Глава первая. Жертвы независимости

Глава первая. Жертвы независимости

Начнем мы со смешного. Марк Солонин как-то раз заявил, что прибалтийские страны перед войной достигли огромных экономических успехов: «Нельзя не признать, что под руководством жестких авторитарных режимов молодые государства Балтии добились огромных экономических успехов, а такие страны, как Латвия и (в меньшей степени) Эстония, по уровню и качеству жизни населения вышли на очень достойный западноевропейский уровень»[2]. По существу, это продолжение известного тезиса Виктора Суворова о «голоде ради оружия» в СССР и восхваления якобы процветавших перед войной Германии и Польши. Только Марк Солонин включился в это восхваление «европейского процветания», добавив в список еще и прибалтийские страны. В его книге не приводится никакого обоснования этого тезиса, а только ссылки на пару воспоминаний о том, как советские командиры в Латвии покупали в магазинах мебельные гарнитуры.

Однако для любого, кто хотя бы интересовался экономикой Европы в 1930-х годах, этот тезис звучит очень смешно. Европа в межвоенный период не вылазила из экономических кризисов, сначала послевоенного, потом из кризиса Великой депрессии, а потом еще разразился кризис конца 1930-х годов, непосредственно толкнувший Германию в войну. Какие тут «огромные экономические успехи»?

Марк Солонин, вслед за Виктором Суворовым, всеми силами пытается противопоставить «европейское процветание» якобы «голодному и нищему» Советскому Союзу, в котором был «голод ради оружия». Ничего, что тезис о европейском процветании противоречит фактам. Если факты противоречат теории, то Марк Солонин быстро избавится от этих фактов или просто обойдет эту тему далеко стороной, не вдаваясь в подробности.

Между тем этот вопрос имеет весьма близкое отношение к причинам неудачного начала войны, независимо от того, что по этому поводу думают всякие фальсификаторы. Мы посвятим некоторое внимание экономическому развитию Польши и стран Прибалтики в межвоенный период, чтобы понять, в каком состоянии находилась инфраструктура театра военных действий и какое это воздействие оказало на начало войны и исход приграничных сражений.

Прибалтийская деиндустриализация

До Первой мировой войны территории будущих прибалтийских государств развивались в рамках хозяйства Российской империи и имели доступ к ее обширному внутреннему рынку, что было очень важно и для сельского хозяйства животноводческой направленности, и для промышленности Прибалтики.

Латвия и Эстония в то время были промышленно развитыми губерниями. Например, в Латвии, в Риге, с 1869 года работал крупный вагоностроительный завод, основанный немецко-голландским капиталом, который с 1874 года стал известен как «Русско-Балтийский вагонный завод», со временем ставший одним из крупнейших в России машиностроительных предприятий. На нем работало 4 тысячи рабочих, и в 1900 году завод произвел более 5,5 тысячи товарных вагонов. В 1908 году там появился автомобильный отдел, а в 1911 году появился авиационный отдел. Работал и другой вагоностроительный завод «Феникс» мощностью 4000 товарных и 200 пассажирских вагонов в год, также производивший сельскохозяйственные орудия. С 1886 года в Риге работал знаменитый велосипедный завод Лейтнера, который позже стал выпускать и автомобили. В Либаве и Митаве были металлургические и металлообрабатывающие заводы[3]. С 1898 года в Риге работали мастерские по ремонту телеграфов, телефонов, которые потом стали родоначальником известного завода «Valsts Elektrotehnisk? Fabrika» (VEF). В 1914 году в Латвии было 94 тысячи рабочих[4].

