§ 3. “Революционная дисциплина”

§ 3. “Революционная дисциплина”

Рассмотрев влияние на жизнь и боевую подготовку бригады политических событий и изменений в системе управления, можно сделать вывод, что важнейшим итогом было падение дисциплины и боеспособности. Оно выражалось в увеличении количества нарушений правил службы и снижении готовности продолжать участвовать в боевых действиях. Однако этот процесс, весьма многогранный и сложный, был обусловлен и рядом дополнительных факторов.

Первый серьёзный удар был нанесён событиями 3–4 марта, когда авторитет офицеров в глазах нижних чинов был поколеблен, в том числе и неспособностью отстоять свои права. Понимало это и командование, чём свидетельствует доклад от 15 марта исполнявшего обязанности верховного главнокомандующего генерала от инфантерии М.В. Алексеева военному министру А.И. Гучкову: “События последних дней резко изменили картину и стратегическую обстановку. Балтийский флот в данное время является небоеспособным, и трудно рассчитывать, чтобы полная боеспособность была восстановлена к началу плавания в Балтийском море… Положение затрудняется тем, что из Петрограда… по всем направлениям распускаются агитаторы, призывающие к неповиновению начальству, взывающие к солдатам об установлении выборного начала на офицерских и командных должностях… Производятся аресты офицеров и начальствующих лиц, чем подрывается их авторитет…”.*830

В какой-то мере этому способствовали первые приказы нового командующего флотом вице-адмирала А.С. Максимова. Так, 4 марта на кораблях 1-й бригады получили семафор из штаба бригады: “Все взыскания, наложенные властью адмирала, слагаются. Максимов”.*831 За этим первым следовал почти такой же, но уже от имени начальника бригады: “Слагаю все взыскания, наложенные властью командира до 1 марта 1917 года. Бахирев”.*832 Этот шаг должен был убедить экипажи в своей силе. На другой день командующим флотом был издан приказ № 7, который ещё усиливал представление о собственной значимости: “Впредь до окончания выработки Временным правительством правил о взаимоотношении нижних чинов и офицеров, по примеру союзнических армий и флотов, приказываю:

1. Офицерам во всех случаях обращаться к нижним чинам на “Вы”

2. Нижним чинам титуловать всех офицеров по примеру титулования офицерами своих старших начальников, т. е. вместо слов “Ваше Благородие” или “Ваше Высокоблагородие” прибавлять к чину слово “господин”, — например “господин лейтенант”, “господин полковник”, а генеральские чины титуловать “Ваше Превосходительство” или “Ваше Высокопревосходительство”

3. Нижним чинам разрешается курить на улице”.*833

На издание этих приказов, думается, повлияло и то, что Максимов до утверждения его в этой должности был “избран” командующим матросами, а это не могло не делать его психологически зависимым от них. 14 марта из штаба флота выходит разрешение не соблюдать команду на молитву.*834

С другой стороны, командиры кораблей и офицеры утратили важнейшее право, обеспечивавшее выполнение нижними чинами приказаний, т. е. поддерживавшее всю старую систему подчинения. Речь идет о праве на наказание провинившегося. Можно спорить об эффективности наказаний, их объективности, но сам факт наличия такого права у командного состава обеспечивал поддержание дисциплины — этой базы боеспособности, любых вооруженных сил. В России право наказания нижних чинов фактически закрепилось за судовыми комитетами. Как же использовали комитеты своё право? Весной 1917 г. наблюдалось мало случаев, которые, так или иначе, карались. Обнаружены три, относящиеся к линкору “Севастополь”.

11 апреля за неподчинение унтер-офицеру кочегарам этого корабля, о чём говорилось выше, делегаты вынесли порицание. 16 апреля при уличении матроса I статьи линкора “Севастополь” П. Гольбикова в попытке совершения кражи при приеме провизии с продовольственного склада, он был приговорен к аресту в карцере до передачи материалов в Секцию охраны Исполнительного Комитета Совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта.*835 На тот же корабль 18 апреля пришло письмо от крестьянина деревни Буяковка Смоленской губернии Рословского уезда Д.Ф.

Галемского с жалобой на поведение бывшего в отпуске матроса И.Ф. Лазуткина.

Тот “напился пьяным, дебоширил, приставал ко всем, а также и к дочери моей”. Уже на другой день члены комитета вынесли следующую резолюцию: на месяц лишить Лазуткина съезда на берег.*836 Летом 1917 г. количество проступков в целом увеличилось. Перечисленные типы наказаний сохранились. Кроме них комитеты стали назначать на тяжелые работы, штрафовать.

Арест и передача в руки Совета использовались как исключительное наказание. Так было, например, в случае с упоминавшимися выше матросом “Севастополя” Мыловым за побег. Или с матросом “Гангута” А. Умрихиным и коком “Полтавы” Ванеевым — за кражи. Таким образом, нарушения корабельного распорядка комитеты наказывали довольно мягко. Однако, как мы уже говорили выше, через общие собрания команды матрос мог добиться отмены и такого приговора.*837

На соблюдение правил службы повлияло омоложение личного состава линейных кораблей 1-й бригады. Обуславливалось оно несколькими причинами. На первое место здесь выдвигались списания по состоянию здоровья, по требованиям судовых комитетов, дезертирство. Вопрос о пополнениях встал ещё до революционных событий. В феврале 1917 г. были посланы запросы на высылку на дредноуты 80 машинистов, 270 кочегаров, 14 трюмных специалистов, 20 писарей, 12 горнистов из Кронштадта и 150 новобранцев из Петрограда*838, но этому помешали революционные события.

