Дело комиссара Люшкова

Ранним утром 13 июня 1938 года навстречу маньчжурским пограничникам, охранявшим границы марионеточной империи Маньчхоу-Го с Советским Союзом неподалеку от озера Хасан, направился человек лет 37–38, небольшого роста (около 160 см) с густой черной шевелюрой и гимнастерке с тремя ромбами комиссара госбезопасности 3 ранга на петлицах (в армии это соответствовало званию комкора). Его большие кристально чистые глаза, прикрытые длинными ресницами, пронзали встречных острым взором профессионального дознавателя. Раннее брюшко выдавало человека, привыкшего к кабинетной работе. При задержании неизвестный не оказал никакого сопротивления и сразу же заявил, что является высокопоставленным сотрудником НКВД. В доказательство он предъявил служебное удостоверение за номером 83, выписанное на имя Генриха Самойловича Люшкова, комиссара государственной безопасности 3 ранга, состоящего в должности начальника Управления НКВД Дальневосточного края. Удостоверение подписал сам Народный Комиссар Внутренних Дел СССР Генеральный комиссар госбезопасности Николай Иванович Ежов. Вернее, проставлены все его должности и звание, но сам автограф отсутствует. Выданное 1 февраля 38-го, удостоверение было действительно до конца года. Еще задержанный имел с собой депутатский билет Верховного Совета СССР, причем избирался Генрих Самойлович от Камчатско-Колымского избирательного округа, самого для НКВД подходящего – из-за обилия лагерей. 3500 маньчжурских юаней, которые, как честно признался, прихватил с собой из средств, предназначенных для оплаты иностранной агентуры.

Генрих Самойлович попросил, чтобы его поскорее переправили в Японию. Свой побег он объяснил боязнью стать жертвой очередной кровавой чистки. И готов был рассказать японцам все, что знал. Через три недели, 1 июля, японские власти приняли решение обнародовать факт бегства в Страну Восходящего Солнца высокопоставленного чекиста. В газетах поместили фотографию Люшкова и фотокопию его удостоверения. Заголовки были соответствующие: «Жертвы чисток», «Казнен миллион советских граждан», «СССР в потоках крови». Вот что писала, например, 8 июля 1938 года газета «Хакодате симбун» в связи с дело Люшкова: «На Дальнем Востоке создана система лагерей, созданных для жертв террора, развязанного Сталиным внутри страны. По свидетельству Люшкова, все показательные процессы, организованные после убийства Кирова в декабре 1934 года (объединенного зиновьевско-каменевского блока, центра Сокольникова-Пятакова, маршала Тухачевского и др.), сфабрикованы с начала и до конца. Они готовились и проводились по личным указаниям Сталина… В лагерях находится между 4 и 5 миллионами человек… И это тот прогрессивный социальный строй, который Сталин при помощи Коминтерна старается навязать мировой цивилизации?».

В цифрах Люшков позволил себе кое-какие поэтические преувеличения. Так, в лагерях в 1938 году было только 1882 тыс. заключенных, а число приговоренных к смертной казни за политические преступления в 1921–1954 годах далеко не достигло названной Генрихом Самойловичем цифры и составило только 643 тыс. человек. Однако насчет фабрикации политических процессов и масштаба репрессий бывший комиссар госбезопасности говорил правду. В этом он и сам принимал самое деятельное участие.

Побег Люшкова вызвал переполох в Москве, причем на самом высоком уровне. Его дело обсуждалось на Политбюро и стало одним из поводов для смещения еще недавно всесильного Н. И. Ежова. 23 ноября 1938 года еще недавно всесильный «железный нарком» обратился в Политбюро, ЦК и лично к товарищу Сталину с просьбой об отставке. Одной из причин такого шага Николай Иванович назвал дело Люшкова: «Вина моя в том, что, сомневаясь в политической честности таких людей, как бывший начальник УНКВД Дальневосточного Края предатель Люшков и последнее время наркомвнудел Украинской ССР предатель Успенский, не принял достаточных мер чекистской предупредительности и тем самым дал возможность Люшкову скрыться в Японию и Успенскому неизвестно куда (уже при Берии чекисты выследили Александра Ивановича Успенского, которому не удалось избежать пули в лубянском подвале. – Б. С.)…». В этом же письме Ежов, как положено, каялся, признавал «большие недостатки и промахи», но при этом гордо заявил: «Погромил врагов здорово».

В конце ноября 1938 года Николай Иванович, только что лишившийся поста наркома внутренних дел, но еще оставаясь на эфемерной должности наркома водного транспорта, признавался в письме Сталину: «Решающим был момент бегства Люшкова. Я буквально сходил с ума. Вызвал Фриновского (первого заместителя наркома внутренних дел, командарма 1 ранга. – Б. С.) и предложил вместе докладывать вам. Один был не в силах. Тогда же Фриновскому я сказал: „Ну, теперь нас крепко накажут…“. Я понимал, что у вас должно создаться настороженное отношение к работе НКВД. Оно так и было. Я это чувствовал все время». Ежов не ошибся. Опального шефа НКВД действительно собирались «громить», точно так же, как он сам ранее «громил врагов народа». Правда, наказания пришлось ждать полтора года. Расстреляли «железного наркома» за руководство заговорщической организацией, шпионаж, фальсификацию уголовных дел и гомосексуализм 4 февраля 1940 года. Два первых обвинения были вполне фантастичны и самим Николаем Ивановичем не раз навешивались на фигурантов политических процессов. Два последних наоборот, были абсолютно истинны (хотя гомосексуализм по сегодняшнему уголовному кодексу России преступлением уже не является). В тот же день казнили и М. П. Финовского. Инкриминировали ему все то же самое, за исключением гомосексуализма.

О судьбе руководителей НКВД стало известно много лет спустя. Однако Люшков наверняка догадался, что с Ежовым и Фриновским поступили так же, как они собирались поступить и с ним самим. В начале июня 38-го Генриха Самойловича отозвали из Владивостока в Москву для назначения на работу в центральный аппарат НКВД. Люшков сразу решил, что Ежов собирается расправиться с ним как с представителем «старой гвардии» прежнего наркома Г. Г. Ягоды. В первые же дни после прибытия в Японию бывший глава НКВД Дальнего Востока написал дневник, где рассказал, почему стал перебежчиком. Отрывки из дневника были опубликованы в японских газетах, а в полном виде он появился в августе 1938 года в издававшемся «для служебного пользования» ежемесячном бюллетене «Гайдзи гэппо» (Ежемесячнике иностранного отдела полиции). Вот как звучат откровения Люшкова в обратном переводе с японского, сделанном А. В. Трехсвятским: «Почему я, человек, который занимал один из руководящих постов в органах власти „Советов“, решился на такой шаг, как бегство? Прежде всего, я спасался от чистки, которая вот-вот должна была меня коснуться. Накануне я получил приказ о переводе на новое место службы в Москву и директиву о немедленном отбытии туда; вместе со мной аналогичную телеграмму получил секретарь Далькрайкома Легконравов; вызов руководящих сотрудников в Москву с последующим арестом стал в последнее время обычным. (В качестве примера можно привести: глава НКВД по Ленинградской области Заковский, глава НКВД Украины Леплевский, глава НКВД Белоруссии Берман, глава НКВД по Свердловской области Дмитриев и др.). Все они принадлежали к руководящему звену чекистов „старого призыва“, к которому принадлежу и я. Я чувствовал, что в ближайшее время такая же участь постигнет и меня. Я стал готовиться к бегству, организовав командировку в район границы. Сначала я планировал переход в районе Гродеково, но в итоге перешел границу в районе Посьета (под предлогом необходимости встретиться в пограничной полосе со своим агентом из Маньчжоу-Го. – Б. С.).

