Плутарх. АЛЕКСАНДР (ИЗ КНИГИ «СРАВНИТЕЛЬНЫЕ ЖИЗНЕОПИСАНИЯ. АЛЕКСАНДР И ЦЕЗАРЬ»)

Плутарх. АЛЕКСАНДР (ИЗ КНИГИ «СРАВНИТЕЛЬНЫЕ ЖИЗНЕОПИСАНИЯ. АЛЕКСАНДР И ЦЕЗАРЬ»)

1

Cобираясь написать в этой книге биографии Александра и Цезаря, победившего Помпея, я, вследствие множества событий, о которых предстоит рассказать, вместо всякого предисловия попрошу только моих читателей об одном – не возводить на меня пустых обвинений, если я подробно и тщательно не описываю всех знаменательных деяний, а пропускаю большую часть из них.

Я пишу не историю, а биографию; высокие и низкие качества не всегда обнаруживаются в деяниях славнейших; какое-нибудь незначительное дело или слово, какая-нибудь шутка рисуют характер человека больше, чем сражения, в которых гибли тысячи людей, громкие победы и осады городов.

Художники схватывают черты лица и тот общий вид, в котором отражается характер человека, мало уделяя внимания остальным частям тела; да будет же позволено и мне больше проникнуть в глубины души и на основании ее свойств изобразить жизнь каждого, предоставив другим говорить о великих делах и сражениях.

2

Считается несомненным, что Александр принадлежал по отцу к Гераклидам, потомкам Карана, а по матери – к Эакидам, потомкам Неоптолема[1]. Рассказывают, что, когда Филиппа, еще юношей, посвящали на Самофраке в мистерии[2], он влюбился в Олимпиаду, молоденькую девушку, сироту, которую посвящали одновременно с ним. Он уговорил ее брата Арибба[3], и свадьба их была слажена.

Накануне брачной ночи невесте приснилась гроза: молния попала ей в живот, и от громового удара вспыхнуло огромное пламя, разнесшееся языками во все стороны и затем погасшее. Филипп уже после брака увидал во сне, будто он накладывает жене печать на живот, а на печати вырезан, как ему показалось, лев.

Гадатели испугались этого сновидения и советовали ему как можно строже следить за своей женой, и только Аристандр из Телмесса сказал, что жена его беременна – ничего пустого ведь не запечатывают – и родит сына мужественного, подобного льву. Видели однажды, что рядом со спавшей Олимпиадой лежал, вытянувшись, змей.

Рассказывают, что это очень охладило любовь и расположение Филиппа к жене: он перестал часто навещать ее – из страха ли, что жена околдует или отравит его, или же из почтения перед союзом ее с существом высшим. Есть об этом и другой рассказ: все тамошние женщины, одержимые Дионисом с очень давнего времени, причастны к его оргиям и орфическим мистериям; им дано прозвище «клодоны» и «мималлоны»[4], и они ведут себя сходно с тем, как ведут себя эдонянки и фракиянки, живущие около Гема[5]…

Олимпиада, больше других жаждавшая божественной одержимости и восторга, брала с собой в фиасы[6], по варварскому обычаю, больших ручных змей, которые пугали мужчин, высовываясь из плюща и священных корзин и обвиваясь вокруг тирсов и венков, которые были у женщин.

3

Филипп после своего видения послал в Дельфы Херона, уроженца Мегалополя. Рассказывают, что он привез от бога повеление приносить жертвы Амону и особенно чтить этого бога. Царь ослеп на один глаз, именно на тот, которым он подсмотрел, приложившись к дверной щели, что бог в образе змея возлег вместе с его женой.

Олимпиада, как рассказывает Эратосфен[7], провожая Александра в поход, только ему открыла святую тайну его рождения и велела ему достойно мыслить о своем происхождении. Другие же говорят, что она считала священной обязанностью опровергать это и восклицала: «Перестанет ли Александр клеветать на меня перед Герой!»

Александр родился в начале месяца гекатомбеона, который македонцы называют лоем, 6-го числа, в тот самый день, когда был подожжен храм Дианы Эфесской. По этому случаю Гекесий, уроженец Магнесии[8], изрек остроту столь водянистую, что она могла бы затушить этот пожар: естественно было храму Артемиды сгореть: богиня была занята, принимая роды у Олимпиады[9].

Маги, случившиеся в это время в Эфесе, сочли несчастье с храмом предвестием другого несчастья; бегая по городу, они били себя по лицу и кричали, что в этот день родилось проклятие для Азии, родилась великая беда для нее.

Филиппу, только что взявшему Потидею, пришло одновременно три известия: Парменион в большом сражении разбил иллирийцев; на Олимпийских играх одержал победу его скакун; родился Александр. Филипп, конечно, всему этому обрадовался, и радость его еще увеличилась от уверения предсказателей, объявивших, что ребенок, родившийся в день тройной победы, будет непобедим.

4

Облик Александра лучше всего передают статуи Лисиппа – Александр только его удостаивал чести изображать себя. Художник в точности подметил у Александра легкий наклон головы влево и томность во взгляде – тому и другому особенно старались подражать впоследствии многие из диадохов, друзей царя.

Апеллес изобразил Александра с молнией в руке, но не смог передать цвета его кожи: он сделал ее более темной, коричневой. Она же была у него, говорят, белой; белизну эту заливало румянцем на груди и на лице. В воспоминаниях Аристоксена[10] мы прочли, что от кожи у него очень приятно пахло; дыхание было благоуханным, как и тело, настолько, что благоуханием этим пропитаны были его хитоны.

Причиной этого было, может быть, наличие в его теле очень горячего, огненного элемента: благоухание ведь происходит, как думает Феофраст[11], от исчезновения влаги под действием тепла. Поэтому в сухих, выжженных областях и находится большая часть растений, дающих самые лучшие ароматы: солнце уничтожает влагу, то есть ту материю, которая находится на поверхности тел и вызывает гниение. Наличие в теле горячего элемента заставляло его пить и делало вспыльчивым.

