Глава IV Переселение черноморцев из-за Буга на Кубань

Глава IV

Переселение черноморцев из-за Буга на Кубань

Переселение черноморских казаков в северо-западную часть нынешней Кубанской области совпало с таким состоянием этой местности, которое особенно соответствовало хозяйственному укладу и занятиям бывших запорожцев. Край в это время представлял собой не начатый запас естественных богатств, которыми можно было пользоваться при помощи самых скромных затрат труда и капитала. Воды и земли сулили казаку материальное довольство, а общие естественные условия и обстановка как нельзя более подходили к привычкам степняка. Небольшой участок Черного моря с юга, Керченский пролив со стороны Таманского полуострова, Азовское море на всем протяжении от Тамани до Ейского лимана, разбросанные по этому побережью в обилии сладкие лиманы, Кубань и целый ряд степных речек изобиловали разными породами красной и белой рыбы. На тех же водных пространствах, по болотам, обширным камышам, вокруг соляных озер кишела всевозможная птица — гуси, утки, лебеди, журавли, колпицы, каравайки, кулики и другие виды болотной дичи. В степях в несметном количестве водились благородная дрофа, изящный стрепет, многочисленные стаи серой куропатки, в тернах и кустарниках ютились тетерева-косачи и масса красавцев фазанов, всюду вообще по степи было много дикого зверя — коз, лисиц, зай-цев, свиней и даже «турпанов», настоящих представителей дикой лошади. Соляные озера на всем протяжении Азовского побережья давали самосадочную поваренную соль. Умеренный, с легкими зимами, климат позволял поселенцу обзаводиться, без особых забот и затрат, жилищами и содержать большую часть года на подножном корму разные виды домашнего скота. Пустующая земля покрыта была роскошными травами и тучными пастбищами. Глубокий степной чернозем, превосходные суглинистые и супесчаные почвы были не тронуты еще плугом и обещали обильные урожаи хлеба. Речки и балки в своих изгибах изобиловали удобными местами для хуторских заимок, а рослые и густые камыши, окаймлявшие степные речки, балки и низины, всюду давали тот материал, из которого казак привык и умел устраивать для себя и своего скота защиту от ветров и буранов. Обширные степи могли поместить массу скота и обеспечить всем самого завзятого номада. Одним словом, во вновь заселяемом крае были самые благоприятные условии для охотника, рыболова и скотовода, а таким всегда был запорожский казак. Его наследникам, черноморцам, оставалось лишь применить на деле приемы степняка и рыбопромышленника, выработанные и сложившиеся на Днепре и на обширной когда-то территории Запорожья.

К тому же на этот богатый край не было серьезных претендентов со стороны других народностей. Ногайцы, пользовавшиеся перед тем степными пастбищами Прикубанья до р. Еи, оставили уже эти места. Черкесы, выросшие в лесах и привыкшие к горной обстановке Кавказа, также не выказывали стремления завладеть степями. С других сторон Прикубанья жили уже русские. С востока населялась Ставропольская губерния, но здесь была также масса удобных и свободных земель для поселенца. К северу тянулись обширные владения донских казаков, но и Донщина была так слабо заселена, что донскому казаку не было надобности идти в чужие края с родины. Одним словом, Прикубанье, принимавшее на своих пространствах в течение целого ряда веков толпы разных народностей, свободно было от исторического постоя. Только остатки древних городищ, разрушенных крепостей и поселений, да разбросанных всюду в бесчисленном множестве степных курганов свидетельствовали о том, что в прежние времена край этот без людей не застаивался.

Но черноморцы имели уже представления о том, куда шли. Многие из них, еще во времена существования Запорожской Сечи, ходили на рыбные промыслы по Азовскому побережью и проникали на Кубань. А войско до своего выселения нарочито послало войскового есаула Мокия Гулика с командой для осмотра края. Из ведомости, представленной Гуликом 8 июля 1792 года, видно, что посланные казаки объехали край по тем границам, в пределах которых войско просило отвести «окрестности» Тамани, заезжая от некоторых пунктов и в стороны. Тем не менее доставленные сведения и при этом условии имеют интерес. Ведомость Гулика, в сущности, представляет собой первую попытку статистического описания края. Документ этот и составлен в форме таблицы, по пяти вертикальным графам которой сгруппированы различные сведения. В первой и самой широкой графе отмечены места стоянок, названия рек, лиманов, озер и расстояние между ними, и встречавшиеся остатки городов, крепостей, редутов и пр.; во второй — приблизительная величина площадей под степями, лиманами и т. п.; в третьей — качество вод; в четвертой — следы древесной растительности; и в пятой графе — хозяйственная пригодность степей и отметки о присутствии камышей.

Этими пятью отделами, пожалуй, и исчерпывались наиболее интересные для казака-переселенца сведения. На основании этих сведений можно уже было до некоторой степени ориентироваться во вновь заселенном крае. Вот что на самом деле представлял в ту пору край по описанию Гулика.