Я много размышлял, перед тем как пойти на такое чрезвычайное дело, как бегство из СССР. Передо мной была дилемма: подобно многим членам партии и советским работникам быть оклеветанным и расстрелянным как „враг народа“ или же посвятить остаток жизни борьбе со сталинской политикой геноцида, которая приносит в жертву советский и другие народы. Мое бегство поставило под удар мою семью и друзей. Я сознательно пошел на эту жертву, чтобы хоть в какой-то мере послужить освобождению многострадального советского народа от террористически-диктаторского режима Сталина».

Здесь концы с концами у Генриха Самойловича явно не сходятся. Если ему пришлось бежать, спасаясь от неминуемого ареста и расстрела, то при чем здесь какая-то «сознательная жертва». Выбора-то все равно не было: требовалось свою шкуру спасать. Да и о семье, кстати сказать, Люшков успел позаботиться. При обыске японцы обнаружили у него телеграмму с довольно странным текстом: «Шлю свои поцелуи…». Перебежчик объяснил, что, приняв решение о побеге, отправил в Москву 27-летнюю жену Инну с 11-летней дочерью. Упомянутая телеграмма была условным сигналом, что семья выезжает на поезде через Польшу в Западную Европу, где дочери должны были сделать срочную операцию. Получив телеграмму, Люшков совершил переход границы. Семья его судьбы неизвестна до сих пор. Мы не знаем, в частности, удалось ли им вообще покинуть пределы СССР. Что же касается объяснений своего бегства высокими идейными соображениями, то в этом пункте Люшков вряд ли вызвал доверие у японцев. Сам Генрих Самойлович только что закончил депортацию с Дальнего Востока корейцев и китайцев с Дальнего Востока в Среднюю Азию. И размах репрессий на восточной окраине России достиг пика именно при нем. Поэтому Люшков в дневнике счел необходимым покаяться: «Велики мои преступления перед народом, так как я сам участвовал в этой страшной сталинской политике, убившей многих и многих советских людей. Нет особой надобности говорить, что сам факт моего бегства будет преподнесен как доказательство того, что я шпион, продавшийся японский наймит… Но у меня не было и нет иных целей бегства, кроме тех, о которых я уже говорил.

Почему я выбрал Японию? Я работал на Дальнем Востоке, т. е. важную роль сыграл географический фактор. Я благодарен стране, которая приняла меня как политического беженца и предоставила мне убежище. Не так уж редко противники политического режима, воцарившегося на их родине, вынуждены были бежать из своей страны. Руководители большевистской партии во времена борьбы с царизмом долгое время находили политическое убежище в капиталистических странах, и пользовались материальной помощью этих стран в борьбе за свой народ, и не стыдились этого».

Генрих Самойлович намекал на немецкие деньги, полученные большевиками в годы Первой мировой войны. И патетически восклицал: «Да, я предатель, но я предал Сталина, а не мой народ и родину, и однажды, когда деспот будет свергнут, я вернусь домой, в новую светлую Россию».

Люшков утверждал, что на него сильно повлияли события, связанные с убийством Сергея Мироновича Кирова: «Для меня стало очевидным, что ленинизм потерял стержневую роль в политике партии. Мои сомнения начались с убийства Кирова Николаевым в 1934 году. Это убийство оказало большое влияние на партию и государство. Я не только в то время находился в Ленинграде и под руководством Ежова принимал участие не только в расследовании этого убийства, но и в последующих событиях: публичных процессах и казнях. Я имел непосредственное отношение к следующим делам:

1. Дело „Ленинградского центра“ в начале 1935 года.

2. Дело „террористического центра“, готовившего убийство Сталина в Кремле в 1935 году.

3. Дело „объединенного троцкистско-зиновьевского центра“ в августе 1936 года.

Перед лицом мировой общественности я должен прямо заявить, что все эти „дела“ являются сфабрикованными. Николаев никогда не принадлежал к группе Зиновьева. Из знакомства с его дневниками видно, что это человек неуравновешенный, находящийся в плену диких фантазий, возомнивший себя вершителем судеб человечества и исторической личностью. Это хорошо видно из его дневника. Обвинения, прозвучавшие на судебном процессе в августе 1936 года (о связи с троцкистами и фашистским гестапо, об участии в заговоре Зиновьева и Каменева и их связи через Томского, Рыкова и Бухарина с правым центром), являются выдумкой. Все они были убиты, потому что, как и многие другие, выразили свое несогласие с антинародной политикой Сталина. Но их нельзя назвать выдающимися политиками, поскольку они тоже ответственны за творимое в стране».

Однако Генрих Самойлович категорически опровергал слухи о том, что к убийству Кирова приложил руку Сталин. В частности, Люшков доказывал, что Сталин не мог организовать убийство кировского охранника Борисова, важного свидетеля по делу о покушении. Когда 2 декабря 1934 года Сталин позвонил заместителю Ягоды Я. С. Агранову и потребовал срочно доставить Борисова в Смольный на допрос, Лужков, в ту пору – заместитель начальника секретно-политического отдела НКВД, присутствовал при этом разговоре. От звонка Сталина до роковой аварии грузовика, в которой погиб Борисов, прошло всего полчаса, а этого времени, утверждал Люшков, как профессионал, абсолютно недостаточно для организации покушения. Опровергает он и распространенную версию, будто Л. В. Николаев убил Кирова из ревности, подозревая в нем любовника своей жены. Действительно, в николаевском дневнике, опубликованном несколько десятилетий спустя, главной причиной, толкнувшей его на теракт, выступает обида на несправедливое, как полагал Леонид Васильевич, увольнение его с работы – из ленинградского Института истории ВКП (б). В дневнике Николаев, человек с на редкость склочным характером, сначала писал о своем намерении убить директора Института, потом второго секретаря обкома и лишь потом остановил свой выбор на Кирове как главном виновнике того, что жалобы обиженного партийца Ленинградский обком так и не удовлетворил. О любовных похождениях Мироныча говорил весь Ленинград, но нет никаких данных, что среди прочих он остановил свой выбор на николаевской жене Мильде Драуле и тем более что ее муж знал об этой связи. Неужели Мильда Драуле ухитрилась переспать со всей ленинградской номенклатурой?

Не исключено, что одним из непосредственных поводов к бегству Люшкова стала подготовка к осуществлению советской стороной провокации в районе высоты Заозерная у озера Хасан, о чем начальник Дальневосточного НКВД не мог не знать. 8 июня 1938 года Главный Военный Совет РККА принял постановление о создании на базе Особой Дальневосточной Краснознаменной Армии Дальневосточного фронта, что ясно указывало на приближение военной грозы. Люшков через сеть осведомителей и Особые отделы знал истинное состояние советских войск на Дальнем Востоке и всерьез опасался, что в случае неудачи станет одним из козлов отпущения. Здесь, по всей видимости, Генрих Самойлович тоже не ошибся. Неудача у озера Хасан стоила командующему Дальневосточным фронтом Маршалу Советского Союза Василию Константиновичу Блюхеру не только высокого поста, но и головы.

