6. Barbarossa

22 июня 1941 г. в 03:15 по берлинскому времени немецкие пограничники подозвали своих русских коллег на мосту через Буг возле Кодена «обсудить важный вопрос» и расстреляли их из пулеметов. К 03:30 немецкие саперы разминировали железнодорожный мост у Брест-Литовска и дали своим сигнал наступать. Диверсантов из полка «Бранденбург», среди которых были говорившие по-русски, заранее забросили на парашютах или иным способом переправили через границу, и они уже занимались уничтожением коммуникаций за линией фронта. 3,6 млн солдат оси начали продвижение вглубь Советского Союза по фронту, растянувшемуся на 1600 км, от Прибалтики до Черного моря, сметая слабую оборону. Советский поэт Давид Самойлов позднее напишет: «Война, которую мы ожидали и о которой сочиняли стихи, началась неожиданно»¹. Дивизии и целые армии бесследно исчезали на пути победоносных германских войск. Первые недели кампании отмечены массовой сдачей в плен и распадом Красной армии. Советский командующий записал разговор с товарищем: «Кузнецов с дрожью в голосе уведомил меня, что от 56-й стрелковой дивизии не уцелело ничего, кроме номера»². И таких катастроф были десятки и сотни.

Вторжение Гитлера в Советский Союз стало главным событием мировой войны, подобно тому, как холокост стал основным преступлением нацизма. Германия попыталась осуществить амбициозный план: изменить исторические границы расселения славян и основать новую империю на Востоке. Нацисты утверждали, что следуют примеру других европейских стран, выкраивая себе жизненное пространство на землях дикарей. Английский историк Майкл Говард писал: «Многие немцы, едва ли не большинство, в том числе и почти все немецкие интеллектуалы, воспринимали Первую мировую войну как битву за выживание культуры против объединившихся сил русского варварства и куда более вкрадчиво-опасной цивилизации Запада уже не в лице французской аристократии, но воплощенной в материалистическом англо-саксонском укладе. Это убеждение целиком вошло в идеологию нацистов и послужило источником их собственной философии»³.

Миллионы немцев с детства воспитывались в убеждении, будто над их народом нависла страшная угроза, которая исходит от Советского Союза. «Для большевиков – самое подходящее время атаковать Европу и попытаться осуществить свои планы мирового господства, – писал ярый наци, пилот люфтваффе Хайнц Кноке в 1941 г. – Заключит ли западный капитализм с его демократическими институтами альянс с большевизмом? Будь у нас развязаны руки на Западе, мы смогли бы сокрушить большевистские орды, и ничего тут Красная армия не поделала бы. Спасли бы Западную цивилизацию»⁴. Естественно, при такой логике Кноке счастлив был участвовать во вторжении в Россию. И многие командиры разделяли его чувства. Ганс Ешоннек, начальник генштаба ВВС, годом ранее был расстроен неудачной Британской кампанией и считал, что там понапрасну растрачивались вверенные ему боевые резервы. Теперь же ликовал: «Наконец-то снова нормальная война!»

Восемнадцатилетний Генрих Метельманн, слесарь из Гамбурга, ставший водителем танка, позднее писал: «Я усвоил как нечто само собой разумеющееся долг немцев – ради блага всего человечества привить наш образ жизни низшим расам и тем нациям, которые в силу своего ограниченного интеллекта даже понять толком не могли нашу миссию»⁵. Как многие молодые немцы в тот период войны, он бестрепетно ожидал отправки на Восточный фронт. «Мало кто из нас понимал, на что идет. Эта экспедиция, да и вся война, была для нас великим приключением, возможностью ускользнуть от скуки гражданской жизни, ну и заодно исполнить священный долг перед фюрером и отечеством».

Стратегия Гитлера – в той мере, в какой он вообще что-то планировал, а не хватался за представлявшиеся ему возможности, – проистекала из понимания, что отсрочка играет на руку его врагам: они успеют вооружиться и сплотиться против него. С целью устрашить потенциального противника незадолго до того, как план Barbarossa был осуществлен, германского военного атташе возили из Москвы на новые военные заводы, строившиеся в Сибири. Но доклад атташе произвел действие, обратное желаемому. Гитлер заявил своим генералам: «Вот видите, как много уже они успели. Нужно скорее нанести удар»⁶. Уничтожение большевизма и порабощение огромного населения СССР издавна были основными целями нацизма, они провозглашались в речах и текстах Гитлера с 1920-х гг. Присутствовало и желание воспользоваться практически неисчерпаемыми природными ресурсами России.

Сталин, вероятно, собирался вступить в схватку со своим грозным соседом, но когда это ему самому будет удобно. Если бы в 1940 г. Германия увязла в затянутой войне на истощение сил против французов и англичан (на это Москва очень надеялась), то русские могли бы ударить Гитлеру в тыл, но при условии, что союзники предложат им крупные территориальные приобретения. Сталинские генералы разработали планы нападения на Германию (впрочем, они рассматривали и другие ситуации), предположительно рассчитанные на 1942 г. Тем не менее в 1941 г. армии Сталина не смогли противостоять в одиночестве удару вермахта. Несмотря на усиленную мобилизацию (действующая армия СССР выросла вдвое между 1939 г. и моментом германского вторжения), Москва еще не приступила к программе перевооружения, по которой предстояло снабдить Красную армию одной из лучших боевых систем в мире.