Поселений в будущей Черномории почти не было. Из Керчи казаки переправились на южную косу Тузлу, от которой направились направо по берегу Черного моря к устью Кубани. Здесь у соленого озера Гулик почему-то отмечает город Фанагорию и корабельную пристань, приблизительно в том месте, где, по предположению некоторых исследователей, находятся следы древней Синдики и ее гавани. За Цокуровым лиманом, в версте расстояния над лиманом Кубанским, на горе казаки нашли ханскую крепость, ниже которой с горы идет деготь, т. е. нефть. Отсюда в 20 верстах на восток, над Кубанским же лиманом, находилось пустое Некрасовское селение и редут Каракольник. Далее от Каракольника, на полпути у лимана, по направлению к урочищу Дубовый рынок, находящемуся вблизи нынешней ст. Старотитаровской, отмечено селение Дуникаевское. В окрестностях нынешнего Темрюка Гулик упоминает о расположенном вблизи песчаного ерика пустом городе Старом Темрюке, с земляной крепостью, а в пяти верстах от него на косе, о каменной пустой крепости, называемой Новый Темрюк, и о двух земляных батареях около него. На восток от Темрюка, в 30 верстах, находился редут Куркай, a еще далее в том же направлении, там, где Кубань делится на два рукава, между Черным протоком и казачьим ериком, большая земляная крепость Копыл, остатки генуэзской Копы, или Локопо. Отсюда Гулик с казаками направился вдоль по Кубани, и в 30 верстах от Копыла отмечено урочище Заны, место, где жили раньше черкесы, ушедшие за Кубань, и затем последовательно перечисляет редуты Марьинский в 60 верстах от Занов, Талызинскую переправу в 75 верстах выше от редута Марьинского, и еще выше, в 80 верстах от переправы, устья р. Лабы. Так бедна была Кубанская линия не только остатками поселений, но даже укреплениями, несмотря на то что тут уже давно были расположены русские войска для охраны границ России по Кубани.

С другой стороны края, с севера по берегу Азовского моря, в описании упоминается Ейское укрепление, лежавшее в 4 верстах от устья р. Ей, с земляной крепостью, затем большая земляная крепость, называвшаяся Ханской, с ханским домом, и находившаяся вблизи гавани на конце Ейской косы, в 7 верстах от нынешнего города Ейска; далее редут Бринской в устьях р. Бейсуга, на месте нынешней Бриньковской станицы, и наконец там, где теперь находится Ахтарская станица, редут Ахтар-Бахтар. Отсюда казаки повернули к востоку, внутрь края, и отмечают в 40 верстах от р. Сингали пустое Некрасовское селение Золник. Более подробно Гулик описывает город Ачуев, лежавший в устье Черной Протоки, т. е. азовского рукава Кубани. Земляная крепость Ачуева хотя и была несколько разорена, но окопана наполненными водой канавами и ограждена вырубленными палисадниками. Внутри города было два запасных погреба, а на батареях крепости 19 больших пушек. Переехав снова на Таманский полуостров, казаки упоминают, что на средине Северной, или Еникальской, косы, как называют они нынешнюю косу Чушку, было много пустых татарских селений и колодезей. Отсюда казаки проехали в г. Тамань, где они нашли еще каменную крепость, превращенную русскими войсками в земляную, в 150 турецких домах которой был расположен батальон егерей. В 12 верстах от Тамани Гулик с казаками выехал на южную косу Тузлу, с которой он начал объезд края.

Этим и ограничиваются указания Гулика о тех поселочных местах, которые встретили черноморцы в крае в год заселения его. Там, где процветало когда-то, в течение тысячи лет, Босфорское царство, после турецкого владычества и татарского хозяйничанья осталось лишь небольшое число полуразрушенных укреплений, а единственными обитателями на местах древней тысячелетней культуры оказался батальон русских егерей. Описывать казакам было нечего.

Тем с большей обстоятельностью сообщены были казаками сведения об естественных особенностях края, поименованы все встречавшиеся по пути реки, лиманы, озера, ерики и даже балки, определены или занимаемые ими площади, или расстояния от них и до противоположных границ края; охарактеризованы почвы; тщательно всюду отмечены следы древесной растительности и качества воды. Не упущены из виду такие данные, как замечания о местах выхода нефти.

Места для поселений признаны были вообще очень удобными. По всему Таманскому полуострову вверх по Кубани и от него до нынешнего Екатеринодара и выше сделана одна и та же заметка: «степ ко всему способной». Даже камыши и плавни имели свои выгоды, так как изобиловали птицей, зверем и рыбою.

Переселение черноморцев из-за Буга на новые места произведено было двумя путями — морем на судах и сухопутьем на лошадях и подводах. Передвижения в обоих случаях носили массовый характер, и в русской истории, строго говоря, не было еще случая подобных массовых переселений. В свое время массами переселялись на окраины новгородские ушкуйники, позже уходили отрядами служилые люди, собиралась в таборы и ватаги вольница, пополнявшая ряды казачества, передвигались в другие места целыми общинами раскольники, бросали толпами родину беглые крепостные крестьяне и т. п.; но все это были лишь незначительные группы населения, оторванные от целой части. Не то представляло собой Черноморское войско как по численности, доходившей до 17 тысяч душ одного мужского пола, так и в особенности по своей организации. Это была не случайно возникшая дружина или скопище вольницы, искавшие новых мест, а целое казачье войско. Хотя оно образовалось и с разрешения русского правительства, но было скомпановано самими казаками по образцу Запорожской Сечи, со всеми отличительными особенностями ее организации, и несло уже в таком виде в течение нескольких лет военную службу во время последней русско-турецкой войны. У Черноморского войска поэтому оказались своя гребная флотилия, своя артиллерия, свои полки, пешие команды, свое духовенство с походной церковью, свой архив, своя администрация и вообще много такого, что свойственно целым организованным частям государства, обособленным в самостоятельные единицы провинциям. Разумеется, переселить такую организованную массу людей было нелегко, и Войсковое Правительство черноморцев, естественно, должно было выработать целый план переселения.