По японской версии, опубликованной в августе 1938 года в издававшемся Охранным бюро МВД Японии бюллетене «Гайдзи гэппо», события развивались следующим образом: «Инцидент у высоты Чангуфэнь (японское название Заозерной. – Б. С.) начался 12 июля 1938 года, когда несколько десятков советских солдат перешли советско-маньчжурскую границу и, противозаконно заняв высоту Чангуфэнь, начали возводить на ней укрепления. 14 июля представители властей Маньчжоу-Го, а 15 июля – правительство Японии выразили протест в связи с действиями советской стороны; в ответ на это СССР продолжал наращивать численность своего контингента в районе высоты. В результате контрмер, предпринятых императорской армией, а также переговоров между японским послом в СССР Сигэмицу и советским наркомом иностранных дел Литвиновым, проходивших 4, 7 и 10 августа, было заключено соглашение о перемирии, а затем, 11–13 августа – соглашение о демаркации границы в этом районе, благодаря чему данный инцидент был окончательно урегулирован».

Советская версия того, из-за чего произошли бои у озера Хасан, естественно, иная. Согласно ей, 15 июля 1938 года в районе Заозерной нарушил границу японский жандарм Сякуни Мацусима. Выстрелом из винтовки нарушитель был убит. В него стрелял начальник инженерной службы Посьетского отряда В. Виневитин. Японцы утверждали, что труп лежал на маньчжурской стороне границы, и, следовательно, виноваты в инциденте русские. Последующее расследование, проведенное по инициативе Блюхера, показало, что убийство действительно произошло на территории Маньчжоу-Го. Но началось все несколькими днями раньше. В первых числах июля советские пограничники скрытно заняли позиции на вершине Заозерной и стали рыть там окопы и возводить проволочные заграждения. Граница же проходила по гребню сопки. 12 июля японцы обнаружили советские укрепления, а 15-го послали туда отряд жандармов, один из которых и был убит. В тот же день временный поверенный в делах Японии в Москве Ниси потребовал от советской стороны вернуть пограничников на прежние позиции. В ответ заместитель наркома иностранных дел Б. Стомоняков заявил, что ни один советский солдат границы не нарушал. Через четыре дня состоялся резкий обмен мнениями между послом М. Сигемицу и наркомом М. Литвиновым. По инициативе японского командования границу перешли десятки местных жителей с письмами, где просили русских уйти с маньчжурской земли. Интересно, что советская сторона бои у озера Хасан непосредственно увязывала с бегством бывшего шефа Дальневосточного НКВД. В стенгазете советского посольства в Токио с характерным названием «Высота Заозерная – исконно русская земля», содержание которой стало известно японскому агенту, утверждалось, что пресса Японии в связи с «делом Люшкова» раздула истерическую и лживую пропагандистскую кампанию, и Советский Союз вынужден был укрепить свои дальневосточные границы. Но это была всего лишь пропагандистская уловка, правда, не для широкой публики, а для дипломатов и военных. На самом деле, как мы помним, Дальневосточный фронт был сформирован за несколько дней до побега Люшкова и за месяц до первых выстрелов на Заозерной.

Тем временем в дело вмешался Блюхер, пославший на Заозерную собственную комиссию. В секретном приказе наркома обороны Ворошилова, изданном 31 августа 1938 года и посвященного итогам хасанских боев, с возмущением говорилось: «Руководство командующего Дальневосточного Краснознаменного фронта маршала Блюхера в период боевых действий у озера Хасан было совершенно неудовлетворительным и граничило с сознательным пораженчеством. Все его поведение за время, предшествовавшее боевым действиям и во время самих боев, явилось сочетанием двуличия, недисциплинированности и саботирования вооруженного отпора японским войскам, захватившим часть нашей территории. Заранее зная о готовящейся японской провокации (точнее, советской. – Б. С.) и о решениях правительства по этому поводу, объявленных тов. Литвиновым послу Сигемицу, получив еще 22 июля директиву наркома обороны о приведении всего фронта в боевую готовность, тов. Блюхер ограничился отдачей соответствующих приказов и ничего не сделал для проверки подготовки войск для отпора врагу и не принял действительных мер для поддержки пограничников полевыми войсками. Вместо этого он совершенно неожиданно 24 июля подверг сомнению законность действий наших пограничников у озера Хасан. Втайне от члена Военного Совета тов. Мазепова, своего начальника штаба тов. Штерна, зам наркома обороны тов. Мехлиса и заместителя наркома внутренних дел тов. Фриновского, находившихся в это время в Хабаровске (все они далеко неслучайно прибыли еще до начала боев. – Б. С.), тов. Блюхер послал комиссию на высоту Заозерная и без участия начальника погранучастка произвел расследование действий наших пограничников. Созданная таким подозрительным порядком комиссия обнаружила „нарушение“ нашими пограничниками маньчжурской границы на 3 метра и, следовательно, „установила“ нашу „виновность“ в возникновении конфликта на озере Хасан. Ввиду этого тов. Блюхер шлет телеграмму наркому обороны об этом мнимом нарушении нами маньчжурской границы и требует немедленного ареста начальника погранучастка и других „виновников в провоцировании конфликта“ с японцами. Эта телеграмма была отправлена тов. Блюхером также втайне от перечисленных выше товарищей. Даже после указания от правительства о прекращении возни со всякими комиссиями и расследованиями и о точном выполнении решений Советского правительства и приказов наркома обороны, тов. Блюхер не меняет своей пораженческой позиции и по-прежнему саботирует организацию вооруженного отпора японцам».

25 июля, на следующий день после прибытия блюхеровской комиссии, начальник войск Дальневосточного пограничного округа Соколов отчитал своего подчиненного, начальника Посьетского пограничного отряда Гребенника:

«– Где сказано, что надо допускать на линию границы командный состав, не имеющей отношения к охране границы? Почему не выполняете приказ о недопуске на границу без разрешения?.. Вы не выполняете приказ, а начальник штаба армии фиксирует один окоп за линией границы, там же проволочные заграждения. Почему расходится с вашей схемой, подписанной Алексеевым (начальником штаба Посьетского погранотряда. – Б. С.)?

– Оборудование высоты проходило ночью, – неуверенно оправдывался Гребенник.

– Почему не сходятся ваши донесения со схемой, правда это или нет? – не унимался Соколов.

– После проверкой прибором теодолитом оказались небольшие погрешности, – признал начальник Посьетского погранотряда. – Сейчас эта ошибка исправляется.

– А 4-метровая пограничная полоса учтена? – допытывался шеф пограничников Дальнего Востока.

– Учтена, – заверил Гребенник.

– Значит, окоп и проволока находятся за 4-метровой пограничной полосой на сопредельной стороне? – уточнил Соколов.

– Окоп трудно определить, – объяснял командир погранотряда, – по приборам якобы часть окопа вышла на несколько сантиметров вперед, а проволочный спотыкач (наверное, одноименный напиток пограничник сильно уважал. – Б. С.) находится рядом перед окопом, на высоте травы. Повторяем, эту ошибку сейчас исправляем…».

