Глава седьмая Фили
Глава седьмая
Фили
Незавидна в подобные дни судьба главнокомандующего, к тому же обязанного скрывать под личиною бесстрастия все в душе его происходящее!
Кутузов между Бородином и Москвою должен был выстрадать века целые.
П. Граббе
Офицеру и солдату воспрещается говорить то, что может устрашить товарищей.
Наставление пехотным офицерам в день сражения
I
Отступая от Бородина, Кутузов понимал, что ввиду больших потерь вряд ли можно будет дать еще одно сражение под Москвой и что, желая сохранить армию, придется, по всей вероятности, оставить столицу. Но в своих печальных выводах он не мог признаться никому – ни один русский человек не примирился бы с этим. Если бы узнали, что Кутузов собирается отдать Первопрестольную, его сочли бы худшим предателем и изменником, чем считали Барклая. Кутузов был вынужден скрывать до поры до времени свои мысли и делал вид, что намерен отстоять Москву. Поэтому он поручил Беннигсену найти подходящую позицию для сражения, а сам продолжал отходить на восток.
Генерал Милорадович, которого Кутузов назначил командовать арьергардом, сдерживал французов, рвавшихся к Москве.
Французам мерещились в ней все чудеса сказочного Востока. В их представлении где-то там, за Москвой, в десятке – пусть тяжелых, но преодолимых для «великой армии» – переходов, лежит таинственная, утопающая в золоте Индия. Страна залитых солнцем, благоухающих невиданными цветами долин, страна красивых, стройных и знойных женщин, страна блаженства и сладостных утех.
Как ни задерживал Милорадович наседавшего врага, но оторваться от него не мог: французы шли следом.
На пятый день отхода войска увидали башни древнего Кремля и золотые маковки «сорока сороков» московских церквей. Армия подходила к Дорогомиловской заставе.
Беннигсен решил именно здесь дать последний бой. По его планам правый фланг армии должен был примыкать к изгибу реки Москва впереди Филей, центр – находиться между селами Волынское и Троицкое, а левый – стоять на Воробьевых горах. Опытный военачальник, Беннигсен не мог не видеть слабостей избранной позиции, но считал, что другого выхода нет.
В воскресенье 1 сентября Кутузов, опередив подходившую к Москве армию, подъехал со своим штабом и свитой к Поклонной горе.
Утро выдалось ясное. Москва, белокаменная, златоверхая, пестрая, расцвеченная яркими осенними красками садов и бульваров, широко разбросалась внизу. В воздухе безмятежно летала тонкая паутинка бабьего лета и плыл колокольный звон: благовестили к утрене. Трудно было представить, что всей этой красоте и всему покою может угрожать что-либо.
Ополченцы, сняв серые кафтаны и шапки с крестами, усердно рыли на горе окопы. На виду Москвы они работали старательнее, да и шанцевого инструмента здесь было, по-видимому, больше, чем под Бородином.
Первый, кого увидал Михаил Илларионович, когда вылез из коляски, был желтый, с ввалившимися глазами, похудевший Барклай – после Бородина его мучила лихорадка! Три дня Барклай лежал в коляске, укрытый шинелью, а сегодня, превозмогая слабость, сел на коня и проехал всю позицию, выбранную Беннигсеном. Когда Барклай осмотрел позицию, пот еще сильнее прошиб его: позиция не годилась никуда.
– Нужно немедленно предупредить Кутузова, – сказал адъютанту Барклай и пришпорил коня.
Он поскакал к правому флангу, зная, что туда должен был направиться из Мамоновой главнокомандующий. У Троицкого Барклай неожиданно встретил ехавшего в дрожках сухопарого Беннигсена.
– Вы решили вырыть здесь могилу для всей армии? – спросил по-немецки Барклай.
Выдержанный, спокойный, он дрожал не столько от лихорадки, сколько от негодования.
– Почему вы так думаете? Эта позиция ничуть не хуже той, какую вы избрали в Царево-Займище, – ответил задетый за живое Беннигсен.
– Разве вы не видите, что вся позиция пересечена оврагами? Левый фланг отрезан от центра рекой Сетунь, – возражал Барклай.
– Я посмотрю. Я сейчас еду на левый фланг! – сказал надменно Беннигсен и, дотронувшись до спины кучера пальцами в белой перчатке, сказал, как он думал, по-русски: – Пшёль!
Коляска Беннигсена умчалась, но не к левому флангу, а к Москве. И теперь, увидев на Поклонной горе Кутузова, Барклай с жаром заговорил:
– Ваше сиятельство, позиция, которую изволил выбрать генерал Беннигсен, не годится никуда. Это могила для армии!
Кутузов не глядя знал, что никакой позиции у самых стен Москвы быть не могло.
А Барклай нетерпеливо продолжал:
– Смотрите, пожалуйста!
И он вынул из-за обшлага мундира листок с набросанными карандашом кроками.
– Вот овраги и река. Центр разобщен от левого фланга. Позади – река. Мостов на реке восемь, но спуски к ним так круты, что уйти сможет только пехота!
– Да, вы правы, Михаил Богданович: это гибель, – ответил Кутузов.