Впервые после начала революции этот вопрос был поднят 9 марта, когда в штабе бригады была подготовлена “Предварительная табель некомплекта матросского состава”.*839 13 марта контр-адмирал М.К. Бахирев отправил соответствующие запросы на линкоры. В них задавался вопрос о том, стоит ли пополнять экипажи за счет матросов призывов 1916–1917 гг., не успевших ещё пройти полный курс обучения специальностям.*840 Ответы капитанов I ранга С.В. Зарубаева, Г1.П. Палецкого, М.А. Беренса и П.П. Владиславлева были единодушны в своем согласии.*841 К этому командир “Гангута” добавил, что подобная мера, конечно, принесет кораблям большой вред, который, по его мнению, выразится в падении дисциплины и организации службы, но другого выхода он не видит, т. к. “некомплект экипажа достигает угрожающих размеров”. В этом же рапорте содержалась и просьба прислать “хотя бы” 50 чел. на “Гангут”, что составляло не более 40–50 % от необходимого числа людей.*842

Данные ответов командиров линкоров были зачитаны в числе прочих на совещании, посвященном именно проблемам пополнения личного состава. Оно проходило в Береговой канцелярии штаба флота 16 марта 1917 г.*843 Все цифры по 1-й и 2-й бригадам линейных кораблей и крейсеров свели в общую таблицу. На её основании очень четко прослеживалась общая картина. Наибольшая нехватка на 1-й бригаде ощущалась в матросах I и II статей, что являлось типичным и для других соединений.

Их число составляло 150 чел. Следующими по величине шли кочегары (120 чел.), за ними — машинисты (80 чел.) и, сильно отставая, все остальные.

Линейный корабль “Гангут”. 1917 г. Справа фото матроса с линкора Е. Лимана

Некомплект матросов легко объясним: они составляли наибольший процент на кораблях, отсюда и наибольшая их нехватка. Что касалось кочегаров и машинистов, то и эти специальности из разряда подверженных болезням. Такая же тенденция наблюдалась на бригаде и к концу мая. Из 25 чел., заболевших за последние две недели весны, 9 являлись матросами I и II статей, 4 — машинистами и по 3 — кочегарами и артиллеристами.*844 Всего же за апрель и май с линейных кораблей бригады было списано и переведено ещё 317 нижних чинов, треть из которых — по болезни.*845 К тому же, кочегары с дредноутов и 2-й бригады крейсеров считались хорошо подготовленными и нередко переводились на другие соединения. Отчасти подобные переводы объясняют отсутствие некомплекта кочегаров на 2-й бригаде линкоров. Продолжались и случаи дезертирства. Ещё 31 марта командир “Гангута” капитан I ранга П.П. Палецкий сообщил в штаб бригады о неявке на корабль отпущенного до 15 марта матроса II статьи Ф.И. Иванова.*846 Аналогичный рапорт 1 апреля отправил капитан I ранга С.В. Зарубаев об отсутствии в течение лишнего месяца на “Полтаве” комендора П.Е. Судакова. Скрылись со своих кораблей матрос II статьи И.П. Чижков (“Гангут”), кочегары С.А. Андрианов и X. Хабибулин (“Полтава”).*847 Сюда необходимо добавить и увеличение количества лиц, вовремя не явившихся с берега — так называемых “нетчиков”. Если до революции их число не превышало 1–2 в неделю, то к маю оно выросло до 3–4 в день.

Как же пополнялся некомплект? Основным источником на данном этапе являлись молодые матросы и специалисты призывов 1917 и 1918 гг. Запрос на них был отправлен в Главный Морской Штаб 23 марта.*848 К 12 апреля на дредноуты прибыло 392 новобранца.*849 На практике, однако, они не усилили, а, скорее, наоборот — ослабили боеспособность 1-й бригады. Во-первых, из-за слабого уровня подготовки. Во-вторых, по причине невысокой дисциплины. Исправить подобные недостатки в тех условиях было чрезвычайно тяжело, поскольку многие требовательные унтер-офицеры либо отстранялись от управления ротами, либо вообще изгонялись с кораблей по постановлениям судовых комитетов. А институт кондукторов, игравший большую роль в обучении до революции, вообще был упразднен 23 мая 1917 г.*850 Вероятно, именно эта часть экипажей готова была принять складывавшееся положение, при котором революционные организации получали право управления. И.И. Ренгартен в записи от 17 апреля свидетельствовал об этом так: “Новую волну разложения принесли с собой новобранцы из Кронштадта…”.*851 Ему вторил и “Флагманский исторический журнал” 1-й бригады линейных кораблей: “По свидетельству флагманского артиллериста бригады, в связи с назначением значительного количества новобранцев и отвлечения команды занятиями политикой от служебных обязанностей, боеспособность кораблей значительно понизилась”.*852

Наконец, здоровье многих новобранцев оставляло желать лучшего. По данным уже приводившейся сводки, во второй половине мая 1917 г. из 25 уволенных в отпуска по болезни 5 чел. (20 %) составляли матросы призывов 1917 и 1918 гг.[853] Положение усложнялось ещё и плохим состоянием медицинской части. Ощущалась нехватка медикаментов. 14 марта 1917 г. об этом рапортом сообщил в штаб 1-й бригады старший врач линейного корабля “Севастополь” И.И. Тржемесский. Он докладывал, что почти нет ваты, и остались минимальные запасы обезболивающих и противопростудных средств.[854] Схожая ситуация сложилась и на “Гангуте”. Видимо, ваты не хватало не только на дредноутах, поскольку большую её партию санитарный инспектор Балтийского флота И.В. Ковалевский в первых числах апреля заказал в Санитарном Управлении ГМШ.[855] 26 апреля он получил первые образцы и признал: “Представленная вата невысокого качества за неимением лучшей может быть принята к употреблению во флоте”.[856] Однако заказ на поставку крупной партии из-за различных проволочек был принят Санитарным Управлением лишь 2 июня.[857]

Выступление депутата государственной думы перед командой линейного корабля “Севастополь”. 1917 г. Второй справа стоит адмирал Максимов

