь вермахт на тысячи километров оторвался от основных баз.

Мало кто из немцев, переживших зимнюю кампанию 1941 г., сохранил веру в свое руководство, подорванную в те страшные месяцы. Русские солдаты шли в атаку на лыжах, в теплых зимних комбинезонах, а у немцев ничего подобного не имелось. Смазка в немецком оружии и в машинах замерзала, а у противника все оставалось на ходу. Стратегия сталинской армии во многом уступала немецкой: русские воевали числом и полагались на готовность своих солдат к самопожертвованию. Но советская артиллерия была очень сильна, и постоянно нарастала мощь воздушного флота. Только что появившаяся ракетная установка «Катюша» и Т-34, лучший танк той войны, напугали немцев и ободрили русских – правда, когда «Катюши» выстрелили в первый раз, с перепугу в бегство обратились солдаты с обеих сторон. Офицер вермахта Гельмут фон Харнак писал: «Тот факт, что мы не завершили кампанию и не захватили Москву, стал для нас тяжелейшим ударом. Разумеется, сказалась и погода, но главное – мы катастрофически недооценили противника. Русские проявили силу и выдержку, на которые мы не считали их способными. Мы даже не догадывались, что подобная стойкость возможна для человека»³¹.

Личное вмешательство Сталина в командование приводило в 1941 г. к катастрофам, порой, казалось, уже необратимым. Приказ не отступать привел к потере 3,35 млн солдат, попавших в тот год в немецкий плен. Однако народ проявил готовность сражаться и умирать – готовность, имевшую мало общего с идеологией, порожденную скорее крестьянским терпением, нутряной преданностью России-матушке и закрепленную репрессиями. Солдат Борис Баромыкин рассказал о казни сослуживца из среднеазиатской республики, обвиненного в том, что он без разрешения оставил позицию: «Бедняга стоял в паре метров от меня и спокойно жевал кусок хлеба. По-русски он знал всего несколько слов и совершенно не понимал, что происходит. Вдруг майор, возглавлявший военный трибунал, зачитал приказ: “Дезертирство с передовой линии, расстрел на месте” – и выстрелил ему в голову. Парень упал прямо передо мной. Это было ужасно. Что-то во мне умерло при виде этого»³².

Но, откровенно описывая хаос отступления – «точно перепуганное стадо», – Баромыкин добавляет: «Единственное, что удерживало нас вместе, – страх, что командиры расстреляют нас, если мы осмелимся бежать». Солдат, застреленный товарищами при попытке дезертировать, проклял их, умирая: «Они вас всех перебьют»³³. Заметив политрука Николая Москвина, он и ему крикнул: «Тебя первым повесят, кровавый комиссар!» Москвин выхватил револьвер и прикончил умиравшего. В дневнике он записал: «Парни поняли: собаке собачья смерть». Для предотвращения дезертирства в Красной армии разработали новую тактику: высылали в сторону немецких позиций группу людей с поднятыми руками, и те, приблизившись, забрасывали противника гранатами. В результате немцы стали стрелять и в тех, кто в самом деле хотел сдаться³⁴.

Беспощадность советского строя сыграла ему на руку в борьбе с Гитлером. Ни одна демократия не смогла бы выстроить ту жестко рациональную иерархию распределения ресурсов, которую установил Сталин: больше всего припасов на фронт, гражданским служащим и рабочим меньшие пайки, нахлебникам, в том числе старикам, – ниже физиологической нормы. Более 2 млн человек умерло за время войны от голода на территории, контролируемой советским же правительством. Военные успехи Советов в 1941–1942 гг. разительно отличались от никудышных действий западных союзников во Франции в 1940 г. Красной армии недоставало оружия, подготовки, тактики, командиров, но сам советский строй сплотил эту армию, и она отражала удары вермахта с решимостью, совершенно чуждой изнеженным гражданам демократических стран.

«Это не джентльменская война, – признавался в письме родным лейтенант вермахта фон Хейл. – Все чувства немеют. Человеческая жизнь не стоит ни гроша, дешевле лопат, которыми мы сгребаем снег с дороги. Вы там и представить себе не сумеете, до какого состояния мы дошли. Мы убиваем не людей, а врага, который для нас не человек, а в лучшем случае животное. И они точно так же обращаются с нами»³⁵. Умиравшие с голоду военнопленные теряли человеческое обличие, и это способствовало тому, что немцы утратили даже инстинктивное сострадание к ним. Солдат вермахта писал: «Они ползали и стонали перед нами. Люди, в которых уже не осталось ничего человеческого»³⁶.

