43. Свенцянский прорыв

43. Свенцянский прорыв

Узел возмущения и критики, накрутившийся вокруг Ставки, царь разрубил одним махом. Он решил сам принять пост Верховного Главнокомандующего. И тут уж его принялись отговаривать все кому не лень — придворные, министры, «общественность», каждый со своей точки зрения, каждый приводил свои доводы. Но государь стоял на своем. Ответил: «В такой критический момент верховный вождь армии должен стать во главе ее». Николаю Александровичу было 47 лет. По натуре он был человеком скромным, крайне деликатным, простым в общении с людьми. Очень любил жену и детей, был безупречным семьянином. Чурался помпезности, лести, роскоши, почти не употреблял спиртного. Его выделяла и глубокая Вера. Окружающие нередко не понимали поступков царя, но лишь из-за того, что сами растеряли искренность и чистоту Веры. Государь сумел сохранить ее. Он прямо и непосредственно воспринимал свое призвание Помазанника Божия и руководствовался этим — так, как он понимал.

Все современники отмечали его колоссальную выдержку и самообладание, а Николай Александрович объяснял: «Если вы видите, что я так спокоен, это потому, что у меня твердая и решительная вера в то, что судьба России, моя судьба и судьба моей семьи в воле Божьей, которая дала мне эту власть. Что бы ни случилось, я вверяюсь воле Его, сознавая, что не могу думать ни о чем другом, кроме как о служении стране, которую Он вверил мне». То, что монарх становится Верховным Главнокомандующим, было обычным во многих государствах. Но это всегда делалось в предвкушении победных лавров. Николай II взял на себя колоссальное бремя в самый тяжелый момент войны. Он говорил: «Быть может, для спасения России необходима искупительная жертва. Я буду этой жертвой».

Наместнику на Кавказе Воронцову-Дашкову намекнули, что желательно подать в отставку. Он был уже в преклонных летах, часто болел и не возражал. Великого князя Николая Николаевича перевели на его место. Он попросил, чтобы с ним отпустили Янушкевича и Данилова, с которыми хорошо сработался. В армии смену Верховного Главнокомандующего восприняли спокойно. Солдаты и без того считали царя своим высшим начальником. А офицеры понимали, что при государе важную роль будет играть начальник штаба, горячо обсуждали, кто же займет эту должность. Узнали, что Алексеев — это всех обрадовало. Главнокомандующим Западным фронтом стал Эверт, сумевший отступить более организованно и с меньшими потерями, чем другие командармы.

Николай Александрович на посту Верховного Главнокомандующего остался в чине полковника — его пожаловал еще отец, Александр III. Присваивать самому себе генеральские эполеты царь полагал неэтичным. Он неплохо разбирался в военных делах, имел высшее образование, в мирное время участвовал в маневрах, разборах учений, в преобразованиях армии, изучал важнейшие документы, программы. В Ставке у него сложился свой рабочий график. Даже здесь государь не пропускал ни одной церковной службы: Божья помощь, благодарение Господа, в любом случае стояли для него на первом месте. В 9 утра он заслушивал доклады Алексеева о положении на фронтах. Между 11 и 13 часами государь принимал министров, иностранных представителей, после обеда работал с письмами и документами.

Непосредственным руководством войсками, разработкой деталей операций царь не занимался. Но от Верховного Главнокомандующего это и не требуется. Его дело — принимать ключевые решения, подбирать себе толковых помощников. Таковым стал Алексеев. Каждая из войн, в которых пришлось участвовать России, выдвигала не только героических солдат и офицеров, но и замечательных военачальников. Первая мировая не стала исключением. В ее сражениях ярко проявила себя целая плеяда талантливых полководцев и флотоводцев — Юденич, Брусилов, Плеве, Лечицкий, Щербачев, Эссен, Колчак, Деникин, Корнилов. Михаилу Васильевичу Алексееву по праву принадлежит первое место в этом ряду. Хотя «общественность» его невзлюбила. Его имя связывали с поражениями, «позором». Да и вообще, что за полководец, если он не выдумывает «канн», не воодушевляет войска с саблей на коне, не произносит эффектных фраз для будущих школьников? Просто кропотливо руководит огромным фронтовым механизмом. Серенький ремесленник, да и только.

