Слон на «боевой тропе»

Слон на «боевой тропе»

За несколько дней до перехода корабля в Севастополь, Слон, весь потный, красный как рак, вывалился из каюты командира и направился на верхнюю палубу. Всем стало ясно, что командир хорошо поработал с ним. Он шел быстро, но палуба внезапно опустела и спустить пар на ком-то никак не удавалось. А тут я, стоявший на юте и горестно размышлявший о своей судьбине и захотевший вдруг, именно сегодня, практически впервые, сойти на берег и прогуляться по городу. И вот он — старпом. Думаю, вот сейчас и отпрошусь:

— Товарищ капитан-лейтенант, разрешите сегодня сойти на берег до 23.00?

Он с ходу обернулся, остановился как вкопанный, вперил в меня злыепрезлые глаза:

— Нет! Наводите порядок, бардак кругом! Нечего вам на берегу делать! Потом вдруг сменил гнев на милость.

— Хорошо, доктор, завтра вместе сойдем, я сам уже забыл, как трава пахнет! Но я неожиданно для самого себя взбеленился.

— Больше месяца на берегу не был и хочу сегодня, и один! Он с удивлением смотрел на меня.

— Вы что, доктор, со мной не хотите что ли?

— Не хочу! — геройствовал я. — Хочу один, устал от всех, хочу один. Он пожевал губами.

— Ну ладно, иди, да смотри там…

Он не закончил свою мысль, но этого было достаточно, чтобы расстроить меня окончательно. Уже никуда не хотелось.

— Никуда я не пойду, буду на корабле!

— Ну, ты даешь, док, — перешел он с «вы» на «ты», — то хочешь, то не хочешь. Делай как знаешь — завершил он. — Я же хотел, как лучше, вместе куда-нибудь закатились бы, у меня жена-то в Севастополе.

Вся его агрессия прошла и мне вдруг стало жалко его, такого большого, но беззащитного от беспощадного языка нашего кэпа (Румпеля), способного, благодаря табелю о рангах, изничтожить морально такого великана. Постепенно исчезло первоначальное чувство постоянной опасности, что вот-вот что-то произойдет, с кем-то что-то случится, что кто-то внезапно тяжело заболеет или получит травму.

Я уже хорошо знал корабль, уверенно ориентировался во всех его многочисленных помещениях, научился спускаться с трапов по-флотски, то есть практически не пользуясь ступеньками, а цепляясь за перила, молниеносно перебрасывать тело вниз. Спускаться по трапам пешком категорически запрещалось, ибо по боевой тревоге экипаж за считанные минуты должен был находиться на боевых постах. Мой боевой пост находился не в медпункте, а в большом кубрике боцкоманды, где разворачивался боевой лазарет. В этом помещении по тревоге было душно, иллюминаторы задраивались, а никакого кондиционирования в то время не было. Очень сильно пахло лекарствами и был постоянный и монотонный шум на высоких тонах от работающего агрегата гирокомпаса. Буквально через полчаса нахождения на этом посту заболевала голова и наступало щемящее чувство жалости к самому себе, бедному корабельному докторишке, вынужденному находиться в этом аду. При этом, где-то на земле спокойно работали такие же, как я, молодые доктора, находясь в кабинетах с медсестрами, шли домой после трудового дня и радовались жизни.

Особенно тяжело было, когда корабль качало. Эта замкнутость пространства, запахи, шумы еще больше усиливали проявления морской болезни, изматывали меня до крайности. Если в обычное время можно было хоть постоять на верхней палубе, отдышаться свежим воздухом, то внизу по тревоге, в этой сурдокамере жизнь казалась только черного цвета. Приходилось терпеть, ведь добровольно пошел на это поприще.

Надо сказать, что чувство долга у офицеров того времени было воспитано довольно основательно. И этому не мешало, что почти никто из нас не имел своего жилья; семьи ютились в съемных крохотных квартирах, а чаще комнатах или во времянках, разумеется, без всяких удобств, а иногда и без фундамента, как было у нас с женой в первый год службы в Севастополе. Деньги мы получали скромные, но, конечно, более весомые, чем у массы гражданских лиц. Мой оклад без звания и морских на корабле составлял 1200 рублей (то есть 120 рублей после реформы 1961 года). Все наше состояние ограничивалось обычным набором необходимой мебели: стол, стулья, шкаф, кровати, чаще металлические, редко — диваны. В гардеробе преобладала форменная одежда, но для одного, редко двум костюмам место находилось. У немногих были черно-белые телевизоры («Рекорды», «Темпы»). Такая аскетичная с позиций сегодняшнего дня, обстановка не мешала нам с одной стороны добросовестно выполнять свои обязанности, с другой — весело проводить время в компании друзей и в доме офицеров. Военно-морская служба тяжела для любого члена экипажа, не все выдерживали ее нагрузки. Я уже рассказал о Свидерском, но и часть офицеров других специальностей мечтали уволиться, что в те времена было практически невозможным без весомых причин.