В Эстонии с 1857 года работала известная Кренгольмская мануфактура – одно из крупнейших в России текстильных предприятий, дававшее 8 % хлопчатобумажных тканей, производимых тогда в России. С 1899 года в Таллинне работал вагоностроительный завод «Двигатель», выпускавший судовые двигатели, паровые двигатели, локомобили, вагоны и ремонтировавший паровозы. Во время войны завод выпускал снаряды, ручные гранаты, стрелковое оружие. Были и другие машиностроительные предприятия, например крупная верфь – «Русско-Балтийский судостроительный завод» в Таллинне, на котором в 1916 году работало 15 тысяч человек, и этот завод мог строить одновременно 6 судов по 3000 брт каждый. Работали еще две крупные верфи – «Беккер» и Петровская верфь[5]. С 1883 года работала крупная деревообрабатывающая фабрика TVMK, освоившая производство фанеры. В 1913 году в Эстонии было 43 тысячи промышленных рабочих, в том числе в металлообрабатывающей промышленности – 11 тысяч человек. В 1916 году, в связи с нуждами военного времени, численность рабочих в этой отрасли выросла до 26 тысяч человек[6]. Эстония до Первой мировой войны примерно половину дохода получала от промышленности. По этим, самым кратким, данным нетрудно себе представить степень экономического развития Прибалтики до революции.

После провозглашения независимости в прибалтийских странах очень быстро от крупной машиностроительной промышленности практически ничего не осталось. Если крупная латышская промышленность подверглась разорению в связи с эвакуацией в 1915–1916 годах и последующим немецким грабежом, то в Эстонии промышленность была уничтожена собственным правительством. Эстонская газета «P?evaleht» от 29 января 1926 года писала: «В будущем плане экономического развития Эстонии предприятия крупной промышленности надо рассматривать как явление исключительное…»[7]. Первые годы независимости крупные заводы не работали, их оборудование ржавело, а потом началось их уничтожение. Русско-Балтийский судостроительный завод был продан на металлолом британской фирме Армстронг – Виккерс, а корпуса снесены. Петровская верфь была также уничтожена. Верфь «Беккер» перешла на выпуск металлической посуды. Несмотря на то что Эстония могла обеспечить свой флот собственными новыми судами и еще выполнять заказы для соседних стран, эстонские судовладельцы стали закупать старые суда за границей – настоящий плавучий хлам. 25 % эстонского флота было старше 40 лет, 50 % – имело возраст 25–30 лет. Из-за сильного износа в год выбывало по 8–10 % эстонского торгового тоннажа, и только в 1933 году пошло ко дну или было продано на слом 11 тысяч брт.

И так было со всеми крупными предприятиями. Вагоностроительный завод «Двигатель» был продан на металлолом, а корпуса разобрали на кирпич. Электротехнический завод «Вольта», который в 1913 году имел 1500 рабочих, в 1937 году давал работу для 150 человек, и это предприятие было продано немецкому концерну AEG. В корпусах бывшего завода работало много мелких мастерских, главное здание было перестроено в спортивный клуб, в бывшем литейном цехе разместился склад сельдей. Металлообрабатывающий завод «Франц Круль» перешел на производство печного литья: заслонок, плит и т. п. Знакомая картина. Так же обходились с промышленностью пламенные борцы за демократию и либерализм в России в 1990-х годах.

Единственная страна Прибалтики, которая не испытала процесса деиндустриализации, была Литва, по очень простой причине отсутствия там до революции крупных промышленных предприятий и крупных портов. Это была типичная аграрная страна[8].

В межвоенные годы произошла деиндустриализация Прибалтики, когда промышленность упала как в общем масштабе, так и по техническому уровню. Стали господствовать мелкие предприятия, в основном пищевые, текстильные, деревообрабатывающие, кожевенные и т. д. Промышленность измельчала в невероятной степени. В Латвии до революции в среднем на машиностроительное предприятие приходилось 270 человек, в 1935 году – 3,4 человека[9]. Правительство Латвии пыталось скрыть эту деиндустриализацию путем изменения правил учета. Так, в Латвии в число промышленных предприятий попали все предприятия с числом рабочих от 5 человек, с механическим двигателем, тогда как до революции учитывались только предприятия от 15 человек. Также латышская статистика учитывала всех строительных рабочих, чего не делалось до революции. Таким образом, в конце 1930-х годов в Латвии стали утверждать, что промышленность достигла якобы уровня 1913 года по занятым в ней рабочим. Но И. Маркон сделал пересчет по старым правилам, и оказалось, что численность рабочих достигала лишь 60–65 % от уровня 1914 года[10].

