Польский и чешский вопросы. Перемены в правительстве

Польский и чешский вопросы. Перемены в правительстве

Румынские события стали международным фоном углубления разногласий в кабинете Штюрмера. В правительстве происходили перемены, которые резко усиливали его противостояние с оппозицией. 26 июня (9 июля) 1916 г. в Ставку прибыл Сазонов. Он попытался, в частности, отстоять проект дарования Польше в случае победы над Германией и Австро-Венгрией значительной автономии под протекторатом России с общими армией, внешней политикой, судом, финансами, почтой, железными дорогами. Сазонов был одним из инициаторов обращения к полякам еще в начале войны, причем уже в августе 1914 г. он выступал за то, чтобы документе упоминалась «автономия» края и подписан он был Николаем II. Вместе с министром иностранных дел в составлении этого документа принимали участие князь Г Н. Трубецкой и Б. Э. Нольде, но именно Сазонов настоял на подписании этого документа императором. На деле в окончательном варианте вместо «автономии» возникло «самоуправление», и документ был опубликован за подписью Николая Николаевича (младшего). Великий князь понимал важность привлечения симпатий поляков, среди местной аристократии он пользовался авторитетом, завоеванным во время маневров и приездов на охоту. Николай Николаевич, со своей стороны, относился к своим поклонникам с нескрываемой симпатией. Тем не менее, несмотря на все это и на усилия графа А. С. Велёпольского, он лично не подписал этого воззвания – оно действительно вышло за его подписью¹.

С осени 1914 г. Сазонов последовательно выступал за создание Польши в этнографических, в общем, границах, в состав Польского края должны были войти русские Привислинские губернии, пограничные территории, которые будут отторгнуты от Германии после войны, и австрийская провинция Западная Галиция с центром в Кракове. Предусматривалось равенство прав некатолического населения края, временное военное управление в завоеванных территориях, неразрывная связь с Россией. Уже в октябре – ноябре 1914 г. при обсуждении этой программы в Совете министров против нее выступили министр юстиции И. Г Щегловитов, министр внутренних дел Н. А. Маклаков, товарищ министра народного просвещения барон М. А. фон Таубе. Они считали постановку вопроса несвоевременным и в данное время отвечающим исключительно польским интересам. Невозможно отрицать реализм их «особого мнения»: «Разрешить этот предварительный вопрос возможно только в связи с определенным выяснением главных целей и желательных для России результатов настоящей войны. В самом деле, если бы беспримерная по напряжению народных сил и по своему международному значению настоящая война закончилась только объединением Польши, хотя бы и под скипетром русских государей, но без осуществления других, более близко касающихся русского народа, наших исторических задач, то такой результат войны, напоминая собою плачевный прецедент Берлинского конгресса, мог бы повести к весьма глубокому недовольству и разочарованию в самых широких слоях русского народа»².

Такие же сомнения возникли и среди членов наиболее лояльной правительству правой группы членов Государственного совета, которые на совещании, проходившем в конце октября 1914 г. на квартире их лидера П. Н. Дурново, единодушно пришли к выводу о том, что предлагаемая Николаем Николаевичем (младшим) схема будет невыгодна для России и что впредь желательно воздержаться от обещаний полякам. Наиболее умеренный член этой группы, бывший военный министр генерал А. Ф. Редигер, изложил свои мысли следующим образом: «Симпатии поляков, конечно, могли оказать известную пользу в этой борьбе, но если для их приобретения нужно было коренным образом менять отношение к полякам, то приходилось жалеть, что это не было сделано раньше! До этого времени на Польшу смотрели как на одну из составных частей единой России, для которой не только был обязателен общегосударственный язык, но которая пользовалась по внутреннему управлению гораздо меньшей самостоятельностью, чем коренные русские области. Теперь же была обещана автономия, объединение всех поляков почти удваивало их число и делало объединенную Польшу столь крупной составной частью России, что автономия ее (обещанная лишь в довольно неопределенных выражениях), несомненно, должна была обратиться в почти полное обособление. Таким образом, успешное завершение начатой войны должно было завершиться отторжением от России ее польских губерний. Эта жертва, может быть, была бы не чрезмерна, если бы благодаря ей можно было достичь прочного соглашения с поляками; но на такое соглашение было мало надежды, так как претензии поляков, несомненно, оказались бы беспредельными не только в отношении пределов автономии, но и пределов самой Польши, так они пожелали бы получить и белорусские и литовские земли, а пожалуй, и Юго-Западный край!»³