На фоне немецкого изуверства жестокости собственного режима казались советскому народу уже не столь страшными. Вторжение объединило десятки миллионов людей, чуждых друг другу расово и религиозно, разобщенных идеологически, озлобленных чистками, голодом, несправедливостью и бестолковостью системы. Провозглашенная Сталиным Отечественная война сделалась реальностью и сплотила народ, подняла его дух, как никакое другое событие со времен революции 1917 г. Даже эсэсовцы невольно проникались уважением к тому, как в СССР умеют вдохновлять солдат. Если в Берлине еще питали какие-то иллюзии, то на поле боя каждый немецкий солдат уже осознал, на какую тяжелую, едва ли посильную задачу замахнулся его фюрер. Командир танка Вольфганг Пауль признавал: «Мы по глупости забрели в чуждые места, которые нам никогда толком не освоить. Здесь все холодно, враждебно, все против нас»³⁷. Другой солдат писал домой: «Даже если мы возьмем Москву, едва ли это положит конец войне на Востоке. Русские готовы сражаться до последнего человека, до последнего метра своей обширной страны. Поразительные упрямство и решимость. Мы ведем войну на уничтожение, и остается лишь надеяться, что в конечном счете Германия победит»³⁸.

Последнее письмо, полученное из России жившими в Гамбурге родными лейтенанта-артиллериста, датировано 21 января 1942 г.: «У 40 % наших людей мокнущая экзема и гнойники по всему телу, особенно на ногах. Дежурство длится по двое суток с двумя-тремя часами на сон, и то не подряд. Передовая линия настолько слаба, двадцать-тридцать человек на два километра фронта, что нас бы смели, если бы мы, артиллеристы, не сдерживали натиск вдесятеро сильнейшего нас врага»³⁹. После очередной атаки русских солдатам пришлось на руках отнести лейтенанта в бункер: «Я пролежал 48 часов на снегу, в тридцатипятиградусный мороз, не чувствовал ни рук, ни ног и не мог стоять». Несколько дня спустя Монкебург погиб.

Генерал Готхард Хейнрици, вызванный в Берлин в феврале, поразился тому, с каким равнодушием Гитлер воспринимает рассказы свидетелей о страшной трагедии на Востоке. Фюрера интересовали только технические вопросы: например, система противотанковой обороны. Один лишь раз он заговорил о русской зиме, и то полушутя: «К счастью, ничто не длится вечно, и это утешительная мысль. Если сейчас люди там превращаются в глыбы льда, когда пригреет апрельское солнце, в эти пустынные места тоже возвратится жизнь». Немецкий солдат Вольфганг Хуфф писал 10 февраля под Синявино: «Наступили сумерки. Слышен треск артиллерийского огня и над лесом поднимается белый дым. Жестокая реальность войны: резкие выкрики команд, тащим снаряжение по снегу. И вдруг странный вопрос: “Ты видел закат?” И я подумал: “Как посмели мы нарушить мир и покой этой страны?”»

На всем протяжении февраля Красная армия по приказу Сталина вновь и вновь атаковала германские позиции и вновь отступала, неся тяжелые потери. Советская система снабжения была близка к коллапсу, многие солдаты голодали. В сражениях уже погибло 2,66 млн русских. Но и немцам этот поход уже стоил почти миллиона солдатских жизней, 207 000 лошадей, 41 000 грузовиков и 13 600 пушек. 1 апреля немецкое верховное командование сочло, что только восемь из 162 находившихся на Восточном фронте дивизий могут участвовать в сражениях. На 16 танковых соединений приходилось всего лишь 160 боеспособных танков. Но предсказание Гитлера сбылось: с наступлением весны его армии вновь двинулись вперед и одержали новые победы. Но роковое для немцев событие уже произошло: им не удалось разгромить Советский Союз в первый год Восточной кампании.