Еще в отроческом возрасте проявился его здравый смысл: неистовый и неудержимый в остальном, он был равнодушен к телесным наслаждениям и очень в них умерен. Честолюбия же и благородной гордости преисполнен был не по возрасту.

Дорожил он, однако, не всякой похвалой и не от всякого; Филипп мог, словно софист, хвастаться своим красноречием и чеканить монеты с изображением своих колесниц, победивших на Олимпийских играх. Когда Александра спросили, не хочет ли он состязаться на этих играх в беге, а бегал он быстро, он ответил: «Да, если моими соперниками будут цари».

Атлетов же он, по-видимому, недолюбливал; устраивая множество состязаний не только между трагиками, флейтистами и кифаредами, но и между рапсодами, всевозможными охотниками и фехтовальщиками, он был скуп на награды кулачным бойцам и панкратистам.

5

Ему пришлось однажды в отсутствие Филиппа принять послов, прибывших от персидского царя. Он подружился с ними и покорил их своей любезностью и своими вопросами, в которых не было ничего детского и пустого. Он расспрашивал о длине дорог, о том, как пройти в глубь Азии, об отношении царя к войне, о силе персидского войска.

Послы приходили в изумление, прославленная мудрость Филиппа стала казаться им ничтожной по сравнению с великими замыслами его сына. Всякий раз при известии о том, что Филипп взял знаменитый город или одержал славную победу, Александр мрачнел и говорил, обращаясь к сверстникам: «Отец все забирает себе сам. Мне с вами недостанет совершить ни одного великого, блистательного дела».

Мечтая не об удовольствиях и богатстве, но о подвигах и славе, он думал, что чем больше он примет от отца, тем меньше придется совершить ему самому. Он считал, что отцовскими удачами уничтожена возможность его деятельности, и хотел не денег, не роскоши, не наслаждений, а власти, за которую надо бороться, добывая ее войнами и соперничеством.

Воспитанием его, как и положено, занималось много людей; были тут дядьки, воспитатели и учителя. Первое место среди них занимал Леонид, человек строгих нравов, родственник Олимпиады. Он не отказывался от имени воспитателя, полагая, что дело воспитания – дело прекрасное и славное, но другие считали его только дядькой и наставником Александра в силу его высокого места и родства с царским домом.

Настоящим воспитателем, который и присвоил себе это имя, был Лисимах, акарнанец родом. В нем совершенно не было городского лоска, но так как он сам называл себя Фениксом, Александра – Ахиллом и Филиппа – Пелеем, то его любили и он занимал второе место.

6

Фессалиец Филоник привел к Филиппу Букефала, предлагая его за 13 талантов[12]. Спустились в равнину испытать лошадь – она казалась норовистой и совершенно неукротимой: сесть на себя она не давала, никого из спутников Филиппа не слушалась и перед каждым взвивалась на дыбы.

Филипп рассердился и приказал уже увести коня, потому что он совершенно дик и необъезжен, но тут Александр, находившийся здесь же, воскликнул: «Какую лошадь теряют по своему неумению обращаться с лошадьми и по своей трусости!» Филипп сначала промолчал, но, после нескольких взволнованных восклицаний Александра заметил ему: «Ты порицаешь старших, будто сам знаешь больше и умеешь лучше обращаться с лошадью!»

–  «Конечно, – отвечал тот, – я с ней лучше справлюсь, чем кто-либо другой!» – «А если нет, то как наказать тебя за эту дерзость?» – «Я заплачу цену лошади».

Поднялся смех; отец с сыном точно условились насчет денег. Александр тут же подбежал к лошади, взял ее за узду и повернул к солнцу: по-видимому, он заметил, что конь начинал беспокоиться при виде собственной двигавшейся перед ним тени.

Немного пробежав с ним рысью и оглаживая его, Александр, видя, как он ретив и силен, тихонько сбросил хламиду, вскочил на него и крепко уселся верхом. Сначала он натягивал узду и придерживал лошадь, не дергая ее и не ударяя, а когда увидел, что конь усмирился и рвется бежать, отдал повода и погнал коня, грозно покрикивая и ударяя его ногами.

Спутники Филиппа сначала замерли от страха и молчали; когда же Александр повернул прямо к ним, гордый и ликующий, все подняли радостный крик; отец же, говорят, прослезился от радости, а когда сын сошел с коня, поцеловал его в голову и сказал: «Дитя мое, поищи царства по себе; Македония для тебя тесна».

7

Наблюдая за его неподатливым характером, увидели, что Александр упорствовал в споре, если его принуждали: насилие его возмущало, а убеждением легко было направить его на должный путь. Филипп и сам старался скорее убеждать его, а не приказывать.

Не особенно доверяя надзору и влиянию учителей, обучавших Александра музыке и разным предметам (тут требовалось и больше труда и, говоря словами Софокла, «узда покрепче и ярмо с кольцом»), он пригласил Аристотеля, самого славного философа и ученого, и заплатил ему за труды достойным и прекрасным образом: восстановил город Стагиры, разрушенный им же (Аристотель был оттуда), и вернул обратно граждан, бежавших или находившихся в рабстве.

Местом для занятий и бесед он назначил рощу около Миезы[13], посвященную нимфам. До сих пор там показывают каменные скамейки, на которых сидел Аристотель, и тенистые аллеи для прогулок. Александр, по-видимому, не только изучал этику и науку об управлении государством, но был приобщен к учениям сокровенным и более глубоким, которые именуются «изустными и тайными» и широкому кругу людей не сообщаются.