Осенью 1914 г., когда Верховный главнокомандующий считал возможным быстрое окончание войны, было нелогично обременять правительство излишними обязательствами в столь сложном вопросе, тем более что оснований для волнений в это время не было. Население русской Польши в начале войны было настроено антигермански и даже оказывало всяческую помощь русским войскам, оказавшимся в окружении⁴. В австрийской Западной Галиции отношение поляков к русским оккупационным властям в общем также было лояльным. Генерал-губернатор Галиции граф Бобринский неоднократно встречался с представителями общественности Царства Польского и Галиции, во время этих встреч неоднократно звучала мысль о том, что Восточная Галиция с центром во Львове останется за Россией, но Западная с центром в Кракове и Познань войдут в будущую восстановленную Польшу. Это были очень выгодные условия, но русская администрация временно запретила проведение съезда польских представителей во Львове⁵. Какая-то недосказанность тяготела над польским вопросом, тем не менее положение не изменилось. А. А. Брусилов вспоминал: «Железные дороги, телеграфные и телефонные линии ни разу никем не разрушались, нападения даже на одиночных безоружных наших солдат ни разу не имели места»⁶.

В 1915 г. острота польского вопроса была несколько снята трагическим положением дел на фронте. Тем не менее министр иностранных дел был инициатором организации помощи местному населению в оккупированной русской Польше, которая осуществлялась через посредничество американского Красного Креста⁷. В апреле 1916 г. Сазонов опять возвращался к польскому вопросу, в частности предлагалось восстановление Польши под скипетром императора в этнических ее границах при передаче под юрисдикцию польских властей церкви, школ, местных экономических и юридических дел, предусматривалось создание при императорском наместнике совещательного выборного представительного органа. Вопросы, касающиеся престолонаследия и императорской фамилии, внешних сношений, обороны, православной церкви, денежного обращения, росписи доходов и расходов, отчета и контроля за ними, займов на общегосударственные нужды, государственного банка, таможни, косвенного обложения, почты, телефона, телеграфа, радиосвязи, воздухоплавания, железных дорог общегосударственного назначения – все это оставалось в ведении императорской власти. Сазонов апеллировал к традициям польской политики Александра I и Николая I до 1830 г. – он формулировал ее как независимое существование в единении с Россией⁸.

Документ был подготовлен крупным специалистом в области международного права – бароном Б. Э. Нольде. Прежде чем представить его императору, Сазонов познакомил с ним Алексеева: «Я (Сазонов. – А. О.) придавал большую цену его мнениям и считал полезным узнать его оценку моего проекта, стратегическое значение которого могло, при известных обстоятельствах, получить перевес над политическим. Заваленный спешной работой и уже тогда страдавший болезнью, которая свела его два года спустя в могилу, генерал Алексеев нашел время изучить проект и вызвался защитить его перед Государем»⁹. Генерал полностью поддержал мнение МИДа. Свое мнение по польскому вопросу сам Алексеев высказал довольно категорично в разговоре с Кудашевым 28 марта (10 апреля) 1916 г.: «В польском вопросе не может быть возврата, необходимо самим дать то, что мы все равно вынуждены будем уступить»¹⁰.

Заявления по польскому вопросу ожидали от России ее западные союзники. 26 мая 1916 г. Пуанкаре встретился с А. П. Извольским – русским послом во Франции – и «частным образом» заявил о желательности возобновления императором декларации Николая Николаевича (младшего). Пуанкаре при этом оговорился, что польский вопрос, во всяком случае в отношении русской Польши, он рассматривает исключительно как дело внутренней русской политики¹¹. Сазонов в ответ решил активизировать действия в польском вопросе. Но именно обращение союзников вызвало подозрения Штюрмера, боявшегося перехода обсуждения вопроса в область международной политики. Осторожность Штюрмера получила полную поддержку императрицы¹². Позицию Сазонова в этот период нельзя не назвать своевременной. На фоне действий противника необходимо было каким-либо образом отметить свою позицию.

