Сельский быт военной поры

Семья, в которую поселили маму и Ларису, жила в обыкновенной, довольно просторной избе. Хозяйку дома звали Анна Павловна Криницына. Она была тогда еще нестарой, полной сил, женщиной. Вместе с ней жили мать и сын-дошкольник.

Чтобы как-то поддерживать здоровье свое и Ларисы, маме пришлось распродавать собственные вещи. Надо сказать, что местные жители в своем большинстве не имели городской одежды, носили то, что производили сами – пряли, ткали, шили. Главным материалом был лен. Оказалось, что неожиданно большим спросом у местных крестьянок пользовались краски для тканей. Мать стала умолять отца с первой же возможностью добыть и прислать немного краски. И вот однажды он прислал несколько пакетиков.

И когда я в очередной раз пришел в гости к маме, мы организовали торговую операцию. Дома в деревне Большой Лом были окружены высокими заборами и воротами. Подходим к одному дому, дергаем за кольцо. Наконец, выходит хмурая хозяйка:

– Что вам?

Мамаша моя достает какую-то кофточку, показывает ее женщине. Та смотри, щупает, но затем отрицательно качает головой. Тогда мама достает из сумки пакетик краски. Лицо хозяйки расцветает:

– А вот это очень нужно!

Начинается торг. В итоге за пару пакетиков краски получаем несколько яиц и банку сметаны.

В этой деревне я впервые познакомился с устройством деревенского быта. Жилой дом, где разместили маму, представлял собой большое помещение с минимумом перегородок, маленькими окнами, довольно высокими потолками. В доме было множество ранее мне не известных предметов – прялка, ткацкий станок, маслобойка, у печи – различного рода ухваты, кувшины, котлы и прочие приспособления для приготовления пищи. Стены дома сплошь оклеены страницами из какого-то дореволюционного издания, повествующего о русско-японской войне.

В доме доминировала большая печь с огромной лежанкой. В центре помещения установлено деревянное корыто со специальным устройством, которое называется гнеток. В него вставляется лучина. Как только стемнеет, лучина зажигается и освещает комнату скудным светом. Когда она догорает, то огарок падает в корыто, предварительно заполненное водой, где гаснет. После этого в гнеток вставляется следующая лучина, и так весь вечер. Когда я ночевал у мамы, то добровольно брал на себя обязанности зажигать лучину, поскольку возле нее было посветлее, что давало мне возможность читать книгу.

Вспоминаю, как иногда вечерами к хозяйке приходили в гости соседки. Они вместе садились у стола и при свете лучины оживленно обсуждали различные местные новости и то, скоро ли закончится война. Воздух в избе, понятное дело, спертый, однако, поскольку на дворе зима, дом не проветривали, чтобы сохранить тепло. Самое хорошее и удобное место было на печке, где было тепло и уютно.

Весьма характерным было устройство хозяйственных пристроек. Все они были подведены вместе с домом под одну крышу. Там располагались хлев для коровы, помещения для других животных, сеновал, туалет. Рядом с домом был огород. И все это было ограждено высоким забором. Однажды я был свидетелем необычного для горожанина случая. Как-то под ночь вдруг ударил большой мороз. Хозяйка забеспокоилась, убежала во двор.

Через некоторое время она завела в избу корову. Корова вела себя смирно, видно, не впервые оказалась в такой обстановке, ее лишь почему-то беспокоил свет лучины. Наглядевшись на него, она время от времени продолжительно мычала. Вот так вместе с ней и провели вечер и ночь.

Но главное, что меня поразило, это то, что сельские жители, по существу, сами себя кормили и одевали. В каждом доме была прялка, – это такое приспособление, при помощи которого из волокон льна или конопли вытягивали нить. Затем на небольшом ткацком станке весьма замысловатой конструкции превращали эти нити в ткани. С помощью трав, каких-то корней ткани окрашивали в различные цвета, которые, правда, не были такими яркими, как фабричные.

В те военные месяцы и годы крестьяне одевались преимущественно в эти самодельные ткани. Из них же изготавливали белье, различные поделки, коврики, вышивки, которыми украшали жилища. Этим женщины занимались при любой свободной минуте. Девочек обучали умению прясть, ткать, шить и вышивать с раннего детства.

Я часто думаю: какое все-таки это было тяжелейшее время, но какая степень самоотдачи проявлялась нашим народом! Представим на мгновение жизнь тогдашнего села. Мужчины в своем большинстве ушли на фронт, за исключением разве что нескольких человек, хронически больных и инвалидов. Фронт, как зловещий косарь, выкашивал подрастающую молодежь. Уходили на фронт десятками, а возвращались единицы, в основном искалеченные. Женщины работали на самых тяжелых работах. Приходилось слышать, как сделав перерыв в работе, они собирались в круг и начинали петь грустные песни. Нередко эти песни заканчивались плачем в голос. В то время то одной, то другой из них приходили похоронки – извещения о гибели родных людей.