Требовались на линкорах 1-й бригады и услуги стоматологов, о чем свидетельствуют неоднократные случаи обращения в лазареты с зубными болями.[858] Реально эта трудность так и не была устранена. Попытки И.В. Ковалевского затребовать хотя бы 5 врачей не имели успеха в течение всей весны и лета.[859] Даже с кораблей врачи начали уходить. Из необходимых по штатам двух врачей на один линейный корабль уже к концу марта имелось лишь по одному. 27 марта из штаба 1-й бригады на имя санитарного инспектора пришел рапорт следующего содержания: “На всех кораблях бригады сейчас по одному врачу. Прошу вызвать телефонограммой доктора Васицкого (линкор “Гангут”). До его приезда прошу откомандировать кого- либо из врачей бригады крейсеров или же 2-й бригады линейных кораблей. Флагврач штабрилин I”.[860] Тем не менее, в апреле-мае с дредноутов ушло ещё 2 врача. В начале мая на “Севастополе” ситуация достигла критической точки: там не было ни одного врача! И.И. Тржемесский покинул корабль ещё в середине марта[861], а И. Гребнев (младший врач) был ошибочно переведен на крейсер “Адмирал Макаров”. Возвратился он лишь во второй половине мая.[862] Во время его отсутствия обязанности старшего судового врача на 2 кораблях исполнял уже упоминавшийся Л. Васицкий.[863] Позднее он остался на “Гангуте”, т. к. с 7 июня заменявший его И. Сидоков был переведен на должность флагманского врача штаба бригады и старшего врача “Петропавловска”.[864]

Подобным образом обстояли дела и с фельдшерским персоналом, а попытки привлечь вольнонаемных сотрудников и выпускников медицинских вузов закончились полным фиаско: меньше, чем за 200 руб. в месяц они работать не соглашались.[865] Гельсингфорсский военно- морской госпиталь просил из-за переполненности больными “присылать лишь тяжелобольных”.[866]

Другим источником пополнения был перевод нижних чинов из других частей. Наиболее часто на дредноуты направлялись специалисты из Береговой роты Минной обороны и из Минного полка Отдельной Морской бригады. Именно за счет этих пополнений во многом ликвидировался дефицит в кочегарах и машинистах на линкорах. Только за последнюю неделю мая отгуда было переведено 23 кочегара и 6 машинных унтер-офицеров II статьи.[867]

Не хватало на дредноутах и офицеров. В марте их было списано и переведено 20 чел., в апреле — 19, в мае — 6. За летние месяцы это число возросло еще на 10 чел.[868] Причины увольнений и переводов были самыми разными: желание судовых комитетов, как в случае с 6 офицерами “Гангута”, разногласия с экипажами, нежелание служить на флоте по материальным (как у врачей) или личным соображениям, и, как следствие, перевод в резерв.

Помимо некомплекта медицинского персонала, остро не хватало корабельных инженеров и инженер-механиков. Так, 17 мая, командующий флотом вице-адмирал А.С. Максимов по этому поводу отправил запрос командующему Северным флотом генералу от инфантерии Н.В. Рузскому: “Сбрилин I (1-й бригады линейных кораблей — Д.Б.) ушло три корабельных инженера. Прошу об учреждении должности на бригаде флагманского корабельного инженера, который заменит всех четырех”.[869] Насколько высоким могло быть качество работы одного человека, а не четырех, командующий уже не мог думать.

О масштабах ухода офицеров с действующего флота косвенно говорит и телефонограмма от 28 апреля от имени матросских депутатов Гельсингфорсского Совета: “В штаб начальника 1-й бригады: “Собрание матросских депутатов просит штаб срочно приостановить увольнение офицеров по болезни, а также перевод в резерв флота впредь до освидетельствования их комиссией городских врачей, фельдшеров и выбранных собранием матросов-депутатов…”.[870] Даже приблизительно установить процент офицеров, ушедших с линкоров по фальшивым медицинским документам, не представляется возможным. Точно это можно утверждать лишь в отношении мичмана С. Жуковского с “Севастополя”, который после переосвидетельствования был признан здоровым и бежал с госпитального судна “Ариадна”, где находился на лечении, и инженер-механика “Полтавы” мичмана С. Кульбацкого.[871]

Замены уволенным в резерв флотским офицерам или переведенным в марте 1917 г. не было. В апреле на бригаду назначили 15 офицеров, в мае — лишь одного.[872] Об их опыте и квалифицированности судить трудно, но 10 из них были только что выпущенными мичманами.[873] Поэтому, естественно, им требовалось время для освоения своих обязанностей. С.В. Зарубаев в июле 1917 г. следующим образом охарактеризовал ситуацию: “В течение последнего времени многие офицеры-специалисты были переведены на другие корабли. Хотя убыль и пополняется своевременно офицерами, и в настоящее время бригада практически укомплектована, но состав ее настолько омоложен, что дальнейший перевод опытных специалистов и замена их молодыми, по моему мнению, является недопустимой, так как бригада должна быть сначала боевой единицей, а не только школой для молодых офицеров. Для необходимого же пополнения других кораблей можно найти множество офицеров-специалистов в портах, на берегу при постройках и в центральных учреждениях, куда они попали в большинстве случаев по болезни. Так как теперь происходит переосвидетельствование даже белобилетников, то я полагал бы, что и среди указанных выше офицеров нашлось бы при освидетельствовании здоровья, много таких, которые с успехом могли бы еще плавать, и тогда не пришлось бы брать офицеров с бригады и тем уменьшать ее боеспособность”.[874]

Матрос с “Гангута” Уханов. 1915 г.