Итак, с точки зрения Гитлера, операция Barbarossa была, несомненно, оправдана: Германия успевала использовать свое преимущество. Но Гитлер роковым образом заблуждался относительно военной и индустриальной мощи, уже накопленной Сталиным, его нисколько не тревожила мысль о безграничных просторах России, и фюрер безответственно подошел к логистике снабжения на случай, если кампания затянется. Хотя за последний год вермахт был усилен, в том числе несколькими сотнями новых танков, а многие подразделения были укомплектованы оружием и транспортом, захваченным в Чехии в 1938–1939 гг. или во Франции в 1940 г., только бронедивизии адекватно снабжались и транспортом, и оружием. После триумфа на Западе Гитлер и не догадывался, насколько труднее будет совладать с тиранией, подданные которой привыкли к страданиям и жертвам, нежели с демократическими государствами вроде Франции и Британии, с их глубоко укоренившимися добродетелями умеренности и уважения к человеческой жизни.

Офицеры вермахта гордились своей принадлежностью к культурной нации, однако с готовностью согласились и на варварские методы, предусмотренные планом Barbarossa. Предполагалось уморить голодом 30 млн русских, чтобы за их счет прокормить Германию. Автором этой оригинальной концепции был руководитель германского сельского хозяйства Герберт Бакке. На встрече 2 мая 1941 г., где обсуждалась грядущая оккупация Советского Союза, секретариат по вооружению выразил готовность пойти на меры, чрезвычайные даже по понятиям Третьего рейха:

1. Война может продолжаться только при условии, что на третьем году вермахт будет целиком питаться за счет России.

2. Если мы заберем у этой страны то, в чем мы нуждаемся, миллионы ее жителей умрут от голода.

Таким образом, план Barbarossa не сводился к военной кампании – это была также экономическая программа, подразумевавшая смерть десятков миллионов человек – и в этой части программа была практически выполнена. Некоторые военачальники протестовали против приказов, вовлекавших их подчиненных в систематическое истребление коммунистов, но больше было тех, кого смущала гитлеровская стратегия вторжения. Генерал-майор Эрих Маркс, блестящий специалист, отвечавший за предварительное планирование, советовал нанести основной удар к северу от болот Припяти, поскольку русские выставляли оборону южнее. Кое-кто из полководцев высказывал мнение, что милосердное обращение с побежденными сделает их покорными, но поскольку эти соображения основывались не на моральных принципах, а на практическом подходе, то, столкнувшись с жесткими распоряжениями из Берлина, такого рода критики умолкли и принялись добросовестно выполнять людоедские приказы.

План Barbarossa отличался не просто варварством, а варварством индустриализованным. Администраторам на оккупированных территориях Геринг твердил: «Вас послали туда не печься о благе этих народов, но выжать из них все ради жизни германского народа»⁷. Генерал-полковник Эрих Хепнер, пятидесятипятилетний кавалерист, поставленный во главе Четвертой танковой группы, говорил: «Война с Россией – важнейший этап борьбы за существование германского народа. Это все та же битва германца и славянина, оборона европейской культуры от московско-азиатского потопа, ниспровержение жидобольшевизма. Целью этой войны должно стать уничтожение современной России, и потому вести ее нужно с беспрецедентной суровостью. Каждое столкновение, от замысла до исполнения, должно с железной решимостью направляться к тому, чтобы целиком и полностью истребить противника»⁸. С июня 1941 г. и далее мало кто из старших офицеров вермахта оставался не замешанным в преступления нацизма.

Советский Союз накануне немецкого вторжения представлял собой наиболее жестко регулируемое идеологическое государство в мире. Механизмы репрессий были здесь гораздо мощнее и к 1941 г. успели перемолоть намного больше собственных граждан, чем погибло в нацистской Германии: 6 млн крестьян погубила сталинская программа насильственной индустриализации, огромное множество верных членов партии пали жертвой паранойи генерального секретаря. Немцы (за исключением евреев) пользовались гораздо большей личной свободой, чем русские. Но для отражения внешнего врага тирания Сталина была отнюдь не так хорошо подготовлена, как для уничтожения собственного народа. Формирования Красной армии возле западной границы были развернуты неудачно, тонкой передовой линией. Многие выдающиеся офицеры погибли в чистках 1937–1938 гг., их заменили некомпетентные прислужники Сталина. Коммуникации не были налажены, не хватало раций и технических навыков, в большинстве соединений отсутствовало современное оружие и оборудование. О новых оборонных сооружениях не позаботились, советская военная доктрина разрабатывала только наступательные операции. На всем лежала грозная рука партии, в зародыше губившая инициативу, продуманные стратегии, эффективные предложения.

Сталин отмахивался от предупреждений своих же военачальников, а также от поступавших из Лондона сведений о скором начале войны. 10 мая заместитель Гитлера Рудольф Гесс прилетел в Британию с целью самостоятельно договориться о мире – это лишь усилило в Советском Союзе страх перед «двуличными британцами»: Черчилль, мол, подпишет сепаратный договор с немцами. Пренебрег Сталин и сообщениями советских агентов из Берлина и Токио. На одном докладе из Берлина, сообщавшем о плане Barbarossa, он начертал: «Можете послать ваш “источник” из штаба Герм. авиации к еб-ной матери. Это не “источник”, а дезинформация. И. Ст.»⁹. Люфтваффе сыграло свою роль в отвлекающих маневрах Берлина: 10 мая 500 бомбардировщиков совершили налет на Лондон, погибло более 3000 мирных жителей. Через несколько дней те же эскадрильи уже перебрасывались на Восток.