В этих видах Войсковым Правительством решено было перевести войско на Кубань несколькими частями или партиями.

Первым на новую родину выступил казачий флот с артиллерией и морскими командами. Войско привело в порядок для этого все свои 51 лодку, на которых вместе с артиллерией и отправлено было под командой войскового полковника Саввы Белого 3847 пеших казаков. Казачью флотилию сопровождала, кроме того, яхта и бригадир Пустошкин, откомандированный для этой цели к казакам правительством. Черноморцы двинулись морским путем ранее, чем прибыла из Петербурга казачья депутация, выхлопотавшая жалованную грамоту на земли, и 25 августа 1792 года, через 10 дней после того, как прибыл с депутацией из Петербурга Головатый и войско праздновало получение земель на Кубани, морские силы черноморцев пристали к берегам Таманского полуострова, и казаки немедленно же начали устраиваться на новой родине. Суда были разгружены, пушки и артиллерийские припасы оставлены на время в крепости Фанагории, главные силы казаков расположены были в Тамани, а часть казаков и лодок отправлены были в лиманы около устья Кубани как сторожевой отряд для наблюдения за черкесами.

«Вслед (за флотилией), — говорит первый по времени историк черноморцев А. М. Туренко, наверное хорошо помнивший все обстоятельства переселений, так как в 1808 году он уже жил самостоятельным хозяином в курене Титаровском, — полковник Кордовский с двумя пешими полками и частью семейств прибыл сухим путем на сию землю и, став при старом Тюмрюке, учредил наблюдательный пост и устроил курени на зиму». Партия Кордовского, следовательно, перешла на Черноморию через Крым. В ордере Головатого от 4 сентября 1792 года приказано было Кордовскому двинуться на пожалованную в Фанагории землю и даны подробные инструкции о порядке передвижения партии и водворения ее в Черноморском крае.

На третью неделю после войскового праздника, 2 сентября, выступил на Кубань и кошевой Чепига с конницей, пехотой и войсковым обозом. Этой части черноморцев предстоял более длинный и более долгий путь, чем казачьей флотилии и партии Кордовского. Переселенцы должны пыли переправиться через Буг и Днепр, пройти нынешними Херсонской и Таврической губерниями и, обогнувши Азовское море по Екатеринославской губернии и землю войска Донского, переправиться через Дон и подойти к своим землям с севера. Кроме Буга, Днепра и Дона на всем этом пути встречались и другие значительные в то время степные реки. Помимо задержек на переправах, при наличности пехоты и обоза, требовалось делать короткие переходы и частые остановки. К тому же войско поздно двинулось с места. Сентябрьская и октябрьская погода не благоприятствовала сухопутному передвижению. Только на второй месяц, в конце октября, черноморцы пришли к р. Ее, границе своих земель. Наступившая непогода и утомление войска заставили кошевого атамана Чепигу остановить дальнейшее движение казаков.

Казаки с обозом расположились на зимнюю стоянку в той самой Ханской крепости, с ханским домом на Ейской косе, которая отмечена была в ведомости Гулика. Это глухое в то время и удаленное от черкесской границы место было удобно в том отношении, что, помимо строений, казаки имели вблизи хорошие зимние пастбища для лошадей, достаточно камыша для топлива и превосходные рыбные места на Ейской косе и вблизи по р. Ее, на Долгой и Камышеватской косах. К тому же в Ейском укреплении был достаточный запас провианта и в окрестностях легко было доставать фураж для лошадей.

Ранней весной черноморцы двинулись с Ейской косы на Кубань, к Талызннской переправе. Здесь в Карасунском куге, на изгибе Кубани при впадении в нее Карасуна, старого ее протока, водворены были главные боевые части войска и основан впоследствии Екатеринодар.

Между тем оставшийся за Бугом Головатый деятельно подготовлял, в течение осени 1792 года и зимы, остальные части войска и семейное его население к передвижению на Кубань. Черноморцы должны были ликвидировать свои хозяйственные дела и имущество. Покупщиков казачьего добра, которое нельзя было тащить с собой на Кубань, было мало, а охотников взять это добро даром, насилием и грабежом, наоборот, очень много. Во многих местах помещики и местные власти открыто препятствовали выселению черноморцев и задерживали на местах отдельных лиц и целые семьи. Головатый сносился по этому поводу с Суворовым, екатеринославским, херсонским и таврическим губернаторами, а для ограждения населения от насилий на местах оставил есаула Черненко. Оставались еще за Бугом те, кто не успел окончить своих важнейших дел, и люди малоимущие.

Головатый разделил переселяющихся черноморцев на две части. Одну часть он поручил вести полковнику Тиховскому и велел первыми готовиться к переселению жителям Кинбургской и Березанской паланок. 18 марта 1793 года была отправлена с секунд-майором Шульгой и капитаном Григорьевским первая колонна семейных казаков. Остальное население предполагалось разбить на 20 колонн. Часть переселенцев была направлена через Буг на Соколы, а часть через Днепр на Береслав. Начальниками колонн были назначены полковник Белый, бунчуковые товарищи секунд-майор Бурнос, капитаны Танский, Лисица, поручики Маленский, Дрига, Никопольский, Брунько, Миргородский, Куций, Иваненко, Верис, Сташков, Малый, Толмачевский, Семенко, прапорщики Дозовой, Голубицкий, Щербина и полковой хорунжий Мазуренко. Колонны под командой этих лиц разновременно приходили на пожалованные земли и занимали указанные места.