Оккупированная территория Царства Польского была поделена на две части: германскую, около 74 647 км² с Варшавой, Калишем, Лодзью, Плоцком и Седлице, и австро-венгерскую, примерно 52 303 км² с Радомом, Люблиным и Холмом. Немецкие оккупационные власти уже в июне 1915 г., во время активного наступления своих войск, наметили свое отношение к проблеме с переименованием «Имперской Германской Гражданской администрации Русской Польши» в «Имперскую Германскую Гражданскую администрацию Польши на левом берегу Вислы»¹³. Это изменение не было случайным. Гинденбург отмечал: «У меня никогда не было ни малейшего сомнения в том, что мы не могли ожидать ни одного слова благодарности от Польши за то, что мы своим мечом и своей кровью освободили ее от русского ярма, так же как мы получили мало благодарности за экономическое и моральное развитие прусских поляков, живших среди нас. Чувство благодарности – настолько, насколько подобное явление существует в политике, – не удержало бы восстановленную, свободную Польшу от поиска ирриденты в наших пограничных провинциях»¹⁴. Все эти слова можно было бы повторить и русским военным, но только не в ситуации середины и конца 1916 г. На сложившееся в Польше положение вещей необходимо было каким-то образом реагировать. Кроме того, определенной поддержки заслуживала и та часть польского общества, которая сохраняла определенную лояльность России. Лояльность эта была относительной, большинство поляков были настроены в пользу России или Антанты всего лишь потому, что связывали с ними надежды на политическое возрождение своего Отечества.

Главнокомандующий Юго-Западным фронтом генерал Брусилов в июне 1916 г. в секретном письме Алексееву обратил внимание последнего на необходимость проявить интерес к польский вопрос: «Австрия предлагает полякам точно определенные права и государственность, мы же дальше неопределенных обещаний не идем. Очевидно – и в этом нет ничего удивительного – поляки выбирают то, что для них выгоднее»¹⁵. Позиция Австро-Венгрии в это время была отнюдь не однозначной – если Вена была и не против такого решения, то Будапешт в лице графа Тиссы категорически возражал против него, так как видел в польской унии угрозу превращения дуалистической империи в триалистическую. С венграми Вена не могла не считаться, а они были готовы согласиться только с вхождением польских областей на правах провинции Дунайской империи¹⁶. Очевидно, Брусилов ссылался на данные австро-венгерской пропаганды. Он просил немедленно перевести обещания полякам в плоскость программы, в размерах, не меньших, чем австрийские.

Эти предложения получили полную поддержку Алексеева, отославшего письмо Брусилова Штюрмеру со следующими словами: «С своей стороны, присоединяясь вполне к мнению генерал-адъютанта Брусилова, я считаю, что предложенное им решение польского вопроса является в настоящий момент единственно целесообразным, и потому было бы желательно осуществить его возможно незамедлительно»¹⁷. Сазонов, знавший о том, что начальник штаба Ставки считает реализацию его предложений в польском вопросе «действительно своевременной»¹⁸, испросил у императора разрешение привлечь генерала к докладу по польскому вопросу. Он состоялся 29 июня (12 июля). Доклад начал Сазонов, изложивший причины и необходимость немедленного дарования Польше конституции, после чего он зачитал ее проект постатейно. После него выступил Алексеев. Он разобрал предлагаемый проект с военной точки зрения и безоговорочно выступил в пользу его принятия¹⁹. В результате император одобрил предложения Сазонова и уполномочил его передать С. Е. Крыжановскому высочайшее повеление подготовить проект манифеста по Польше на основе предложений министра²⁰.