О широкомасштабном движении войск перед началом вторжения сплетничали в европейских кафе и на улицах. Писателю Михаилу Себастиану, жившему в Бухаресте, 19 июня позвонил друг и сказал: «Если прекратится дождь, война может начаться уже завтра»¹⁰. Но Сталин запрещал предпринимать любые меры, чтобы не спровоцировать Берлин, и не прислушивался к настойчивым призывам командиров на местах объявить боевую тревогу. Он даже не разрешал обстреливать немецкие самолеты, вторгавшиеся в советское воздушное пространство, а таких случаев за май и начало июня было зафиксировано 91. Сам Сталин всегда неуклонно следовал к намеченной цели, а потому кажущаяся нелепость поведения Гитлера сбивала его с толку. По условиям советско-германского договора Германия получала от России огромную материальную помощь. Поезда отправлялись на Запад вплоть до начала вторжения. Самолеты люфтваффе летали преимущественно на советском топливе, подводные лодки немецкого ВМФ имели право заходить в русские гавани. Британия пока что не была побеждена. Сталин имел все основания сомневаться в том, что Гитлер решится на разрыв с ним, и Сталин лично несет ответственность за то, что нападение немцев, о возможности которого Сталина предупреждали свои же генералы, застало страну врасплох. Георгий Жуков, глава генерального штаба, объявил боевую тревогу поздно вечером 21 июня, но до пограничных постов этот сигнал дошел лишь за час до начала вторжения.

На Западном фронте было сосредоточено около 2,5 млн человек из 4,7 млн, составляющих действующую советскую армию: 140 дивизий и 40 бригад, более 10 000 танков, 8000 самолетов. Гитлер направил против них войска оси численностью 3,6 млн человек – крупнейшие силы вторжения за всю историю Европы, – 3600 танков, 2700 самолетов, более современных и качественных, чем русские. Войска были разделены на три группы под общим руководством фельдмаршала Вальтера фон Браухича. Вопреки советам своих лучших военачальников, предлагавших направить все силы на Москву, Гитлер решил одновременно ударить по Украине, захватить ее заводы и богатые природные ресурсы. Иногда это решение называют роковой стратегической ошибкой, но еще вопрос, обладала ли Германия достаточной экономической мощью, чтобы реализовать восточные планы Гитлера, с какого бы конца он за них ни взялся.

Многих в Германии известие о новой войне повергло в шок. Геббельс писал: «Мы скоро с ними справимся. Мы должны с ними справиться. В народе слегка подавленное настроение. Народ хочет мира, правда, не позорного, но каждый новый театр военных действий означает горе и заботы»¹¹. Молодой переводчик советского посольства Валентин Бережков описал странное событие, произошедшее с ним, когда он и весь состав посольства находились под арестом после начала войны. С Бережковым свел дружбу немолодой офицер СС Хейнеманн и как-то раз пригласил его выпить в кафе, где к ним внезапно присоединилось шестеро эсэсовцев. Чтобы отвести от себя подозрения, Хейнеманн поспешил сказать, что Бережков – родственник его жены и выполняет секретное поручение, которое нельзя разглашать.

Они поговорили о войне, затем эсэсовцы подняли тост «За нашу победу», а Бережков выпил «За нашу победу», не привлекая к себе особого внимания. Хейнеманн отчаянно боялся за сына, только что вступившего в СС, – как бы его не убили в России – и к тому же нуждался в деньгах на лечение жены. Бережков выдал ему тысячу марок из сейфа посольства, понимая, что русским все равно не дадут забрать с собой крупные суммы, когда разрешат им репатриироваться. На прощание Хейнеманн, участвовавший в обмене русских дипломатов на остававшихся в Москве немецких, вручил Бережкову собственную надписанную фотографию. «Возможно, – сказал он, – когда-либо случится так, что мне придется сослаться на эту услугу, оказанную мной советскому посольству. Надеюсь, что это не будет забыто». Больше эти двое друг о друге ничего не слышали, однако Бережков заметил, что немец, даже будучи офицером СС, втайне опасался поражения своей страны в восточном походе¹².

Эти опасения не разделялись молодыми солдатами Гитлера, все еще не опомнившимися от триумфов 1940 г. «Мы были преисполнены энтузиазма, счастливы жить в это героическое время»¹³, – вспоминал Мартин Поппель, в ту пору двадцатилетний десантник. Мысль о сражениях на Востоке приводила его в восторг: «Наша цель – Россия, задача – война и победа… Мы стремимся как можно скорее принять участие в великой борьбе… Ни одна страна не притягивает меня так, как большевистская Россия»¹⁴. Удар немцев был направлен из Восточной Пруссии на Литву, из Польши – на Киев и Минск, из Венгрии – на Украину. Почти всюду немцы с презрительной легкостью сокрушали советскую оборону, самолеты уничтожали прямо на земле – 1200 боевых единиц за первые сутки войны.

В республиках Прибалтики немцев приветствовали как освободителей, бросали им цветы, несли угощение. За предвоенные месяцы НКВД во главе с Берией успел произвести там десятки тысяч арестов и превратить во врагов новой власти миллионы эстонцев, латышей и литовцев. По отступавшим русским войскам в довершение паники стреляли и местные снайперы. Многие мирные жители укрывались в лесах, выжидая ухода сталинской армии. «Ныне леса и болота населены гуще, нежели хутора и поля, – писал эстонец Юхан Яик. – Леса и болота принадлежат нам, а хутора и поля захвачены врагом»¹⁵. Врагами он называл русских, но те вскоре ушли.

Латыши успели отбить у советских оккупантов три своих города еще прежде, чем явились немцы. К концу 1941 г. эстонские партизаны держали у себя до 26 000 русских военнопленных. На Украине Красная армия также несла потери не только от немцев, но и от партизан из местных. Подросток Стефан Куриляк, украинец польского происхождения, как и многие его соотечественники, радовался изгнанию русских. Одним из последних злодеяний оккупантов в их приднестровской деревне стало убийство лучшего друга Стефана Сташи – пятнадцатилетний мальчишка чем-то навлек на себя их подозрения. Приход немцев горячо праздновали украинцы по обе стороны советской границы. «Никто не сомневался, на чьей стороне будет победа, – писал Куриляк. – Наши… сразу же стали сотрудничать с немецкими “освободителями” …Некоторые уже поднимали правую руку в нацистском салюте»¹⁶.