15 июля выступил с остальным войском и тяжестями сам войсковой судья Головатый, но направился в Черноморию совершенно другим путем — от Днестра через Крым на Фанагорию. Месяц спустя, 15 августа, эта часть переселенцев была уже на Тамани.

Но партией Головатого не закончились массовые переселения черноморцев. Кроме семейных казаков в Черноморском войске была масса одиночек — «сиромы», и между ними немало бездомовых и безхозяйных. После окончания турецкой войны «сирома» разбрелась на заработки по разным местам юга и продолжала жить вдали от войска или вне его контроля в то время, когда производились массовые переселения войска на Кубань с Саввой Белым, Кордовским, Захаром Чепигой, Антоном Головатым, Тиховским и др. Таких одиночек были целые сотни.

Поэтому вице-адмирал де Рибас, всегда близко принимавший к сердцу интересы Черноморского войска, поручил бывшему за Бугом полковому есаулу Черненко собрать одиночек вместе. На призыв Черненка явилось до семисот черноморских казаков. Все это были люди неимущие, бедняки, которым не на что было переселиться на Кубань. Чтобы не поставить их в безвыходное положение, другой сторонник Черноморского войска, Суворов, распорядился, с согласия графа Румянцева-Задунайского, отправить отряд есаула Черненка на работы в Хаджибей, или нынешнюю Одессу. Здесь черноморцы на лодках и по льду, за известное вознаграждение, вбивали сваи в гавани и выполняли разные другие портовые работы, пока не были потом отправлены на Кубань. Это было последнее массовое переселение черноморских казаков. После являлись в войско то одиночки, то отдельные члены семей, застрявшие или задержанные на стороне от войска.

Несмотря на такое организованное переселение черноморцев в течение двух лет, на новое местожительство перешло далеко не все войсковое население. Одни из казаков, осевши прочно за Бугом и в южной России, сами не пошли на Кубань; другие были так бедны, что им не на что было передвинуться; а третьих, при сильнейшей поддержке местной администрации, не пустили помещики. Эти последние, закрепленные за помещиками казаки составляли большинство. Помещики и мелкие власти всячески задерживали тех, кто намеревался или пробовал перейти в Черноморское войско — силой возвращали с пути следования в войско, сажали под арест, били плетьми, киями и истязали всячески, отрезали чуприны, отнимали жен, детей, скот и имущество, а некоторых довели даже до могилы.

Доставалось при этом всем — и рядовым казакам, и старшине, и даже получившим армейские чины офицерам. Утеснители ни с кем не церемонились. При обилии свободных, пустующих земель колонизаторы Новороссийского края просто охотились за людьми, обращая их в «подданных», а потом и в крепостных. Тому же способствовала предпринятая по отношению к запорожцам правительственная мера. После разрушения Запорожской Сечи ее населению приказано было перейти в поселяне. Только по трем уездам Екатеринославского наместничества — Екатеринославскому, Александровскому и Царичанскому — в 1783 году значилось обращенных в поселяне 4065 муж. и 2452 жен. пола бывших запорожских казаков, затем 1157 муж. и 2487 жен. пола запорожского подданства, а всего, следовательно, 12 161 душ обоего пола. Цифры, по которым можно отчасти судить, как велико было то количество казачьего населения, которое по тем или другим причинам не попало в состав Черноморского войска. Несмотря поэтому на то, что в Черноморское войско записалось много лиц, не имевших никакой связи с Сечью, состав его оказался меньше состава казачества за Бугом.

Казалось бы, что после того как отдельные части войска передвинуты были из-за Буга на Кубань, Войсковому Правительству предстояло разрешить простую задачу расселения прибывших на новых землях. У самого населения и у властей был уже подобный опыт за Бугом. Но последующее показало, что расселение войска по территории было соединено с большими трудностями и неизбежными ошибками. Нужно было разместить население на обширном пространстве, отдельные части которого в хозяйственном отношении не были еще изведаны. Рядом, по границе вдоль Кубани, жили воинственные черкесы, против набегов которых заранее требовалось принять меры, приурочив к ним и расселение. В довершение ко всему, внутреннее управление войска не было ни сорганизовано, ни даже намечено. Приходилось вести все сразу — и расселяться по территории, и обезопасить войско по границе, и вводить порядки внутреннего управления краем. Затруднения и ошибки были неизбежны.

При таких условиях последняя треть 1792 года, зима, весна и часть лета 1793 года пошли на передвижения казачества из-за Буга на Кубань и на зимние стоянки. Пока население оседало во временных селениях, наступила осень 1793 года и зима. Разместить куренные селения на войсковой территории возможно было только с весны 1794 года. К тому времени следовало выработать формы местного управления и установить основания земельных порядков. Без этого нельзя было производить и расселения войска.

И вот, в январе 1794 года Войсковое Правительство опубликовало на имя «господ полковников, бунчукового товарищества, полковых старшин, куренных атаманов и всего войска» акт, озаглавленный «Порядок общей пользы» и заключавший в себе организационные начала по управлению войска, землепользованию и расселению. Этот оригинальный документ подписали кошевой атаман Захарий Чепига, войсковой судья Антон Головатый и войсковой писарь Тимофей Котляревский. Выходило, что свои местные законы составляли и устанавливали только члены Войскового Правительства — кошевой, судья и писарь, без всякого участия войска. Это была уже своего рода узурпация народных прав и узурпация двойная — не было ни Рады, ни казачьих совещаний, не существовало и правительственных распоряжений на этот счет. Задумал войсковой триумвират установить порядки местного управления — и дал, никого не спрашиваясь, «Порядок общей пользы». Прежде, чем рассматривать этот в высшей степени важный исторический документ, необходимо дать известную оценку и освещение тех лиц, которые приняли на себя столь ответственную роль.

