Лето сорок четвертого. Наступление «Багратион»

Лето сорок четвертого. Наступление «Багратион»

В начале июня наступление наших войск заметно замедлилось. Полк по нескольку дней стоял на месте, а «Студебекеры» все время подвозили снаряды. Чувствовалось, что на фронте готовится серьезная операция. Потом, уже после войны, стало известно, что это наступление имело кодовое название «Багратион», а его главной целью было окончательное освобождение Белоруссии от немецких захватчиков. Но для нас, артиллеристов, как и любое другое крупное боевое действие, оно было связано с большим и тяжелым трудом. Вот только в те июньские дни подготовка к операции велась необычно.

Батарея располагалась в лесу, примерно в 15 километрах от будущих огневых позиций. Строили их по ночам. В сумерках после ужина нас везли к месту работы. Копали окопы и оборудовали блиндажи без перерыва часа три-четыре, а затем все тщательно маскировали. На брустверы окопов высаживали привезенные с собой молодые деревца, на дно окопов выкладывали дерн. Потом все укрывали маскировочными сетями. В четыре утра нас увозили. Мы завтракали и ложились спать. Днем выходить из землянок запрещалось, так как над линией фронта все время летал немецкий двухфюзеляжный самолет-разведчик «Фокке-Вульф-189», который солдаты называли «рамой». Иногда в воздухе появлялся и наш У-2, в котором, кроме пилота, сидел командир разведки бригады майор Романов с кем-нибудь из артиллеристов. Один раз довелось полететь и мне. Мы осматривали наши позиции и качество их маскировки. О замеченных недостатках сразу же сообщали командиру дивизиона, который требовал немедленного их устранения. Так продолжалось несколько дней. Затем на готовые позиции ночью установили орудия, разложили снаряды и, наконец, переехали сами.

Первый залп артподготовки прогремел ранним утром 22 июня, ровно через три года после начала войны. С первых же залпов стало ясно, что на этом участке фронта сосредоточено огромное количество артиллерии. По данным военных историков, это была вторая артподготовка по числу орудий на километр фронта после Сталинградской битвы. За короткое время из своего орудия мы выпустили такое число снарядов, что до разогревшегося ствола нельзя было дотронуться рукой.

Уже к середине дня оборона противника была прорвана, и вперед устремились танки и пехота. А наш полк, поддерживая наступающие части, практически безостановочно двигался за ними. Так началось наступление под Бобруйском, закончившееся на первом этапе окружением и взятием в плен пяти немецких дивизий. А спустя несколько месяцев нам стало известно, что среди пленных, которым довелось пройти по улицам Москвы, были и «наши» немцы.

На третий день после начала наступления колонна «Студебекеров» с орудиями остановилась на опушке леса в ожидании очередной команды. Было жарко, и солдаты разлеглись на траве под деревьями или мирно собирали поспевшую землянику.

Неожиданно из леса выскочил Хомяков и с криком «Немцы!» бросился к «Студебекеру». Благодушное настроение мгновенно исчезло. Каждый побежал к своей машине, на ходу соображая, где может быть его личное оружие.

Когда появились первые немцы, офицеров поблизости не было, и команду принял на себя командир орудия старший сержант Чистяков.

Не прошло и минуты, как все солдаты (человек двадцать) с ППШ и карабина ми залегли в придорожной канаве, прячась за машинами. Потом из леса послышалась немецкая речь, а из-за толстого дерева кто-то замахал палкой с белой тряпкой. Немцы явно сдавались.

Чистяков приказал нам оставаться в канаве, а сам вышел из-за машины и громко скомандовал:

– Выходи!

Из-за дерева сразу же вышел немец с белым «флагом», а за ним появились еще пять человек. Оружия ни у кого не было. Наш брат сразу же выскочил из-за укрытия и окружил пленных.

– Есть ли еще кто-нибудь в лесу? – по-русски спросил Чистяков.

Немцы не поняли вопроса. Пришлось вспоминать уроки немецкого языка и пользоваться жестами. И все же мы догадались, что там есть еще люди. Тогда Чистяков приказал солдатам с первой группой пленных отойти за машины, а одного из немцев послал за остальными. Вскоре на поляне собралось уже не менее взвода немецких солдат. Пленных решили отвести в штаб полка и прочесать ближайшую часть леса. Метрах в двухстах от опушки натолкнулись на брошенные машины с боеприпасами и продовольствием. Видимо, здесь размещался обоз какой-то воинской части. В полевых кухнях был еще горячий обед, который многие, несмотря на предупреждения замполита, не преминули отведать. Суп из концентратов оказался вполне приличным. Но самое большое удовольствие солдаты получили, когда нашли ящик с конфетами.

Надо сказать, что большинство наших огневиков вблизи не видели живых немцев. И когда мимо проводили группу пленных, мы с интересом их разглядывали. Это были обыкновенные усталые люди, понуро опустившие головы и бредущие под конвоем в неизвестность.