Если перевести этот уклончивый диалог на обычный русский язык, станет ясно, что фактически нарушение границы со стороны советских пограничников имело место, но они предпочитали называть это ошибкой, связанной с несовершенством геодезических приборов. И Кузьму Евдокимовича Гребенника вроде бы можно понять. Совсем недавно на его участке ушел в Маньчжурию Люшков, а тут еще посланная Блюхером комиссия обвиняет беднягу в «провоцировании конфликта с японцами», и сам грозный дальневосточный маршал требует его ареста. Вряд ли, конечно, Кузьма Евдокимович послал бойцов на гребень Заозерной по своей инициативе. И роковой выстрел в японского жандарма, думается, был совсем не случайным. Но что именно его в случае чего сделают главным и единственным виновником инцидента, начальник Посьетского погранотряда понимал очень хорошо. Однако Сталин решил идти до конца и показать японцам силу Красной армии.

Беда была в том, что красноармейцы воевать не очень-то умели. В итоговом приказе Ворошилова об этом говорилось вполне откровенно: «Виновниками в этих крупнейших недочетах и в понесенных нами в сравнительно небольшом боевом столкновении чрезмерных потерях являются командиры, комиссары и начальники всех степеней Дальневосточного Краснознаменного фронта, и в первую очередь командующий Дальневосточным Краснознаменным фронтом маршал Блюхер. Вместо того чтобы честно отдать все свои силы делу ликвидации вредительства и боевой подготовки Дальневосточного Краснознаменного фронта и правдиво информировать партию и Главный Военный Совет о недочетах в жизни войск фронта, тов. Блюхер систематически из года в год прикрывал свою заведомо плохую работу и бездеятельность донесениями об успехах, росте боевой подготовки фронта и общем благополучном его состоянии. В таком же духе им был сделан многочасовой доклад на заседании Главного Военного Совета 28–31 мая 1938 года, в котором он скрыл истинное состояние войск Дальневосточного фронта и утверждал, что войска фронта хорошо подготовлены и во всех отношениях боеспособны.

Сидевшие рядом с Блюхером многочисленные враги народа умело скрывались за его спиной, ведя свою преступную работу по дезорганизации и разложению войск Дальневосточного Краснознаменного фронта. Но и после разоблачения и изъятия из армии изменников и шпионов тов. Блюхер не сумел или не захотел по-настоящему реализовать очищение фронта от врагов народа. Под флагом особой бдительности он оставил вопреки указаниям Главного Военного Совета и наркома незамещенными сотни должностей начальников частей и соединений, лишая таким образом войсковые части руководителей, оставляя штабы без работников, не способными к выполнению своих задач. Такое положение тов. Блюхер объяснял отсутствием людей (что не отвечает правде) и тем самым культивировал огульное недоверие ко всем командно-начальствующим кадрам Дальневосточного Краснознаменного фронта».

Насчет боевой подготовки все в ворошиловском приказе было правдой. Один из участников боев у озера Хасан С. Шаронов вспоминал: «До хасанских событий я служил в 120-м стрелковом полку 40-й стрелковой дивизии. Боевой подготовкой занимались мало. В 1937–1938 годах многих командиров забрали. Командование дивизии обезглавили полностью: арестовали комдива Васнецова, комиссара Руденко, начштаба Шталя, начальника артиллерии, начмеда и его жену, офицера-медика. В полку – та же картина. Мы, рядовые бойцы, порой не знали, кому верить. Тянулись только к политруку Матвееву, настоящему большевику, еще красногвардейской закалки. Его тоже забирали, а потом вернули. Мы спрашивали у него, когда же будем боевые гранаты метать, все деревянными да деревянными? Ему такие вопросы можно было задавать, мы знали. А Матвеев отвечал: „Вам гранату метнуть, а для государства это в корову обойдется“. Он задумывался и добавлял: „Да… еще повоюете…“».

Повоевать пришлось очень скоро. Репрессии, разумеется, ослабляли боеспособность Дальневосточной армии. Но ведь еще за год до Хасана, когда после ареста Тухачевского и нескольких других высокопоставленных военных был созван Главный Военный Совет, Сталин никаких претензий к Блюхеру как будто не имел. Выступая с большой речью 2 июня 1937 года, Иосиф Виссарионович даже защищал его от претензий, высказывавшихся «заговорщиками»: «…Они сообщают (своим немецким хозяевам, как пытался убедить Сталин присутствовавших. – Б. С.), что у нас такие-то командные посты заняты, мы сами занимаем большие командные посты – я, Тухачевский, а он, Уборевич, а здесь Якир. Требуют – а вот насчет Японии, Дальнего Востока как? И вот начинается кампания, очень серьезная кампания. Хотят Блюхера снять. И там же есть кандидатура. Ну уж, конечно, Тухачевский. Если не он, так кого же. Почему снять? Агитацию ведет Гамарник, ведет Аронштам. Так они ловко ведут, что подняли почти все окружение Блюхера против него. Более того, они убедили руководящий состав военного центра, что надо снять. Почему, спрашивается, объясните, в чем дело? Вот он выпивает. Ну хорошо. Ну, еще что? Вот он рано утром не встает, не ходит по войскам. Еще что? Устарел, новых методов работы не понимает. Ну сегодня не понимает, завтра поймет, опыт старого бойца не пропадет. Посмотрите, ЦК встает перед фактом всякой гадости, которую говорят о Блюхере. Путна бомбардирует, Аронштам бомбардирует нас в Москве, бомбардирует Гамарник. Наконец, созываем совещание. Когда он приезжает, видимся с ним. Мужик как мужик, неплохой. Мы его не знаем, в чем тут дело? Даем ему произнести речь – великолепно. Проверяем его и таким порядком. Люди с мест сигнализировали, созываем совещание в зале ЦК.

Он, конечно, разумнее, опытнее, чем любой Тухачевский, чем любой Уборевич, который является паникером, и чем любой Якир, который в военном деле ничем не отличается… Поставьте людей на командную должность, которые не пьют и воевать не умеют – нехорошо».

Василий Константинович на том заседании выразил готовность разобраться с вредителями у себя на Дальнем Востоке: «Нам сейчас, вернувшись в войска, придется начать с того, что собрать небольшой актив, потому что в войсках говорят и больше, и меньше, и не так, как нужно. Словом, нужно войскам рассказать, в чем тут дело».

– То есть пересчитать, кто арестован? – иронически заметил Сталин.

– Нет, не совсем так, – смутился Блюхер.

И Иосиф Виссарионович объяснил, что именно надо рассказывать подчиненным о «заговоре Тухачевского»: «Я бы на вашем месте, будучи командующим ОКДВА, поступил бы так: собрал бы более высший состав и им подробно доложил. А потом тоже я, в моем присутствии, собрал бы командный состав пониже и объяснил бы более коротко, но достаточно вразумительно, чтобы они поняли, что враг затесался в нашу армию, он хотел подорвать нашу мощь, что это наемные люди наших врагов, японцев и немцев. Мы очищаем нашу армию от них, не бойтесь, расшибем в лепешку всех, кто на дороге стоит. Верхним сказал бы шире».