Чепига, Головатый и Котляревский — крупные представители Запорожской Сечи и Черноморского войска. Каждый из них оставил в казачьей истории заметные следы. Но несомненно, что из трех их центральную фигуру представлял собой Головатый.

Головатый, войсковой судья и второе после кошевого атамана в Черноморском войске лицо, был в глазах казаков Антон Андреевич, а Захарий Чепига, кошевой атаман и первая по своему высокому положению в войске особа, просто «Харько». Такое впечатление получается при чтении и внимательном изучении документов, характеризующих положение обоих этих деятелей, с именами которых тесно связана история возникновения черноморского казачества и поселения его на Кубани. Головатый был пан «себе на уме», умевший пользоваться всяким подходящим случаем для войска и лично для себя; Чепига же — прямой человек, простота, добрая душа. Головатый вел сношения с массой лиц, занимавших видное государственное положение; к Чепиге те же лица обращались не всегда и как бы для приличия. Головатый был грамотный и образованный по своему времени человек; Чепига не мог подписать даже собственной фамилии. Важнейшие распоряжения высшей администрации шли через Головатого к Чепиге. И неудивительно, что при таком порядке дел войсковой судья был Антон Андреевич, а батько кошевой просто Харько. В этом, впрочем, не было ничего оскорбительного для последнего. Напротив, казаки, несомненно, больше любили Чепигу, чем Головатого, и в самом названии Харько, которым черноморцы запросто честили кошевого, звучали несомненные ноты задушевности, привязанности и нравственной, так сказать, близости. За этим душевным отношением как бы подразумевались заветные желания народа о том, чтобы всякий Харько мог быть кошевым атаманом и всякий кошевой атаман мог превратиться в рядового Хорька по воле товариства. К Головатому казаки не питали таких чувств. Деятельность старшины-доки в войске и особенно в Петербурге по поручению войска клала резкую грань между Головатым и казачеством, — и Головатый как бы по привилегии был Антон Андреевич.

Антон Андреевич действительно был незаурядный человек и прошел широкую и разностороннюю школу жизненной практики. Родился он в 17З2 голу, был по происхождению сын малороссийского казачьего старшины. Следовательно, получил первые впечатления детства и рос в привилегированноий казачьей среде и, несомненно, в достаточной материальной обстановке. По крайней мере, есть указания, что родители отдали его для образования в Киевскую академию, а это делали только люди состоятельные и чиновные. Из письма священника Сочивца видно, что родители Головатого жили в селении Новых-Санжарах Полтавской губернии, были записаны на поминовение в местную церковь, в которой старик Головатый «положил начала к сооружению нового иконостаса», и что в 1794 году, как писал Сочивец, был еще в живых какой-то дядя Головатого Алексей Федорович. По наведенным, однако, справкам П. П. Короленко, фамилии Головатых в Санжарах не оказалось, чем, по мнению Короленко, подтверждается устное свидетельство родственницы Головатого о перемене им своей фамилии в Запорожской Сечи. Сам Головатый впоследствии энергично отыскивал свои дворянские права и утвержден был в потомственном дворянстве 21 ноября 1791 года. В 1794 году он просил известного министра поэта Р. Г. Державина «приложить старание в доставлении грамоты», а генерала Н. П. Высоцкого, от которого, по-видимому, зависело разрешение дела, извещал о передаче Державину доверенности на получение дворянской грамоты. Все это, вместе взятое, указывает на то, что родители Головатого принадлежали к среднему классу господствовавшей в Малороссии казачьей старшины.

Неизвестно почему, но Головатый не окончил курса в академии и, по преданию, бежал из бурсы прямо в Запорожскую Сечь. Если побег мог быть вызван какими-либо случайными причинами, то место, куда бежал молодой бурсак, указывало на стремление в беглеце к господствующим идеалам того времени, воплощавшимся в казачестве и его боевой деятельности. В Сечь Головатый поступил в 1757 году и, видимо, не сидел здесь сложа руки. По словам историка Запорожской Сечи Скальковского, Головатый считался отличным казаком Кущовского куреня, «грамотным и письменным», и служил первоначально в команде молодиков при боку кошевого находящейся. Но уже в 1762 году, пять лет спустя, он был избран куренным атаманом, т. е. занял самое почетное и самое ответственное место в Сечи. Куренной атаман был «батьком» в курене, пользовался широкой патриархальной властью, «журил» и наказывал собственноручно провинившихся, давал порядок товариству и действовал вообще независимо от высших сичевых властей — кошевого, судьи, писаря и есаула. Понятно, что такую роль могли нести только люди почетные и преклонного возраста, и куренными атаманами были преимущественно «сидоусые диды». Если же Антон Головатый был сделан куренным батьком в 30-летнем возрасте, то это указывало на его незаурядные способности и выдающуюся в войске деятельность. Еще через два года, в 1764 году, 32 лет, он в качестве полкового старшины был поставлен во главе тысячного отряда и громил с запорожцами взбунтовавшихся против хана татар на р. Берде.