Постепенно все вошли в раж. Кто-то рыскал по землянкам. Другие солдаты куда-то бежали и что-то искали. А замполит всех останавливал и пытался уговорить, что пища отравлена, а машины и ящики заминированы. Разумеется, на его слова никто не обращал внимания.

Из леса, то там, то здесь выходили и сдавались немецкие солдаты. Но нам было не до них. Мы лишь указывали им, в каком направлении надо идти к дороге, где специальные команды уже организованно собирали пленных и куда-то их уводили.

Я бегал между машинами и немецким штыком-кинжалом вспарывал попадавшиеся мешки и вскрывал ящики с продуктами. Заскочив в кузов крытой машины, возле которой дымилась полевая кухня, я приподнял крышку ящика и хотел было распороть большой зеленый мешок. Но неожиданно «мешок» дрогнул, и из ящика медленно поднялся здоровенный немец. Почти одновременно из шкафа в передней части кузова вывалился второй фриц. Сложившуюся обстановку оценили только потом. А в ту минуту картина выглядела примерно так. В полутемном кузове хозяйственной машины стоит старший сержант без пилотки, с расстегнутым воротом гимнастерки и с кинжалом в руке. Напротив – два немецких солдата. И никто не знает, что произойдет в следующую минуту. Кто больше испугался – сказать было трудно. Однако я первым пришел в себя и громко на чистом, как мне показалось, немецком языке скомандовал:

– Хенде хох!

И самое удивительное, что оба немца послушно подняли руки. Этих пленных я сам вывел на дорогу и сдал спецкоманде.

Прошло уже несколько часов с того момента, когда из леса вышли первые немцы. Подойдя к своей машине, я увидел группу солдат, окруживших ефрейтора Зиньковского, который, сидя на земле, стонал, обхватив живот руками. Тут же находился замполит, в который уже раз повторяя, что продукты отравлены.

Лица солдат были встревоженны. А вдруг и в самом деле. Прибежал младший фельдшер – лейтенант Галлеев и попытался выяснить у ефрейтора, что произошло. Но тот мычал что-то невразумительное и продолжал стонать. Только после промывания желудка Зиньковский сознался, что съел двухкилограммовую банку повидла. Жадность была наказана.

День близился к концу, когда прозвучала команда «По машинам». А мы, усталые, но полные необычных впечатлений, забрались в железные кузова своих «Студебекеров» и приготовились к очередному переезду вперед, на Запад.

В летнее время огневики часто обходились без землянок и спали в палатках. В этот раз я решил лечь на свежем воздухе. А немцы ночью открыли огонь «на изнурение», то есть стреляли не по цели, а по площадям. С такой стрельбой обе стороны были хорошо знакомы и, надеясь на удачу, не уделяли ей особого внимания.

Я уже заснул, когда снаряд, пролетев мимо меня, разорвался около палатки и ранил Хомякова. Подбежав и раздвинув полог палатки, я присел, чтобы помочь ему выбраться, и сразу же почувствовал укол в ягодицу. Прибежавший фельдшер перевязал рану и отправил солдата в санроту, а потом вытащил из моей ягодицы тонкий, как карандаш, осколок снаряда, залил ранку йодом и заклеил пластырем. А несколько месяцев назад Верховным Советом СССР был учрежден орден Славы трех степеней, причем третью степень давали солдатам и младшим командирам, оставшимся в строю после ранения. Так что я вправе был претендовать на награду, и друзья не упустили случая посмеяться. Еще бы, орден за осколок в заднице!

После долгих и тяжелых боев численность орудийных расчетов доходила до трех-четырех человек вместо восьми по норме. А ведь объем работ не сократился. Поэтому, когда в расчет прислали двух западных белорусов, мы искренне радовались.

Один из новичков, уже немолодой ремесленник Очкас с успехом заменил Кусьмина, выбывшего по ранению. Он добросовестно выполнял все поручения, быст ро подружился с наводчиком Гарошем и всячески старался ему услужить. К остальным солдатам относился вежливо, но без подобострастия. Командира орудия явно побаивался.

Отличительной чертой Очкаса была его кристальная честность. Нельзя было даже представить себе, что он может взять чужую вещь. Когда нам разрешили раз в месяц отправлять домой посылки, Очкас воспользовался этим правом лишь два-три раза и только в тех случаях, когда посылаемые им вещи находились в домах, хозяева которых бросили свое имущество.

Вторым из новичков был тридцатидвухлетний белорус Антон Станчиц, крестьянин из-под Барановичей. Был он со всеми одинаково приветлив, часто застенчиво улыбался, в разговоры вмешивался редко. Вскоре стало ясно, что он стеснялся своей малограмотности – два класса польской школы. Мне он сразу же понравился, и в свободное время я стал учить его русской грамоте.