И «неплохой мужик» Блюхер вместе с Мехлисом и Фриновским так рьяно взялся искоренять «врагов народа» в Особой Дальневосточной, что к началу конфликта у озера Хасан многие командные должности оказались вакантны. Замещать же их новыми людьми маршал боялся: вдруг они завтра тоже сделаются «наемными людьми» японцев? Неудивительно, что исход боев у сопок Заозерная и Безымянная оказался не в пользу советских войск.

Как же развивались события на советско-маньчжурской границе? 29 июля японцы атаковали высоту Безымянная на советской территории, убив пятерых пограничников. Подошедшая рота Красной армии заставила их отступить. 31 июля японские войска заняли Заозерную, а также соседнюю сопку Безымянную, вытеснив оттуда советские пограничные посты. Советские атаки на захваченные японцами высоты начались только 2 августа, когда противник уже успел окопаться и оборудовать огневые позиции. В промедлении обвинили Блюхера, все еще надеявшегося на мирное урегулирование инцидента. 1 августа 1938 года состоялся неприятный разговор по прямому проводу Сталина, Молотова и Ворошилова с Блюхером. Сталин возмущался:

– Скажите-ка, Блюхер, почему приказ наркома обороны о бомбардировке авиацией всей нашей территории, занятой японцами, включая высоту Заозерную, не выполняется?

– Докладываю, – отвечал Блюхер. – Авиация готова к вылету. Задерживается вылет по неблагоприятной метеорологической обстановке. Сию минуту Рычагову (командующему ВВС Дальневосточного фронта. – Б. С.) приказал, не считаясь ни с чем, поднять авиацию в воздух и атаковать… Авиация сейчас поднимается в воздух, но боюсь, что в этой бомбардировке мы, видимо, неизбежно заденем как свои части, так и корейские поселки.

Сталина не волновали ни возможные потери своих войск от действий собственной авиации, ни тем более жертвы среди каких-то там корейцев, которых с советской стороны границы все тот же Люшков совсем недавно, как потенциальных японских шпионов, благополучно депортировал в Среднюю Азию. И он спросил угрожающе:

– Скажите, т. Блюхер, честно, есть ли у вас желание по-настоящему воевать с японцами? Если нет у вас такого желания, скажите прямо, как подобает коммунисту; а если есть желание, я бы считал, что вам следовало бы выехать на место немедля. Мне непонятна ваша боязнь задеть бомбежкой корейское население, а также боязнь, что авиация не сможет выполнить своего долга ввиду тумана. Кто это вам запретил в условиях военной стычки с японцами не задевать корейское население?.. Что значит какая-то облачность для большевистской авиации, если она хочет действительно отстоять честь своей Родины. Жду ответа.

Блюхеру ничего не оставалось, как скрепя сердце отрапортовать:

– Авиации приказано подняться, и первая группа поднимется в воздух в одиннадцать двадцать – истребители. Рычагов обещает в 14 часов иметь авиацию атакующей. Я и Мазепов через полтора часа, а если Бряндинский полетит раньше, вместе вылетим в Ворошилов. Ваши указания принимаем к исполнению и выполняем их с большевистской точностью.

Черт с ним, с туманом. Нет таких крепостей, которых не смогли бы взять большевики! И не беда, что несколько самолетов могут разбиться, а бомбы лягут на головы красноармейцев. Лишь бы выполнить сталинский приказ, иначе уж точно маршалу головы не сносить.

Начатое 2 августа советское наступление захлебнулось. Артиллерист С. Шаронов вспоминал: «К началу боев я служил командиром орудия противотанковой батареи. Мы были приданы 7-й роте 3-го батальона 120-го стрелкового полка. Правда, пушки по прямому назначению не использовались – японцы танков не применяли. Наша дивизия наступала с юга в направлении сопок Пулеметной и Заозерной в узком коридоре (в некоторых местах ширина его не превышала 200 метров) между озером и границей. Большая сложность была в том, что стрелять через границу и переходить ее категорически запрещалось. Плотность в этом коридоре была страшной, бойцы шли вал за валом. Я это со своей позиции хорошо видел… Очень много там полегло. Из нашей роты, например, в живых осталось 17 человек…».

О том же говорит капитан Стороженко, командир батальона, атаковавшего Заозерную с юга: «Перед нами лежало пространство в 150 метров, сплошь оплетенное проволокой и находящееся под перекрестным огнем. В таком же положении находились наши части, наступавшие через северный подступ на Безымянную… Мы могли бы значительно быстрее расправиться с зарвавшимся врагом, если бы нарушили границу и овладели окопами, обходя их по маньчжурской территории (в районе Хасана сходились границы трех стран – СССР, Маньчжурии и Кореи. – Б. С.). Но наши части точно исполняли приказ командования и действовали в пределах своей территории…».

Сталин и Ворошилов хотели продемонстрировать миру силу Красной армии и рассчитывали на быструю и бескровную победу, отнюдь не собираясь затевать полномасштабную войну с Японией. Поэтому и приказали за пределами Заозерной границу не переходить. Но мини-блицкриг не удался. Японцы, чувствуя себя победителями, предложили урегулировать спор миром и вернуться к позициям, которые стороны занимали на утро 11-го июля. Эти предложения 4 августа Сигемицу передал Литвинову. Однако советский нарком заявил: «Под восстановлением положения я имел в виду положение, существовавшее до 29 июля, т. е. до той даты, когда японские войска перешли границу и начали занимать высоты Безымянная и Заозерная».

На следующий день Ворошилов направил Блюхеру и его начальнику штаба Григорию Михайловичу Штерну директиву, где разрешил при атаке на Заозерную использовать обход с флангов через линию государственной границы. Руководство операции теперь поручалось Штерну. Уже после того, как бои закончились, Григорий Михайлович, чтобы оправдать большие потери, писал в «Правде»: «Возможность… вообще какого бы то ни было маневра для частей Красной армии полностью отсутствовала… Атаковать можно было только… прямо в лоб японским позициям…». О разрешении вторгнуться для обхода неприятельских позиций на маньчжурскую территорию он, естественно умолчал. В советское время это обстоятельство составляло строжайшую государственную тайну.

Вот как характеризуется новое наступление Красной Армии в «Кратком описании хасанских событий», составленном штабом пограничных и внутренних войск Дальневосточного пограничного округа: «Поскольку был положительно решен вопрос о вторжении на территорию противника, правый фланг наступающих частей 32-й стрелковой дивизии захватывал высоту Черная, а левый фланг 40-й стрелковой дивизии – Хомоку (последняя – на маньчжурской территории. – Б. С.) В связи с плохой погодой вылет авиации задержался, и наступление пехоты фактически началось около 17 часов. Около полуночи подразделения 118-го стрелкового полка 32-й стрелковой дивизии вышли на южную часть гребня высоты Заозерная и водрузили на ней красный флаг… Противнику удалось в этот день удержать за собой северную часть гребня высоты Заозерная и гребень высоты Безымянная…». В действительности, как доказывает сохранившаяся в архиве схема, флаг был водружен не на вершине Заозерной, а на несколько десятков метров ниже, на южном склоне сопки. Ни одной из высот советским войскам до заключения перемирия взять так и не удалось, хотя атаки продолжались еще и 7-го, и 8-го числа. После окончания боев лейтенант 95-го стрелкового полка Куликов сообщил комиссии наркомата обороны: «8 августа подразделения 95 СП переходили в атаку на обороняющегося противника на высотах Черная и Безымянная, но таковые взяты нашими подразделениями не были. Высоты заняты после перемирия, т. е. 11 или 12 августа ночью. До момента перемирия высоты Черная и Безымянная были заняты японскими войсками…». Также и на находившихся на советской территории высотах Пулеметная и Богомольная японцы оставались вплоть до 15 августа.