Находясь уже в Азии и узнав, что Аристотель издал некоторые рассуждения об этих учениях, он написал ему откровенное письмо, с которого приводится здесь копия: «Александр желает Аристотелю благополучия. Ты поступил неправильно, издав рассуждения о предметах, которым поучают только устно. Чем будем мы отличаться от остальной толпы, если все знакомятся с теми учениями, в соответствии с которыми мы были воспитаны?

Я желал бы отличаться от других не могуществом, а опытным знанием самого важного. Будь здоров». Аристотель, успокаивая его честолюбие, защищался тем, что эти рассуждения его и изданы и как бы не изданы. Действительно, в его физике нет ни одного положения, которое годилось бы для элементарного обучения, но она является образцом для людей, основательно знакомых с философией.

8

Мне кажется, что и любовь к медицине Александру привил преимущественно Аристотель. Александр не только любил теорию медицины, но и оказывал помощь своим больным друзьям, назначая им лечение и образ жизни, как это можно видеть из его писем. Он от природы любил науку и был любознателен.

Считая, что «Илиада» возбуждает к воинской доблести, он взял экземпляр ее, исправленный Аристотелем (его называли «из ящичка»), который, по сообщению Онесикрита[14], держал всегда под подушкой вместе с кинжалом. Не имея книг в глубине Азии, он велел Гарпалу прислать их ему. Гарпал выслал сочинения Филиста, подряд трагедии Еврипида, Софокла и Эсхила, дифирамбы Телеста и Филоксена.

Аристотелем он вначале восхищался и любил его, по собственным его словам, не меньше, чем отца; один дал ему жизнь, но другой научил хорошо жить. Впоследствии он стал относиться к нему подозрительно; зла не делал, но в их отношениях не было прежней горячей любви: они охладели друг к другу. Любовь к философии, однако, врожденная и возраставшая с годами, не иссякла в его душе: об этом свидетельствуют и уважение его к Анаксарху, и отправка 50 талантов Ксенократу, и почет, которым окружил он Дандама и Калана.

9

Когда Филипп отправился в поход против византийцев, Александру было 16 лет. Оставшись полноправным распорядителем македонских дел и государственной печати, он покорил отпавших мэдов, взял их город, варваров выгнал, поселил пришельцев из разных городов и город этот назвал Александрополем. Он лично принимал участие в битве против эллинов при Херонее и, говорят, первый бросился на «священный отряд» фиванцев.

Еще и в наше время показывают на берегу Кефиса древний дуб, который называют «Александровым»: под ним была раскинута его палатка; невдалеке находится общая могила македонцев. Филипп теперь особенно полюбил сына (это и естественно) и радовался, когда македонцы называли Александра царем, а его – полководцем.

Однако домашние неурядицы, вызванные браками и любовными похождениями Филиппа (гинекей[15] и государство страдали в какой-то степени совместно), привели к тяжкому раздору, который Олимпиада, женщина с тяжелым характером, ревнивая и раздражительная, еще обострила, подстрекая Александра.

В полной мере раздор этот выявил Аттал на свадьбе Филиппа с Клеопатрой, которую Филипп взял в жены молоденькой девушкой, влюбившись в нее не по возрасту. Ее дядя Аттал, подвыпивши, начал уговаривать македонцев молиться богам о том, чтобы от Филиппа и Клеопатры родился законный наследник царства. Александр рассердился и, крикнув: «А по-твоему, болван, я незаконный?» – швырнул в Аттала чашей.

Филипп бросился на Александра с мечом, но, к счастью для обоих, споткнулся, раздраженный и пьяный, и упал. «Вот, – сказал с издевкой Александр, – собирается перешагнуть из Европы в Азию человек, который свалился, шагая от ложа к ложу!»

После этой пьяной дерзости Александр взял с собой Олимпиаду и, устроив ее в Эпире, жил сам у иллирийцев. В это время коринфянин Демарат, друг царского дома, привыкший говорить с царем откровенно, приехал к Филиппу. После первых приветствий Филипп спросил, в согласии ли живут между собой эллины.

«Тебе, Филипп, как раз и пристало заботиться об Элладе, когда в твоем собственном доме такая распря и столько злобы по твоей вине». Филипп одумался, послал за Александром Демарата и при его посредничестве убедил его вернуться.

10

Пиксодар, сатрап Карии[16], рассчитывая через родственные связи втереться в союз с Филиппом, задумал выдать свою старшую дочь замуж за Арридея, Филиппова сына, и послал для переговоров об этом в Македонию Аристокрита. Опять пошли разговоры; друзья и мать стали наговаривать Александру, будто Филипп намерен, в расчете на брачные связи со знатным домом и на большие богатства, протолкнуть на престол Арридея.

Александра это сильно взволновало, и он послал трагического актера Фессала в Карию к Пиксодару сказать ему: пусть он оставит незаконнорожденного и слабоумного Арридея и войдет в свойство с Александром. Пиксодару это понравилось гораздо больше его прежних планов.

Филипп, узнав, что Александр в спальне, пришел к нему, взяв с собой Филоту, сына Пармениона, одного из ближайших друзей Александра; он осыпал его бранью и горькими укоризнами: если ему хочется стать зятем карийца, состоящего рабом у варварского царя, то он человек неблагородный и недостоин благ, у него имеющихся.

Коринфянам он написал, чтобы они отправили Фессала обратно в цепях. Других товарищей Александра, Гарпала, Неарха, Эдигия и Птолемея, он выслал из Македонии. Александр впоследствии их вернул, и они занимали при нем высокие посты.

Когда Павсаний, оскорбленный Атталом и Клеопатрой, не находя заступничества, убил Филиппа, то вина в этом убийстве пала главным образом на Олимпиаду, потому что она подговаривала и подстрекала юношу, уже и так раздраженного. Клевета, однако, не обошла и Александра. Рассказывают, что, встретившись с Павсанием, который стал плакаться на оскорбление, ему нанесенное, Александр произнес стих из «Медеи»: «…отца, невесту, также жениха».