Мелкое предприятие, фактически ремесленная мастерская, не могло позволить себе сложные машины, современные технологии, технический уровень производства упал в огромной степени, а рабочие деквалифицировались. Резко снизился и общий уровень промышленного производства – главный источник богатства любой страны.

В годы независимости правительства прибалтийских стран сделали ставку на развитие аграрного сектора, главным образом на животноводство и маслоделие. Они хотели сделать свое сельское хозяйство похожим на датское, с развитым животноводством и экспортом масла. Это была идея, которая буквально охватила и страны Прибалтики, и Польшу. Причины этой «данизации» лежали на поверхности. Прибалтийская промышленность обеспечивалась сырьем и топливом из других областей Российской империи и туда же сбывала свою продукцию. Разрыв связей с Советской Россией и СССР, главным образом по чисто политическим причинам, сделал невозможным существование крупной промышленности, у Латвии и Эстонии не было возможности самостоятельно закупать на мировом рынке сырье и топливо, а также сбывать продукцию из-за сильной конкуренции со стороны промышленно развитых европейских стран. Единственное, чем могли торговать Литва, Латвия и Эстония, – это масло, бекон, лес и продукты деревообрабатывающей промышленности, хотя и ее тоже продали иностранным капиталистам вместе с лесами. Литва торговала в основном лесом и немного хлебом. Разрыв с СССР толкнул Прибалтику в аграризацию.

Прибалтика стремилась к развитию сельского хозяйства, и политика аграризации возымела свое действие. «Теперь Латвия и Эстония – аграрные страны. Доля промышленности в отличие от довоенного времени значительно отступает в общем национальном доходе», – писал Ю. Кирш в 1932 году[11]. Это же признают и современные авторы: «Главной отраслью народного хозяйства Латвийской республики было сельское хозяйство, в котором работало две трети населения. Сельское хозяйство давало больше национального дохода, чем все остальные отрасли производства вместе взятые», – писал латышский автор П.И. Гаварс в 1993 году[12].

Ставка на мировой «цивилизованный рынок» и вывоз сельскохозяйственных продуктов, пресловутая «данизация», которая витала над правительственными и деловыми кругами прибалтийских стран в 1920-е годы, не оправдалась. Наступившая в 1929 году Великая депрессия обрушила мировой рынок и значительную часть внешнеторговых связей. Выяснилось, что охваченный кризисом мировой рынок не в состоянии потребить аграрную продукцию прибалтийских стран. Под давлением конкуренции продукция продавалась за рубежом по демпинговым ценам – ниже себестоимости. Так, себестоимость килограмма масла в Латвии составляла 13,4 сантима, а цены на мировом рынке упали до 7–8 сантимов.

Мировой кризис привел к новому витку деиндустриализации. Например, в Латвии стоимость промышленной продукции упала с 447 млн лат в 1929 году до 312 млн лат в 1933 году, резко сократился экспорт. Уже в 1932 году в Латвии было в городах 40 тысяч безработных, больше половины всех занятых в промышленности. В 1938 году число предприятий в Латвии было на 11 % меньше, чем в 1913 году, число рабочих – на 39,4 % меньше, стоимость продукции на 43,8 % меньше[13].

Из крупных и более-менее развитых латвийских предприятий сохранился только VEF, и то благодаря тому, что руководитель завода Александр Типайнис пролоббировал в правительстве очень высокие заградительные пошлины на импортные радиоприемники – 10 лат за каждую радиолампу. С 1935 года завод стал экспортировать радиоприемники в Великобританию, Швейцарию, скандинавские страны. С 1935 года на заводе стали выпускаться ограниченными партиями самолеты, дорожные машины, автомобили и мотоциклы. Кое-какие ниши нашли и другие прибалтийские страны. В Эстонии в 1930-х годах бурно развивалась сланцевая промышленность, перерабатывавшая сланец на сланцевое масло и бензин. Если в 1929 году добывалось 517,6 тысячи тонн сланца, выпускалось 11,2 тысячи тонн сланцевого масла и 690 тонн бензина, то в 1939 году добыча сланца выросла до 1642,1 тысячи тонн, выпуск сланцевого масла до 180,1 тысячи тонн и бензина до 22,4 тысячи тонн[14]. Главным потребителем этой продукции стала Германия, таким образом восполнявшая дефицит жидкого топлива. Но это все, чего прибалтийские страны достигли за годы своей независимости.