И насчет Заозерной с военными вышел конфуз. Комиссар 118-го стрелкового полка Н. Бондаренко свидетельствовал: «Я при занятии высоты Заозерной передал радисту… чтобы он спустился вниз и передал или по радио, или же по телефонной связи в штаб 40-й дивизии, что высота Заозерная занята частями нашей дивизии. Было ли передано это радистом в штаб дивизии, я не знаю…».

Комиссар сомневался зря. Ложная информация была передана и пошла гулять по инстанциям вплоть до самой Москвы. 8 августа «Известия» опубликовали сообщение штаба 1-й (Приморской) армии: «Советские части… очистили нашу территорию от остатков японских войск, заняв прочно наши пограничные пункты». Через два дня появилось столь же фантастическое коммюнике: «9 августа японские войска вновь предприняли ряд атак на высоту Заозерную, занимаемую нашими войсками. Японские войска были отброшены с большими для них потерями…». Но военных опровергали чекисты в секретных рапортах. 14 августа лейтенант госбезопасности Чуличков докладывал: «Фактически высота Заозерная была взята не полностью, а только юго-восточные скаты… гребень северной части высоты и северо-восточные скаты ее находились в руках японцев… Японцы находились на северной части гребня Заозерной с 6 августа по 13 августа и занимали командные точки высоты…». А на следующий день коллега Чуличкова Альтгаузен сообщил Фриновскому: «Вчера, 14 августа, Штерну передан текст вашей телеграммы т. Ежову по вопросу дезинформации штакором в занятии высот Заозерная и Безымянная. Уже в начале приема текста телеграммы Штерн вызвал меня на телеграф и обрушился на меня вплоть до оскорблений. Затем он доложил т. Ворошилову, что я все время относился недоброжелательно к действиям корпуса (атаковавшие сопки Безымянная и Заозерная 40-я и 32-я стрелковые дивизии и 2-я механизированная бригады были объединены в 39-й стрелковый корпус, в командование которым вступил Штерн. – Б. С.) и поставил вопрос об освобождении (подателя телеграммы от должности. – Б. С.)…».

Выводы чекистов были полностью подтверждены совместной советско-японской комиссии, побывавшей на Заозерной утром 12-го, на следующий день после заключения перемирия. Входившие в состав комиссии военные и дипломаты констатировали, что «ввиду особого создавшегося положения в северной части гребня высоты Заозерная, которое выражается в чрезмерном сближении – до пяти метров – частей обеих сторон», необходимо прийти к следующему соглашению: «…С 20 часов 12 августа как главные силы японской армии, так и главные силы Красной армии в северной части гребня высоты Заозерная отвести назад на расстояние не ближе 80 метров от гребня…». Фактически стороны вернулись к положению на 11 августа, оставив гребень сопки в качестве своеобразной нейтральной зоны. Японцы без всяких споров очистили советские сопки Безымянная и Пулеметная, на удержание которых за собой и не претендовали.

Советские потери составили 792 человека убитыми и 2752 ранеными, японские соответственно – 525 и 913, т. е. в 2–3 раза меньше. В приказе Ворошилова по итогам хасанских боев справедливо отмечалось: «Боевая подготовка войск, штабов и командно-начальствующего состава фронта оказалась на недопустимо низком уровне. Войсковые части были раздерганы и небоеспособны; снабжение войсковых частей не организовано. Обнаружено, что Дальневосточный театр к войне плохо подготовлен (дороги, мосты, связь)…». О том же говорили и на совещании командного и политического состава Посьетского погранотряда, причем применительно не только к пограничникам, но и к полевым войскам Красной армии. Согласно записям присутствовавшего на совещании бригадного комиссара К. Ф. Телегина, основными причинами неудач стало то, что войска «растянулись по фронту, а во время боя сгруппировались на необорудованных позициях… Связь только телефонная, после потери ее много израсходовали живой силы… Не было увязки между подразделениями, даже стреляли по своим танкам… Военком 40-й стрелковой дивизии боялся взять на себя ответственность за мобилизацию плавединиц для подброски грузов на фронт („а если сорву путину?“)… Округ прислал гранаты Ф-1, а пользоваться ими не могли… Вначале полевые части работали без кода… Полевые части от Новой деревни до Заозерной побросали ранцы, пулеметы… Пренебрегали штыковым боем… Боевой подготовкой не занимались, потому что превратились в хозяйственных командиров. Сено, дрова, овощи заготавливаем, строительство ведем, белье стираем…».

Песенка Блюхера была спета. На Главном Военном Совете в конце августа его сняли с должности, 22 октября арестовали, а 9 ноября маршал погиб. По официальной версии – от «закупорки легочных артерий тромбом», по неофициальной и, как кажется, более близкой к истине – от побоев. Маршала обвиняли в связях с правотроцкистской организацией, т. е. с Бухариным, Рыковым, Ягодой и их соратниками, осужденными и расстрелянными по ложному обвинению еще в марте 38-го, а также в шпионаже в пользу Японии. В первом обвинении Василия Константиновича побоями заставили признаться, во втором – не успели, умер.

Любопытно, что хасанских событий не пережил и их формальный виновник – начальник инженерной службы Посьетского погранотряда Василий Веневитин. 8 августа 1938 года его по ошибке застрелил красноармеец-часовой из-за неразберихи с паролями: то ли Веневитин назвал старый пароль, то ли солдату забыли сообщить новый. Так ли уж случайна была эта смерть? Не постарались ли люди Фриновского убрать нежелательного свидетеля, который мог когда-нибудь рассказать о том, кто приказал ему стрелять в японских жандармов?

Можно не сомневаться, что если бы Люшков ко времени хасанских событий находился бы в Москве и на свободе, работая в центральном аппарате НКВД, то после ареста Блюхера наверняка последовал бы за ним. Генриха Самойловича элементарно могли обвинить как в соучастии в заговоре, так и в потере бдительности. Так что сбежал он очень вовремя.

Кстати, арест Блюхера Люшков, находясь в Токио, предсказал очень точно. Генрих Самойлович утверждал: «Группа изменников находилась в штабе Дальневосточной армии и включала таких близких Блюхеру людей, как Ян Покус, Гулин, Васнецов, Кропачев и др. Они пытались вовлечь Блюхера в политически опасные разговоры. Блюхер без нашего разрешения показывал им признания арестованных заговорщиков. После своего ареста Гулин говорил мне, что после отзыва Покуса в Москву Блюхер, выпивая вместе с ним, Гулиным, ругал НКВД за проводимые аресты, а также ругал НКВД за проводимые аресты, также ругал Ворошилова, Лазаря Кагановича и др. Блюхер признался Гулину, что до устранения Рыкова он был связан с ним и часто получал от того письма, что „правые“ хотят видеть его, Блюхера, во главе Красной армии». Я считаю, что это довольно показательный факт для выяснения истинных чувств Блюхера… Вообще, Блюхер очень любит власть. Его не удовлетворяет уже та роль, которую он играет на Дальнем Востоке, он хочет большего. Он считает себя выше Ворошилова. Политически сомнительно, что он удовлетворен общей ситуацией, хотя и весьма осторожен. В армии он более популярен, чем Ворошилов. Блюхеру не нравятся военные комиссары и военные советы, которые ограничивают его право отдавать приказы.

