Получение императором Александром известия о падении Москвы

Получение императором Александром известия о падении Москвы

Молва о падении Москвы доходит до Петербурга. – Донесение Графа Ростопчина. – Отправление в Армию Князя Волконского. – Высочайший рескрипт Князю Кутузову. – Разговор Государя с Полковником Мишо. – Донесение Князя Кутузова. – Обнародование известия о падении Москвы. – Письмо Государя к Шведскому Принцу. – Слова Государя Графу Ливену. – Сбор войск на дороге между Петербургом и Москвой. – Вооружение выходцев из занятых неприятелем губерний. – Меры к опорожнению Петербурга. – Различные Правительственные распоряжения.

По оставлении Москвы весь следующий день 3 Сентября армия простояла в лагере при Панках; Милорадович, с арьергардом, при Вязовке. 4-го числа армия отступила к Боровскому перевозу, на правый берег Москвы реки; главная квартира была в Кулакове. Дорогой из Панков в Кулаково Князь Кутузов остановился в Жилине, откуда представил Государю донесение об уступлении Москвы. Прежде нежели дошел рапорт его, носилась уже по Петербургу глухая молва о печальном событии, но ей верили мало, ибо она начала оглашаться через неделю после того, как узнали в Петербурге о Бородинском сражении и с часу на час ждали известия о новой битве. Чего желаем, того и надеемся. Молва о падении Москвы распространилась в Петербурге от одного приехавшего оттуда помещика. Его задержали, как разгласителя неблагоприятных слухов, но вскоре показания его подтвердились на самом деле, и разразилось зловещее облако громовыми словами: «Москва взята!» Мертвое оцепенение последовало за сим ударом.

По окончании военного совета в Филях Князь Кутузов не донес Государю тотчас же, как следовало, о своем намерении уступить Москву без сражения. От его непостижимого, тревожного молчания несколько времени продолжалось недоумение Императора. Весь Петербург говорил, что Наполеон в Москве, а Государь не имел о том официального донесения от Главнокомандующего. Наконец Его Величество получил от Графа Ростопчина следующее письмо, которое пришло поздно, отправленное через Ярославль: «Адъютант Князя Кутузова привез мне Письмо, в коем он требует от меня полицейских офицеров, для сопровождения армии на Рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! Поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей Империи. Россия содрогнется, узнав об уступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших Предков. Я последую за армией. Я все вывез: мне остается плакать об участи моего Отечества!» Письмо Графа Ростопчина не объясняло двух, самых главных обстоятельств: 1) по каким причинам Князь Кутузов не сразился под Москвой и отступил? 2) зачем он обратился на Рязань? Государь особенно беспокоился о последнем, потому что Рязанская дорога не была путем, который надлежало избрать в военном отношении. Император призвал к себе того из Генерал-Адъютантов, коего с юности своей удостаивал дружественным расположением, Князя Волконского, и сказал ему: «Не понимаю, зачем Фельдмаршал пошел на Рязанскую дорогу. Ему следовало идти на Калужскую. Тотчас поезжай к нему; узнай, что побудило его взять это направление; расспроси об армии и дальнейших намерениях его». Тут же Государь вручил ему следующий рескрипт для доставления Князю Кутузову: «Князь Михаил Илларионович: с 29 Августа не имею Я никаких донесений от вас. Между тем от 1 сентября получил я через Ярославль от Московского Главнокомандующего печальное известие, что вы решились с армией оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело сие известие, а молчание ваше усугубляет Мое удивление. Я отправляю с сим Генерал-Адъютанта Князя Волконского, дабы узнать от вас о положении армии и о побудивших вас причинах к столь несчастной решимости»[336].