Итак, «огромные экономические успехи» прибалтийских стран в межвоенный период состояли в том, что страны Прибалтики деиндустриализировались, и это их состояние было закреплено и усилено экономической политикой их правительств.

Для сравнения, в Псковской области, которая в 1930-х годах то существовала в качестве самостоятельного округа, то передавалась в подчинение Ленинградской области и по своим условиям мало чем отличалась от Эстонии, шла индустриализация. В 1930 году были запущены Псковская ТЭЦ на торфе, механический завод «Выдвиженец», выпускавший запчасти для льночесальных машин, в 1931 году вступил в строй завод «Металлист», ранее созданный на базе дореволюционного литейно-механического завода Штейна, полностью реконструированный, производивший льночесальные машины, льнокомбайны, а потом и машины для добычи торфа. Развивалось производство, ориентированное на механизацию переработки местного сырья – крупные заводы в приграничных округах – Псковском и Великолукском не строились.

Драка за сосновые шишки

Теперь рассмотрим социальные последствия этих экономических процессов в прибалтийских странах и посмотрим, так ли уж хорошо жилось в довоенной Прибалтике, как утверждает Марк Солонин.

Итак, Прибалтика деиндустриализировалась и превратилась в аграрные государства. В Латвии и Эстонии в первые годы независимости провели земельную реформу, связанную с разделом помещичьих земель, аналогичную польской, которая была направлена на поддержку товаропроизводящих кулацких хозяйств.

Структура землевладения сложилась следующая. В Латвии 76 722 хозяйства (28,8 % всех хозяйств) владели 1,6 % всей земли. Из них более половины владели мельчайшими участками менее 1 гектара, и на них приходилось 0,08 % всей земли. На другом полюсе было 16 070 крупных хозяйств, владеющих участками от 50 гектаров и выше, на которые приходилось 50,3 % всей земли. Середняки, владеющие от 5 до 20 гектаров, составляя 51,8 % всех хозяйств, владели 22,4 % всей земли, а кулаки, имеющие от 20 до 50 гектаров, составляя 25,3 % всех хозяйств, владели 25,4 % всей земли. Несмотря на уверения современных латышских авторов, что после реформы 77 % жителей сельских районов были собственниками земли, тем не менее основная часть земли находилась в руках кулаков и помещиков.

В Эстонии ситуация была такая же. Наделом до 5 гектаров владели 73 456 хозяйств (40 % всех хозяйств), то есть в их руках было 2,9 % всей земли. На другом полюсе 6904 крупных хозяйства с землей свыше 50 гектаров, которые составляли 5,1 % от всех хозяйств, владели 18,4 % земли. Эстонские кулаки с наделами от 20 до 50 гектаров, составляя 34,7 % всех хозяйств, владели 52,8 % земли[15].

Разница, как видим, была не слишком велика. В Латвии половиной земли владели помещики, в Эстонии – кулаки. Беднейшее крестьянство с наделами до 5 гектаров владело ничтожной долей земли, причем гораздо меньшей, чем в европейских странах, что прекрасно видно по этой таблице:

Нет, все же это был даже не европейский уровень, а много его хуже. Беднейшим крестьянам в Латвии и Эстонии земли досталось гораздо меньше, даже чем в Германии, не говоря уже о других европейских странах.

Эти данные уже сами по себе опровергают тезис Марка Солонина о европейском качестве жизни в прибалтийских странах. Когда столько народу скучено на мельчайших участка земли, не способных даже прокормить земледельца, ни о каком высоком уровне жизни речи быть не может. Действительно, сельские, да и городские жители в прибалтийских странах в 1930-х годах жили очень плохо.