На XVIII съезде партии в марте 1939 года Сталин коснулся хасанских боев: «О чем говорят, например, события у озера Хасан, как не о том, что очищение советских организаций от шпионов, убийц, вредителей является вернейшим средством их укрепления?». Тут Иосиф Виссарионович явно использовал первоначальную заготовку, сделанную еще до начала конфликта. Он-то рассчитывал, что, быстро разгромив японцев на Заозерной и Безымянной, Красная армия продемонстрирует всему миру, что репрессии 37–38-го годов не ослабили, а укрепили ее мощь. Получилось же все с точностью до наоборот. В мире начали догадываться, что советские вооруженные силы совсем не так могучи и непобедимы, как это представляет пропаганда. Внутри страны, конечно, газеты и радио смогли представить поражение у Хасана победой, но Сталину все равно пришлось умолчать на съезде о том, что после «успешного разгрома японских захватчиков» командующий Дальневосточной армией был арестован и забит до смерти на следствии. Процесс «укрепления» Красной армии путем репрессий продолжился вплоть до начала Великой Отечественной войны.

Чем же занялся Люшков на чужбине? Прежде всего, естественно, раскрыл японцам все советские тайны, какие знал. И не только те, что были связаны с убийством Кирова и политическими процессами и чистками 30-х годов. Люшков записал в дневнике, какая группировка Красной армии располагается на Дальнем Востоке: «Авантюристическая внешняя политика Сталина оказывает влияние и на советско-японские отношения. Внутри страны ведется пропагандистская кампания, ставящая целью убедить народ в подготовке Японией нападения на СССР. Сталин оказывает Чан-Кайши военную помощь, рассчитывая по мере увязания Японии в войне с Китаем на их взаимное истощение, чтобы потом обрушить на обе страны удар силами Дальневосточной армии и Тихоокеанского флота. На Дальнем Востоке сосредоточена армия примерно в 270 тыс. человек (20 дивизий). Если к ним прибавить забайкальскую армию и войска НКВД, что к востоку от Байкала сосредоточено 400 тыс. человек и около 2 тыс. самолетов. Более 90 больших и малых подводных лодок базируются в портах Владивостока и Находки. Очевидная цель Сталина – постепенно подчинить своему влиянию слабеющий Китай… Масштабные репрессии коснулись командного состава Красной армии. Арестовано много командармов, комкоров, комдивов и комбригов. Подобно тому как аресты среди гражданских лиц способствовали возникновению чувства психологической подавленности среди населения, аресты в армии негативно повлияли на моральное состояние, дисциплину и уровень боеготовности. Однако чистки для Сталина – не только средство устранения „политически неблагонадежных“, но и способ создания послушной армии. А это – важное звено подготовки к войне».

Впрочем, в отношении военной мощи СССР на Дальнем Востоке японское военное министерство рассматривало Люшкова лишь в качестве вспомогательного источника. Здесь японцы больше полагались на артиллерийского майора Фронтямара Францевича, перебежавшего двумя неделями раньше Генриха Самойловича, 29 мая 1938 года, с территории Монголии. Для побега Францевич, офицер штаба 36-й мотопехотной дивизии, воспользовался автомобилем. Майор был все-таки военным специалистом и мог дать сведения о тактике, вооружении и организационной структуре Дальневосточной армии, т. е. по вопросам, о которых Люшков имел лишь самое общее представление.

Важнее для японцев были данные Люшкова о работе разведки НКВД. Он утверждал: «Разведывательную деятельность против Японии независимо друг от друга ведут НКВД, РККА, а также ВКП(б). В этих целях активно используются посольство и торгпредство СССР в Токио. Разведкой занимаются сотрудники посольства с небольшими рангами. Широко используются и граждане других стран, в частности Германии и США, проживающие в Японии. Члены Коммунистической партии Германии охотно помогают советской разведке. Кадровые сотрудницы НКВД направляются в Японию в качестве жен дипломатов. В частности, агентом НКВД является жена советского посла в Токио Сметанина.

Основными каналами проникновения советской агентуры в Японию являются Шанхай и США, причем нередко используются документы граждан третьих стран. Как правило, разведчик перед прибытием в страну назначения несколько лет занимается коммерцией или иной деятельностью в другой стране. Связь поддерживается через курьеров или через третьи страны. Радиопередатчики предназначены в основном для использования в военное время. В Японии нет сейчас нелегальной резидентуры с передатчиком».

Методы работы советской разведки бывший комиссар госбезопасности описал вполне достоверно, со знанием деле. Сам ведь в начале 30-х был с нелегальной миссией в Германии. А вот конкретных знаний Люшкову явно не хватало. Очевидно, в его ведении находилась лишь мелкая агентурная сошка в Маньчжоу-Го. Ей и платили малонадежными маньчжурскими юанями. Действительно серьезная агентура замыкалась на Москву. Потому-то, в частности, Генрих Самойлович ничего не знал о группе Рихарда Зорге в Токио, не только вхожей в высшие японские сферы, но и располагавшей радиопередатчиком. К тому же Зорге сперва был агентом Коминтерна, а потом работал на Разведуправление Красной армии, и офицер НКВД ранга Люшкова вряд ли мог знать о существовании этого агента. Так что насчет отсутствия в Японии нелегальной советской резидентуры Люшков невольно дезинформировал своих новых ангелов-хранителей.

За столь ценного перебежчика сразу началась борьба между штабом дислоцированной в Маньчжоу-Го наиболее мощной Квантунской армии и властями в Токио. Командование Квантунской армии чувствовало себя в большой степени независимым от военного министерства и императорского Генерального штаба. Однако на этот раз центр одержал верх, и Люшков был направлен в Японию через Корею. Там его переезд обеспечивал штаб японской Корейской армии, более лояльной к Токио. Разведорганы Квантунской армии смогли лишь однажды допросить бывшего шефа Дальневосточного НКВД. На этом допросе в день побега Люшков, в частности, дал ясно понять, что покинул СССР из страха погибнуть в одной из следующих чисток. О намерении организовать покушение на советского вождя он не обмолвился ни словом. Между тем несколько десятилетий спустя Генриху Самойловичу приписали подобный смелый замысел.

В книге японского журналиста Хияма Есиаки «Японские планы покушения на Сталина» утверждается, что после начала военного конфликта у озера Хасан из числа осевших в Маньчжурии русских белоэмигрантов японцам удалось сформировать отряд террористов, в задачу которых входило убийство Сталина. Для этого они должны были поодиночке перейти турецкую границу и добраться до Сочи, где в то время отдыхал Сталин. Там по сложной системе подземных коммуникаций убийцам предстояло проникнуть в павильон Мацесты как раз в то время, когда Иосиф Виссарионович будет брать там грязевые ванны, и прикончить его. План будто бы разработал Люшков. Как полагал Есиаки, Генрих Самойлович превосходно знал как систему охраны Сталина, так и внутреннюю архитектуру комплекса Мацесты, поскольку раньше работал в центральном аппарате НКВД.