Но ведь и сама война к началу XX в. изменилась. В полной мере стали сказываться массовость армий, размах фронтов, качественные изменения вооружения… Умело проложить стрелу на карте, а в критический момент самому повести солдат в штыки было уже отнюдь не достаточно. Подобное понимание роли командира осталось на уровне полка, иногда бригады или дивизии. А командующий армией, фронтом, несколькими фронтами, должен был охватывать и учитывать сотни факторов: войска, вооружение, снабжение, местность, пути сообщения, чтобы соединения могли разворачиваться и передвигаться в нужном направлении, вероятные действия противника. Должен был и дирижировать своими силами, обеспечивать их слаженную работу, немедленно реагировать на изменения ситуации, находить оптимальные решения сложнейших и неожиданных задач.

Алексеев такими талантами обладал. Германское и австрийское командование вполне оценило их, признавало Михаила Васильевича опасным противником. Французский маршал Фош считал Алексеева одним из самых выдающихся полководцев своего времени и ставил его наравне с Гинденбургом и Людендорфом (в понимании Фоша это означало «высший балл»). Современников поражала его трудоспособность. Не менее 6 часов в день он работал только над телеграммами с различных участков фронтов, при этом мог запомнить и свести воедино огромное количество самых, казалось бы, незначительных деталей.

Теперь он вознесся на второй по рангу пост в военной иерархии, но оставался очень скромным, доступным для подчиненных. Аккредитованный при Ставке военный корреспондент Лемке писал: «Если вы видите генерала, внимательно, вдумчиво и до конца спокойно выслушивающего мнение офицера — это Алексеев. Если вы видите перед собой строгого, начальственно оглядывающего вас генерала, на лице которого написано величие его служебного положения — это не Алексеев». Среди придворных Алексеев чувствовал себя неуютно. Присутствие на обедах царя его тяготило, он отпросился обедать в штабной столовой. В общих трапезах участвовал раз в неделю, для порядка, и всегда платил за себя сам. Но с государем у него установились хорошие отношения. Николаю Александровичу нравились и профессиональные, и личные качества начальника штаба.

В новой должности Алексеев сохранил и привычку везти всю работу самому. Аппарат Ставки вообще был маленьким — 7 генералов, 63 офицера и 16 нижних чинов. Да и из них, по словам Лемке, большинство оказывались «либо клерками, либо частью мебели». Заместителем начальника штаба являлся генерал-квартирмейстер, он ведал оперативной частью. Алексеев настоял, чтобы на этот пост назначили генерала Пустовойтенко, который служил у него в штабе фронта. Он не имел выдающихся способностей, но был отличным техническим исполнителем. Алексееву именно такой и требовался.

При начальнике штаба обретался еще один близкий человек, генерал Борисов, старый друг и бывший однополчанин. Ему крупно не повезло в жизни, в свое время его уволили за левые статьи в газетах, а после личной драмы ему даже пришлось лечиться в психбольнице. Семья Алексеевых взяла его под опеку, всюду возила с собой. В Ставке он никакой должности не занимал, но Михаил Васильевич ценил его как «генератор идей». Если нужно было с кем-то посоветоваться, он предпочитал это делать с Борисовым. Начальник штаба сохранил и свою привычку подолгу молиться в трудных ситуациях (иностранцы издевались — дескать, немцы нанесли такой удар, что Алексеев молился два часа подряд). Все планы и приказы он составлял лично. Даже телеграммы подчиненным часто писал сам и не гнушался отнести в кабинет младшего офицера для отправки. Хотя при неимоверно выросшем объеме работы стремление все делать самому оборачивалось серьезным недостатком. Алексеев загонял себя, доходил до приступов жесточайшей головной боли, у него обострялась старая болезнь почек.

К сентябрю на фронт наконец-то начали поступать боеприпасы. Отечественная промышленность наращивала производство, выпуск снарядов возрос до 1 млн. в месяц. Этого было мало, но батареи больше не молчали. Тем не менее, обстановка все еще балансировала на грани катастрофы. Войска поредели, после отступления не пришли в себя, царила неуверенность — а может, завтра снова уходить? Очень убавилось количество артиллерии. Много орудий подбили в боях, захватили немцы или бросили, когда кончались снаряды. Чтобы пополнить силы, ополченские части, раньше предназначенные для охранной службы, переформировывались в обычные армейские. Дружины преобразовывались в батальоны, сводились в полки. Но эти части были слабее кадровых, а поначалу, необстрелянные, оказывались и вовсе ненадежными.