Алексеев еще ранее проявил себя в этом сложном вопросе. При его покровительстве еще в декабре 1914 г. на Юго-Западном фронте был сформирован Польский легион, в январе 1915 г. переименованный по требованию МВД в 1-ю польскую (позже – 739-ю Ново-Александрийскую) дружину ополчения. Уже в сентябре 1915 г., то есть почти сразу же после своего назначения, Алексеев издает указ о создании на базе 104-й бригады Государственного ополчения, укомплектованной в основном поляками, польской стрелковой бригады в составе русской армии. Внутри бригады разрешалось делопроизводство на польском языке²¹. Это вполне соответствовало взглядам Алексеева. 12 (25) октября 1915 г. Лемке отмечает в своем дневнике: «Он (Алексеев. – А. О.) не раз высказывал, что манифест об устройстве самостоятельного Царства Польского должен был быть опубликован не тогда, когда вся Польша уже была отдана немцам, а в самом начале войны»²². Эти взгляды Алексеева на польский вопрос хорошо соотносятся с его позицией по отношению к другим славянам, в частности военнопленным. Весной 1916 г. он одобрил доклад генерала Шуваева о предоставлении им льгот, в июне 1916 г. санкционировал формирование чешской бригады из бывших военнослужащих австро-венгерской армии. Вслед за этим Николай II дал принципиальное согласие на формирование чехословацкой части²³.

На формирование Сербской дивизии в Ставке пошли гораздо охотнее. Реальное формирование чехословацкой бригады было отложено из-за споров между либералами и консерваторами, в том числе чешскими. В начале сентября 1916 г. в нее записалось свыше 8 тыс. добровольцев²⁴. Не все хотели присягать России, что было условием русской стороны, поставившей во главе бригады русского генерал-майора Ярослава Вячеславовича Червинку, чеха по происхождению. Он принимал участие в битве при Садовой и в качестве добровольца в русско-турецкой войне 1877–1878 гг. Червинка родился в 1848 г., почти 40 лет прожил в России, командовал пограничной бригадой на границе с Австро-Венгрией и в 1908 г. ушел в отставку. В 1914 г. он вернулся в армию, в которую добровольцами пошли и его сыновья. Старый генерал был абсолютно предан ей и пользовался доверием со стороны русского командования²⁵. «Наш народ считал его (Алексеева. – А. О.) своим лучшим другом, – вспоминал Т. Масарик. – Он был им; но он не мог освободиться от своих устаревших русских взглядов»²⁶. В результате бригада была создана только к лету 1917 г.

18 июля 1916 г. проект Сазонова по Польше был готов и даже получил первичное одобрение императора, но 7 (20) июля в Ставку прибыла императрица, и Николай II изменил свое решение. Александра Федоровна в этом вопросе твердо придерживалась жесткой позиции: она считала, что уступки Польше заставят императорское правительство пойти на соответственные меры в Курляндии и в других окраинных областях. Позиция императора легко объяснима. Если Польша становится полу-независимой, а в условиях значительного ослабления России в результате войны это означало по сути независимость, о которой практически уже открыто говорилось, то что же было бы наградой собственно России за огромные потери в войне? В любом случае неизбежной становилась потеря части довоенной территории империи, чего так хотел избежать Николай II. Это тем более объяснимо, если мы вспомним нерешенность проблемы Проливов и Константинополя.

Война, которую вела Россия, не могла безболезненно окончиться для страны при таких обстоятельствах. Россия, вступившая в войну без определенной политической программы (в отличие от ее союзников, обладавших таковыми, как например, Эльзас-Лотарингия, германские колонии)²⁷, не могла обеспечить эту программу в Европе при реализации польского проекта. В тот же день, когда императрица приехала в Могилев, Генбери-Вилльямс отметил в своем дневнике, что появились слухи о грядущей отставке Сазонова из-за его позиции в польском вопросе²⁸. Через генерала к императору с личным письмом обратился британский посол. Положение Бьюкенена было непростым, и он прекрасно понимал риск, на который идет (впрочем, позже его действия получили одобрение Лондона). Ссылаясь на те же слухи, что и Вилльямс, он лично просил императора задуматься о последствиях ухода Сазонова, столь знакомого дипломатам Антанты, на ход межсоюзнических переговоров. Письмо осталось без ответа²⁹.

