Декабрь 1997-го: конец демонизации

Декабрь 1997-го: конец демонизации

Перечисленные выше события происходили параллельно с постепенным изменением официальных взглядов на советское прошлое вообще и чекистское в частности. Этот процесс достиг пика в декабре 1997 года, накануне празднования восьмидесятого юбилея советских органов государственной безопасности, когда Ельцин выступил с радиообращением, которое свидетельствовало о существенном сдвиге в официальном отношении к советской истории[638]. Чекисты считают эту речь переломным моментом в процессе восстановления престижа органов госбезопасности, символом конца демонизации их истории. Эта мысль заключалась в ключевой фразе ельцинской речи, которую часто цитируют чекистские комментаторы[639]: «Но каким было государство — такими были и его службы безопасности. Оглядываясь назад, я вижу — в разоблачении преступлений органов безопасности мы чуть было не перегнули палку. Ведь в их истории были не только черные периоды, но и славные страницы, которыми действительно можно гордиться».

Матвеев и Мерзляков в статье, опубликованной на официальном сайте ФСБ, назвали этот пассаж «историческим признанием», которое прозвучало впервые, а также существенно запоздавшей, но тем не менее долгожданной «однозначной политической оценкой советской Лубянки». Эта фраза, продолжили они, «положила конец периоду вольной или невольной демонизации их [органов безопасности] истории. Сейчас пришло время взвешенно, без крайностей в ту или иную сторону, начать "заселять" забытыми именами… наследие ЧК-КГБ-ФСБ, постигать причины изломанности судеб тех, кто оказался в эпицентре тайных сражений ушедшего века».

Другие истолковали речь Ельцина на День чекиста в 1997 году как призыв к бою. Эта речь официально одобряла тенденцию, которая усиливалась с середины 1990-х: рост культурной и общественной активности чекистов, включающий масштабные издательские проекты, нацеленные на пересмотр и реабилитацию чекистского прошлого. В число материалов, выпущенных в связи с этим, входил постоянно растущий корпус воспоминаний чекистских ветеранов; официальные исторические очерки, опубликованные при поддержке ФСБ; музейные выставки, посвященные чекистской истории[642]; музыкальные, кинематографические и художественные произведения о чекистах, награждаемые ежегодными премиями; телевизионные документальные фильмы и сериалы; целый ряд мероприятий вроде ежегодной конференции «Исторические чтения на Лубянке»[643].

Волна чекистской графомании свидетельствовала о том, что чекисты перешли в контрнаступление. По собственному мнению чекистских авторов, все эти тексты им приходилось писать для того, чтобы создать столь нужный противовес античекистской мемуарной литературе и комментариям в СМИ, которые появились в изобилии в конце 1980-х — начале 1990-х годов. Сокрушительная критика КГБ в ту эпоху очень травмировала органы безопасности. Один историк ФСБ называет начало 1990-х временем «мощной атаки» на КГБ, когда стало «модным связывать все государственные неудачи с деятельностью спецслужб. Многие публицисты, писатели и журналисты стремились представить КГБ институтом, единственная цель которого — репрессии и подавление диссидентов»[644].

По мнению известного экс-чекиста Филиппа Бобкова, критика КГБ в этот период принимала «крайне гипертрофированные формы»[645]. Другие чекистские ветераны критику КГБ в СМИ на заре 1990-х называли даже кампанией «по дезинформации»[646].

Многие чекисты убеждены, что эта кампания продолжается по сей день. В декабре 2004 года генерал-полковник Виктор Черкесов, один из ведущих представителей советских, а теперь российских органов госбезопасности[647], предупреждал на страницах «Комсомольской правды», самой массовой ежедневной газеты в России, что античекистская информационная кампания набирает обороты: «Масштаб кампании исключает ее стихийность. Речь идет о войне, объявленной "чекизму" как новому врагу. Кампании, по своему масштабу вполне сравнимой с антикоммунистической войной, которая велась в конце 80-х годов».

На эту якобы существующую информационную кампанию часто ссылаются, чтобы оправдать необходимость ужесточения контроля за СМИ. В таком ключе в январе 1999 года выступал Зданович, объявивший, что период «огульного очернения» органов государственной безопасности остался в прошлом и теперь средства массовой информации и творческая интеллигенция обязаны вносить свой вклад в восстановление доверия к ним, например посредством «разумного и верного» освещения в СМИ их деятельности[649].

Ельцинская речь 1997 года ознаменовала конец ломки исторической памяти, которая шла постепенно со времен Горбачева[650]. Низвержение статуи Дзержинского стало символической кульминацией той исторической революции. Демонстранты отторгали не только советский режим, но и мифологию чекистской истории, о которой мы говорили в части I.[651]

В последние лет десять, напротив, к исторической памяти взывали совсем для других целей. Во имя исцеления российской исторической памяти, например, действовали те, кто призывал восстановить памятник Дзержинскому на Лубянке. С их точки зрения, снос его был не восстановлением исторической памяти, а преступлением против нее. Этот аргумент в числе прочих выдвигал в 2002 году мэр Москвы Юрий Лужков, предлагая восстановить статую. По словам пресс-секретаря Лужкова, это предложение отражало убежденность мэра в том, что кончилось время уничтожать прошлое и настала пора «созидать и восстанавливать — храмы, церкви и нашу историю»[652]. Журналист «Московского комсомольца» в 2002 году высказывал эту же мысль, проводя параллель между уничтожением статуи Дзержинского и разрушениями церквей и оплакивая низвержение монумента как проявление болезни нации, которую необходимо преодолеть: «Крушить символы прошлой эпохи — одна из самых дурных и устойчивых российских традиций».

Апелляция к исторической памяти стала обычной стратегией, которая используется теперь в разнообразных чекистских исторических проектах[654].

По сути, такая риторика есть присвоение главного девиза российского демократического движения, которое также призывало к восстановлению исторической памяти. Это ловкий и дерзкий ход, посредством которого чекисты стремятся предстать поборниками и хранителями исторической памяти. Между тем люди, ответственные за недолгое открытие архивов КГБ в начале 1990-х (этот акт, очевидно, был совершен с целью восстановления исторической памяти), обвиняются в том, что они разрушили наследие страны. Так, Бакатина в чекистской мемуарной литературе называют «Геростратом Лубянки»[655], «сумасшедшим, как Герострат»[656]. В этом любопытном перевоплощении период начала 1990-х с его призывами осудить и отвергнуть чекистскую историю стал именоваться «рецидивом большевистской нетерпимости»[657].

В новой интерпретации органы госбезопасности часто предстают в роли мучеников. Они не палачи Большого террора, а его жертвы. Например, в 1997 году глава УФСБ по Краснодарской области, говоря о Большом терроре, отметил: «Органы государственной безопасности не были инициаторами этих репрессий. Они выполняли чужую волю. Кроме того, более 20 тысяч чекистов разделили судьбу жертв сталинской тирании: в пропорциональном отношении мы фактически потеряли больше, чем любой другой слой нашего общества»[658].

Говорилось, что, с одной стороны, органы госбезопасности несоразмерно страдали от государства, которое действовало по модели, заложенной опричниной[659] Ивана Грозного и достигшей своей кульминации в сталинских репрессиях, с другой — были оклеветаны и непоняты собственным народом, особенно во времена Горбачева[660].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.