Сосредоточение земли у помещиков и кулаков и обезземеливание огромной массы людей вызвало к жизни такое явление, как огромная масса сельскохозяйственных рабочих. Под этим термином понимается наемный работник, который, как правило, не имеет своего надела и вынужден наниматься на работу к зажиточному хозяину. Таких в Латвии было около 300 тысяч человек. В Эстонии сельхозрабочих было 82,3 тысячи человек, то есть гораздо больше, чем промышленных рабочих, но если учесть и тех, кто имел небольшой участок земли и нанимался на работы временно, то количество сельхозрабочих можно оценить в 150 тысяч человек. Вся эта масса шла работать в кулацкие и помещичьи хозяйства: «После же установления самостоятельности слабое развитие промышленности и оторванность от СССР заставляют сельскохозяйственных рабочих Латвии и Эстонии искать работу исключительно у своих помещиков и кулаков, которые в настоящее время и являются чуть ли не единственными работодателями», – писал Ю. Кирш[16].

В Эстонии быстро распространились полуфеодальные формы эксплуатации крестьян, например аренда земли. В 1925 году было 5,3 тысячи арендаторов, в 1939 году их стало 19,5 тысячи. Арендная плата только на 57 % вносилась деньгами, а остальная часть – натуральными продуктами и отработками. 2,3 тысячи хозяйств арендовали землю испольно, то есть за долю урожая[17]. Эстония также занимала второе место в Европе по величине заработной платы рабочих, только с конца, обгоняя лишь Португалию.

Еще более худшее положение было в деиндустриализированной Латвии. В современной латышской литературе положение сильно приукрашивается: «В больших хозяйствах работали и сельскохозяйственные рабочие, которых всегда недоставало»[18]. А в советской литературе, посвященной аграрному кризису, основанной на материалах того времени, в частности сообщениях латышских газет, живописуются картины сельской безработицы, отсутствия доходов и настоящего сражения за самые бросовые ресурсы. Так, латышская газета Lancer Darbs от 13 января 1932 года писала: «Во многих местах собирают в лесу шишки. Но в связи с большим предложением цены на шишки падают. В нашу волость для сбора шишек явились безработные из ближайшего города. Местное население силой прогнало их из лесу»[19]. Из этого короткого сообщения видно, что сбор сосновых шишек велся не в виде развлечения, а для продажи на топливо, то есть был источником средств к существованию. Причем шишек собирали и продавали столько, что цены на них упали из-за чрезмерного предложения. Сбор шишек в лесу, которые шли на топливо, – это выражение крайней нужды, крайнего разорения, когда становятся недоступными ни уголь, ни даже дрова в качестве топлива. В РСФСР до сбора шишек дошли только в 1920 году, в самый разгар топливного кризиса, когда хозяйство балансировало на грани полной остановки из-за отсутствия угля и дров. Но в Советской России это было следствием опустошительной Гражданской войны и разорения Донбасса, и от этой меры отказались сразу же после минимального восстановления топливного хозяйства. В Латвии же, в которой, по уверениям Марка Солонина, был якобы достигнут европейский уровень жизни, до сбора шишек докатились без войны. И не просто докатились, а дошли даже до того, что за право сбора шишек в лесу сельские безработные дрались с городскими безработными.

Пока безработные дрались за сосновые шишки, жизнь тех «счастливцев», которые имели работу в кулацких и помещичьих хозяйствах, была далека от счастья и зажиточности. Их рабочий день длился столько, сколько захочет хозяин. Заработная плата частично выдавалась натурой, а в годы кризиса заработная плата была сокращена, и кулацкие политические организации в парламенте ставили вопрос о дальнейшем урезании.

Сельхозрабочих также мучили квартирные мытарства, они часто жили в самых плохих условиях: «При безработице сельхозрабочим и особенно семейным очень трудно найти квартиру, почему многие вынуждены жить в хлевах вместе со скотом», – писал Ю. Кирш. И далее он отмечает: «Кулаки и помещики используют жилищную нужду и взвинчивают квартирную плату, причем сплошь и рядом вводят настоящую барщину. Квартирант должен определенное число дней в хорошую погоду работать на хозяина, часто на своих же харчах»[20].