Тем не менее он разыскал участников заговора и наказал их и очень негодовал на Олимпиаду, жестоко расправившуюся в его отсутствие с Клеопатрой.

11

Он принял царскую власть 20 лет от роду; великое недоброжелательство, страшная ненависть и опасности окружали его со всех сторон. Соседние варварские племена не желали находиться в рабстве и мечтали о собственных, родных царях; что касается Эллады, то Филипп покорил ее войной, но у него не было времени наложить на нее ярмо и приручить. Он внес в ее дела только перемены и смятение: все после него находилось в движении и колебании, и это было совсем непривычно.

Македонцы испугались наступившего момента: по их мнению, Александру следовало вообще оставить Элладу в покое и не прибегать к силе; отпавших же варваров вернуть обратно кротостью, а главарей восстания привлечь на свою сторону. Исходя из мыслей противоположных, Александр взялся за восстановление и утверждение порядка, действуя отважно и решительно: он считал, что при малейшей слабости, которую в нем обнаружат, все объединятся против него.

С варварскими восстаниями и войной в тех местах он покончил, стремительно дойдя с войском до Истра[17], где он победил в большом сражении Сирма, царя трибаллов[18]. Узнав, что фиванцы собираются восстать и афиняне с ними единодушны, он сейчас же провел войско через Фермопилы, сказав при этом, что Демосфену, который называл его мальчишкой, когда он был у иллирийцев и трибаллов, и отроком во время пребывания его из Фессалии, он хочет явиться мужем под стенами Афин.

Подойдя к Фивам и давая возможность еще раскаяться в содеянном, он требовал только выдачи Феника и Профита, обещая неприкосновенность всем, кто примет его сторону. Когда фиванцы, в свою очередь, потребовали от него выдачи Филоты и Антипатра и объявили, что зовут к себе всех, кто хочет заодно с ними действовать для освобождения Эллады, тогда Александр двинул своих македонцев.

Сторонники фиванцев сражались с мужеством и упорством, несмотря на то что против них были силы более многочисленные, но когда македонский гарнизон, оставив и Кадмею, зашел к фиванцам в тыл, то большинство, попав в окружение, пало, сражаясь; город был взят, разграблен и совершенно разрушен.

Александр вообще рассчитывал, что греки, потрясенные таким бедствием, присмиреют и утихнут, но в особую себе заслугу ставил, что он внял жалобам своих союзников: фокейцы и платеяне выступали с обвинениями против фиванцев. Он продал в рабство около 30 тысяч фиванцев – всех, за исключением жрецов, тех, кто водили дружбу с македонцами, потомков Пиндара[19] и противников партии, голосовавшей за восстание. Убитых было больше 6 тысяч.

12

В числе великих и тяжких страданий, обрушившихся на город, случилось вот что: какие-то фракийцы вломились в дом Тимоклеи, известной в городе и целомудренной женщины. Воины разграбили имущество, а предводитель их силой овладел Тимоклеей, а затем стал ее допрашивать, не спрятала ли она где-нибудь золота или серебра.

Она ответила утвердительно, пошла с ним одним в сад, показала ему колодец и сказала, что, когда город был взят, она бросила туда самое ценное из вещей. Фракиец нагнулся и стал внимательно вглядываться в это место; она же, стоя сзади него, столкнула его в колодец и убила, забросав множеством камней. Фракийцы связали ее и привели к Александру.

Самый вид ее и походка говорили о достоинстве и благородстве; спокойно и бесстрашно следовала она за теми, кто ее вел. На расспросы царя, кто она, она отвечала, что она сестра Феагена, стратега, сражавшегося против Филиппа за свободу эллинов и павшего при Херонее. Александр с большим уважением отнесся к ней и за ответ, и за ее поступок и велел освободить ее с детьми.

13

С афинянами он помирился, хотя они тяжко переживали несчастье Фив. Горе заставило их отказаться от предстоящего празднества мистерий, а бежавших фиванцев они приняли со всем гостеприимством. Утолил ли Александр, подобно льву, весь свой гнев или он хотел уравновесить жестокое и черное дело делом милостивым, но он не только простил Афинам всякую вину, но и распорядился, чтобы они ведали делами Эллады, а если с ним что случится, то стали бы во главе ее.

Говорят, что впоследствии он неоднократно сокрушался о бедствиях фиванцев и со многими из них обошелся мягко. Вообще же и свой поступок с Клитом, совершенный в пьяном виде, и поведение македонцев, струсивших перед индами, которое помешало ему закончить поход и умалило его славу, он приписывает гневу Диониса и его отмщению. Не было ни одного из уцелевших фиванцев, которому бы он при встрече с ним отказал в просьбе. Вот и достаточно о фиванцах.

14

Греки, собравшись на Истме, порешили выступить против персов совместно с Александром, который и был провозглашен военачальником. Много государственных людей и философов приходило к нему с поздравлениями. Александр рассчитывал, что то же сделает и Диоген Синопский, находившийся в это время в Коринфе. Он проживал в Кранейе и об Александре вовсе и не думал.

Царь отправился к нему сам; философ лежал, растянувшись на солнце. Он поднялся немного, увидев столько людей, и поглядел на Александра. Тот поздоровался с ним и спросил, не нужно ли ему чего-нибудь? «Отойди немного от солнца», – ответил Диоген. Рассказывают, что Александр был так поражен этим пренебрежением, свидетельствующим о душевной высоте человека, что, когда на обратном пути его спутники смеялись и издевались над Диогеном, он сказал: «Если бы я не был Александром, хотел бы я быть Диогеном!»