Огромную роль в этой истории сыграл Штюрмер. С самого начала своей деятельности в качестве главы правительства он не устраивал думцев, дальнейшие действия нового премьера усилили его неприятие. Штюрмер не испытывал ни малейших иллюзий в отношении организационных способностей общественных объединений. В мае 1916 г. он провел совещание губернаторов, на котором обсуждались основные вопросы внутренней политики страны. В отношении земств губернаторы были настроены довольно положительно, в отличие от Земгора, в котором, по их словам, политикой занимались больше, чем делом, и с которым можно было мириться только на время войны³⁰. Гораздо более прямолинейной была их позиция в отношении ВПК: «По общему отзыву присутствующих, работа местных военно-промышленных комитетов не дала никаких результатов. Закрытие их не отразилось бы ни на деле, ни на настроении рабочих, но породило бы протест в среде так называемой интеллигенции. Ввиду этого к закрытию их прибегать не следует, но надлежало бы в состав комитетов ввести представителей государственного контроля и фабричной инспекции, так как правильность расходования кредитов вызывает большие сомнения»³¹.

7 (20) июля 1916 г. Штюрмер был вызван в Ставку, где он сумел получить назначение на давно желанный для него пост министра иностранных дел³². В этот день были подписаны высочайшие указы о переменах в правительстве – Сазонов отправлялся в отставку, Хвостов переводился из Министерства юстиции на пост главы МВД, главой Министерства юстиции назначался сенатор А. А. Макаров, покинувший правительство после Ленских событий 1911 г.³³ 15 (28) июля 1916 г. Штюрмер вступил в управление МИДом³⁴. Отставка Сазонова стала важной вехой противостояния правительства и Думы, сторонником опоры на которую он был с самого начала войны. Император давно относился к нему с подозрением и не забыл участия ни Сазонова в организации «стачки министров», ни его заигрывания с «Прогрессивным блоком», ни излишней самостоятельности. По мнению Николая II, министр иностранных дел должен был быть простым исполнителем монаршей воли. Но последней каплей терпения стал именно польский вопрос³⁵.

Сазонов был сторонником предоставления Польше автономии вне зависимости от того, что и как предпримут Берлин и Вена³⁶. Г Н. Трубецкой вспоминал: «Сазонов слетел на польском вопросе. Он убеждал Государя в необходимости, не теряя времени, дать полякам широкую автономию, обещая ее осуществление тотчас по отвоевании края. Государь соглашался с тем, что все так и нужно сделать. Сазонов предупреждал Государя, что это дело нельзя поручать Штюрмеру, который защищает противоположную точку зрения. Государь уполномочил Сазонова передать от его имени Крыжановскому повеление составить проект. На этом Сазонов покинул

Ставку и поехал на несколько дней отдохнуть в санаторий в Финляндии»³⁷. Негативное впечатление должен был несколько сгладить высочайший рескрипт на имя бывшего министра, подписанный императором 7 (20) июля.

В нем инициатива отставки приписывалась самому министру. «К сожалению, – гласил рескрипт, – здоровье ваше, расстроенное от напряженных трудов в связи с обстоятельствами переживаемого нами военного времени, побудило вас просить об освобождении от занимаемой должности. Снисходя на эту просьбу, я считаю долгом выразить вам за вашу ревностную службу искреннюю мою признательность. Пребываю к вам неизменно благосклонный»³⁸. О случившемся Сазонов узнал уже в санатории. Можно сказать, что новое назначение Б. В. Штюрмера было встречено в МИДе с ужасом. Штюрмера там считали абсолютным невеждой в вопросах внешней политики. Реакцию дипломатов Трубецкой описал предельно ясно: «В министерстве стоял стон»³⁹. «Кошмар сепаратного мира с Германией вставал воочию перед нами…» – вторил ему другой сотрудник МИДа – Михайловский⁴⁰. Общественность также была недовольна, перемены в правительстве объясняли влиянием императрицы и «немецкой партии»⁴¹. Реакция либеральной прессы была крайне негативной⁴². Даже кадетская «Речь», попеняв Сазонову за сделанные ошибки и не забыв разногласий, следовала тем же путем, заявляя теперь, что расходилась с Сазоновым в деталях, а выбранный им курс был верным⁴³.