Антон Андреевич Головатый принадлежал к числу столь крупных деятелей в рядах казаков, что его личностью интересовались не одни казаки. В 1792 году генерал В. С. Попов, игравший очень важную роль у временщика графа Платона Зубова, писал Головатому: «Платов Александрович посылает вам портрет, с присутствия вашего и описание, которое при сем препровождаю». У потомков Головатого не оказалось, однако, ни портрета их знаменитого предка, ни описания к портрету. Отзывы современников о наружности Головатого дают тоже очень мало. Сын приятеля Головатого, известный малорусский писатель Квитка говорит, что Антон Андреевич был небольшого роста и смугл лицом, а другой приятель Головатого, некто Годлевский, в письме к нему рисует себя плешивым и «худо телесным» «против здорового великожирного тела и против красного рябоватого лица» батька судьи. Письмо Годлевского, в шутку желающего затеять драку с Головатым, и, быть может, под влиянием этого тона несколько утрировавшего наружные признаки приятеля, в сущности, представляет собой единственный документ, изображающий физические особенности Головатого. Судя по нему, Антон Андреевич был дюжий, пышущий здоровьем мужчина, тучный, с красным рябоватым лицом и с бритой огромной головой. Воображение невольно к этому прибавляет большую чуприну или оселедец и роскошные казачьи усы. Поставьте такого батька-судью во главе казачьего отряда, и он одним своим внешним видом и мощной фигурою сумеет повести за собой и воодушевить таких молодцов, какими были запорожцы. Иначе нельзя себе и представить А. А. Головатого в его военных походах и деяниях.

Головатый, участвовавший в двух турецких войнах и в целом ряде сражений, действовал всегда в пешем строю — то с пешими казаками, то на казачьей флотилии. Выходя в мелких стычках и крупных сражениях победителем, он исполнял свою начальническую роль, несомненно, по строго обдуманным планам и рядом с острой шашкой пускал всегда в дело и не менее острый ум. Уму, находчивости, энергии и такту он обязан был своими успехами. Замечательно, что, участвуя в самых жарких сражениях, неоднократно сжигая турецкие суда и не раз водя казаков на приступы при взятии крепостей, Головатый как бы застрахован был от смерти и возвращался после сражения с мощной своей фигурой, точно ничего смертоносного в боях не происходило. Особенно отличился Головатый при взятии неприступной турецкой крепости на острове Березани, о чем подробно сказано уже в своем месте. Остров Березань, с крутыми скалистыми берегами, имел сильную крепость с достаточным турецким гарнизоном и артиллерией. И вот это укрепление поручено было взять приступом казачьей гребной флотилии под командой Головатого. Головатый с казаками блестяще выполнил данное ему поручение, высоко поднял казачий военный престиж в русских войсках. Казаками восхищались русские солдаты, офицеры и генералы. Головатый был «у всех на устах». Когда, по преданию, Головатый вошел с докладом о взятии Березани к главнокомандующему русскими войсками, всесильному временщику князю Потемкину-Таврическому, то, низко кланяясь ему, запел громким басом: «кресту твоему покланяемся, владыко». Княжеским ответом на это было пожалование поклоняющемуся офицерского ордена Св. Георгия, редкой в войсках награды.

В этом действительном или анекдотическом случае еще полнее обрисовывается личность Головатого как исторического деятеля, чем во всех предыдущих. Несмотря на свои успехи на военном поприще, Головатый был не столько военным человеком, сколько замечательным деятелем в мирной гражданской жизни. И именно этот последний род деятельности дает А. А. Головатому видное место в казачьей истории вообще и в истории Черноморского войска в особенности.

Уже запорожцы вполне оценили Головатого с этой стороны. В 1768 году они отправили его писарем при старшине и казаках, ездивших по обыкновению в Петербург за жалованьем. Головатый в первую же свою поездку успел познакомиться и завязать связи с столичной знатью. В 1771 году молодого казака, за отличные способности и знание грамоты, сечевики выбрали писарем Самарской паланки. В последующие затем два года Головатый состоял то при войсковом судье в Сечи, то при кошевом в походе, как знающий и нужный человек. Наконец, в 1774 году запорожская старшина на тайной сходке, без участия рядовых казаков, выбрала его посланцем в Петербург. В это время на Сечь уже сильно нажимало русское правительство. За ее вольности и будущее боялись наиболее дальновидные из запорожских старшин, и на Головатого была возложена довольно важная миссия. Ему поручено было отстоять перед двором старинные права войска на принадлежащие казакам земли, возвратить часть захваченных уже русской администрацией земель и дать на владение ими и другими запорожскими землями грамоту, как это искони водилось при протекторате России и под польской короной.

С этим поручением Головатый выехал ранней весной 1774 года, в сопровождении одного казака, с челобитными Коша, копиями с универсала Богдана Хмельницкого 1655 года, с царской грамотой 1688 года и с выписками из договора между Россией и Польшей за 1686 год и с Варшавской конституцией 1717 года. Головатый сумел найти надлежащие ходы и повести дело как следует в интересах войска. Его приняли в Петербурге милостиво. Екатерина II обещала простить вины запорожскому войску и препроводила даже через Новороссийского генерал-губернатора князя Потемкина грамоту войску, помеченную 22 мая 1774 года. В этой грамоте войску предложено было выбрать двух или трех депутатов и прислать их с документами ко двору для рассмотрения претензий запорожцев. А Потемкину, вместе с грамотой, послан был указ, в котором приказано было пока «не занимать вновь» поселений. Это был удар всесильному временщику, решившему уже прибрать Сечь к своим рукам. Такой постановкой дела запорожцы как бы вызывали на борьбу Потемкина, по планам которого администрация забирала запорожские земли и возводила на них поселения. Нужно было ожидать, что Запорожской Сечи не устоять в этой борьбе. Тактичный Головатый не забыл, конечно, побывать у Потемкина и попросить его о содействии войску. Потемкин отвечал Головатому любезностями и такое же, наполненное любезностями письмо послал он с ним кошевому Калнишевскому.