В первые недели вторжения вермахт одержал несколько крупнейших побед за всю историю войны. Ему удалось окружить и уничтожить целые армии, особенно под Белостоком, Минском и Смоленском. Советские солдаты сдавались в плен десятками, сотнями тысяч. Росли потери советского воздушного флота. Двадцатилетний пилот Хайнц Кноке, рьяный наци, описывал радости расстрела с бреющего полета: «Никогда еще я так метко не стрелял. Мои Иваны лежат на земле. Один вскочил и кинулся к лесу. Остальные и не думают подниматься… Пилоты возвращаются, нас встречают улыбками. Давно мы мечтали так расправиться с большевиками. Мы не столько ненавидим их, сколько презираем. Истинное удовлетворение для всех нас – втоптать большевиков в грязь, откуда они вышли»¹⁷.

Иван Коновалов, один из тысяч сталинских пилотов, застигнутых бомбардировщиками прямо на аэродроме, писал: «Внезапно раздался невероятный рев. Кто-то крикнул: “Прячьтесь!” – я нырнул под крыло самолета. Все пылало – яростным, страшным огнем»¹⁸. Александр Андриевич, офицер снабжения, набрел на советское подразделение, уничтоженное атакой с воздуха: «Сотни или тысячи убитых… Один наш генерал стоял на перекрестке. Он явился принимать войска, был одет в парадную форму. Но его солдаты разбегались во все стороны, а он стоял, покинутый, одинокий, мимо него пробегали люди, а позади высился обелиск в память вторжения Наполеона в Россию в 1812 г.»¹⁹. Политрук Пятого полка 147-й стрелковой дивизии повел своих людей в бой с криком «За Родину! За Сталина!» – и пал от первого же выстрела²⁰.

Под ясным небом немцы, закатав рукава, катили на танках и грузовиках пыльными триумфальными колоннами по степям, болотам и лесам – сотни и тысячи километров. «Мы следовали тем же маршрутом, что и Наполеон, – писал позднее генерал-майор Ханс фон Гриффенберг, – но не думали, что события 1812 г. повторятся вновь. У нас были самая современная техника, транспорт, средства связи – мы считали, что с пространствами России можно совладать с помощью железных дорог и моторов, телеграфного провода и радио. Мы безоговорочно верили в план блицкрига»²¹. Стрелок-танкист в августе 1941 г. писал своему отцу, ветерану Первой мировой: «Эти нелепые орды – обычные уголовники, которых гонит в бой водка да приставленный к затылку ствол… кучка засранцев… Я видел эти большевистские орды и как они живут, это запомнится надолго. Каждый, даже тот, кто до последнего сомневался, теперь видит, что борьба против этих недочеловеков, которых распалили евреи, была не только необходима, но и более чем своевременна. Наш фюрер спас Европу от неизбежного хаоса»²². Командир артиллерийской батареи писал 8 июля: «Мы замечательно продвинулись. Любить можно лишь одну страну, потому что она так дивно прекрасна – Германию. Что в мире сравнится с ней?»²³ Вскоре этот офицер погиб, но, будем надеяться, любовь к родине скрасила ему последние дни.

Армия вторжения стремительно продвигалась, города на ее пути пылали, подожженные либо немецким обстрелом, либо отступающими русскими. Полевые госпитали Красной армии были переполнены ранеными, их доставляли на повозках. «Иные сами приползали на четвереньках, покрытые кровью, – вспоминала медсестра Вера Юкина. – Мы делали перевязки, хирурги извлекали осколки и пули, обезболивающие средства давно закончились, и операционная звенела от стонов, криков, воплей о помощи»²⁴. За первые дни войны только в Тарнопольском госпитале, рассчитанном на 200 человек, скопилось 5000 раненых. По всему фронту раненые солдаты, для которых не хватало коек, лежали на голой земле перед медицинскими палатками. Колонны военнопленных брели, растерянные, в наспех сооружаемые концлагеря. Их количество изумляло и тех, кто их захватил, и публику закрытого кремлевского кинозала, где Сталин с приспешниками смотрел трофейные немецкие новостные ролики. Переводчица Зоя Зарубина (ей был всего 21 год) вспоминала: «Когда комментатор назвал число погибших и попавших в плен советских солдат, по залу пронесся отчетливо слышный вздох. Один военачальник ухватился за сиденье в переднем ряду и застыл в шоке. Сталин молчал в оцепенении. А мне навсегда запомнился следующий кадр: снятые с близкого расстояния лица наших солдат. Совсем мальчишки, беспомощные, растерянные»²⁵.

Мир с изумлением, с весьма неоднородными чувствами следил за разворачивавшейся перед его глазами драмой. В Америке архиизоляционист Чарльз Линдберг провозглашал: «Я бы в сто раз охотнее объединил усилия нашей страны с Британией или даже с Германией при всех ее изъянах, нежели с той жестокостью, безбожием и варварством, что царят в Советской России». В дневниковой записи домохозяйки из Варвика Клары Милберн от 22 июня это смешение чувств и лояльностей ощущается вполне явно: «Итак, теперь Россия на своей шкуре ощутит то, что сделала с Финляндией, а может быть, ей придется и гораздо хуже. Мистер Черчилль выступал сегодня по радио и сказал, что мы должны вступиться за Россию. Видимо, должны, так как она теперь тоже против врага рода человеческого. Но как подумаю о ее путях, которые не наши пути, то сожалею, что нам приходится делать это»²⁶. 1 июля в Бухаресте водитель трамвая, заметив в руках у Михаила Себастиана газету, спросил его, как продвигаются немцы. «Уже вошли в Москву?» – «Нет, но завтра или послезавтра – наверняка». – «Вот и хорошо. Тогда мы покрошим жидов»²⁷.