Начальнику 1-й бригады линейных кораблей нельзя отказать в наблюдательности, умении рассуждать и находить приемлемые решения проблемы. Однако мы полагаем, что им не был учтен в рапорте еще один, чрезвычайно важный фактор, упомянутый выше: изменение условий службы, снижение дисциплины и статуса, возраставшая неприязнь со стороны нижних чинов. В свою очередь, вновь зачисляемые не были известны экипажу, а, значит, их авторитет был ниже. Таким образом, налицо подобие замкнутого круга, в результате чего дисциплинарный аспект всё больше выходил из компетенции командного состава.

За указанный период сменилось значительное количество высших офицеров. На “Севастополе” капитана I ранга П.П. Владиславлева, переведенного командовать дивизией подводных лодок, сменил 1 апреля капитан I ранга В.П. Вилькен, а командира “Петропавловска” капитана I ранга М.А. Беренса из-за разногласий с экипажем — 12 мая капитан II ранга Д.Д. Тыртов.[875] Также были переведены на другие корабли старшие офицеры “Севастополя” капитан II ранга М.А. Бровцын и “Полтавы” капитан II ранга В.В. Котовский.[876] 20 мая начальник бригады контр-адмирал М.К. Бахирев из-за возросших трений между ним и экипажами получил новое назначение, а его место занял контр-адмирал Д.Н. Вердеревский.[877] В июне эта должность перешла к командиру “Полтавы” капитану I ранга С.В. Зарубаеву, ставшему 28 июля — контр-адмиралом. Командование линкором, в свою очередь, осуществлял капитан II ранга В.А. Домбровский. Такие переводы не могли, на наш взгляд, улучшить подготовку бригады и дисциплину на ней.

Несомненно, что определенную роль в падении дисциплины сыграли меры по изменению формы. Они задумывалось как уничтожение элементов “старого режима”. Ещё 11 марта на кораблях бригады огласили приказ № 32 командующего о снятии императорских вензелей с погон и приостановлении награждений орденами и другими знаками отличия.[878] Вообще, вопрос о ношении погон как наиболее характерных символов старой службы с первых же послереволюционных дней встал чрезвычайно остро. С многих офицеров их, ещё до рассмотрения проблемы командованием, просто срывали. Особо преуспела в этом 2-я бригада линейных кораблей, но и на дредноутах несколько подобных случаев имело место.[879]

Дополнительную неразбериху в ситуацию внесли распоряжения А.С. Максимова, который, не согласовав свои действия с министерством, 15 апреля издал приказ № 125: “Ввиду того, что форма воинских чинов напоминает старый режим, предлагаю во всех подчиненных мне воинских частях теперь же снять погоны и заменить их нарукавными отличиями, образец которых будет разослан дополнительно”.[880] Поэтому, когда пришел образец из Петрограда, оказалось, что знаки Балтийского флота им не соответствовали. В конечном счете, пришлось одевать “нарукавные отличия” повторно. Причем единообразие в них так и не было достигнуто: матросы и офицеры носили как старые, так и новые знаки.[881]

В целом, изменения, внесенные Морским министерством в матросскую форму, сводились к следующему: на левый рукав теперь нашивался красный якорь, специалисты ниже его должны были носить “штаты” — специальные нарукавные знаки, старшие специалисты — дополнительно ещё и звезду под штатами. Строевым унтер-офицерам полагалась под якорем только звезда, писарям и судовым содержателям — красная поперечная нашивка, а боцманам и фельдфебелям — золотой поперечный галун.[882] Команды линкоров отнеслись к такой четкой регламентации крайне отрицательно — они не желали выделения начальников, что напоминало им царскую службу.[883] Окончательно точка в этом деле была поставлена после оглашения постановления Центрального Комитета Балтийского флота от 17 мая, что “общая форма для всех матросов должна быть одинакова без всяких нашивок и нарукавных знаков”.[884] После этого проблема их ношения оставалась на усмотрение самих матросов. Для многих, вероятно, “ликвидация погон была важной символической победой нового строя”.[885] Стиралось отличие всех групп военных моряков, а, значит, выполнялся один из лозунгов революционного процесса: “Свобода, равенство, братство!”

Так же непоследовательно и без должной координации менялись и другие элементы формы. Приказом командующего флотом № 126 от 16 апреля до выработки новых эмблем кокарды на фуражках перекрашивались в красный цвет. Помимо вышеназванного, отменялось ношение шарфа, пуговицы с орлами заменялись пуговицами с якорем, на оружии, как до этого на погонах, уничтожались вензеля.[886] Определенную роль в произвольных изменениях в форме играл и нарастающий дефицит товаров в стране. Это приобрело такие размеры, что 27 мая на бригаде было оглашено следующее распоряжение, пришедшее в штаб флота из Главного Морского Штаба: “Вследствие недостатка в продаже синего и черного сукна, форменных высоких сапог и дороговизны сабель, на время войны всем офицерам… Морское министерство разрешает:

1. Носить пальто, тужурки из солдатского сукна;

2. Так как тужурка отныне вполне заменяет синий китель, то синие кителя, сюртуки и мундиры впредь не заказывать;

3. Иметь высокие сапоги цвета и образца, принятого в военно-сухопутном ведомстве или заменять таковые ботинками или гетрами;

4. Не заводить сабли…”.[887]

Сообщалось, правда, что это распоряжение делается для удешевления экипировки офицеров и не должно служить “поводом к заведению себе разноцветных одежд, если есть возможность завести себе форменную”.[888] Но пожелание осталось втуне, и уже в среде офицерства началось варьирование формы. Особенно часто подобные факты относились к только что выпущенным офицерам и гардемаринам, прибывавшим на дредноуты для практического обучения. Так, из 13 гардемарин, прибывших 22 мая на линейный корабль “Гангут”, лишь трое были обмундированы и экипированы по всем правилам, а из четырех, явившихся на “Полтаву” — ни один.[889]