Весьма острая реакция последовала и в Ставке. Узнав эту новость, генерал Алексеев сказал в штабной столовой, причем с раздражением и так громко, чтобы это услышали все: «Я теперь не удивлюсь, если завтра Штюрмера назначат на мое место – начальником штаба»⁴⁴. Расхождения между начальником штаба Ставки и председателем Совета министров, наметившиеся по вопросу об учреждении поста «Верховного министра государственной обороны», теперь только демонстративно углублялись. «Алексеев не считается со Штюрмером, – писала императрица мужу после разговора со Штюрмером 14 (27) августа 1916 г., – он прекрасно дал почувствовать это остальным министрам, быть может потому, что он штатский, а с военным больше считались бы»⁴⁵.

21 июля 1916 г. Николай II принял Генбери-Вилльямса и заявил ему, что отставка Сазонова вызвана плохим состоянием его здоровья и не повлияет на курс правительства⁴⁶. Это разъяснение не помогло. У союзников отставка Поливанова, и особенно Сазонова, вызвала сожаление и озабоченность. Б. Локкарт вспоминал: «Без сомнения, смещение человека, который так хорошо знал союзников, было тяжелым ударом по союзническому делу»⁴⁷. Возможно, эта озабоченность объяснялась и тем, что она совпала с ростом недовольства союзниками в официальных и общественных кругах России. В смене лиц, несмотря ни на что, упрямо видели опасность перехода к политике сепаратного мира с Германией. Шведский король – убежденный германофил, узнав об отставке Сазонова, высказал английскому послу свое убеждение, что мир между Германией и Россией будет заключен в течение ближайших двух месяцев⁴⁸.

Можно без преувеличений сказать, что в этой отставке практически все видели то, что хотели увидеть. Послы Франции и Англии попытались заступиться за Сазонова, что отнюдь не улучшило его положения. Скорее наоборот. Особенно неприятным для Николая II был демарш Бьюкенена. Император пришел к окончательному выводу, что Сазонов «находится под полным влиянием англичан»⁴⁹. В эти дни вряд ли можно было найти что-либо тревожное в словах и действиях Штюрмера. 13 (26) июля он сделал заявление относительно своего нового назначения: «Я непреклонно верю в то, что победа останется за Россией и ее верными союзниками, доблесть армий которых столь блестяще проявляется наряду с успехами русского оружия и геройскими подвигами российского воинства. Германия создала войну; она ведет ее, кичась своим полным презрением к культуре. Пусть же на нее обрушатся все вытекающие отсюда тяжелые последствия. Нашими же мыслями, чувствами и действиями должен руководить один властный призыв: “Война до конца”»⁵⁰.

Вряд ли можно было утверждать, что отставку Сазонова вызвали причины, относившиеся к области внешней политики. И вряд ли кто-либо, близко знакомый с организацией русского МИДа, мог всерьез видеть в его уходе начало поворота во внешней политике. Весьма важная величина осталась неизменной. «Биржевые ведомости» специально уделили этому внимание: «Вся текущая работа ведомства сосредоточена в руках товарища министра иностранных дел А. А. Нератова»⁵¹. Анатолий Анатольевич Нератов находился на своем посту с 1910 и до октября 1917 г. при С. Д. Сазонове, Б. В. Штюрмере, Н. Н. Покровском, П. Н. Милюкове, М. И. Терещенко. Это был ближайший друг и сотрудник Сазонова, заменявший его перед войной во время болезни министра, по словам чиновников МИДа, «живой показатель преемственности нашей политики»: «То обстоятельство, что, несмотря на смены министров и перемену формы правления, Нератов продолжал оставаться на своем посту, толковалось в союзных посольствах как наглядное доказательство неизменности основной линии русского правительства к мировой войне»⁵².

Получив многочисленные запросы союзных дипломатов относительно того, что может означать смена первых лиц в русском МИДе, Нератов обратился с докладной запиской на высочайшее имя. Ответ императора был прост: «Известие об уходе Сазонова верно, но это ни в чем не изменит направления нашей иностранной политики»⁵³. Интересно, что уже после революции сам Нератов счел возможным повторить следующее официальное объяснение этой отставки: «Установление большей солидарности в правительстве – вот, как тогда объяснялось, то есть, что преемник министра иностранных дел, не внося ничего существенного в ведение внешней политики, должен закрепить солидарность в правительстве и, таким образом, придать внешней и внутренней политике большее единство»⁵⁴.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.