Жизнь в хлеву со скотом и отработка барщины за квартиру – как это по-европейски! Какой высокий уровень жизни! Какие там колхозы и совхозы, вот на что Марк Солонин нас призывает равняться, вот к чему призывает стремиться. Даешь жизнь в хлеву! Даешь квартирную барщину! Вот идеалы настоящего антисоветчика и антикоммуниста.

Вердикт и совершенно точное определение сложившегося положения дали сами же латышские крестьяне. Крестьянин из Берзонской волости Латвии писал: «Когда надо было защищать Латвию, мы боролись, а в результате – рай для рижских господ, а для крестьянина – ад и отчаяние»[21]. Ну да, как еще назвать общество, в котором есть квартирная барщина и безработные дерутся за сбор шишек в лесу? Причем заметим, что это писал вовсе не коммунист и даже не социалист, а латышский националист, воевавший за Латвийскую республику.

Впрочем, жизнь в городах Латвии также была далека от сытости и зажиточности. Общее население городов с 1914 года по 1935 год сократилось с 841 тысячи человек до 549 тысяч человек. Остальные уехали в сельскую местность в поисках работы. Большинство городов потеряли половину численности населения. Оставшиеся жили в исключительно плохих условиях. В Риге по переписи 1935 года было 7229 жилых подвалов и чердачных квартир, в которых жили рабочие и безработные[22].

Вот такой был «европейский уровень» жизни в Прибалтике. Это Марк Солонин считает, что в прибалтийских странах жить было хорошо. На деле же была распространена нищета, безработица, самые дикие формы эксплутации, бесправие рабочих в городах и на селе. О каком таком «европейском» уровне можно говорить, когда выясняется, что люди в этих странах ютились в хлеву со скотом, в подвалах и на чердаках?

Латвийский «Гулаг»

В конце 1930-х годов экономическая ситуация в Прибалтике сильно ухудшилась. С началом войны в 1939 году торговые связи прибалтийских государств с Великобританией сократились, а летом 1940 года прервались окончательно. Немцы заминировали вход в Балтийское море, прервав судоходство, в Северном море и Атлантике разворачивались морские сражения на судоходных коммуникациях. Эстония и Латвия экспортировали свои товары через Швецию и Норвегию. Но с оккупацией Норвегии и эти связи оборвались. Латвийский экспорт в первой половине 1940 года сократился на 71 %. Главным покупателем прибалтийских товаров стала Германия, которая всегда рассматривала Прибалтику как свой сырьевой придаток и старалась сбивать цены. Латвии крупно помог Советский Союз, который в 1939 году, несмотря на все противоречия и трения, по торговому соглашению предоставил право транзита латышских товаров в Мурманск и черноморские порты. Но и это не помогло. С 1939 года начался обвальный экономический кризис и повальное бегство капитала.

Латвию стала душить безработица, и тут латвийское правительство стало проводить политику, которую в современной Латвии очень не хотят помнить. В начале 1939 года, то есть еще до начала войны, был принят «Закон о предоставлении работы и распределении рабочей силы», который отнял право на свободу труда. По этому закону никто не имел права выбрать место работы, устроиться на работу без разрешения специального органа – Latvijas Darba Centr?l?.

Это была официально введенная система принудительного труда. В городах было запрещено нанимать на работу тех, кто проживал в них менее двух лет. Этот запрет затронул широкую массу безработных, которые перед введением этой меры часто переезжали в поисках работы. Безработных в принудительном порядке распределяли на тяжелые и низкооплачиваемые работы в кулацкие хозяйства, на торфоразработки и заготовку леса, с оплатой в 1–2 лата в день. Для сравнения, в промышленности неквалифицированный рабочий получал 3,6–3,7 лата в день, а квалифицированный рабочий до 5 лат в день. До 1 мая 1939 года Latvijas Darba Centr?l? распределила 8600 человек[23].