Дни Запорожской Сечи, однако, были сочтены, чего никак не допускали запорожцы. В это время была окончена война с турками. Запорожцы не требовались более Потемкину, и он круто поворотил в своих отношениях к Кошу. 8 декабря 1774 года он послал низовому войску грозное письмо, в котором, хотя и упоминал о посылке депутатов в столицу, но обвинял запорожцев в отнятии у поселян земель и прозрачно намекал, что он просит «правосудного защищения» у Государыни. Войско еще 24 сентября 1774 года избрало на Войсковой Раде депутатами ко двору бывших войсковых есаулов, Сидора Белого и Логина Мощенского, и полкового старшину — писаря Антона Головатого. В октябре депутаты, несмотря ужасную слякоть и снежные метели, выехали в Петербург в сопровождении 21 казака, с письмами и гостинцами. В Москву депутаты явились только 7 декабря, куда ожидали прибытия двора с Государыней.

И на этот раз Головатому, благодаря его уму и выдающимся способностям, пришлось играть главную, но неблагодарную роль. Первые же встречи с придворными сильно встревожили Головатого, и вопреки установившемуся в Запорожском Коше обычаю он послал лично от себя, а не от депутации, предупредительное письмо кошевому. «Мы уже вступили, — писал он, — в дело, только не весьма весело кажется». Потемкин, Вяземский и Стрекалов «сердятся», Разумовский, Панин, Чернышев и др. с депутатами «ласково обходятся». Головатый иронизирует, что почти ежедневно депутаты получают «новую радость, а просителей на нас, вокруг нашей запорожской земли живущих, у Григория Александровича Потемкина в комнатах не продути, так густо — только отдымайсь да отдымайсь. И сам тут Потемкин чрезмерно пужает за все».

Но запорожцы слишком верили в свои права и не дозволяли на их землях вольничать русской администрации, покровительствуемой Потемкиным или даже выполнявшей его поручения. Между тем Потемкин решил округлить пределы Новороссийского генерал-губернаторства и прибрать к своим рукам запорожские земли. Чтобы лучше осуществить свой план и не встретить в правящей среде екатерининских вельмож противников уничтожения запорожского казачества, он вошел в соглашение с генерал-прокурором князем Вяземским, с князем Прозоровским и другими, из которых первый получил потом из запорожских земель 100 000 десятин и второй почти столько же. Когда запорожские депутаты явились к вельможам по земельному вопросу, выяснить который они были вызваны по Высочайшей грамоте, то вельможи только тормозили дело. Трудно сказать, понимал ли Головатый грозившую Сечи опасность, или же он, не желая слишком крутых и решительных мер, слепо выполнял приказания Запорожского Коша, упорно требовавшего не идти ни на какие уступки; но только пока депутаты сидели в Петербурге, оспаривая свои права, Потемкин послал генерала Текеллия, который по его приказанию разрушил Запорожскую Сечь. На этот раз не помог войску Головатый, и, быть может, благодаря тому, что он был в Петербурге тогда, когда Текеллий разорял Сечь, сам он не попал в ссылку вместе с другими запорожскими старшинами.

Время и обстоятельства, казалось, сохранили Головатого для другой деятельности — в роли уже возобновителя разрушенной казачьей общины на Днепре. С этого момента Головатый является деятелем, тесно соединившим свое имя с Черноморским казачьим войском. Долго и упорно он «вел свою линию» в этом направлении, пока не достиг намеченной цели, выказав порази-тельную изворотливость, много такта, громадную энергию. Этот упорный казак не знал, по-видимому, устали и упадка духа. Предание сохранило характерный для Головатого рассказ о том, как старик Сидор Белый и молодой еще тогда Головатый решили с отчаяния на возвратном пути из Петербурга, когда разрушена уже была Сечь, «постреляться». Отметив комическую сторону задуманного самоубийства, которое сторонние люди могли принять за глупость напившихся допьяна и побивших в таком виде друг друга запорожцев, Головатый сказал своему почтенному товарищу: «Ни, цур ему! Не треба, батьку, стриляться; будем лучше жить!» Но жить на языке Головатого значило служить казачеству и его интересам. И тут же будто бы Сидор Белый и Антон Головатый задумали возобновить Запорожское войско.

Так ли это было на самом деле, или нет, — несомненно, однако, что мысль о возобновлении казачества крепко сидела в головах Белого и Головатого. Обоим им Черноморское войско обязано было своим существованием и организацией, но не в одинаковой мере. Головатому, по его выдающимся способностям и по более продолжительному периоду деятельности, выпала более широкая роль, чем Белому.

Помыкавшись несколько на гражданской службе, Головатый скоро появился в свите князя Потемкина в числе других запорожцев. Можно полагать, что по своим петербургским связям и по хлопотам Запорожского войска он был давно намечен Потемкиным как незаурядный казак.

В 1787 году Потемкин сделал воззвание к запорожцам, приглашая их являться к Сидору Белому и Антону Головатому. В том же году Головатый добился через Потемкина возможности конвоировать императрицу Екатерину, посетившую Новороссию, и представил ей от себя и других запорожских старшин адрес с выражением в нем желания образовать казачье войско и служить в русской армии. И Черноморское войско было потом образовано.