Берлин охватила эйфория. Гальдер, глава генерального штаба вермахта, 3 июля провозглашал: «Полагаю, можно без преувеличения сказать, что кампания… в две недели увенчалась победой». На конец августа Гитлер планировал парад победы в Москве. Те высокопоставленные немцы, кто прежде выражал опасения по поводу этого похода, теперь не уставали дивиться некомпетентности советского командования, той легкости, с какой были уничтожены тысячи вражеских самолетов, явному тактическому превосходству атакующей армии. То же ощущали и непосредственные участники боевых действий: танковый стрелок Карл Фукс восклицал: «Война против этих недочеловеков почти закончена… мы им показали. Они – ничтожества, жалкий сброд, не чета немецкому солдату!»²⁸ К 9 июля группа армий Центр завершила окружение значительных советских сил в Белоруссии. Красной армии очередное поражение стоило 300 000 военнопленных и 2500 танков. За Смоленск русские бились до начала августа, и эта задержка впоследствии окупилась, поскольку вермахт потерял драгоценные летние дни. Сильное сопротивление Красная армия продолжала оказывать и на юге. Но, когда 15 сентября армии Бока и Рундштедта сошлись у Лохвицы, к востоку от Киева, сразу две русские армии попали в ловушку и погибли, унеся с собой полмиллиона солдат. Ленинград оказался в кольце осады, Москва под угрозой.

Вскоре обнаружилась и беспощадная жестокость завоевателей. Во Франции в 1940 г. более миллиона военнопленных находились в лагерях и получали ежедневный паек – в России военнопленных обрекли на голодную смерть. Сначала их были сотни тысяч, затем миллионы, и все они медленно погибали в соответствии с умыслом победителей, да те и не смогли бы разумно распорядиться таким количеством пленников, даже если бы захотели: лагери рейха в совокупности были рассчитаны не более чем на 790 000 человек. Среди пленных началось людоедство. Во многих немецких подразделениях пленных сразу же убивали, чтобы упростить себе задачу и не дожидаться их «естественной» смерти. Генерал Иоахим Лемельзен обратился к верховному командованию с протестом: «Я постоянно сталкиваюсь со случаями безответственного, бесчувственного, преступного расстрела пленных и дезертиров. Это убийство. Скоро русские узнают о том, что наши солдаты оставляют на своем пути бесчисленные трупы, о том, что безоружных, поднявших руки людей приканчивают пулей в голову. Тогда противник начнет прятаться в лесах и продолжит борьбу, а мы потеряем множество товарищей»²⁹.

Берлин не реагировал. Гитлер стремился захватить как можно больше земли и оставить на ней как можно меньше жителей. Он часто приводил в пример американскую историю XIX в.: продвигаясь на Запад, поселенцы уничтожали индейские племена, расчищая себе место. 25 июня генерал-майор полиции Вальтер Шталекер под прикрытием танков вошел в литовский город Каунас со своей айнзатцгруппой (карательным отрядом) А. Литовские коллаборационисты окружили и забили насмерть тысячу евреев у гаражей Литукис, в 200 м от штаб-квартиры немцев. Шталекер отчитывался: «Эти операции самоочищения прошли без осложнений, поскольку армейские власти были заранее извещены и проявили полное понимание».

Другая сторона тоже расстреливала как военнопленных, так и своих политических заключенных. Когда Красной армии пришлось при отступлении оставить госпиталь, где находилось 160 раненых немцев, всех раненых убили, выкинув из окна или разбив голову прямо на койке. Немецкий взвод, сдавшийся при контратаке русских на реке Дубис 23 июня, был обнаружен на следующий день при повторном отступлении противника. Пленные были не просто убиты: над ними надругались. «Глаза выколоты, половые органы отрезаны и учинены другие жестокости, – писал потрясенный немецкий офицер. – То был наш первый опыт такого рода, но далеко не последний. Вечером второго дня войны я сказал генералу: “Эта война вовсе не похожа на то, что происходило в Польше и Франции”»³⁰. Была ли эта история о зверствах правдой – так или иначе войне на Востоке суждено сопровождаться массовыми избиениями.

Сталин предоставил Молотову, который тщетно боролся с заиканием, честь сообщить советским подданным, что они вступили в войну. Государственное радио разнесло эту весть 22 июня в 12:15. В последующие дни Сталин многократно встречался со своими командующими – 29 раз только в день начала войны – и принял ряд ключевых решений, в том числе об эвакуации заводов на восток. НКВД тем временем истреблял и депортировал «ненадежный элемент», среди прочих – множество людей, виновных всего лишь в том, что они носили немецкие фамилии. Были конфискованы личные радиоприемники, так что с этого момента русские могли слушать новости лишь на заводах и в учреждениях «в строго отведенное время». Несколько дней Сталин еще цеплялся за абсурдную надежду, что все это – чудовищная ошибка. Сохранились отрывочные сведения о том, как агенты НКВД в нейтральных странах искали возможности завязать переговоры с немцами, но из этого ничего не вышло.