На другой день после отъезда Князя Волконского, 9 Сентября, в 9 часов вечера, прибыл в Петербург Полковник Мишо, отправленный Князем Кутузовым с давно ожиданным донесением. Он ехал на Владимир и Ярославль, посреди многих тысяч жителей, спасавшихся из Москвы и ее окрестностей. «На сем пространстве, – говорит Мишо, родом иностранец, но по чувствам русский, – все были одушевлены мыслью, что Отечество не останется без отмщения, все были исполнены беспредельной преданности к Престолу. Попеременно предавался я то горести, при виде зрелища, представлявшегося моим глазам, то радости, замечая всеобщий энтузиазм и все то, что я слышал на каждом шагу»[337]. Мишо немедленно был представлен Государю, на Каменном Острове. По грустному виду посланного заключил Император, что привезенное им донесение было нерадостное. «Конечно, вы присланы с печальными вестями?» – были первые слова Монарха. «По несчастию, весьма печальными. Москва нами оставлена…» – «Как! – прервал Император. – Разве мы проиграли сражение, или Мою древнюю Столицу отдали без боя?» – «К сожалению, – отвечал посланник, – окрестности Москвы не представили выгодного местоположения для сражения с превосходным в числе неприятелем, а потому Главнокомандующий уверен, что он избрал спасительную меру, сохранив Вашему Величеству армию. Погибель войск не могла спасти Москвы и должна была иметь самые пагубные последствия. Теперь армия, получа все назначенные ей Вашим Величеством подкрепления, встреченные мною повсюду на дороге, где я проезжал, в состоянии будет начать наступательные действия и заставить неприятеля раскаяться, что он дерзнул проникнуть в сердце Вашей Империи!» – «Вошел ли неприятель в Москву?» – «Вошел, Государь, и в эту минуту она превращена уже в пепел; я оставил ее объятую пламенем». Слезы полились из глаз Монарха и затмили их. «Боже мой! – сказал Он. – Что за несчастия!» – «Не огорчайтесь, Государь! Ваша армия ежедневно усиливается…» Прервав слова Мишо, Император сказал: «Из всего, что с нами сбывается, Я заключаю, что Провидение требует от нас великих пожертвований, особенно от Меня. Я готов покориться воле Его, но скажите: что говорили войски, когда древнюю Столицу Мою оставили без выстрела? Не подействовало ли это на нравственность солдат? Не заметили ль вы упадка в духе?» – «Позволите ли мне, Ваше Величество говорить Вам откровенно, как солдату?» – «Я этого всегда требую, но теперь прошу, вас: не скрывайте от Меня ничего, скажите Мне чистосердечно все, что знаете». – «Государь! я должен Вам признаться, что оставил армию, от Главнокомандующего до последнего солдата, в неописанном страхе…» – «Что вы говорите? От чего происходит страх? Ужели Мои Русские сокрушены несчастием?» – «Нет, Ваше Величество, они только боятся, чтоб Вы, по доброте Вашего сердца, не заключали мира; они горят желанием сразиться и доказать Вам храбростью своей и пожертвованием жизни, сколь они Вам преданы!»

Государь, потрепав Мишо по плечу, сказал: «Вы облегчили Мое сердце; вы Меня успокоили. Возвратитесь в армию, говорите Моим верноподданным, везде, где вы будете проезжать, что если у Меня не останется ни одного солдата, то Я созову Мое верное Дворянство и добрых поселян, буду Сам предводительствовать ими и подвигну все средства Моей Империи. Россия представляет Мне более способов, чем полагает неприятель. Но если судьбой и Промыслом Божьим предназначено Роду Моему не царствовать более на Престоле Моих Предков, то, истощив все усилия, Я отращу себе бороду до сих пор (показывая рукою на грудь Свою) и лучше соглашусь питаться хлебом в недрах Сибири, нежели подписать стыд Моего Отечества и добрых Моих подданных, пожертвования коих умею ценить. Провидение испытывает нас; будем надеяться, что оно нас не оставит». При сих словах Император начал ходить по комнате; лицо Его пламенело. Возвращаясь скорыми шагами, Он крепко сжал руку посланного и продолжал: «Не забудьте, что Я вам теперь говорю; может быть, настанет время, когда мы вспомним об этом с удовольствием: Наполеон или Я, Я или он – но: вместе мы не можем царствовать. Я узнал его; он более не обманет Меня». – «Государь! – отвечал Мишо. – Ваше Величество подписываете в сию минуту славу Вашего народа и спасение Европы». – «Да исполнится предсказание ваше, – сказал Александр, – подите отдыхать и будьте готовы возвратиться в армию»[338].