Нижние чины тоже перестали носить положенную одежду. Тем более что с 20 мая им было разрешено ношение штатского при увольнении на берег.[890] На снимке, запечатлевшем матросов линейного корабля “Петропавловск” на митинге летом 1917 г., единообразие формы отсутствует: многие сняли с бескозырок кокарды, кто-то заменил их якорем белого металла, часть надела белые летние чехлы на свои головные уборы.[891] На станции Белоостров 5 июля был задержан машинист I статьи линкора “Петропавловск” И. Климентьев за то, что был одет не по форме: фуражка сбита на затылок, длинные до плеч волосы, тельняшки не было, фланелевка перехвачена на груди брошкой.[892] На берегу матросы бригады позволяли себе появляться и в таком виде: “Ходил в черных лакированных туфлях с наутюженными брюками широкого клеша как у старого петуха, с косматыми ногами, заметал по улице пыль как метлой”.[893] Клеш в русском флоте был официально запрещен к этому времени.[894] В.В. Дыгало так характеризовал ситуацию: “… с большей силой с первых месяцев Февральской революции началась массовая перешивка матросских брюк на фасон с раструбом внизу, приобретавшим иногда нелепые, карикатурные размеры”.[895]

В дальнейшем, изменения формы стали носить настолько произвольный характер, что новый командующий Балтийским флотом контр-адмирал Д.Н. Вердеревский 7 июня отправил в Петроград начальнику Главного Морского Штаба капитану I ранга В.Е. Егорьеву запрос, в котором имелись такие строки: “…Между тем, из разговоров [! — Д.Б.] видно, что установился новый тип фуражек, синие кителя обшиваются кантами, на белые [летние — Д.Б.] кителя делаются наплечные знаки и т. д. Представляется необходимым составить сводку, какие приказания о форме одежды уже сделаны”.[896] Т. е. таким запросом Вердеревский фактически признал, что в этом деле он уже не контролирует ситуацию. Что уж говорить об отдельно взятом соединении. По сути, произошло нивелирование одного из атрибутов, регламентировавших службу. Исчезновение традиционной символики стирало психологическую дистанцию офицеров и нижних чинов, разрушая тем самым и систему подчинения.

Аналогичная неопределенность наблюдалась с другим важным атрибутом — присягой. 10 марта в штаб флота из морского министерства пришёл текст новой присяги с приказанием присягнуть по ней в ближайшее время.[897] 1 2 марта экипажи линкоров “Севастополь” и “Гангут” присягнули. Текст присяги звучал следующим образом: “Клянусь честью офицера (матроса) и гражданина и обещаюсь перед Богом и своей совестью быть верным и неизменно преданным Российскому государству, как своему отечеству. Клянусь служить ему до последней капли крови, всемерно способствуя славе и процветанию русского государства. Обязуюсь повиноваться Временному Правительству, ныне возглавляющему Российской государство, впредь до установления воли народа при посредстве Учредительного собрания. Возлагаемый на меня долг службы буду выполнять с полным напряжением сил, имея в помыслах исключительно пользу государства и не щадя жизни ради блага отечества.

Клянусь повиноваться всем поставленным надо мной начальникам, чиня им послушание во всех случаях, когда этого требует мой долг офицера (матроса) и не нарушать своей клятвы из-за корысти, родства, дружбы и вражды. В заключение данной мною клятвы, осеняю себя крестным знамением и нижеподписуюсь”[898]. Но затем пришло распоряжение отменить присягу, так как её текст будет дорабатываться (что, однако, не помешало опубликовать его в центральных газетах).[899] В дальнейшем текст новой присяги гак и не был прислан.

Важной причиной несоблюдения экипажами правил несения службы стала доступность отпуска в Гельсингфорс. После падения царского режима крупные митинги, проводившиеся в городе, давали возможность экипажам линейных кораблей бригады сходить на берег дополнительно.

Доступным берег сделало и функционирование выборных организаций всех уровней. Первыми, как уже отмечалось выше, являлись судовые комитеты. Численность в них занятых непрерывно росла. Изначально это был один человек от роты и один представитель от офицерской кают-компании, а всего 10 чел.[900] С середины марта, когда от роты стало выдвигаться уже по 2 чел., количество членов комитета возросло до 19 чел. На флагманских кораблях соединений, где от штаба также входил один представитель, депутатов вовсе становилось 20.[901] Наконец, после выборов 18 апреля, когда от некоторых рот (особенно многочисленных) выдвигалось по три представителя, количество членов в судовых комитетах возросло до 25 чел.[902] Тогда же впервые проводились и выборы в бригадный комитет дредноутов. О его численности мы можем судить лишь по количеству депутатов от “Севастополя”, поскольку лишь в этом случае состав представителей удалось установить полностью. На “Севастополе” 17 апреля было избрано в бригадный комитет 5 чел.: председатель комитета инженер-механик мичман В.Н. Соколов, музыкальный унтер-офицер I статьи А.С. Штарев, писарь А. Баров, унтер-офицер Г. Мягков и кандидат в члены с правом совещательного голоса машинный унтер-офицер С. Новосельский.[903]

Объемное фото матроса с линкора “Полтава” Станиловского

В конце мая из-за болезни А. Барова заменил гальванер П. Перепелкин.[904] Весьма вероятно, что и от остальных кораблей было не меньше делегатов. От “Петропавловска” туда входил переведенный из Береговой роты Минной обороны машинный унтер-офицер I статьи Я.Я. Карклин (Карклэ) и матрос I статьи И. Бульба, от “Гангута” — матросы I статьи В.В. Кириллов и И.С. Хомутов. И только от “Полтавы” установлен лишь один делегат — минный унтер-офицер С. Костин.[905] Таким образом, видно, что часть членов судовых комитетов была занята, принимая участие и в работе объединенного комитета 1-й бригады линейных кораблей.