К 28 июню, когда пал Минск, с этими фантазиями было покончено. Сталин перенес нервный срыв, который вынудил его удалиться на подмосковную дачу. Когда 30-го числа к нему явилась делегация из Кремля во главе с Анастасом Микояном, Сталин встретил ее с явной тревогой: «Зачем пожаловали?» Он, по-видимому, опасался, что приближенные, которых он так подвел своей неверной оценкой ситуации, явились, чтобы его свергнуть, но эти безнадежно запуганные и покорные люди молили своего господина и далее править ими. И наконец, Сталин опомнился: 3 июля он выступил с радиообращением к народу. Выступление разительно отличалось от тех авторитарных интонаций, к которым подданные уже привыкли под властью Сталина. Он начал с прочувствованного призыва: «Товарищи! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!» Он призывал к «всенародной отечественной войне», распорядился уничтожать на пути врага все, чем тот может воспользоваться, а за линией фронта продолжать партизанскую войну. Подразумевая (хотя и не произнося вслух), что теперь СССР считается союзником Британии, Сталин провозгласил эту войну частью «единого фронта народов, стоящих за свободу». С этого момента он лично входил во все детали подготовки обороны и ведения войны в качестве главы Ставки (генерального штаба), Государственного комитета по обороне и Транспортной комиссии, а также в должности наркома обороны. 8 августа Сталин также назначил самого себя Верховным главнокомандующим Красной армии.

В конечном счете Сталин окажется самым успешным главнокомандующим той войны, однако руководить боевыми операциями он умел не лучше, чем Гитлер, Черчилль или Рузвельт. Он не был знаком со стратегией глубокоэшелонированной защиты и не допускал отступления даже в тактических целях. Приказ Сталина держаться до последнего, даже когда армии грозило окружение, погубил многих его солдат. После первых сражений тысячи офицеров и рядовых были осуждены за некомпетентность или трусость и расстреляны, среди них и командующий Западным фронтом Дмитрий Павлов. На сообщения о массовом дезертирстве и сдаче в плен Сталин ответил драконовскими мерами. Приказ № 270 от 16 августа 1941 г. предписывал расстрел «злостных дезертиров» и арест членов их семей. «Попавшим в окружение врага частям и подразделениям самоотверженно сражаться до последней возможности», а тех, кто «предпочтет сдаться в плен, – уничтожать их всеми средствами». Приказ № 270 зачитывался во всеуслышание на полковых собраниях.

В ходе войны 168 000 советских граждан были официально приговорены к расстрелу по обвинению в трусости или дезертирстве, и значительно большее их число было попросту расстреляно даже без полевого суда. Всего по различным подсчетам около 300 000 русских солдат погибло от руки своих же командиров – больше, чем англичане потеряли в сражениях за всю войну. Даже те солдаты, которым удавалось избежать плена и добраться до своих, попадали в руки НКВД, и их отправляли в Сибирь или штрафные батальоны – подразделения обреченных, которые начали формироваться несколько месяцев спустя. Когда гитлеровские войска вплотную подошли к Москве, в столице было арестовано более 47 000 «дезертиров», сотни людей тут же казнили по подозрению в шпионаже, дезертирстве или «фашистской агитации». Политруки всех уровней наделялись такими же полномочиями, как строевые командиры, что препятствовало быстрому принятию решений в условиях боя. Сталин лично управлял действиями не только армий, но и отдельных дивизий.

Вторжение пробудило в народе патриотические чувства: в первые 36 часов в Москве записалось в армию 3500 добровольцев, за первый месяц в Курской области по личной инициативе вступили в ряды армии еще 7200 человек. Но многие просто оцепенели от ужаса при виде этой национальной катастрофы. НКВД стали известны слова московского юрисконсульта Израэлита: дескать, правительство «не отразило немецкое вторжение в первый же день, и это привело к огромным потерям самолетов и бойцов и полной разрухе. Партизанщина, к которой призывает Сталин, – совершенно неэффективный способ ведения войны. Это жест отчаяния. А надеяться на помощь Британии и Соединенных Штатов – и вовсе безумие. СССР в беде, и мы не видим выхода»³¹.

Военный корреспондент Василий Гроссман встретил за линией фронта группу крестьян. «Население. Плачут. Едут ли, сидят ли, стоят ли у заборов – едва начинают говорить – плачут, и самому невольно хочется плакать. Горе!.. Старушка думала в колонне встретить сына, простояла весь день в пыли до вечера. Подошла к нам: “Бойцы, возьмите огурчиков, покушайте на здоровье”, “Бойцы, пейте молоко”, “Бойцы, яблочек”, “Бойцы, творожку”, “Бойцы, возьмите…” И плачет, плачет, глядя на идущих»³².

Евгений Ануфриев развозил резервистам мобилизационные предписания: «Нас удивляло, что многие пытались спрятаться, чтобы не брать предписание. На этом этапе войны энтузиазма было маловато»³³. Подавляющее большинство в Красной армии составляли призывники, готовые на жертвы и мученичество ничуть не больше, чем такие же рядовые из Великобритании или США. Многие прибывали на мобилизационный пункт смертельно пьяными, проделав долгий путь из своих деревень. Хотя после революции в стране активно боролись с неграмотностью, многие рекруты не умели читать. Лучшие кадры отбирал себе НКВД, которым руководил Лаврентий Берия, – наркомат разросся в элитный корпус из 600 000 человек. Украинцев, белорусов и жителей Прибалтики считали политически неблагонадежными и не принимали в танковые войска. В результате сталинских чисток в Красной армии отчаянно недоставало опытных офицеров и даже сержантов.

Пехотинцев в первые месяцы войны обучали только маршировать, наматывать портянки – в Красной армии под сапоги вместо носков наматывали длинные куски ткани, – по команде рассыпаться и искать укрытие, рыть окопы и выполнять простейшие приемы с деревянными винтовками. Оружия не хватало, не было казарм, не было транспорта. Самым драгоценным имуществом для рядового была ложка. Ветераны рассказывали, что случалось порой бросить оружие, но только не спрятанную в сапог ложку. Часы имелись только у офицеров. В страшные дни 1941 г. новобранцев зачастую уже через неделю-другую бросали в бой. Полковой комиссар Николай Москвин с горечью писал в своем дневнике 23 июля: «Что я скажу людям? Мы продолжаем отступать. Как удержать их доверие? Как? Сказать, что товарищ Сталин с нами? Что Наполеон был разбит и Гитлер с его генералами тоже найдут здесь свои могилы?»