Как в зеркале, выражаются в сих словах чувствования Монарха, Коему Отечество обязано избавлением. Велико было несчастие Александра, но Он был выше злополучия. Об Его твердость, как волны моря о гранитную скалу, разбились надежды завоевателя, мечтавшего покорением Москвы поколебать Российского Монарха. Без железной воли Александра: не вступать ни в какое соглашение с Наполеоном, биться с ним до крайности – тщетны были бы храбрость войск, самоотвержение народа. В исполинском подвиге, предпринятом Александром, судьба готовила Ему тяжкие испытания, но тем более подобает Ему вечное благодарение России, что на пути к великой цели Он мужественно и твердо боролся с превратностями счастья.

Донесение Князя Кутузова, привезенное Полковником Мишо, было следующее: «После столь кровопролитного, хотя и победоносного с нашей стороны от 26 Августа сражения должен я был оставить позицию при Бородине, по причинам, о которых имел счастие донести Вашему Императорскому Величеству. После сражения того армия была приведена в крайнее расстройство; 2-я армия весьма уже ослабела. В таком истощении сил приближались мы к Москве, имея ежедневно большие дела с авангардом неприятельским, и на сем недальнем расстоянии не представилось позиции, на которой мог бы я с надежностью принять неприятеля. Войска, с которыми надеялись мы соединиться, не могли еще прийти; неприятель же пустил две новые колонны, одну по Боровской, а другую по Звенигородской дорогам, стараясь действовать на тыл мой от Москвы; а потому не мог я никак отважиться на баталию, которой не выгоды имели бы последствием не только разрушение остатков армии, но и кровопролитнейшее разрушение и превращение в пепел самой Москвы. В таком, крайне сомнительном положении, по совещанию с первенствующими нашими Генералами, из которых некоторые были противного мнения, должен был я решиться попустить неприятелю войти в Москву, из коей все сокровища, арсенал и все почти имущества, как казенные, так и частные, вывезены, и ни один дворянин в ней не остался.

Осмеливаюсь всеподданнейше донести Вам, Всемилостивейший Государь, что вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России. Напротив того, с войсками, которые успел я спасти, делаю я движение на Тульскую дорогу. Сие приведет меня в состояние защищать город Тулу, где хранится важнейший оружейный завод, и Брянск, в котором столь же важный литейный двор, и прикрывает мне все ресурсы, в обильнейших наших губерниях заготовленные. Всякое другое направление пресекло бы мне оные, равно и связь с армиями Тормасова и Чичагова, если бы они показали большую деятельность на угрожение правого фланга неприятельского. Хотя не отвергаю того, чтобы занятие Столицы не было раной чувствительнейшею, но, не колеблясь между сим происшествием и теми событиями, могущими последовать в пользу нашу с сохранением армии, я принимаю теперь в операции со всеми силами линию, посредством которой, начиная с дорог Тульской и Калужской, партиями моими буду пересекать всю линию неприятельскую, растянутую от Смоленска до Москвы, и тем самым отвращая всякое пособие, которое бы неприятельская армия с тылу своего иметь могла, и, обратив на себя внимание неприятеля, надеюсь принудить его оставить Москву и переменить всю свою операционную линию. Генералу Винценгероде предписано от меня держаться самому на Клинской, или Тверской дороге, имея между тем по Ярославской казачий полк, для охранения жителей от набегов неприятельских партий. Теперь, в недальнем расстоянии от Москвы собрав мои войска, твердой ногой могу ожидать неприятеля, и, пока армия Вашего Императорского Величества цела и движима известной храбростью и нашим усердием, дотоле еще возвратная потеря Москвы не есть потеря Отечества. Впрочем, Ваше Императорское Величество Всемилостивейше согласиться изволите, что последствия сии нераздельно связаны с потерей Смоленска и с тем расстроенным состоянием войск, в котором я оные застал. Полковник Мишо объяснит Вашему Императорскому Величеству обстоятельнее положение наших дел».

Донесение Князя Кутузова, им самим диктованное, есть выражение сердца скорбного, духа спокойного, мысли ясной, дальновидной. Он излагает неопровержимые причины, побудившие его отказаться от сражения под Москвой; как Русский, болеет о Москве, которой сражением не хотел подвергнуть гибели и разрушению; как подданный, дерзает утешать Монарха, что потеря столицы не есть потеря Отечества. Наконец, в кратком очерке, достойном великого полководца, представляет он дальнейшие предположения, совершенно оправдавшие впоследствии предусмотрительность его и глубоко обдуманные мысли. Неверно только одно в его донесении: вывоз арсенала из Москвы; но в тогдашней суматохе нельзя было знать Князю Кутузову, что успели спасти из казенного имущества.