Желая вопросить бога о своем походе, он отправился в Дельфы. Тут как раз случились «несчастные дни», когда не положено давать предсказаний. Александр послал сначала за жрицей. Она отказалась прийти, ссылаясь на закон. Тогда он сам поднялся к ней и силой потащил ее к храму; словно побежденная его усердием, она воскликнула: «Ты непобедим, дитя мое!» Услышав эти слова, Александр сказал, что никакого предсказания ему больше и не надо: он получил от нее такое прорицание, какое хотел.

Во время его сборов в поход случились и другие божественные знамения. В Либефре[20], например, статуя Орфея (она была из кипарисового дерева) покрылась вся обильным потом. Все испугались этого знамения, но Аристандр ободрил царя, сказав, что он совершит славные и громкие дела, которые заставят поэтов и музыкантов трудиться и обливаться потом.

15

Что касается величины войска, то одни называют как наименьшее число 30 тысяч пехоты и 4 тысячи конницы; другие же как наибольшее 43 тысячи пехоты и 5 тысяч конницы. Аристобул[21] пишет, что на содержание их у Александра было не больше 70 талантов, Дурид[22] – что припасов только на 30 дней, а Онесикрит – что царь взял в долг 200 талантов.

Выступая в поход в таких стесненных обстоятельствах, Александр, однако, сел на корабль не раньше, чем устроил дела своих друзей: одному он дал земли, другому – селения, третьему – доход с городка или гавани. Когда почти все царские доходы были розданы и расписаны, Пердикка спросил: «Что ты оставишь себе самому, царь?» – «Надежды», – ответил Александр.

«Ну и мы, твои соратники, возьмем долю в них», – сказал Пердикка и отказался от владений, ему отписанных; некоторые из друзей царя поступили так же. Александр охотно удовлетворял просьбы и таким образом растратил большую часть того, что имел в Македонии.

С такими мыслями и стремлениями перебрался он через Геллеспонт[23]. Высадившись в Илионе, он принес жертву Афине и совершил возлияние героям. Обильно смазавшись маслом, он, голый, как это было в обычае, обежал вместе со своими друзьями вокруг памятника Ахиллу и возложил на него венок, называя Ахилла счастливцем, который нашел при жизни верного друга, а после смерти – великого певца.

Когда он обходил город и осматривал его, кто-то спросил, не желает ли он посмотреть лиру Париса. Александр ответил, что она его вовсе не интересует и что он разыскивает лиру Ахилла, с которой тот воспевал славные подвиги доблестных мужей.

16

К этому времени военачальники Дария собрали большое войско и выстроили его у переправы через Граник: приходилось сражаться как бы в воротах Азии, чтобы войти в нее и овладеть ею. Большинство испугалось глубокой реки и обрывистого крутого берега, на который надо выходить, сражаясь; некоторые же считали, что следует, как это и было принято, остерегаться этого месяца (македонские цари обычно не выступали в поход в месяце даисии).

Это царь разрешил, приказав называть его «вторым артемисием»[24]. Парменион, ввиду позднего часа, не советовал рисковать, но Александр ответил, что если он испугается Граника, то ему стыдно будет перед Геллеспонтом, через который он переправился, и с 13 конными отрядами кинулся в поток.

Он направлялся прямо на вражеские стрелы к обрывистым берегам, которые охранялись пешими и конными воинами, через поток, уносивший и заливавший его солдат, – казалось, их ведет безумец, а не вождь, разумный и осмотрительный. Упорно продолжая все же переправу и с великим трудом одолев подъем, мокрый и скользкий от грязи, он сразу же вынужден был вступить в сражение при полном беспорядке в своем войске; противники схватились один на один, пока Александру удалось кое-как построить своих переправившихся воинов.

Враги наседали с криком; конница бросилась на конницу; сражались копьями и, когда копья сломались, стали рубиться мечами. Многие пробились к Александру (он был приметен своим щитом и шлемом с гребнем, по обе стороны которого торчало по перу изумительной величины и белизны); дротик попал сквозь просвет в панцире, но не поранил Александра. Двое полководцев, Ресак и Спифридат, вместе устремились на него; он увернулся от одного, а на Ресака, закованного в латы, бросился сам.

Копье у него сломалось, он выхватил кинжал. Они схватились врукопашную; Спифридат подскакал сбоку и, стремительно приподнявшись, ударил Александра персидским мечом. Шлем едва выдержал удар, гребень с одним пером отлетел, и лезвие меча коснулось волос Александра. Спифридат замахнулся вновь, но его опередил Черный Клит, пронзив копьем насквозь. Под мечом Александра пал и Ресак.

В таком положении, опасном и трудном, находилась конница, когда переправилась македонская фаланга и начала стягиваться пехота. Неприятель сопротивлялся слабо и недолго; все, кроме греческих наемников, обратились в бегство. Они выстроились возле какого-то холма и хотели сдаться Александру под честное слово.

Он, движимый скорее гневом, чем рассуждением, первый напал на них; под ним убили лошадь (не Букефала, а другую), ударив ее мечом в бок; на этом именно месте оказалось больше всего раненых и убитых, потому что здесь пришлось схватиться с воинами мужественными и потерявшими всякую надежду. У варваров, говорят, пало 20 тысяч пехотинцев и две с половиной тысячи всадников; у Александра же, по словам Аристобула, убитых было всего 34 человека, из них 9 пехотинцев.

Царь повелел поставить их медные статуи; сделал их Лисипп. Сообщая грекам о своей победе, он специально Афинам отправил 300 щитов, взятых у пленных; на прочей добыче повелел сделать обобщающую гордую надпись: «Александр, сын Филиппа, и эллины, кроме лакедемонян, взяв от варваров, обитающих в Азии». Чаши, пурпурные ткани и подобные вещи, взятые у персов, он, за малым исключением, отправил матери.