Москвин старался как мог, но его речи не имели успеха: за ночь дезертировало 13 человек. Еврейский беженец Габриэль Темкин видел, как советские войска движутся к линии фронта под Белостоком: «кто в грузовиках, а по большей части пешком, устаревшие винтовки болтались на плечах. Выношенная форма вся в пыли, лица хмурые, печальные, истощенные, щеки запали»³⁴. Самострелы стали обычным явлением. Военный корреспондент, думая подбодрить своими словами советского генерала, сказал ему, что раненые, прибывающие с поля боя в госпиталь, держатся необычайно мужественно, на что генерал с циничной усмешкой возразил: «Особенно раненные в левую руку»³⁵. Этим уловкам быстро был положен конец: по первому же подозрению стали расстреливать. Помимо драконовских мер наказания за любую провинность Ставка 1 сентября ввела единственное поощрение солдатам, легендарные «сто грамм», или «продукт 61», – ежедневную порцию водки. Это укрепило в солдатах готовность оказывать сопротивление, но вместе с тем способствовало распространению в армии губительной привычки к пьянству.

Огромную роль в противостоянии плану Barbarossa сыграла советская доктрина всеобщей мобилизации, впервые предложенная Михаилом Фрунзе, который занимал пост наркома по военным и морским делам еще при Ленине. Майкл Говард отмечал, что, хотя в июне 1941 г. русские были захвачены врасплох и понесли тяжелые потери, стратегически и психологически они готовились к великой битве против западного капитализма уже с 1917 г. Также не следует преуменьшать размах эвакуации основных заводов и их персонала на восток, необычайную решительность тех, кто осуществлял это переселение, и важные для СССР последствия эвакуации. Всего на восток было переправлено 1523 завода, из них 1360 относились к числу крупнейших и передовых. 15 % предприятий перенесли на Волгу, 44 % – на Урал, 21 % – в Сибирь и 20 % – в среднеазиатские республики. Перевезли 1,5 млн вагонов промышленных грузов. 16,5 млн рабочих оказались в совершенно непривычных для них условиях и трудились по 11 часов в день шесть дней в неделю, поначалу зачастую на станках под открытым небом. Трудно себе представить, чтобы британские или американские рабочие смогли наладить пусковые линии и производить продукцию, столкнувшись с подобными трудностями.

Сталин был вправе утверждать, что лишь осуществленная им в 1930-е гг. насильственная индустриализация – ценой чудовищной нищеты и смерти миллионов согнанных с земли крестьян – теперь дала возможность производить достаточное число танков и самолетов, чтобы отразить Гитлера. Тотальная военная доктрина Фрунзе нашла продолжение в структуре экономики, где безусловный приоритет отдавался тяжелой и в первую очередь оборонной промышленности. Американский дипломат, эвакуированный на Волгу, в Куйбышев, однажды заблудился в нескольких километрах от города и оказался посреди огромной промышленной зоны, которую русские иронически называли «Безымянной». На аэродроме поблизости стояли сотни новеньких самолетов. Эвакуация заводов в 1941 г. стала одним из важнейших факторов победы СССР. Все граждане старше 14 лет подлежали трудовой мобилизации. Поскольку паек по карточкам был сведен к минимуму, многих от голодной смерти спасало только подсобное хозяйство. Народ официально уведомляли, что беличье мясо питательнее свинины, и кому удавалось поймать белку, тот подкреплялся этой пищей.

Хотя на фоне хронического голода стране удавалось производить огромное количество оружия и боевой техники, не следует идеализировать эти успехи: к примеру, на каждый авиамотор в СССР уходило впятеро больше человеко-часов, чем в США. И все же промышленная эвакуация стала примером того, что британский офицер разведки именовал «русским гением внезапных импровизаций»³⁶. Еще одним симптомом тотальной войны стала депортация национальных меньшинств, чья лояльность казалась советскому режиму небезусловной. Сталин соглашался даже отвлекать скудные транспортные ресурсы на вывоз сначала 74 225 «немцев Поволжья» из их крошечной республики в Казахстан. Позднее за ними последовали другие изгнанники, в том числе чеченцы и крымские татары.

А неумолимая машина вторжения все еще катила по западной части России, подминая все на своем пути. В Берлине царило ликование. Гитлер строил планы для новой империи. Оккупация, разумеется, продлится вечно и будет основана на трех принципах: «господствовать, управлять, эксплуатировать». Малейшее проявление недовольства каралось смертью. Уже 31 июля Геринг распорядился подготовить «окончательное решение еврейского вопроса в германской сфере влияния в Европе». Десятки тысяч советских евреев погибали там, где их заставали айнзатцгруппы, следовавшие за передовыми отрядами вермахта. Нацисты планировали переселить на восток 30 млн немецких колонистов. Сотни тысяч молодых женщин вывозили из Украины и республик Прибалтики в рейх в качестве домашней прислуги и сельскохозяйственных работниц. Некоторые ехали даже охотно, спасаясь от голода, который грозил им в разоренных деревнях. 19 августа Геббельс в своем дневнике изумляется проницательности фюрера, который предсказывает внезапный и скорый конец войны: «Фюрер уверен, что наступит момент, когда Сталин запросит мира… Я спросил его, как он поступит в таком случае. Фюрер ответил, что он согласится на мир. Что дальше будет с большевизмом, нас не касается. Без Красной армии большевизм не представляет собой угрозы».