О столь важном событии, как занятие столицы неприятелем, Император повелел издать во всенародное известие следующее объявление: «С крайней и сокрушающей сердце каждого сына Отечества печалью сим извещается, что неприятель Сентября 3-го числа вступил в Москву. Но, да не унывает от сего великий народ Российский. Напротив, да поклянется всяк и каждый воскипеть новым духом мужества, твердости и несомненной надежды, что всякое наносимое нам врагами зло и вред обратятся напоследок на главу их. Неприятель занял Москву не от того, чтобы преодолел силы наши или ослабил их. Главнокомандующий, по совету с первенствующими Генералами, нашел за полезное и нужное уступить на время необходимости, дабы с надежнейшими и лучшими потом способами превратить кратковременное торжество неприятеля в неизбежную ему погибель. Сколь ни болезненно всякому Русскому слышать, что первопрестольный град Москва вмещает в себе врагов Отечества своего, но она вмещает их в себе пустая, обнаженная от сокровищ и жителей. Гордый завоеватель надеялся, вошед в нее, соделаться повелителем всего Российского Царства и предписать ему такой мир, какой заблагорассудит, но он обманется в надежде своей и не найдет в столице не только способов господствовать, ниже способов существовать. Собранные и от часу больше скопляющиеся силы наши окрест Москвы не престанут преграждать ему все пути и посылаемые от него для продовольствия отряды ежедневно истреблять, доколе не увидит он, что надежда его на поражение умов взятием Москвы была тщетная и что поневоле должен он будет отворять себе путь из нее силой оружия. Положение его есть следующее: он вошел в землю нашу с тремястами тысяч человек, из которых главная часть состоит из разных наций людей, служащих и повинующихся ему не от усердия, не для защиты своих отечеств, но от постыдного страха и робости. Половина сей разнонародной армии его истреблена, частью храбрыми нашими войсками, частью побегами, болезнями и голодной смертью. С остальными пришел он в Москву. Без сомнения, смелое или, лучше сказать, дерзкое стремление его в самую грудь России и даже в самую древнейшую столицу удовлетворяет его честолюбию и подает ему повод тщеславиться и величаться, но конец венчает дело. Не в ту страну зашел он, где один смелый шаг поражает всех ужасом и преклоняет к стопам его и войска и народ. Россия не привыкла покорствовать, не потерпит порабощения, не предаст законов своих, веры, свободы, имущества. Она до последней в груди капли крови станет защищать их. Всеобщее повсюду видимое усердие и ревность в охотном и добровольном против врага ополчении свидетельствуют ясно, сколь крепко и непоколебимо Отечество наше, ограждаемое бодрым духом верных его сынов. И да не унывает никто: и в такое ли время унывать можно, когда все состояния Государственные дышат мужеством и твердостью? Когда неприятель с остатком отчасу более исчезающих войск своих, удаленный от земли своей, находится посреди многочисленного народа, окружен армиями нашими, из которых одна стоит против него, а другие три стараются пересекать ему возвратный путь и не допускать к нему никаких новых сил? Когда Испания не только свергла с себя иго его, но и угрожает ему впадением в его земли? Когда большая часть изнуренной и расхищенной от него Европы, служа поневоле ему, смотрит и ожидает с нетерпением минуты, в которую бы могла вырваться из-под власти его, тяжкой и нестерпимой? Когда собственная земля его не видит конца проливаемой ею для славолюбия своей и чужой крови? При столь бедственном состоянии всего рода человеческого не прославится ли тот народ, который, перенеся все неизбежные с войной разорения, наконец терпеливостью и мужеством своим достигнет до того, что не токмо приобретет сам себе прочное и ненарушимое спокойствие, но и другим Державам доставит оное, и даже тем самым, которые против воли своей с ним воюют? Приятно и свойственно доброму народу за зло воздавать добром. Боже Всемогущий! обрати милосердные очи Твои на молящуюся Тебе с коленопреклонением Росийскую Церковь. Даруй поборающему по правде верному народу Твоему бодрость духа и терпение. С ними, да восторжествует он над врагом своим, да преодолеет его и, спасая себя, спасет свободу и независимость Царей и Царств!»