17

Это сражение сразу произвело большой переворот в отношениях к Александру: он занял Сарды, оплот морского владычества у варваров, присоединил другие города. Сопротивление оказали только Галикарнас и Милет. Он взял их силой и покорил все окрест.

Относительно дальнейшего мысли его двоились: часто хотелось ему встретиться с Дарием и одним сражением решить все; часто задумывался он над тем, чтобы покорить Приморье, запастись деньгами и уже потом, как бы закалившись и окрепнув, пойти на врага.

В Ликии около города Ксанфа есть источник. Рассказывают, что он в это время произвольно повернул в другую сторону, вышел из берегов и выбросил со дна медную дощечку с древней надписью, гласившей, что персидскому владычеству придет конец и покончат с ним эллины.

Это подняло дух Александра; он спешно принялся очищать от неприятеля все Приморье вплоть до Финикии и Киликии. Его поход через Памфилию дал многим историкам повод писать о явлениях потрясающих и величественных: море, будто бы по божественному произволению, отступило перед Александром, хотя обычно волны, накатываясь издалека на суровый берег, лишь изредка открывают узкие вершины скал, над которыми поднимаются крутые горы в расселинах. Об этом говорит и Менандр, подшучивая в одной комедии над сверхъестественным:

«Все, как у Александра: стоит поискать, и все уж тут как тут; чрез море если ехать, оно расступится, конечно, предо мной». Сам Александр в письмах вовсе не говорит о таких чудесах; он рассказывает, что проложил дорогу, так называемую «лестницу», направляясь туда из Фаселиды, и провел несколько дней в этом городе.

Тут он увидел на горе статую покойного Феодекта[25] (он был фаселидом) и после обеда, подвыпив, пошел туда с веселой компанией и забросал статую венками; забавляясь, воздал он честь и благодарность человеку, с которым общался, познакомившись через Аристотеля и занятия философией.

18

После этого он разбил восставших писидов и занял Фригию. Овладев городом Гордием, который считался столицей древнего царя Мидаса, он увидал знаменитую повозку с узлом из коры дикой вишни. От варваров он услышал, что тому, кто развяжет этот узел, суждено стать царем Вселенной; сами они этому верили.

Большинство рассказывает, что концы узлов были спрятаны, а волокна хитро и многократно переплетались в разных направлениях. Александр развязать не сумел и разрубил этот клубок: в нем обнаружилось множество концов. Аристобул же пишет, что Александру было очень легко развязать узел: он вынул из дышла крючок, за который цепляли яремный ремень, и таким образом снял ярмо.

После этого он присоединил Пафлагонию и Каппадокию и, услышав о смерти Мемнона (только о нем из всех военачальников Дария шла слава, что он может доставить Александру много хлопот, неприятностей и беспокойства), укрепился в своем решении двинуться в глубь Азии.

Дарий уже выступил из Суз, полагаясь на численность своего войска (у него было 600 тысяч воинов) и на один сон, который ободрил его, но который маги истолковали больше ему в угоду, чем по правдоподобию. Царю приснилось, что македонская фаланга стоит вся в пламени; Александр же прислуживает ему в той одежде, которую раньше носил сам Дарий в качестве царского гонца, а затем входит в храм Бела[26] и исчезает.

Божество, по-видимому, давало понять, что македонцы совершат блистательные, славные дела; Александр завладеет Азией, как владел ею Дарий, ставший из гонца царем, и скоро со славой уйдет из жизни.

19

Он еще более осмелел, решив, что Александр задержался в Киликии по трусости. Задержка эта была вызвана болезнью, случившейся, по словам одних, от усталости, а по словам других, от того, что царь выкупался в ледяной воде Кидна. Из врачей никто не отважился оказать ему помощь, считая, что перед этой болезнью они бессильны, и боясь, в случае неудачного врачевания, обвинений со стороны македонцев.

Акарнанец Филипп тоже видел, что положение его трудное, но он надеялся на дружелюбное отношение Александра и, считая преступным избегать опасности, когда в опасности царь, решил рискнуть, не останавливаясь в лечении перед самыми крайними средствами. Он приготовил лекарство и убедил Александра стерпеть и выпить его, если он хочет поскорее выздороветь и пойти воевать.

В это время Парменион прислал из лагеря письмо, в котором настоятельно советовал остерегаться Филиппа, потому что Дарий будто бы подкупил его щедрыми подарками и обещанием выдать за него дочь, только бы он погубил Александра. Царь прочитал письмо и, не показав его никому из друзей, положил под подушку. В назначенный час вошел вместе с друзьями Филипп с чашей лекарства в руках.

Александр передал ему письмо, а сам взял лекарство охотно и безбоязненно. Разыгралось удивительное, прямо театральное зрелище: один читал, другой пил, а затем оба одновременно взглянули друг на друга, но не одинаковым взглядом. Лицо Александра, ясное и радостное, являло благосклонность и доверие к Филиппу; Филипп же, выведенный из себя клеветой, то взывал к богам, воздевая руки к небу, то припадал к кровати Александра, умоляя царя крепиться и доверять ему.

Лекарство сначала подействовало очень сильно, оно словно протолкнуло и погрузило вглубь всю силу Александра: Александр потерял голос; органы чувств почти перестали действовать, наступил обморок. Вскоре, однако, он оправился с помощью Филиппа, почувствовал прилив сил и только тогда вышел показаться македонцам: лишь вид его рассеял их уныние.

20

В войске Дария был один македонец, бежавший из Македонии, по имени Аминта, хорошо знавший характер Александра. Видя, что Дарий стремится идти на Александра узкими теснинами, он уговаривал его остаться среди широко раскинувшихся равнин, чтобы именно тут бросить свое огромное войско на меньшие силы врага. Дарий ответил, что он боится, как бы неприятель еще до сражения не обратился в бегство и Александр не ускользнул бы от него.