Через некоторое время нам стало известно, что оба белоруса были верующими баптистами и совершенно не употребляли спиртного. Когда в холодное время года старшина раздавал водку, Очкас просто отказывался, а Станчиц подставлял свою кружку, а потом выплескивал ее содержимое на землю. Заметив это, все были потрясены. Ну, не хочешь – не пей. Но зачем же выливать?

Но Антон только улыбался, а потом, когда его буквально взяли за горло, прямо глядя в глаза командиру, твердо заявил:

– Бог не велит.

– Не велит тебе, отдай нам.

– Нельзя, Бог всем не велит.

Дальше разговаривать на эту тему Станчиц отказался. Да и вообще про его отношения с Богом мы больше ничего не узнали. Когда все это дошло до замполита, он сильно заволновался, вызвал меня и начал расспрашивать, как ведут себя новые солдаты и не пытаются ли они обратить товарищей в свою веру. Нет, оба они о Боге никогда не говорили и никакой агитации не вели. А что касается своих служебных обязанностей, то здесь никаких претензий к ним не было.

Как-то раз батарея была выставлена на прямую наводку в месте возможного появления немецких «Тигров». Орудия расставили и замаскировали в роще у подножия холма. Перед огневой позицией было большое поле, а на его противоположной стороне, примерно в километре, виднелся хутор, от которого мимо нас проходила грунтовая дорога.

Как всегда бывает, когда чего-то ждешь, «Тигры» появились неожиданно. Первым их увидел дневальный, истошным голосом завопивший:

– Танки!

И действительно, недалеко от хутора по дороге двигались три «Тигра». Из землянки выскочил заспанный командир второго взвода и, не разобравшись в ситуации, дал команду:

– Огонь!

Однако стрелять было нельзя, так как танки находились за пределами даль ности прямого выстрела, то есть когда наибольшая высота траектории снаряда превышала высоту цели. При стрельбе по танкам на ровном месте дальность прямого выстрела нашей гаубицы составляла не более 800 метров. Я уже имел опыт стрельбы прямой наводкой и сразу же закричал, чтобы танки подпустили ближе. Но командир четвертого орудия то ли не услышал, то ли не понял и выстрелил. Тан кисты заметили батарею, развернулись и, двигаясь зигзагами, открыли беглый огонь в нашу сторону. Боевые расчеты дрогнули и бросились в укрытия. Не выдержали нервы.

Возле первого орудия остались лишь трое: наводчик Гарош, Станчиц и я. Когда до ближайшего танка оставалось метров семьсот, мы выстрелили. И сразу же прогремел выстрел четвертого орудия. Кто из нас стрелял точнее, неизвестно. Но из одного танка повалил черный дым. Мы выстрелили еще по разу и увидели, как два других «Тигра» развернулись, на несколько секунд остановились, а потом быстро покатили в сторону хутора и скрылись в лесу. Позже мы подошли к подбитой машине и поняли, что ее экипаж успел перебраться в отступившие танки.

После этого короткого боя я не стал укорять убежавших солдат, а только при всех спросил Антона, почему он не убежал с другими. Солдат удивленно посмотрел на меня и спокойно ответил:

– Так вы же не велели.

В этом он был весь. Безоговорочное выполнение приказа и такая же безоговорочная вера в Бога – не библейского, а своего собственного, которого он постоянно носил где-то в себе.

Станчиц никого не учил и никому не навязывал своего мнения. В то же время он часто удивлял нас своей прямотой. И однажды мы стали свидетелями такого случая. В штаб дивизиона пришел белорусский крестьянин и пожаловался, что у него украли поросенка. Это было неприятное сообщение, грозившее серьезным наказанием виновного. О чем и как говорили в штабе, нам никто не рассказывал, но мы точно знали, что ординарец командира второго взвода вечером куда-то уходил, а утром возле землянки лейтенанта пахло жареным. И на другой день Станчиц, прямо глядя на командира, упрекал его в том, что он распустил своего ординарца, который ему вообще не положен. Говорить это Малахову, пользующемуся на батарее дурной славой, мог только очень честный и мужественный человек. И Малахов промолчал.

Демобилизовали Антона в феврале 1946 года, и я еще несколько лет с ним переписывался. В одном из писем он писал: «Давай дружить как на фронте приезжай к нам будем вместе шпикулировать бо ясным трудом счас тяжко прожитомите…»

«Шпикулировать», хотя это и не ясный труд, в его понимании не было большим грехом и Богом не возбранялось.

К концу лета наша часть вышла к границе Белоруссии с Польшей, и нам очень хотелось по мосту пешком перейти Буг и сделать хоть несколько шагов за границей. Мы даже попросили об этом командира дивизиона. Но нам было отказано.

В штабе дивизии готовили план наступления на Варшаву, до которой оставалось всего несколько сот километров.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.