Когда же внезапно умер князь Потемкин и черноморские казаки не успели осуществить свои заветные желания о закреп-лении земли за войском, тогда хлопоты по этому предмету были возложены войском на Головатого, и он снова отправился в Петербург. На этот раз обстоятельства благоприятствовали казачьему посланцу, имевшему большой успех в придворных кругах и у чиновной аристократии блестящего двора Екатерины. Теперь казак-оригинал был у всех желанным гостем и интересным уцелевшим экземпляром грозного когда-то Запорожья. Сам Головатый умело пользовался установившейся за ним репутацией. Под видом оригинала и чудака он занимал «дам казачьими рассказами, смешил малорусскими анекдотами и удивлял находчивостью и тактом, рекрутируя всюду сторонников и благоприятелей». С бандурой через плечо он появлялся в роскошных гостиных придворной знати и здесь пел то малорусские грустные думы, полные чудной мелодии и высокого народного драматизма, то веселые, исполненные удали и юмора казачьи песни, то песни собственного сочинения, изображавшие тяжелое, безвыходное положение черноморцев. Головатый умел трогать у нужных ему людей чувства, играть на самолюбии тщеславных вельмож и убедительно обставлять свои доводы людям умным и деловым. Можно наверняка сказать, что при случае дело не обходилось «без подарункив», «посулов» и обещаний, на которые всегда падок был петербургский чиновник и в которых войсковой судья был опытен до виртуозности. Сохранился рассказ о том, как Головатый увеличил порученную ему казачью казну. Пробравшись рано утром с депутатами на извозчиках к лесу у Царского села, где должно было происходить царское торжество, и расположившись здесь для отдыха на виду проезжавших в каретах вельмож, Головатый на вопрос этих последних о причине пребывания казаков в Царскосельском лесу пояснил, что запорожцы здесь отдыхали после того, как целую ночь шли сюда пешими. Объяснение это переходило из уст в уста между придворными и было передано Екатерине, и царица приказала назначить определенную денежную сумму на нужды депутации. Головатый, давая отчет об издержанных войсковых деньгах, писал потом в Кош, что он с товарищами не только не израсходовал всей выданной ему войском суммы, но еще и приумножил ее.

Рассказывают также, что многих из вельмож особенно интересовало представление казачьей депутации императрице. Все добивались возможности увидеть это интересное зрелище, так как заранее были уверены, что прием неотесанных казаков не обойдется без комических сцен и курьезов. Полагали, что казаки будут поражены великолепием придворной обстановки, необыкновенной торжественностью приема, растеряются, не найдутся, что сказать, и вообще потешат чем-нибудь присутствующих при этом екатерининских вельмож. И когда депутаты введены были в обширные царские покои, когда их стали представлять стоявшей величественно Екатерине, взоры вельмож впились в мощные и оригинальные фигуры казаков. Что-то они скажут? Как они будут себя держать? И вдруг, к удивлению всех, Головатый, выделившись несколько из группы депутатов, громко, с полным самообладанием и уменьем оратора, произносит на чистом великорусском языке короткую, но блестящую по тому времени речь. Все были поражены. Когда же Головатый, окончивши речь, в заключение прибавил малорусское: «тай годи!» и повалился в ноги Екатерине, рыдая, как ребенок, сцена потрясла всех и оставила глубокое впечатление у присутствующих. И еще шире упрочил Головатый за собой репутацию оригинала-казака.

Так добывал землю на Кубани черноморцам А. А. Головатый. Как известно, его хлопоты увенчались блестящими результатами. И вот этому защитнику казачьих интересов, сумевшему выиграть рискованное казачье дело в кляузной и меняющейся, как хамелеон, придворной чиновной среде, суждено было, переселивши войско на новые земли, разместить его по войсковой территории и установить порядки внутреннего самоуправления. Несомненно, что опубликованный по этому предмету документ «Порядок общей пользы» принадлежал главным образом уму и даже перу Головатого. Два других его товарища — кошевой Чепига и писарь Котляревский — также принимали, конечно, участие в выработке и оформлении порядков казачьего черноморского управления, но им принадлежали второстепенные роли. Душой дела был судья Головатый.

Казалось бы, поэтому здесь административный талант Головатого должен выступить с особой силой и выразительностью. До известной степени так и было, но не к «вящей пользе войска». С этой поры на деятельность войскового судьи Антона Андреевича Головатого набегает мрачная тень, заслонившая светлые идеалы казачьего самоуправления и свободы. Головатый с товарищами забыл или не хотел знать Войсковой Рады, как бы намеренно исключивши ее как орган высшего казачьего самоуправления; Головатый с товарищами ввел в «Порядок общей пользы» пункты о привилегиях старшин, «яко вождей-наставников и попечителей общих благ» войска, в землеиспользовании и закабалении «вольножелающих людей»; Головатый с товарищами сделал первый и крупный шаг в насаждении частной собственности на счет земель, отданных по грамоте «в вечно-спокойное владение» всему войску; Головатый с товарищами, наконец, составил и провел важный для войска акт о внутренних порядках не только без Войсковой Рады, но и без всякого участия в деле рядового казачества. Уже одних этих четырех грехов достаточно, чтобы сказать, что крупный в истории кубанского казачества деятель сделал и самые крупные ошибки при устроении черноморцев на Кубани.

Отчего это произошло? Как это случилось?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.