«На этот счет, царь, будь спокоен! – сказал Аминта. – Он сам пойдет на тебя и, пожалуй, уже идет». Эти слова не убедили Дария; он направился в Киликию; Александр же в это самое время пошел на него в Сирию. Ночью они разминулись друг с другом и повернули обратно. Александра радовала эта случайность; он торопился застать Дария в теснинах, а Дарий – вернуться на прежнее место и вывести свое войско из теснин.

Он уже понял, что на беду себе зашел своей волей в места, многократно пересеченные и морскими заливами, и горами, и рекой Пинаром, протекавшей посередине. Коннице здесь негде развернуться, а неприятелю действовать при его малочисленности очень удобно. Счастливая судьба предоставила Александру это место, но победу решило скорее его командование, чем счастье.

Уступая в числе огромному варварскому войску, он не допустил окружения македонцев; перебросив левое крыло направо и оказавшись с фланга, он обратил здесь варваров в бегство, сам сражаясь в первых рядах; мечом его ранило в бедро. Харет[27] говорит, что рану нанес ему Дарий (они схватились друг с другом), но Александр в письме своем к Антипатру и его близким не называет ранившего, а только пишет, что был ранен в бедро кинжалом и что рана оказалась незначительной.

Одержав блестящую победу (убитых врагов было больше 110 тысяч), он, однако, не захватил Дария, который опередил его в своем бегстве на 4 или 5 стадиев[28]. Александр вернулся обратно, завладев только царской колесницей и луком. Он застал своих македонцев за грабежом варварского лагеря и его богатств, огромных даже при том, что персы были перед битвой налегке и большую часть обоза бросили в Дамаске, Александру оставили палатку Дария, со множеством удобств, роскошным убранством и обилием утвари.

Он тут же снял доспехи и направился в баню со словами: «Пойдем, смоем в Дариевой бане пот сражения!» – «Нет, клянусь Зевсом! – сказал один из друзей, – не в Дариевой, а в Александровой; имущество побежденных должно принадлежать победителю и называться его именем».

Когда Александр увидел кувшины, кружки, ванны, флаконы для духов, все из золота, тонкой работы (помещение благоухало, словно от ароматов и мирры), он, перейдя в палатку, поражавшую высотой и размерами, с изумительными ложами, столами и посудой, сказал, взглянув на друзей: «Вот это, по-видимому, и значит царствовать».

21

Когда он сел обедать, кто-то сказал ему, что среди пленных вели мать Дария, его жену и двух девушек, дочерей его; увидав знакомую колесницу и лук, они стали бить себя в грудь и плакать, считая Дария погибшим. Александр немного помедлил, и, думая об их горе больше, чем о себе, послал к ним Леонната, велев сказать, что и Дарий жив, и Александра им бояться нечего: он воюет с Дарием за власть, им же будет предоставлено все, чего бы они ни пожелали и что имели при Дарии.

Уже одни эти слова показались женщинам милостивыми и добрыми; еще милостивее были поступки Александра. Он разрешил им похоронить, кого они захотят из персов, разрешил взять из добычи одежды и украшения и нисколько не изменил ни прежнего ухода за ними, ни прежних почестей; денег на себя они получали больше, чем при Дарии.

Самая же великая и воистину царственная милость для благородных и целомудренных женщин, ставших пленницами, была в том, что они не слышали подлых оскорблений и не ожидали их, а жили словно и не в лагере врага, а в стенах святого и чистого девичьего терема, где они вели жизнь, недоступную для чужого глаза и уха. А между тем рассказывают, что жена Дария была из всех цариц первой красавицей, как и Дарий был из мужчин самым красивым и высоким, а дочери походили на родителей.

Александр, считая, по-видимому, власть над собой качеством более царственным, чем умение побеждать на войне, не дотронулся до них. Он вообще не знал до брака ни одной женщины, кроме Барсины. Она осталась вдовой после смерти Мемнона и была взята под Дамаском в плен. Она получила греческое воспитание… была кротка нравом; отец ее, Артабаз, был сыном царской дочери.

По словам Аристобула, Парменион побудил Александра сойтись с этой прекрасной и благородной женщиной. Глядя на других пленниц, отличавшихся и красотой и ростом, Александр в шутку говорил, что персиянки – горе для глаз. Защищаясь от их прекрасного облика красотой собственного воздержания и целомудрия, Александр отсылал их, как бездушные копии статуй.

22

Филоксен, командовавший морскими силами, написал ему, что у него живет какой-то Федор, тарентинец[29], который продает двух мальчиков чудесной красоты. Филоксен спрашивал, не купит ли их царь. Александр очень рассердился, стал кричать и спрашивать друзей, какую подлость знает за ним Филоксен, если берет на себя посредничество в таком позорном деле.

Филоксену он послал письмо, в котором осыпал его бранью и велел отослать Федору подобру-поздорову с его товаром. Сделал он выговор и Гагнону, который писал ему, что он хочет купить отрока Кробила, славившегося в Коринфе своей красотой, и привезти его к нему. Узнав, что македонцы Дамон и Тимофей, служившие под командой Пармениона, изнасиловали жен каких-то наемников, он письменно приказал ему казнить их, если они будут изобличены, как зверей, рожденных на гибель людям.

О себе он в этом письме писал буквально следующее: «Меня нельзя было застать даже на том, чтобы я смотрел на жену Дария; я не хотел ее видеть и не вслушивался в речи тех, кто рассказывал о ее красоте». Он говорил, что сон и плотская связь более всего убеждают его в том, что он смертен: и страдания и наслаждения порождены только слабостью нашей природы.

Чрезвычайно умерен был он и в еде; это было видно во многих случаях и обнаружилось в словах, сказанных им Аде, которой он дал титул «матери» и которую поставил царицей Карии: радушно принимая его, она ежедневно посылала ему множество кушаний и пирожных и, наконец, отправила к нему поваров и хлебников, считавшихся самыми искусными.