4 марта возник Совет депутатов Армии, Флота и Рабочих Свеаборгского порта (с 21 апреля — Гельсингфорсский совет депутатов армии, Флота и Рабочих). В общей сложности, весной 1917 г. в него было избрано, по подсчётам Е.Ю. Дубровской[906], 504 моряка. Судя по данным выборов от 18 апреля, где выдвигались и делегаты в Совет, а также по заметкам в газетах, представительство от 1-й бригады линейных кораблей там составляло 16 депутатов: по 4 от каждого корабля.[907] Все они являлись членами судовых комитетов. От “Петропавловска” в Гельсингфорсский Совет входили фельдфебель I статьи А.П. Скуев, гальванер Е.С. Блохин, матросы I статьи Ф. Немберг и А. Павликов.[908] “Севастополь” представляли В.Н. Соколов, А.С. Штарев, А. Баров и кочегар I статьи П. Антонов.[909] Делегатами “Полтавы” являлись машинист I статьи А.Ф. Сакман, матросы I статьи JL Угрюмов и С.Е. Симфалов и кочегар И.Я. Сак.[910] Состав депутации от “Гангута” нами установлен лишь наполовину: матросы I статьи И.С. Хомутов и Ф.З. Булаев.[911] К этим делегатам необходимо добавить и машиниста “Петропавловска” Д.И. Ахапкина, командированного в Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов для информирования о его решениях. По одному представителю от дредноута входили в Исполнительный Комитет: Д.И. Ахапкин, А. Баров, А.Ф. Сакман, и И.С. Хомутов.[912] После отъезда в Петроград Ахапкина на заседаниях Комитета его заменял Е.С. Блохин.[913] Помимо членства в ИК Совета депутаты от дредноутов занимали и другие важные должности. А.Ф. Сакман являлся секретарем Редакционной секции[914], JI. Угрюмов — одним из создателей секции Охраны народной свободы и заведующим ее секретным отделом.[915]

Со второй половины марта всё настойчивее раздавались призывы к взаимодействию комитетов различных кораблей. Первые попытки предпринимались ещё на первых заседаниях Соединенного комитета 2-й бригады линейных кораблей 14–18 марта 1917 г.[916] Тем не менее, реальные шаги были сделаны после резолюции, принятой 4 апреля на совместном заседании команд линейного корабля “Цесаревич” и крейсера “Адмирал Макаров”.[917] Уже при разработке проекта организации ЦКБФ деятельное участие принял унтер-офицер “Севастополя” А.С. Штарев.[918] 26 апреля его утвердила Матросская секция Гельсингфорсского совета, а 30-го он начал свою работу.

Избирались туда делегаты из расчета один от тысячи человек.[919] Следовательно, от 1-й бригады линкоров там могли быть представлены 5 делегатов. Ими стали: от “Севастополя” — машинисты I статьи А. Агапов и Э.А. Берг, от “Петропавловска” — унтер-офицер I статьи В.Н. Кисляков и матрос I статьи Н.А. Разин, от “Гангута” — матрос I статьи В.В. Кириллов.[920] Характерно, что линкор “Полтава” в ЦКБФ I созыва своего делегата не избрал. Однако представлял бригаду и шестой делегат. Им был уже упоминавшийся А.С. Штарев, вошедший 2 мая в Исполнительное бюро Центробалта.[921] Если учесть, что всего в этом учреждении было 33 делегата[922], то влияние депутатов с дредноутов было велико. Интересно, что из 6 представителей 1-й бригады половина (А.С. Штарев, Н.А. Разин, В.В. Кириллов) являлась большевиками[923], двое (А. Агапов и В.Н. Кисляков) — беспартийными и один — анархистом (Э.А. Берг). Эти данные только подтверждают тезис предыдущих исследователей о преобладании большевиков в ЦКБФ почти с момента его появления. Впоследствии такой состав Центробалта предопределит его позицию по многим вопросам и выявит одну из причин конфронтации с командованием флотом.

С 25 мая открылись заседания 1-го съезда представителей Балтийского флота. Там также были делегаты от линейных кораблей 1-й бригады. От каждого дредноута присутствовало по 2 чел. Полностью нам удалось установить представителей от двух кораблей: “Петропавловска” и “Севастополя”. Третьим секретарем в президиуме стал матрос I статьи с “Севастополя” А. Кабин, членом мандатной комиссии — упоминавшийся С. Новосельский. Активно участвовали в работе и делегаты от “Петропавловска”: А.П. Скуев и В. Сякин.[924] От “Гангута” присутствовал матрос I статьи Ф.В. Олич.[925]

Депутаты выборных организаций (судовых и бригадного комитетов, Гельсингфорсского Совета и ЦКБФ) практически перестали выполнять свои служебные обязанности. На каждом линейном корабле их численность не превышала 26–28 чел., что составляло 2,17-2,33 %. Это было даже больше, чем увольняемые каждый месяц летом для полевых работ 2 % экипажей. К тому же организации имели право отправить в город с поручением или на занятия любого матроса в любое время. О значительности этой группы говорит следующий запрос. Он был отправлен в ЦКБФ 29 июля: “Судовой комитет линейного корабля “Севастополь” просит срочно ответить, можно ли увольнять на берег на лекции, заседания, собрания и пр., по делам организаций и т. д., так как много команды состоит в разных организациях и требует увольнения на берег”. Центробалт наложил на него положительную резолюцию.[926] В этой связи любопытна констатация положения на линейных кораблях 1-й бригады ее начальника капитана I ранга С.В. Зарубаева. В радиограмме, отправленной 25 июля 1917 г. в штаб флота на “Кречет” он, в частности отметил следующее: “Замечается общее небрежное отношение к обязанностям службы и падение интенсивности занятий и работ в связи с постоянными митингами во время работ и занятий и неограниченного схода на берег”.[927]