После революции 1917 г. население Советского Союза пережило кошмар Гражданской войны, голод, насильственные перемещения и другие формы угнетения, аресты, насилие и несправедливость. Но план Barbarossa затмевал это все, он нес с собой полную и окончательную гуманитарную катастрофу. 27 млн человек погибло в этой войне, из них 16 млн – гражданские. Солдат Василий Слесарев получил письмо от двенадцатилетней дочери Мани из деревни под Смоленском (письмо передали в войска партизаны): «Папа, наш Валик умер и лежит на кладбище… Папа, немецкие чудовища подожгли нас». Дом сгорел, сын Валерий умер от воспаления легких, когда семья пряталась от оккупантов. Маня пишет: «В соседних деревнях тоже убито много народу. Все только и думают, что об этих кровожадных чудовищах, их и людьми-то не назовешь, грабители и кровопийцы. Папа, бей врага!»³⁷ Разумеется, советская пропагандистская машина цинично использовала такие наивные послания, и все же они отражали подлинные события и страстное негодование жителей тысяч таких деревень и городов по всей России.

30 ноября сержант Виктор Кононов написал своим родным о том, что он перенес в плену у немцев: «Шесть суток фашисты гнали нас в тыл, не давали ни воды, ни хлеба… Лучше смерть, чем плен, решили мы, и через шесть дней при первой возможности убегли. За эти дни нам пришлось видеть, как немцы грабят наших колхозников, отбирая у них хлеб, картофель, гусей, свиней, коров и даже тряпье. Видели повешенных колхозных активистов, расстрелянных и замученных партизан… Они боятся каждого куста, каждого шороха, и в молодом, и в старом колхознике видят тень партизан»³⁸.

Партизанское движение, то есть вооруженное сопротивление на территориях, уже захваченных немцами, началось сразу же в июне 1941 г. и стало одной из наиболее ярких особенностей войны в России. На конец сентября НКВД насчитывал 30 000 партизан только на территории Украины. Оккупанты не могли прочесывать бесконечные леса за линией фронта. С другой стороны, местное население отнюдь не воспринимало как героев этих отчаянных людей, сбивавшихся в шайки и отнимавших еду у голодавших крестьян. Один из партизанских комиссаров, Николай Москвин, записывал: «Неудивительно, что местные жалуются на нас немцам. Мы же грабим их словно обыкновенные бандиты»³⁹. Позднее он сделает эмоциональную приписку: «Хочу, чтобы потомки знали о нечеловеческих страданиях партизан»⁴⁰. Но такие же нечеловеческие страдания постигли и гражданское население. Чтобы выжить в мире, где практически вся пища контролировалась оккупантами, многие женщины вынуждены были предлагать себя немцам, а мужчины – записываться во вспомогательные войска вермахта Hiwi. 215 000 советских граждан погибли в немецкой униформе. Но партизанские операции имели для Красной армии стратегическое значение: партизаны тревожили немцев с тыла, уничтожали транспортные линии. Ни с чем подобным немцы не сталкивались больше нигде, кроме Югославии.

И несмотря на столь грозные успехи вермахта и его стремительное продвижение, Красную армию отнюдь нельзя было считать разбитой. Кое-кто из сталинских солдат чересчур легко сдавался в плен, а другие продолжали сражаться в самом безнадежном положении. Немцев изумила упорная многонедельная защита пограничной крепости Брест. Рапорт дивизии, бравшей в июне эту крепость, сообщал, что одолеть «отважный гарнизон стоило много крови… Русские сражались с исключительным упрямством… Они показали отличную боевую подготовку и поразительную волю к сопротивлению»⁴¹. Имелись у советской стороны и хорошие тяжелые танки. Каждый раз, уничтожив очередную советскую армию, гитлеровские военачальники с изумлением видели перед собой новую. 8 июля немецкая разведка сообщала, что из 164 советских подразделений, участвовавших в схватке, 89 уничтожено. Однако к 11 августу настроение остававшегося в Берлине Гальдера заметно ухудшилось: «Становится все более очевидно, что недооценили русского колосса… Мы полагали, что враг располагает примерно 200 дивизиями. Теперь мы насчитываем уже 360. Эти силы зачастую плохо вооружены и экипированы, отсутствует надежное руководство, но они существуют»⁴².

Гельмут фон Мольтке, антифашист, служивший в абвере, в письме жене с сожалением признавался, что имел глупость «в глубине души» радоваться этому вторжению. Как у большинства аристократов (так же и во Франции, и в Англии), ненависть к коммунизму пересиливала даже неприязнь к Гитлеру. «Я полагал, что Россия рухнет под действием внутренних сил и мы сможем установить в этом регионе порядок, который устранит всякую угрозу для нас. Но ничего подобного не происходит: русские солдаты продолжают сопротивление, даже оказавшись далеко за линией фронта, борются и крестьяне, и рабочие – в точности, как в Китае. Мы пробудили нечто чудовищное, и это будет стоить многих жертв»⁴³. Неделю спустя Мольтке добавил еще одну мысль: «Одно кажется мне несомненным: к 1 апреля будущего года от Португалии до Урала поляжет больше людей, чем когда-либо прежде в истории, и эти семена дадут всходы. Кто посеет ветер, пожнет бурю, и какова будет буря после такого ветра?»⁴⁴

Первоначальная оторопь, вызванная внезапностью нападения, быстро сменилась в русском народе ненавистью к захватчикам. Советский истребитель, вернувшись на базу, принес на радиаторной решетке куски человеческой плоти – он сбросил бомбу на немецкий грузовик со снарядами. Командир эскадрильи велел врачу исследовать эти фрагменты тела. Вердикт гласил: «Арийское мясо». Присутствовавший при этой сцене военный корреспондент отметил: «Все хохочут. Да, пришло жестокое, железное время»⁴⁵.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.