Под Тулой старуха поделилась с Василием Гроссманом и его спутниками картошкой, солью и дровами на раскопку. Ее сын Ваня был на фронте. Она сказала Гроссману: «Ох, и здорова я была, конь!» И сообщила: «Черт ко мне вчера приходил ночью, вцепился когтями в ладонь. Я стала молиться: “Да воскреснет бог и расточатся враги его” – а он внимания не обращает. Тут я его матом стала крыть, он сразу ушел.

А позавчера Ваня мой приходил, ночью. Сел на стол и в окно смотрит. Я: “Ваня, Ваня!” – а он все молчит и в окно смотрит»⁴⁰. И Гроссман пишет: «Если мы победим в этой страшной, жестокой войне, то оттого, что есть у нас такие великие сердца в глубине народа, праведники великой, ничего не жалеющей души, вот эти старухи – матери тех сыновей, что в великой простоте складывают головы “за други своя”, так просто, так щедро, как эта тульская старуха, нищая старуха отдала нам свою пищу, свет, дрова, соль. Эти сердца, как библейские праведники, освещают чудным светом своим весь наш народ; их горсть, но им победить»⁴¹.

Как я уже упоминал, простые англичане, пораженные стойкостью русского сопротивления, признали в них союзников, причем с энтузиазмом, смутившим и даже напугавшим правящие классы. В народе это чувство выражалось, к примеру, словами немолодого лондонского кокни: «Я никогда не верил, что русские так черны, как их малюют. Глядишь, многие из них получше нас будут. Выпьем за них!»⁴² В интеллектуальных кругах превозносились достоинства выстроенного Сталиным общества – этому способствовало и отсутствие в прессе любых упоминаний о преступлениях режима. В США Уэнделл Уилки, кандидат от Республиканской партии на выборах 1940 г., писал в книге «Единый мир» (One World): «Во-первых, Россия – эффективное общество. Оно работает. Оно оказалось способно выжить. Во-вторых, в этой войне Россия – наш союзник. Русские, подвергшиеся еще более страшным испытаниям, чем даже британцы, блестяще это испытание выдержали. В-третьих, нам предстоит сотрудничать с Россией после войны. Без этого прочный мир недостижим»⁴³. Английский академик сэр Бернард Пэрс писал в Spectator о том, как его страна с благодарностью видит «сколь тяжкое бремя несет этот великий и храбрый народ в нашей общей битве против сил зла, и чувствует искреннее желание сохранить и после войны эту взаимную дружбу, без которой невозможен мир в Европе»⁴⁴.

Пэрс приветствовал описание советского общества, опубликованное американским поклонником СССР: «Перед нами обычные, склонные к заблуждениям люди, которые учатся на своих ошибках и, преодолевая неимоверные трудности, пытаются построить в одной из самых отсталых европейских стран новое человеческое общество, где государство будет заботиться обо всей массе населения». Многие читатели охотно проглатывали эту чушь: дескать, война выявила превосходство социалистической системы. Английский солдат Генри Нови услышал от друга: «Им не удалось посрамить коммунизм: никакая другая страна не показала бы себя так, только страна коммунистов, где народ поддерживает власть»⁴⁵.

Вероятно, и в самом деле только русские могли перенести и осуществить все то, что они перенесли и сделали, когда разразилась катастрофа 1941 г. Но не следует приписывать это совершенствам коммунистической системы. До операции Barbarossa Сталин действовал заодно с Гитлером, хотя и преследуя при этом собственные цели. Даже когда Советский Союз оказался в лагере демократии и вместе с западными странами боролся против нацизма, Сталин не забывал свою основную задачу: укреплять советскую империю, давить и угнетать сотни миллионов людей. Эту задачу он и осуществлял весьма целенаправленно и успешно. Нельзя преуменьшать заслуги и жертвы народа, боровшегося с захватчиками, но цели Сталина и в пору войны оставались столь же эгоистичными и враждебными по отношению к человеческим правам и свободам, как и устремления Гитлера. Советский Союз не сравнялся с нацистами жестокостью лишь потому, что на его счету не оказалось единого акта чудовищного варварства, как холокост. Тем не менее западным союзникам следовало поблагодарить русских, которые своими страданиями и жизнями спасли от гибели сотни тысяч английских и американских солдат. Пусть Советский Союз вступил в эту войну не ради высоких принципов, и всего лишь соперничество между двумя людоедами превратило Россию в основное поле боя, но здесь Третий рейх столкнулся с силами, которые смогли привести его к гибели.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.