Теперь прибалтийские националисты упрекают нас, что в СССР был «Гулаг» и принудительный труд. А в Латвии было что? Тот же самый принудительный труд и такой же «Гулаг». Разница была в том, что в СССР добывали золото и валили лес заключенные, которые были признаны виновными в уголовных преступлениях. Не будем сейчас спорить, насколько обоснованно. Главное, что в Латвии людей отправляли на принудительные работы без какой-либо вины, без какого-либо приговора, просто потому, что «жить стало трудно», а объект поклонения и обожания латышских фашистов – Германия прикончила им почти всю внешнюю торговлю и ввергла Латвию в сильнейший экономический кризис, по сравнению с которым Великая депрессия стала казаться годами процветания и богатства.

С разгоранием войны в Европе положение в Латвии только ухудшалось. Если в декабре 1939 года, по данным Latvijas Darba Centr?l?, было 4 тысячи зарегистрированных безработных, то в марте 1940 года их стало 13,2 тысячи. Это официальные данные, а по подсчетам А.А. Дризула, численность безработных достигала 44 тысяч человек[24]. Поток людей, которых Latvijas Darba Centr?l? погнала на принудительные работы, резко вырос и в январе – апреле 1940 года составил 30,8 тысячи человек. В апреле 1940 года был разработан еще более дикий план, предусматривающий увольнение в мае – сентябре 1940 года 32,2 тысячи рабочих и служащих в городах и отправку их на принудительные работы в сельскую местность[25].

Это вызвало массовое сопротивление по всей Латвии. С апреля 1940 года стали отмечаться случаи, когда рабочие предприятий стали отказываться ехать в деревню, во многих случаях не удавалось отправить ни одного человека. Люди были готовы голодать, лишь бы не ехать на принудительные работы. Все это безумие было прекращено вводом Красной Армии в Латвию 21 июня 1940 года. Надо ли говорить, что население Латвии встретило Красную Армию как освободителей от собственного правительства, загонявшего их в латвийский «Гулаг» под названием Latvijas Darba Centr?l??

Теперь в Латвии старательно не хотят вспоминать об этом позорном моменте в своей истории. Даже поисковая система Google не дает никаких ссылок по запросу «Latvijas Darba Centr?l?», нет об этой организации статьи в латышской Википедии. Ни ссылок, ни упоминаний, в особенности на фоне пространных излияний на тему «советской оккупации». Действительно, к чему теперь европейской нации вспоминать о том, как они же сами превратили всю свою страну в концлагерь и гнали своих же соотечественников на принудительные работы?

Таким образом, от уверения Марка Солонина о «европейской уровне» и об «огромных экономических успехах» жизни в странах Прибалтики не остается камня на камне, если обратиться к материалам. Все оказывается с точностью до наоборот: деиндустриализация, бедность, безработица, полчища батраков, метание в тисках кризиса, принудительный труд для безработных. Прибалтика была не на европейском уровне, а была очень бедной европейской окраиной. Причем этот путь прибалтийские страны выбрали сами, в особенности Латвия и Эстония: разорвали традиционные экономические связи с СССР, разрушили свою крупную промышленность, сделали ставку на «датский путь» (не подумав при этом, что им придется конкурировать с этой же самой Данией на европейском рынке сельхозпродукции) и аграризацию. Все исследователи и экономисты в разных словах этот момент подчеркивали, что экономические трудности Прибалтики в межвоенный период есть следствие выбранной ими политики и следствие размежевания с СССР, продиктованное их идеологической позицией и прогерманской ориентацией. В известной степени прибалтийские страны в это время стали жертвой своей же независимости.

Все это потом сильнейшим образом сказалось на подготовке к войне на территории Прибалтики. Тыловым органам Красной Армии не на что было опереться в военно-хозяйственной работе. Не хватало казарм и жилья, и даже военные команданты крупных городов не могли обеспечить расквартирование советских войск. Не было заводов и фабрик, пригодных для выполнения военных заказов, например для ремонта оружия и техники, производства запчастей, боеприпасов, снаряжения, одежды и обуви. Не было достаточных строительных мощностей и производства стройматериалов. Это привело к тому, что Красной Армии при обустройстве в Прибалтике очень и очень многое приходилось везти с собой и создавать собственными руками, отвлекаясь от боевой подготовки.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.