А между тем, немцы не смирились с тем, что русские армии спаслись. Как только стало ясно, что они ускользают из Польши, с ходу начали готовить новую операцию, перегруппировывать новые ударные кулаки. Намечалось проломить боевые порядки на стыках фронтов. От Бреста, между Юго-Западным и Западным, вклинится группировка Макензена, 11-я и Бугская армии. Из Литвы, между Западным и Северным фронтами, ударят 10-я и Неманская армии. Они с двух сторон прорываются на Минск, и Западный фронт попадает в кольцо. Возле Вильно немцев остановила сильная русская группировка, собранная Алексеевым. Ее планировали взять в отдельные клещи — германскими 8-й и 12-й армиями. Отчленить ее от остального фронта, а севернее Вильно пойдет основной прорыв, эта группировка будет окружена и уничтожена. Кайзеровская ставка считала операцию решающей для исхода кампании, а то и всей войны. Собрала все наличные силы, выскребала любые резервы.

В первых числах сентября началось. Под Брестом соединения Макензена яростно атаковали части 3-й и 4-й русских армий. А на наши войска под Вильно враг обрушился с нескольких сторон. Кровопролитное сражение разыгралось под Эйшишкесом в 40 км южнее Вильно. Здесь на русскую оборону бросили студенческую добровольческую дивизию. Молодежь атаковала так же, как ее предшественники в начале войны. В полный рост, с песнями, неудержимым порывом взяла русские окопы… и все. Дальше наступать было уже некому, студентов положили полностью. Наши солдаты откатились с позиций, а немцы за погибшей дивизией кинули другие части. Вступили в страшный бой на открытом поле. Ни те, ни другие не успели окопаться, но и не отступали, прицельно расстреливали друг друга. Враг пытался переломить ход этой дуэли. В обход русского фланга сомкнутым строем поскакал, сверкая саблями, гусарский полк. Навстречу ему вылетел 8-й Донской полк — тоже сомкнутым строем, с пиками наперевес. Гусары вовремя не свернули, так и напоролись на пики всем полком, немногие уцелевшие спасались бегством.

В этом наступлении жестоко поплатилась и финская бригада, тайно навербованная в Финляндии. Ее готовили для десанта на родину, но сочли, что для решающей операции пополнения важнее, послали в пекло в Литве. Финны обиделись, что их обманули, многие стали сдаваться или перебегать к русским. Под Брестом и Вильно фронт удержался. Но севернее Вильно 10-я германская армия навалилась на правый фланг 10-й русской, стала отжимать его к югу. А еще севернее германская Неманская армия давила на левый фланг русской 5-й армии и отжимала ее к северу. 9 сентября возле г. Свенцяны (Швенченис) образовался разрыв.

Людендорф уже ждал этого, подготовил огромную массу конницы, 8 кавдивизий с несколькими пехотными бригадами. Теперь она хлынула в брешь. А следом двинулись пехотные корпуса, чтобы закрепить успех. Ворвавшись в русские тылы, кавалерийская группировка с ходу захватила станцию Глубокое, перерезав важнейшую железную дорогу на Полоцк, вышла к Молодечно. Отдельные части, стремительно продвигаясь, растеклись по всей Белоруссии, очутились на подступах к Борисову. Отряд конных егерей появился в 25 км восточнее Минска, взорвал железную дорогу на Смоленск.

Весь русский фронт вот-вот мог развалиться — только что остановившийся после отступлений, сшитый на живую нитку. Но Алексеев отреагировал мгновенно. Это была его первая операция в роли начальника штаба Ставки. По мнению некоторых исследователей — лучшая его операция. У него не было резервов, неоткуда и некогда было ждать подмоги. Он принялся маневрировать тем что есть, существующими повыбитыми и расстроенными войсками. Чтобы выскользнуть из очередных наметившихся клещей, приказал оставить Вильно и быстро отодвинуть весь фронт на 120–130 км назад, к Сморгони, Барановичам и Пинску. А в это же время «из ничего», только за счет сокращения фронта, выдергивая полки и дивизии с разных участков, Алексеев формировал две армии.

Общевойсковая, генерала Смирнова, должна была закрыть брешь. Другая армия, Орнановского, впервые в российской истории была конной — 20 тыс. шашек, 67 орудий и 56 пулеметов. Но Алексеев не послал ее гоняться за германской кавалерией, он играл хитрее. Конная армия сосредотачивалась у Полоцка, к северу от места прорыва. Должна была ударить под его основание, а заодно напугать немцев. Продемонстрировать, что может выйти им в тылы. Несколько магистралей были уже перехвачены противником, и Алексеев перебрасывал соединения к местам сбора кружными путями, через Оршу. В первый, и наверное, единственный раз в жизни этот мягкий и вежливый человек позволил себе угрожать. Начальник военных сообщений полковник Амбургер начал совать ему под нос железнодорожные нормативы, доказывать, что в указанный срок перевезти артиллерию невозможно. Михаил Васильевич спокойным, как всегда, голосом, ответил: «Если она не будет перевезена, вы будете повешены». В устах Алексеева это прозвучало настолько необычно, что стало ясно — положение исключительное, и начальник штаба действительно не остановится ни перед чем.