Нормой было постоянное полуголодное существование. В годы войны деревня чистого хлеба не едала. Рабочий день был неограничен, работали от рассвета до темноты. Упорядоченной оплаты за труд в колхозах не было.

На так называемые трудодни люди получали практически крохи – то, что оставалось после выполнения обязательных государственных поставок. Дети от 12 лет и старше во время школьных каникул привлекались к работе в колхозе в обязательном порядке.

При всем этом, сельские жители проявляли к нам, ленинградцам, детям и женам фронтовиков, доброту. Мы никогда не слышали каких-то попреков, вроде того, что вот понаехали, заселились в наши дома, корми вас, когда и самим есть нечего.

Такого, твердо могу сказать, не было не только в нашем селе Александровское, но и в других местах, где жили эвакуированные ленинградцы.

Мама моя по происхождению была тоже крестьянкой. Поэтому, когда она попала в деревенскую жизнь, то быстро освоилась среди местных жителей. Я видел и чувствовал по хозяйке дома, что людям нравится, что она не чванится своим положение жены командира, не чурается черновой работы, проста в общении с людьми и быстро вошла в ритм местной деревенской жизни. У соседки была швейная ножная машинка, старая, еще дореволюционная, сделанная в Германии. Договорившись с владелицей, мама начала шить на этой машинке разные нужные вещи. К ней стали обращаться женщины с просьбой пошить то рубаху, то трусы, то занавеску. Естественно, как это принято в деревне, за работу платили в основном продуктами. На этой же машинке мама обшивала и нас. По мере нашего подрастания перешивала вещи в основном от самого старшего, то есть от меня, к более младшим.

Была еще одна интересная деталь в ее тогдашней жизни. Как-то она сделала большую ошибку. Под большим секретом сообщила хозяйке, что умеет гадать на картах. Конечно, при этом был упомянут и случай, когда она угадала приход отца с фронта. Естественно, что на следующий день об этом знали уже все женщины деревни. И тут началось… Обычно к вечеру то одна, то другая приходят с одной просьбой: «Надя, погадай!» В деревне почти все мужчины были на войне, и настроения женщин в такой обстановке были наполнены мистикой, верой в чудеса. Мама обычно отказывалась, ссылаясь на то, что она жена политрука, что его строго накажут, если узнают, чем она тут занимается. Но иногда ей приходилось уступать.

Зимой мама пыталась создать в деревне коллектив художественной самодеятельности.

Но почему-то из этого ничего не вышло. Видимо, люди очень уставали на работе в колхозе, а ведь у них было еще и свое хозяйство.

От той поры осталось еще одно сильное воспоминание. В местном колхозе был один примечательный человек, мужчина старшего возраста. Он успел побывать на войне, потерял там ногу. Протеза у него не было. Тем не менее, он работал объездчиком, ездил на лошади и следил, чтобы не воровали урожай с полей. Как-то он застал нас, детдомовцев, в поле с турнепсом (это такая кормовая культура, похожая на репу, довольно сладкая, и у нас, детей, пользовалась спросом). Очень ловко соскочил с лошади, подозвал к себе и предложил взять каждому по одному турнепсу. Затем сел на землю и пригласил нас присесть вокруг него. Неожиданно попросил рассказать о том, что мы испытали во время блокады Ленинграда. Мы долго, перебивая друг друга, рассказывали ему. Он внимательно слушал, покачивая головой. Затем сам начал рассказывать о войне. Впоследствии он еще много раз разговаривал с нами, рассказывал о себе, о своих товарищах, но никогда не жаловался на судьбу. Мы так и не узнали, где и как он потерял на фронте ногу. Очень сдержанный, сильный был человек. Настоящий мужчина.

Те невероятно трудные условия, в которых в годы войны жила деревня, сегодня трудно представить.

Иногда пытаются объяснить покорность народа, его примирение с тогдашними условиями жизни давлением репрессивного аппарата, свирепым трудовым законодательством.

Полагаю, что элемент давления, несомненно, присутствовал. Но он не был главным, определяющим в общем порядке вещей. Думаю, главное все же состояло в том, что сельские жители хорошо понимали степень опасности, исходящей от врага для страны и для каждого человека лично, понимали, что тем, кто воюет на фронте, приходится еще тяжелее. Во всем этом была своя мера справедливости. Поэтому и не роптали, а, сжав зубы, терпели и работали.