Так говорил наш Монарх при падении Москвы. Мысль Его, выраженная в сем объявлении, величием своим совершенно уничтожила впечатление, какое Наполеон думал произвесть в России и Европе вторжением в Москву. Занятие неприятелем столицы послужило для Государя только поводом возобновить перед лицом вселенной обет: не заключать мира; оно было новым случаем торжественно подтвердить ту великую истину, что война была не за одну Россию, но за независимость всех Держав. Ни один из новейших народов не имеет в хранилищах своих столь знаменитого памятника. Неизъяснимо было чувство, с каким в армии и во всей России читали Манифест. Истины, сильно начертанные искусным пером, врезывались в сердца, усугубляли мужество, подвигали Россию на кровавое мщение. Все видели, что Государь не унывает и уверен в спасении Отечества и самой Европы. Всякий еще более убедился, что в смертной борьбе не могло быть середины, что Наполеону или нам должно было погибнуть. Князь Кутузов приказал перевести объявление по-французски. Печатный перевод был разослан на передовые цепи, для распространения его в неприятельских войсках. Из содержания Манифеста Наполеон должен был видеть, что для поколебания Императора Александра напрасно вооружил он весь запад Европы и напрасно залил кровью и осветил пожарами пространство от Немана до Оки. Москва пала, но, опершись на Александра, устояла Россия.

«Потеря Москвы жестока, – писал собственноручно Государь к Шведскому Принцу, – но она чувствительна более в нравственном и политическом отношении, чем в военном. По крайней мере, она дает Мне случай представить Европе величайшее доказательство, какое могу явить ей, в Моем постоянстве продолжать войну против угнетателя Царств. После этой раны все прочие ничтожны. Повторяю Вашему Королевскому Высочеству торжественное уверение, что ныне, более нежели когда-либо, Я и народ Мой решились упорствовать и скорее погребсти себя под развалинами Империи, нежели мириться с Аттилой новейших времен. В бешенстве, что не нашел в Москве сокровищ, каких жаждал, мира, который надеялся там предписать, он сжег Мою прекрасную столицу, обращенную теперь в пепел и развалины»[339].

Когда же отправлял в Лондон Посла Своего, Графа Ливена, Государь сказал ему: «Я избрал для твоего отъезда то время, когда французская армия заняла Москву, и тем лучше хочу подтвердить Мою непоколебимую решимость продолжать войну, несмотря на такое важное событие. В то мгновение, когда Наполеон находится в Моем Кремлевском кабинете, я посылаю тебя в Лондон, передать Мою там крепкую решимость: до тех пор не заключать мира, пока изгоню неприятеля за наши пределы, если даже, для достижения к тому, Я должен буду удалиться за Казань».

Малосильный отряд Винценгероде, стоявший между Клином и Подсолнечной, был единственным войском, заслонявшим дорогу из Москвы в Петербург. Оборона слабая! В подкрепление ей, тотчас по получении известия о падении Москвы, Государь велел: 1) Тверскому ополчению и находившимся в Твери 8 рекрутским батальонам быть под командой Винценгероде; офицерам и унтер-офицерам сих батальонов обучать Тверское ополчение[340]. 2) Генерал-Адъютанту Кутузову набрать с ямов между Вышним Волочком и Москвой, с каждого, по 200 молодых и способных к казачьей службе ямщиков, с их собственными лошадьми и пиками. 3) В Новгороде составить, под начальством Генерал-Майора Новака, корпус из 2-го морского и 2 казачьих полков, той части Петербургского ополчения, которая еще не пошла к Графу Витгенштейну, одной роты конной артиллерии и всего Новгородского ополчения, за исключением 4000 человек, выступивших к Графу Витгенштейну; 2-й морской полк назначен был учить ополчение. Новгородский корпус, равномерно подчиненный Винценгероде, долженствовал, кроме Московской столбовой дороги, обеспечивать пути, ведущие от Гжатска через Зубцов и Ржев на Осташков[341]. Для вооружения сих новых войск ожидали с каждым днем выписанных в августе месяце из Англии 50 000 ружей и 40 000 пудов пороха.