Г.К. Граф, став в середине марта 1917 г. председателем судового комитета штабного корабля начальника минной обороны “Чайка”, о своей деятельности высказался так: “Пока комитет занимался только судовыми делами, так что работать в его составе было возможно, но чем дальше шло время, тем всё больше стали примешиваться политические вопросы. Кроме того, члены комитета всё чаще должны были присутствовать на разных общих собраниях всех судовых комитетов и на всякого рода матросских выступлениях”.[928] Именно это обстоятельство, по его собственному признанию, побудило автора выйти из состава комитета спустя два месяца. Осенью 1917 г. контр-адмирал С.Н. Тимирёв, начальник 1-й бригады крейсеров, прибывшей в Гельсингфорс, отметил в воспоминаниях: “Немало способствовала быстро прогрессирующему упадку дисциплины и сама обстановка законного, заслуженного отдыха, т. е. в переводе на обыкновенный язык — полное отсутствие какого бы то ни было дела и вечное пребывание трёх четвертей команды на берегу”.[929] Отражение этот процесс косвенно получил в дальнейшем увеличении числа дней, когда выполнение текущих судовых работ откладывалось.

Вероятно, еще большее, чем раньше значение стали играть возможности проведения времени на берегу, поскольку на кораблях предложить личному составу какие-либо занятия стало гораздо сложнее. В описываемый период фактически прекратили свою деятельность большинство кружков. По имеющимся в нашем распоряжении материалам можно утверждать лишь о наличии футбольной команды на линейном корабле “Полтава”. Однако в весенние месяцы проведение игр не отмечалось. О некотором повышении внимания к этому спорту можно утверждать лишь применительно ко второй половине июля, когда вопросы об экипировке обсуждались сначала в судовом комитете, а затем и на общем собрании команды “Полтавы”.[930] Также в ведение судовых комитетов перешли судовые библиотеки. Так, на заседании делегатов “Петропавловска” 10 марта “в помощь” заведовавшему ею лейтенанту Н. Тимофееву комитет, согласно протоколу, постановил выделить по 1 чел. от роты. Через 3 дня вышло постановление о необходимости самостоятельно “озаботиться выпиской газет”.[931] Однако культурно-просветительские задачи выполнялись судовыми комитетами дредноутов на этом этапе слабо. В основном литература приобреталась на добровольные пожертвования, лекции проводились редко, а о ситуации в стране и партийных программах экипажи узнавали на митингах, проходивших на кораблях и в городе. За первые месяцы революции нам удалось обнаружить лишь 2 случая пожертвований. 7 апреля унтер-офицер линейного корабля “Гангут” Приходько отказался от денег, выплачивавшихся ему за сверхсрочную службу, прося употребить их на “общепознавательные цели”. 13-го его примеру последовал другой унтер-офицер того же корабля, И.Г. Асаул-Маланчук.[932]

Центром культурной жизни на берегу для нижних чинов по праву следует считать Матросский клуб. В идее его создания не было ничего нового. Первый подобный проект лег на стол командующего флотом вице-адмирала А.И. Непенина ещё в декабре 1916 г. Тогда уже нашли место для будущего клуба, были получены из ГМШ средства на его постройку.[933] Февральско-мартовские события несколько приостановили этот процесс. Но уже 17 марта клуб начал функционировать, правда, не в районе Теле, а в Мариинском дворце. В клубе читались лекции, как культурно-просветительские, так и научные. Ставились там и театральные спектакли, а с конца мая начал выходить иллюстрированный журнал “Моряк”. Одним из руководителей театральной секции и редактором “Моряка” стал радиотелеграфист “Севастополя” А. Красиков.[934] Для издания журнала 1 мая с дредноутов привлекли матросов I статьи И. Крылова (“Гангут”), JI. Хлюстова (“Петропавловск”), А. Павлова (“Севастополь”) и А. Федорова (“Полтава”). Они являлись наборщиками журнала.[935] Одним из членов правления Матросского клуба был избран матрос I статьи с линейного корабля “Полтава” С. Костюков.[936]

На палубе линкора “Полтава”

Клуб сумел наладить через судовые библиотеки знакомство моряков с периодическими изданиями. Матросы бригады хотели становиться активными сотрудниками, а не только читателями крупнейших гельсингфорсских газет и журналов. Об этом свидетельствуют следующие данные. Когда в № 13 журнала “Моряк” был открыт так называемый “почтовый ящик” для стихотворных произведений, 11 из 20 первых авторов являлись служащими именно с дредноутов.[937] Правда, уровень большинства стихотворений был, по-видимому, невысок, так как 9 авторов так и не смогли напечататься. Но это не останавливало, и многие моряки с “Петропавловска”, “Севастополя”, “Полтавы”, и “Гангута” продолжали свои попытки. А один из тех, чьи произведения попали на страницы “Моряка”, стал постоянным корреспондентом журнала. Речь идет о фельдшере с

“Полтавы” Н. Болтанове. В “Моряке” № 14 помещено такое его стихотворение:

“К товарищам.

Никогда уже больше не будем рабами,

Нас свободных не сломит буржуев орда,

Мы терпели нужду и лишенья годами

И мы ими не будем вперед никогда.

Луч свободы проникнул нам в сердце глубоко,

Распаяв кандалы… Сбросив рабство на век.

Грусть и тяжкая скорбь отлетели далеко,

И над миром теперь воцарил человек.

Угнетений, цепей, произвола и рабства,

Оскорблений, насмешек, глумлений, угроз -

Свергнут весь произвол ненавистного барства,

И на землю свет правды всю радость принес.