Он стоял, в задумчивости глядя вдаль на дорогу, по которой в пыли двигались к Москве полки.
Генералы, окружавшие главнокомандующего, молчали.
– Карл, как ты думаешь? – спросил у Толя Кутузов.
– Я никогда не предложил бы такой позиции, ваше сиятельство!
– А как находите вы, Алексей Петрович? – посмотрел Кутузов на Ермолова.
– С первого взгляда трудно оценить местность, ваше сиятельство, если на ней надо располагать семьдесят тысяч человек. Русская армия не удержится на ней! – горячо ответил Ермолов, тряхнув своей львиной головой.
Кутузов взял Ермолова за руку, делая вид, что щупает пульс:
– А ты здоров ли, голубчик? Русская армия не удержится? Удержится! – Он сделал паузу и сказал: – Поезжайте-ка с Толем, еще раз хорошенько осмотрите! – И направился к скамейке, которую вестовой уже приготовил для него.
Но посидел Михаил Илларионович немного: он тотчас же поднялся и стал ходить по холму. Заметно было, что сегодня Кутузов волнуется больше, чем накануне Бородина.
Генералы и штаб-офицеры разговаривали вполголоса. Одни настаивали на том, что сражение надо дать во что бы то ни стало, другие указывали на полную непригодность позиции:
– В каком-нибудь ином месте вы бы даже не взглянули на этакую позицию!
– А что же, сдавать Первопрестольную без боя?
– Никому и в голову не пришло бы, что на этих оврагах можно дать бой!
– А нет ли средства как-либо улучшить ее? У нас ведь много артиллерии!
– Это позиция нам велика – мы на ней потеряемся. Не по Сеньке шапка!
Гремя бубенцами, к Поклонной горе подкатила щегольская тройка. Из коляски стремительно выскочил большеголовый, чем-то напоминавший Павла I Ростопчин. Пожимая одним генералам руки, другим только кивая головой, «сумасшедший Федька» подбежал к Кутузову. И сразу же быстро-быстро заговорил, вращая своими неспокойными с сумасшедшинкой глазами.
Кутузов молча слушал его и кивал головой, – видимо, соглашался с доводами московского главнокомандующего. Потом, приложив руку к сердцу, что-то сказал сам. Ростопчин отскочил от Кутузова, вполне удовлетворенный беседой. Он присоединился к группе старших генералов – Багговуту, Коновницыну, Вистицкому, Мишо, стоявших поодаль с принцем Евгением Вюртембергским.
Ростопчин тотчас же завладел разговором, сел на своего любимого конька: стал хвастать «афишами», которые он выпускал для народа. Ростопчин всерьез считал себя писателем и весьма остроумным, оригинальным человеком.
Как всякий барин, знавший мужика только по лакейской, он был убежден, что, усвоив два-три просторечных слова, вполне постиг психологию и язык народа.
– Я вчера написал народу вот что. – И Ростопчин прочел на память две фразы, над которыми промучился целое утро:
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев, станем и мы из них дух искоренять и етих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, отделаем, доделаем и злодеев отделаем!»
– Что, право, недурно? Особенно вот это:
Я приеду
назад к обеду… —
словно скандируя стихи, сказал он:
И примемся
за дело,
отделаем,
доделаем
и злодеев отделаем!
Ростопчин смотрел на всех с победоносным видом: какой талант! какое острословие!
Он был глубоко убежден, что это очень доходчиво, очень ловко написано. Поразив всех своей новой «афишей», Ростопчин откланялся и побежал к тройке «доделывать».
– Когда я, будучи поручиком, служил в Днепровском пехотном полку, у нас командиром был Зуев. Он изложил в таких же стихах всю географию России. У него было: «Вот лежит город Псков, который славится множеством снетков. И древний город Смоленск, в нем улицы узки, но делают сахарные закуски»! – колыхаясь от смеха, сказал толстый Багговут.
Генералы улыбались.
Толь и Ермолов, поехавшие к левому флангу напрямки по полям и оврагам, вернулись с разведки очень быстро.
Их мнение было все то же: позиция с очень большими недостатками.
– При отходе нельзя ли отступить на Калужскую дорогу? – спросил Кутузов.
– Неприятель, атакуя, сблизится с ней и не позволит нам идти по Калужской, – ответил Толь.
Кутузов в тяжелом раздумье сел на скамейку.
Московские колокола уже отзвонили, теперь слышны были иные звуки: пушечные выстрелы со стороны Мамоновой – враг приближался.
К сидевшему в глубокой задумчивости Кутузову подошел принц Евгений Вюртембергский. Наклонившись к главнокомандующему, он сказал по-французски:
– Пора, Михаил Илларионович, принимать какое-либо решение!
Кутузов внутренне улыбнулся: решение было принято давно, еще после Бородина. Надо было только умело, тонко и вовремя преподнести его.
– Да, положиться мне не на кого! Худо ли, хорошо ли, а придется решать самому! – сказал он, вставая.
Главнокомандующий подозвал Кайсарова и приказал известить всех корпусных командиров, что в четыре часа пополудни он приглашает их к себе на военный совет. Отдав приказание, Михаил Илларионович, не глядя ни на кого, пошел к своей коляске.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.