Распоряжения о войсках для прикрытия Петербурга подписаны Государем 12 Сентября, в самые тяжкие минуты войны, когда Он знал только, что Москва в руках неприятеля, но не был еще извещен ни об успехе бокового движения, которое хотел совершить Князь Кутузов, ни о том, куда пойдет Наполеон. Император вознамерился даже вооружить выходцев из губерний, занятых неприятелем. Это обстоятельство живо изображает, как наш Монарх помышлял извлекать отовсюду средства к продолжению войны и, так сказать, изобретал способы обороны. «Уповательно, – писал Император к Псковскому Губернатору Князю Шаховскому, – что по случаю занятия неприятелем некоторых, от Польши присоединенных, губерний большое число бывших в них русских жителей перебралось на жительство в близлежащие губернии, особенно в Псковскую, и что они, лишась всего имущества, претерпевают нужду и в самом пропитании. Для преподания им к тому способов и для пользы общей полагаю полезным предложить им временное служение, основанное на правилах учрежденного ныне временного ополчения, где, сверх провианта, положено производить жалование, урядникам по 1 рублю 25 копеек, а казакам и егерям по рублю в месяц». Губернатору велено: 1) Объявить о сей Монаршей воле всем таким в Псковской губернии пришельцам, предоставляя на волю каждого исполнение ее. 2) Принимать в сие служение всякого, в произвольной одежде, выдавая от казны провиант и жалование. 3) Если предложение возымеет успех и число людей, поступаюших во временное служение, окажется значительным, назначить сборные места и потом отправлять людей партиями, куда от Графа Витгенштейна будет указано. 4) Предоставить Губернатору власть назначить способнейших в урядники и определить к ним нужное число офицеров, из чиновников гражданских или отставных[342].

В Петербурге принимались меры, чтобы в случае нашествия неприятеля ничто не досталось во власть его. Руководством к отправлению различных предметов служило Высочайшее повеление, данное Графу Салтыкову, из лагеря под Дриссой. Начальникам всех частей управления велено было отсылать то, что считали важнейшим. Тяжести назначалось перевозить сухим путем и водой. Для первого приказано выставить по дороге из Петербурга до Ярославля, на каждой станции по 500 подвод, и столько же иметь в совершенной готовности, для поставления по первому востребованию. На каждую лошадь производила казна по 50 копеек ежедневной платы. До какой степени наряды подвод были огромны, может служить следующий пример. Когда Новгородскому Губернатору, Сумарокову, предписали собрать на дороге к Ярославлю по 1000 подвод на станции, он отозвался невозможностью исполнить повеление, донося, что 15 000 подвод находились уже в разгоне, а 76 000 назначены были для своза запасов, рекрутов и воинских тяжестей. Тогда в пособие Новгородской губернии нарядили 3000 подвод из Вологодской и столько же из Олонецкой. Для отправления тяжестей водой казна заключала контракты с купцами, покупала и нанимала суда. Желая избежать накопления судов в столице, ставили их в Шлиссельбурге, Рыбачьей слободе и других местах. Учебные заведения тронулись в Свеаборг, дела присутственных мест отправлены были к пристани Крохинской, а оттуда назначались в Белозерск, куда были посланы архитектор и чиновники с поручением заняться способами помещения и понижения цен на жизненные припасы.