Мы Граждане, мы вольные люди, мы братья,

Нет больше тиранов — презренных Иуд,

Мы свободно откроем друг другу объятья

И девизом нам будет служить — честный труд”.[938]

Печатался он и в последующих номерах. В письме, помещенном в том же номере, он сообщил, что познакомился с этим изданием через судовую библиотеку, которая аккуратно пополнялась все новыми номерами.[939]

Регулярно с конца августа писал в газету “Известия Гельсингфорсского Совета…” бывший секретарь

судового комитета “Севастополя” С. Поднебесное. Нам удалось обнаружить тексты трех его писем, еще два по неизвестным причинам помещены не были. В письме, напечатанном в “Известиях …” от 31 августа, С. Поднебесное возмущался поведением матросов, исправлявших обычные железнодорожные билеты на билеты для проезда в курьерских поездах, и требовал их ареста и привлечения в Секцию Охраны народной свободы.[940] В другом — призывал комитеты всячески содействовать образованию команд.[941] Еще одно письмо посвящалось мошенничеству машиниста 6 роты “Петропавловска” И. Макарова.[942]

Думается поэтому, что нет ничего удивительного в возрастании числа членов Матросского клуба, открывшего дополнительные секции 14 июля. Косвенно об этом свидетельствует число утерянных соответствующих удостоверений. Если весной 1917 г. нами был зафиксирован единственный случай, то с июня по конец августа матросы 1-й бригады линейных кораблей теряли членские билеты клуба 9 раз.[943] Популярным считалось среди экипажа театральное отделение клуба, возглавлявшееся с августа матросом I статьи с линейного корабля “Гангут” Д. Хлыстовым. Активно ему помогали Н. Юшков с “Севастополя” и Р. Копылов с “Петропавловска”.[944] Масса желавших заниматься была и в танцевальной секции, однако подобное увлечение не всегда воспринималось положительно, о чем говорит письмо бывшего судового секретаря судового комитета линейного корабля “Севастополь” писаря 1 статьи С. Поднебеснова. Сетуя на большое число любителей “салонных танцев”, он требовал их “искоренения, а помещения клуба, где они проводились, — передать для чтения лекций”. При этом Поднебесное писал, что это принесет существенную пользу, так как “наши любители танцоры сократят требования на подметки”.[945]

Открывшийся при участии судовых комитетов Матросский университет имел 4 факультета: естественно- исторический, физико-математический, историко-литературный и политико-экономический. Всего в нем училось, по данным Е.Ю. Дубровской, около 8 тыс. чел.[946] Те, кто учились в Матросском университете, должны были читать лекции и для других. Для этой цели на “Севастополе” судовой комитет постановил. 16 октября выделить специальное помещение. Обучение в университете открывало широкие перспективы для продвижения в различных организациях, где могли состоять нижние чины. Так, член судового комитета “Севастополя” II созыва машинный унтер-офицер С. Новосельский, окончивший университет, стал 17 октября членом президиума Матросского клуба.[947] До него туда был избран матрос с “Полтавы” С. Костюков. Другой пример — 16 матросов “Петропавловска”, посланные затем агитаторами в Черниговскую, Киевскую и Харьковскую губернии.[948]

Отъезд после митинга с линкора “Полтава” депутата Государственной думы Родичева. Весна 1917 г.

Однако названных мер оказалось недостаточно для полноценной организации досуга нижних чинов на берегу. Со второй половины июля резко увеличилось число пьяных в Гельсингфорсе. Поэтому Исполнительный Комитет Совета даже опубликовал в своих “Известиях…”, предупреждение, что впредь лица в нетрезвом состоянии должны задерживаться особыми патрулями и доставляться в секцию Охраны народной свободы с публикацией их имен. В октябре Совет распорядился не останавливаться перед отправкой виновных в действующую армию.[949] 9 августа решением судовых делегатов “Петропавловска” кочегар И. Микрюков за пьянство и утерю на берегу документов — членского билета Матросского клуба и билета РСДРП(б) на три дня был заключен в корабельный карцер.[950] 1 9 августа матросу А. Морозову “за опоздание на корабль и продажу в нетрезвом виде подметок” было вынесено порицание перед командой и “оставить на 10 дней без берега. Такие же наказания ожидали задержанных 22 августа матросов с “Полтавы” Г. Савельева и с “Гангута” А. Звербуля.[951] За период с 1 сентября по 20 октября туда попали матросы “Петропавловска” П. Игнатьев, Г. Лодейщиков, “Севастополя” — И. Тычков, В. Блохин и И. Гребнев, “Полтавы” — В. Пичугин. Все они приговаривались к лишению съезда на берег 1–2 месяца и к денежным штрафам.[952]

Имели место и более изощрённые аферы. Упоминавшийся машинист 6 роты линейного корабля “Петропавловск” сдавал внаем “хорошую комнату с альковом”, причем комната ему не принадлежала. Судовой комитет ходатайствовал перед представителями секции Охраны народной свободы “о возможно более строгом наказании.[953]

Осенью важной проблемой стали сифилитики, число которых выросло осенью 1917 г. весьма значительно. Если за три летних месяца был выявлен единственный случай заболевания сифилисом: застрелившийся 18 июня артиллерийский унтер-офицер “Петропавловска” В.Е. Приходько, то за сентябрь-октябрь только на одном “Севастополе” имело место 6 случаев: матросы Г. Кишкун, А. Сурков, М. Кукушкин, Б. Савельев и К. Мысливцев, а также кок И. Кащеев. Характерно при этом, что первые трое продолжали, по наблюдениям доктора В. Зернина, половые сношения на берегу и после заболевания.[954]

Таким образом, берег стал восприниматься как часть службы. Грань между правилами поведения на корабле и на берегу стиралась. Поэтому проступки, совершаемые во время службы и досуга, были одинаковы. Уже к августу стало наблюдаться и снижение качества выполняемых работ. Одним из проявлений этого могут служить следующие данные. В мае 1917 г. скорость погрузки угля на “Петропавловске”, по данным вахтенного журнала, составляла 186 тонн в час, а в августе только 95 тонн, то есть она упала практически в 2 раза.[955] То, что подобное снижение было типично для всей 1-й бригады, свидетельствуют аналогичные цифры с “Севастополя”: 208 тонн в час против 135 тонн — в августе.[956]