На нашем корабле командиром БЧ-V (то есть электромеханической части) был капитан-лейтенант инженер М. Якованец. Вообще-то служба механика на корабле — это очень тяжелая доля. У них не бывает перерывов в работе. В походе — это работа всех механизмов, обеспечивающих ход корабля, тепло, освещение, работы всех агрегатов и так далее, а на стоянках — работа вспомогательных механизмов, обеспечивающих повседневный быт личного состава. Механик и его два помощника (командир машинно-котельной и электротехнической группы) — самоотверженные ребята. Они всегда в деле, в проблемах, в ремонтах. От их одежды на корабле обычно пахнет маслом, а «прогары» (яловые ботинки) излучают особый запах смеси машинного масла, пота и мазута.

Якованец служить не хотел, но долг выполнял, иногда, правда, удивляя меня своими выходками. Скажу сразу, что корабельные доктора и механики чаще всего были союзниками и даже друзьями. Так, Якованец в самом моем корабельном младенчестве выразил мне свое доброжелательное отношение и часто в разгар рабочего дня, когда у него все крутилось и проверялось после ремонта, неожиданно появлялся в моей каюте, садился в кресло и начинал разглагольствовать о превратностях нашей жизни. Он был холост и, когда ему удавалось сойти на берег, был не очень разборчив в выборе подруги на вечер, а, если позволяла обстановка, то и на ночь. А утром ругал себя за эту нетребовательность к внешнему виду, возрасту и интеллекту своих временных подруг.

— Представь, док, вчера вырвался с корабля, ну понятно «принял на грудь» всего-то грамм 250–300, тут же познакомился — вроде баба ничего, все на месте, а утром у нее проснулся, смотрю — старуха облезлая и зубы редкие, тьфу ты! Дурак я. Вот жизнь, а?

Я проводил с ним короткую профилактическую беседу, наставляя на путь истинный, но он повторял все с пугающей частотой.

— Док, дай-ка я посплю в твоей каюте, — просил он в самое неподходящее время. — Устал я смертельно, — залезал на мою койку и тут же засыпал.

«Хочешь жить в уюте — спи всегда в чужой каюте», — любил приговаривать он. Пока он спал, дежурный по ПЭЖ (пост энергетики и живучести) метался по кораблю в его поисках, ибо что-то не ладилось, где-то что-то не работало и не крутилось.

— Доктор! — с надеждой спрашивал дежурный. — Он не у вас? Господи! Куда он провалился, ведь на берег не сходил. А у нас ЧП.

Я, молча, отдергивал занавеску и указывал ему на верхнюю койку.

— Товарищ капитан-лейтенант, товарищ капитан-лейтенант, срочно ваша консультация нужна! Не работает…! — и начинается перечисление что не работает и что вышло из строя.

Якованец нехотя вставал, бубня себе под нос, что молодежь ни хрена не знает и без него ничего не решает, что он очень устал и хочет спать, и вообще, пошло оно все к чертовой матери. Однако дело свое знал и через какое-то время, после его вмешательства, все работало, крутилось и вертелось.

Командир на дух не переносил Якованца.

— Лентяй, разгильдяй, — шипел он старпому. — Вы его почаще контролируйте, говорят, что иногда его с ищейкой на корабле не найдешь. А вы, доктор, я знаю, покрываете его. Мне докладывали, что не раз находили его на вашей койке. Я и вас буду наказывать за соучастие, так сказать. Корабль вот-вот закончит ремонт, а он, разгильдяй, спит вместо контроля работы механизмов. Черт знает что делается!

Старпом стоял по стойке смирно, пыхтел и, медленно разъяряясь к концу командирского разгона, как боевой конь пред атакой, уже стучал копытами. Я, понимая, что Слон вот-вот ринется к механикам, тихонько смывался и мчался в ПЭЖ предупредить дежурного, что сейчас состоится экзекуция, и что Слон вот-вот будет «на боевой тропе». Вся БЧ-V сразу же приходила в движение, все рьяно выполняли свои обязанности. После короткого налета старпом успокаивался, и всё приходило в исходное состояние.

Помощник Якованца — командир машинной группы старший лейтенант Маркеленков был добросовестным офицером и семьянином. У него уже было двое детей, и он никогда не позволял себе никаких «левых» вылазок. Правда, в дальнейшем, я убедился, что это поведение вдруг резко изменялось, когда корабль должен был идти в Новороссийск. Он прямо нарывался на наказание, делал все, чтобы его посадили на гауптвахту и именно в Новороссийске. И это иногда осуществлялось. Пока мы в Новороссийске выполняли какие-то задачи, Маркеленков суток 7 — 10 сидел на гауптвахте. Прозрение пришло к командиру и ко всем нам, когда по агентурным каналам мы узнали, что комендант гауптвахты был его другом и заядлым шахматистом, а Маркеленков весь свой досуг на корабле проводил в решении шахматных задач и изучении теории шахмат. Оказалось, что как только он попадал на новороссийскую гауптвахту, у него начиналось райская творческая жизнь. Вместе с комендантом часами играли в шахматы, а потом шли обедать в ресторан. В общем, не жизнь, а малина.

Выяснив все это, командир долго и нудно ругал Якованца за незнание своего личного состава, даже своего ближайшего окружения.

— Вот ведь, разгильдяй, даже помощника своего не разглядел и позволил дважды в течение года отсидеть ему почти в санаторных условиях, а именно в Новороссийской гауптвахте.

Говорили, что комендант тоже был наказан начальником гарнизона. После этого Маркеленков служил, как миленький, и даже через какое-то время выбился в передовики.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.