Фланговые группировки были собраны вовремя. В конной армии Орнановского Уссурийская дивизия Крымова скрытно вышла к р. Дресвятице. Сотня казаков 1-го Нерчинского полка разобрала сараи, ночью соорудила из бревен переправу, перемахнула речку и свалилась вдруг на немецкие окопы. Поднялась паника, враги побежали. Нерчинский и Уссурийский полки погнались за ними, заняли вторую линию окопов. Кавалерийские офицеры радовались — дорога открыта, вот теперь-то на коней и вперед по германским тылам! Нет, такого приказа Алексеев не отдал. Сейчас он не мог разбрасывать конницу по рейдам. Он добивался другого.

Немцев испугал сам факт прорыва. Узнали, что сосредоточилось множество кавалерии, сочли, что она примется громить тылы, и экстренно принялись перебрасывать сюда пехоту. Ту самую, которая должна была войти в Свенцянский прорыв, другой-то свободной пехоты не было. Уссурийской дивизии пришлось выдержать жесточайшие атаки, погибли командиры полков Кузнецов и Куммант. Потеряв многих товарищей, казаки стали отходить. Неприятель ринулся в преследование. Но… оказалось, что на это направление уже выдвинуты 2 русские пехотные дивизии, у с. Воля-Каниговская немцы уперлись в их позиции.

Германские корпуса, отвлеченные конницей, не успели закрепить горловину прорыва. Оставленные заслоны сбили атаками с флангов, и 15 сентября, дыра во фронте была закрыта. Немецкие кавалерийские соединения, углубившиеся в Белоруссию, очутились в окружении. И вот тут-то на них насела наша конница, принялась клевать и громить. Они заметались, тыкались в разных направлениях. Их встречали обороной, контратаками. Конная масса распалась, стала пробиваться назад, пока кольцо еще не уплотнилось. Каким-то частям удалось прорваться, другие бросали обозы, просачивались к своим лесными дорогами, тысячи немцев навсегда остались в белорусской земле.

А вспомогательные клещи, призванные раздавить наши войска под Вильно, пришлись в пустоту. Официальная германская история войны признавала: «Противнику удалось разгадать удар, направленный в глубину его фронта и выйти из-под задуманного разгрома благодаря своевременному отступлению». Но на этот раз войска не просто отходили. На рубежах, намеченных Алексеевым, для них уже строили позиции, сюда уже подтянули подкрепления с других участков. Армии получили приказ атаковать. Немцы, разохотившиеся гнать русских, на разных направлениях получили неожиданные встречные удары.

Из-под Вильно откатились к Сморгони 2 корпуса 10-й армии. Их ожидал Лейб-гвардейский корпус, и вместе они опрокинули врага. Героями были и солдаты, и офицеры. 2-й батальон Преображенского полка вел в рукопашную А. П. Кутепов — за этот бой его наградили Георгиевским оружием и произвели в полковники. Рядом с ним умело руководил атакующими цепями другой будущий герой Белой Гвардии, начальник штаба 64-й дивизии полковник М. Г. Дроздовский. Сметал немцев очередями «максима» и был тяжело ранен его подчиненный — будущий советский маршал Р. Я. Малиновский.

Части 4-й армии генерала Рагозы, отступавшие от Бреста, соединились под Барановичами с Гренадерским корпусом 2-й армии, контратаковали и отбросили зарвавшиеся дивизии Макензена. Среди прочих солдат и офицеров отличился еще один будущий маршал, пулеметчик 4-й кавдивизии Семен Тимошенко. А на южном фланге Западного фронта, под Пинском, неприятеля отшвырнул 31-й корпус генерала Мищенко. В этих боях, положивших предел успехам захватчиков, на всю Россию стало известно имя сестры милосердия Риммы Михайловны Ивановой. Она родилась в Ставрополе, в 1913 г. окончила гимназию и работала учительницей в селе Петровском. А когда грянула война, прошла курсы медсестер и добровольно отправилась на фронт. Остаться в госпитале не захотела, ушла на передовую. Хотя для этого ей сперва пришлось числиться «мужчиной». Не знали, как оформить женщину, и в списки 83-го Самурского полка внесли Римму Михайловича Иванова.