Александр сказал, что ему ничего этого не нужно, у него есть лучшие повара, которых дал ему его воспитатель Леоннат: для завтрака ночной поход, а для обеда скудный завтрак. «Это был такой человек, что поднимал с кровати тюфяк и гиматии[30], которыми я укрывался, чтобы посмотреть, не сунула ли мне мать чего-нибудь вкусного и лишнего».

23

И к выпивке он был менее склонен, чем это казалось. Казалось же потому, что он долго оставался за столом, но больше говорил, чем пил, и, потягивая из чаши, всегда заводил долгую беседу, если у него был досуг. Ни вино, ни сон, ни забава, ни жена, ни зрелище не могли отвлечь его от дел, как это бывало с другими военачальниками. Об этом свидетельствует самая жизнь его, очень короткая и полная всяких дел.

На досуге он, встав, прежде всего приносил жертву богам, а затем сразу завтракал сидя. День он проводил на охоте, за распоряжениями по войску, судебными делами или за чтением. В дороге, если не надо было спешить, он учился стрелять из лука или тому, как вскакивать и соскакивать с колесницы на ходу. В качестве забавы он, судя по дворцовому дневнику, часто охотился на лисиц и на птицу.

Остановившись где-нибудь, он, собираясь мыться и умастить себя, обычно спрашивал тех, кто распоряжался хлебниками и поварами, готово ли у них все к обеду. Обедать он начинал поздно, уже в сумерки, и с удивительным вниманием и заботой относился к тому, чтобы за его столом всех угощали одинаково и никого не обошли. За вином засиживались долго, как было уже сказано, из любви к остроумным разговорам.

Вообще в общежитии он был из царей самым приятным и во всех отношениях самым очаровательным. Впоследствии он сделался противен своим самомнением; в нем появилось слишком много солдатского, он стал хвастлив; льстецы вертели им, как хотели, – это бесспорно.

Они изводили самых приятных людей из его окружения, которые не хотели ни состязаться с льстецами, ни отстать от них, восхваляя Александра: первое казалось им постыдным, второе грозило опасностями.

После попойки Александр принимал ванну и спал часто до полудня, иногда целый день. Был он умерен и в лакомых кушаньях: когда ему привозили очень редкие заморские плоды или редких рыб, он рассылал их всем друзьям, так что у него самого часто ничего не оставалось.

Обед, однако, у него был всегда великолепен, и расходы на него все увеличивались по мере его успехов и дошли наконец до 10 тысяч драхм. Это стало обычным, и столько же полагалось тратить тем, кто принимал Александра.

24

После битвы при Иссе он послал в Дамаск и забрал оттуда деньги, имущество и семьи персов. При этом очень поживились фессалийские конники. Храбрые воины, они особенно отличились в этом сражении, и Александр намеренно послал их в Дамаск, желая, чтобы они поживились.

И прочие солдаты обогатились. Впервые тогда вкусили македонцы от варварского образа жизни, от ее богатств и любовных утех, и, словно собаки, кинулись по следу, ища и вынюхивая персидское богатство.

Александр решил овладеть сначала Приморьем. Цари Кипра и Финикии сразу же явились к нему и передали ему Кипр и Финикию, кроме Тира. После семимесячной осады Тира, против которого он двинул с насыпей машины, а с моря 200 триер, он увидел во сне, что его со стены дружески приветствует и зовет к себе Геракл.

Многим тирийцам приснилось, будто Аполлон говорит им, что уходит к Александру, так как ему не нравится то, что делается в городе. Тирийцы поступили с богом, словно с человеком, пойманным при переходе к врагам: они связали его огромную статую веревками и прибили к постаменту надпись – «Александров прихвостень».

Было Александру во сне и другое явление: ему приснился сатир, который издали заигрывал с ним, но, когда Александр стал его ловить, он все время ускользал. Наконец, после долгих уговоров и беготни, он позволил себя поймать. Предсказатели, деля слово «сатир» на части, убедительно истолковали сон: «Тир будет твоим». Показывают и источник, возле которого он во сне увидел сатира.

В середине осады Александр пошел на арабов, живущих у Антиливана[31], и однажды попал в большую опасность. Виной этому был его воспитатель Лисимах, который сопровождал его, говоря, что он не хуже Феникса и не старше его. Подойдя к горам, Александр остановил лошадей и пошел пешком.

Другие значительно опередили его, он же не смог покинуть Лисимаха, совершенно истомленного и обессилевшего, тем более что их застигал уже вечер и враги находились поблизости.

Идя рядом с Лисимахом и подбодряя его, он и не заметил, как оторвался с несколькими товарищами от войска. Приходилось провести ночь в опасном месте среди темноты и жестокого холода. Он увидел невдалеке множество вражеских костров, горевших то здесь, то там.

Полагаясь на свою легкость в беге и утешая македонцев в их затруднении собственной готовностью потрудиться, он побежал к ближайшему костру; заколол мечом двух варваров, сидевших у костра, схватил головню и принес ее к своим. Они развели большой огонь и тех, кто был вблизи, напугали так, что те обратились в бегство, а подошедших к ним отогнали и устроились на ночлег в полной безопасности. Об этом рассказывает Харет.

25

Таким образом кончилась осада Тира. После ряда сражений Александр дал большей части войска отдохнуть и держал под стенами лишь немного солдат, чтобы все время беспокоить неприятеля. Аристандр, предсказатель, принося жертву, увидел благоприятные знаки и решительнее обычного заявил присутствующим, что в этом месяце город будет взят.

Послышались шутки и смех (был уже последний день месяца); царь, видя, что Аристандр смутился (сам Александр неизменно настаивал на верности предсказаний), велел считать этот день не тридцатым, а третьим днем последней лунной четверти.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.