В избежание огласки и преждевременной тревоги нанимали сперва суда под предлогом доставки из Петербурга в Ладейное Поле материалов, для строения там военных транспортов. Истина не могла быть долго сокрыта. Частные люди последовали примеру Правительства. Все помышляли об отъезде, заботились об экипажах, покупали барки и всякого рода лодки. Они покрывали Неву и каналы и находились в готовности к отплытию, при первом известии о приближении неприятеля. Если бы Наполеон обратился на Петербург, то нашел бы его так же опустелым, как и Москву. Провидение спасло северную столицу; но общие распоряжения к вывозу из Петербурга всего, что можно увезти, были для Государя опять поводом к возобновлению обета не мириться с Наполеоном. Это случилось следующим образом. От повсеместных приготовлений к отправлению казенного и частного имуществ возникли преувеличенные слухи об опасности. Говорили, что французы то в Твери, то в Великих Луках, что Наполеон, со всей армией, в полном движении на Петербург. Грозные вести, как привидения, носились над головами. Никто не смел спросить другого; каждый боялся ответа. Тогда издано было, по Высочайшему повелению, объявление, что меры к опорожнению столицы принимались только из предосторожности, а не потому, чтобы Петербург действительно был угрожаем нашествием. За тем следовал краткий обзор расположения действующих армий, а в конце объявления помещены следующие достопамятные слова: «Настоящее время не представляет никакой опасности; но мы погрешили бы против Бога, если бы с несомненной уверенностью стали утверждать будущее, о котором Он один знает. Вся надежда на искоренение врагов, невзирая на успех движения их внутрь России, на нашей стороне, однако в самых надежных обстоятельствах помышление о предосторожности не долженствует наводить ни страха, ни уныния. Меры сии берутся в безопасное время, и на тот один конец, что ежели бы опасность, – от чего да сохранит нас Бог! – стала угрожать сему городу, тогда Правительство, известя о том заблаговременно и имея уже все тяжелые вещи вывезенными, облегчило бы жителям способы с лучшим порядком и без смятения выезжать отселе внутрь земли. Ибо положено единожды и твердо, с чем, без сомнения, каждый Россиянин согласен, что какой бы ни был успех неприятельского оружия, но прежде испить всю чашу бедствий, нежели поносным миром предать Россию порабощению». Кронштадт начали приводить в такое положение, чтобы он мог защищаться зимой, если бы неприятель к зимнему времени вторгнулся в Петербург. Балтийский флот, по изъявленному на то желанию Государя, на которое Лондонский Двор согласился с великой охотой, был послан зимовать в Английские гавани. Ружья и порох, выписанные из Англии, велено было отправить из Лондона в Архангельск, потому что Петербург считали местом не совсем безопасным. Все многочисленные, формировавшиеся резервные войска велено было, за недостатком зеленого сукна, одевать в серое. Облегчили правила в наборе рекрутов. Допустили прием людей, имевших 40 лет, но не моложе узаконенного возраста. Принимали рекрутов несмотря ни на какой рост и недостатки, лишь бы они были заменяемы крепким сложением. Имели намерение, которого, однако, не привели в исполнение, для удобнейшего вооружения войск и ополчений, учредить по губерниям заводы оружейные, селитренные, литейные, серные и пороховые. Желая сберечь хлеб для армии, предлагали остановить винокурение на заводах губерний Калужской, Тульской и Орловской.

Падение Москвы чрезвычайно затруднило быстрое сообщение Петербурга со средней и южной полосами России. Нельзя было всех дел предоставлять на распоряжение губернских начальств и поручить одному Князю Кутузову управление всеми губерниями, которые находились близ театра войны или, быв объявлены в военном положении, вышли из общей связи государственного управления. Военные заботы не дозволяли Князю Кутузову заниматься делами правительственными, между тем когда необходимо было содействие последних для успеха воинских предприятий. Для сохранения в сих губерниях возможного единства в мерах и твердого и единообразного по всем частям направления положили на время затруднения в сообщении Петербурга с средней полосой России учредить, как можно ближе к пребыванию Фельдмаршала, особенную Комиссию, снабдив ее достаточной властью, чтобы она, находясь в беспрерывных сношениях с Князем Кутузовым, содействовала в точном, правильном и скором исполнении его требований и вместе сохраняла в губерниях порядок и устройство, не истощая без нужды источников Государства и тем доставила бы Правительству средства к продолжению войны. По важности Комиссии и по уважению, какое сохранено к Сенату древними привычками, полагали назвать Комиссию: Отделением 1-го Департамента Правительствующего Сената, временно при армии учреждаемым[343]. Она должна была состоять из 5 Сенаторов, под председательством старшего, доносить прямо Императору о своих распоряжениях и действовать с такой же властью, какая указом 26 Марта предоставлена была Комитету Министров, то есть, в отсутствие Государя, в делах, не терпящих отлагательства, приводить их в исполнение под общую всех членов ответственность и о том доносить немедленно Его Величеству[344]. Все губернские чиновники и присутственные места, к какой бы части ни принадлежали, подчинялись сему Отделению Сената; Министры должны были прикомандировать к нему чиновников своих ведомств. Дела назначалось разделить между Сенаторами и, в случае разногласия, председателю исполнять то, что по убеждению своему признает он за лучшее, хотя бы оба других Сенатора были противного мнения. Это предположение, утвержденное Комитетом Министров, облеченным тогда особенной доверенностью Государя, и куда поступали даже донесения о военных действиях, не состоялось, но и об нем следовало упомянуть, потому что не должна оставаться в забвении ни одна мысль, проблеснувшая в душе Императора Александра для блага и целости России.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.