Сохранились ее письма к родным. В первом, в январе 1915 г. она сообщала: «…Беспокоиться обо мне нечего. Я — вне опасности. Наш полковой околоток, где я сейчас несу обязанности, находится всегда за линией огня… К солдатскому костюму и коротким волосам я уже привыкла… Доехала благополучно. Немного переволновалась. Принял меня командир полка очень хорошо. «Коль есть охота, так, пожалуйста, работайте». Доктор доволен моей работой и теперь настаивает, чтобы я ехала учиться после войны в медицинский институт…»

Из письма в феврале «…Несу обязанности фельдшера… Обед здесь и солдатский очень вкусный. О тепле — располагаемся в крестьянских избушках. О переходах. Умею и люблю много ходить… Вернусь к вам здоровая и удовлетворенная. Ведь как приятно сознавать, что в этом большом деле приносишь пользу. Опасность далеко от меня, ее нет…» В марте писала: «Причины моего поступления в армию. Вот вам фраза солдатика: «Мы на нашу сестрицу надеемся, дай Бог ей здоровья, чтобы она с нами была». А почему? Потому, что здесь нужны руки, что здесь нужна скорая помощь. О ласке сестры. Думаете, что здесь она не необходима? Еще как!..»

Родители тревожились, уговаривали ее вернуться. Она раз за разом отвечала: «Господи, как хотелось бы, чтобы вы поуспокоились. Да пора бы уже. Вы должны радоваться, если любите меня, что мне удалось устроиться и работать там, где я хотела… Но ведь не для шутки это я сделала и не для собственного удовольствия, а для того, чтобы помочь. Да дайте же мне быть истинной сестрой милосердия. Дайте мне делать то, что хорошо, и что нужно делать. Думайте, как хотите, но даю вам честное слово, что многое-многое отдала бы для того, чтобы облегчить страдания тех, которые проливают кровь. Но вы не беспокойтесь: наш перевязочный пункт не подвергается обстрелу…». «Мои хорошие, не беспокойтесь ради Бога… Жизнь вообще коротка, и надо прожить ее как можно полнее и лучше. Помоги, Господи! Молитесь за Россию и человечество…»

Она лишь успокаивала отца и мать, что опасности нет. На самом деле, Римма всегда была в гуще сражения, под огнем выносила раненых. Когда разгромленная 3-я армия отступала с Карпат, она возглавила группу солдат и командовала ими в бою. Удостоилась солдатского Георгия IV степени и двух Георгиевских медалей, а такие награды давали только за воинские подвиги. Самурцы в девушке души в ней не чаяли, считали ее своим живым талисманом. В июле 1915 г. она поехала домой, тяжело заболел отец. Солдаты и офицеры на прощание писали трогательные благодарственные адреса. Кстати, за командира батальона адрес подписал прапорщик Сахаров, а за командира полка — генерал-майор Стефанович. Оба — временно исполняющие обязанности вместо выбитых офицеров. Больше они не увиделись. Многие самурцы полегли в боях южнее Варшавы. А Римма дома настояла, чтобы вернуться на фронт, но родители уговорили, пусть хотя бы переведется в 15-й Оренбургский полк, где служил врачом ее брат. Им казалось, что так будет безопаснее.

С нового места службы она писала: «Мои хорошие, милые мамуся и папка! Здесь хорошо мне. Люди здесь очень хорошие. Ко мне все относятся приветливо…» Оренбургцы ее тоже полюбили, называли «святой Риммой». 21 сентября она сообщала от себя и брата: «Чувствуем себя хорошо! Сейчас спокойно. Не беспокойтесь, мои родные». А на следующий день, 22 сентября, в ходе контрудара 31-го корпуса Оренбургский полк пошел в атаку у с. Доброславки (севернее Пинска). В 10-й роте были убиты оба офицера, солдаты смешались, стали отходить. Римма, перевязывавшая раненых, поднялась и крикнула: «Вперед! За мной!» Собрала вокруг себя бойцов и повела на немцев. Солдаты воодушевились, ринулись за девушкой, сломили и погнали врага. Но Римма была ранена в бедро — разрывной пулей, жутко раздробившей кости и разорвавшей мышцы. Ее вынесли с поля боя. Она очень мучилась и знала, что умирает. Перекрестила обступивших ее рыдающих солдат. Последнее, что прошептала: «Боже, спаси Россию…»

Ей был 21 год. Указом царя Римма Иванова была посмертно награждена офицерским орденом Св. Георгия IV степени. Она стала единственной женщиной, удостоенная такой награды. Ее прах перевезли в Ставрополь, хоронил весь город — возле Андреевского храма, где погребали местных героев. В советское время на этом месте построили общественный туалет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.