Несмотря на тщательную подготовку, операция провалилась. Все террористы были схвачены при переходе советско-турецкой границы. Москву заранее предупредил о готовящемся покушении агент Борис Бжеманьский по кличке «Лео», служивший в министерстве иностранных дел Маньчжоу-Го. Он же сорвал и другой план, разработанный по наводке Люшкова. Накануне 1 мая 1939 года японские агенты должны были пронести мощную мину в Мавзолей. Ее часовой механизм был установлен на 10 часов утра, когда на трибуне Мавзолея должно было находиться все советское руководство. Но опять террористы были перехвачены и обезврежены еще на границе.

На фантастичность всех этих прожектов указал бывший офицер охраны Сталина Алексей Рыбин: «Была ли у террористов в Мацесте возможность расстрелять Сталина разрывными пулями? Никакой. Внутренняя охрана насчитывала около двухсот сотрудников. Внешнее кольцо в лесной местности составлял отряд пограничников… Хвостовая группа сопровождения была еще до войны вооружена автоматами…

На самой Малой Мацесте действовало более пятидесяти других сотрудников. Мы там появлялись за три часа до приезда Сталина и подвергали проверке все, вплоть до подземных коммуникаций. Почти безлюдная территория Мацесты и прилегающий к ней лес прочесывались. Все подозрительные лица проверялись и при необходимости задерживались. Как при такой плотной охране могла устроить покушение даже наша пронырливая оппозиция? А уж про японцев не стоит и говорить…».

От себя добавлю, что остается совершеннейшей загадкой, отчего вдруг японским спецслужбам понадобилось так срочно устранить лидера сопредельного государства? Не все ли равно было в Токио, кто будет сидеть на царстве в Кремле: Сталин или Молотов, Каганович или Микоян? Неужели японцы были настолько наивны, что полагали, будто со смертью вождя Советский Союз погрузится в полосу смуты и распадется? Ведь события, связанные с болезнью и смертью Ленина, доказали, что, несмотря на борьбу за власть между членами Политбюро, драматических перемен в советской внешней политике не происходило, равно как не было нестабильности и внутри страны. И зачем же надо было «светить» Люшкова, если он играл ключевую роль в столь деликатном и, безусловно, секретном деле, как покушение на Сталина? Ведь в Москве в первые дни после исчезновения начальника Дальневосточного НКВД совсем не были уверены, что ему удалось благополучно добраться до маньчжурской или корейской границы. Между тем, уже 1 июля 1938 года о побеге Люшкова сообщили японским журналистам, а 13 июля, на следующий день, после того, как советские пограничники заняли сопку Заозерная, в Токио состоялась его пресс-конференция с участием иностранных журналистов. Был на этой пресс-конференции и Рихард Зорге, представлявший германскую «Франкфуртер Цайтунг». Он так отозвался о мотивах побега: «Люшков перебежал не потому, что был недоволен действиями советского руководства или совершил что-то недозволенное, а потому, что опасался стать жертвой чисток, прокатившихся по ГПУ».

Все это могло только еще больше встревожить советскую сторону. А уж если бы Люшков действительно знал особенности сталинской охраны, в НКВД постарались бы тотчас внести в ее систему изменения. Да и как можно было за столь короткий срок, полтора-два месяца, успеть не только разработать план покушения, но и подобрать добровольцев-самоубийц (ведь шансов уцелеть даже в случае успеха у них практически не было)? И не только подобрать, но и оформить им турецкие и иные визы и через несколько границ перебросить отряд из Маньчжурии к побережью Черного моря? Главное же, Люшков никогда не работал в охране Сталина и не имел представления об ее особенностях, равно как и о подземных коммуникациях Мацесты. Какова же была подлинная биография перебежчика?

Генрих Самойлович родился в 1900 году в Одессе в еврейской семье. Его отец был бедный портной. Генрих окончил 6-классное реальное училище, а потом посещал вечерние общеобразовательные курсы. Под влиянием старшего брата, связанного с большевистским подпольем, он в 1917 году участвовал в революции в рядах боевой дружины, стал членом Одесского Совета и в 1918 году сражался против австро-германских интервентов, после оккупации Одессы войсками Центральных держав остался в городском подполье. В феврале 1919 года, когда в Одессе были уже французы, Люшкова арестовали. Однако Генриху Самойловичу удалось бежать и добраться до занятого красными Екатеринослава. В марте он стал политбойцом в Крымском советском полку Красной армии, а в апреле был направлен на Центральные курсы Наркомата по военным и морским делам Украины в Киев. Здесь в июле 19-летний курсант вступил в коммунистическую партию. После окончания курсов Генрих Самойлович сражался против отрядов Петлюры, наступавших на Киев, а потом работал помощником военного организатора Киевского губкома. В конце августа советские войска оставили Киев. Вместе с другими советскими работниками Люшков эвакуировался в Брянск, откуда был направлен на политическую работу в 1-ю отдельную стрелковую бригаду 14-й армии. Затем ему пришлось сражаться против Деникина и поляков. Уже в 20 лет Люшков стал начальником политотдела бригады, но вскоре был направлен на новый фронт работы – в ЧК. В сентябре 1920-го Генриха Самойловича назначили уполномоченным Особого отдела 57-й стрелковой дивизии. После окончания гражданской войны он поступил в одесский Институт гуманитарных наук, но завершить образование не удалось. В ноябре 21-го Люшкова направили на работу в Одесскую ЧК. Потом ему пришлось служить в окружных отделах ЧК Тирасполя, Вознесенска, Каменец-Подольска и Первомайска. В конце 1924 года молодому чекисту доверили возглавить Проскуровский окружной отдел ГПУ. Уже через год его перевели в Харьков, в центральный аппарат ОГПУ Украины. Здесь Люшков, имевший большой опыт работы с сексотами-стукачами, был назначен начальником информационно-осведомительного отдела. В 1926 году он, как сказано в служебной характеристике, «нащупал террористическую группу, подготовлявшую покушение на Председателя Всеукраинского ЦИКа тов. Петровского». Так что нашему герою приходилось скорее предотвращать покушения, чем самому их организовывать. Далее путь Люшкова лежал в Германию. Там Генрих Самойлович обнаружил превосходное знание немецкого и незаурядные качества разведчика. Его доклад об авиационных заводах «Юнкерс», представленный в 1930 году, получил одобрение самого Сталина. Далее путь Люшкова лежал обратно на Украину. Здесь будущий борец против антинародного режима был начальником Секретно-политического отдела украинского ГПУ, в который был преобразован прежний информационно-осведомительный отдел. В августе 31-го Люшков перешел на следующую ступеньку служебной иерархии, став заместителем начальника Секретно-политического отдела союзного ГПУ. Тут подоспела коллективизация. Генриху Самойловичу пришлось участвовать в ее проведении на родной Украине и соседнем Северном Кавказе. Позднее Люшков рассказывал японцам, как чекисты подавляли стихийные бунты голодных крестьян, пытавшихся найти в тогдашней столице Украины спасение от вызванного коллективизацией голода. Из Москвы шли директивы, требующие принять жесткие меры по отношению к бунтовщикам. Люшкову приходилось бывать в непокорных селах с карательными экспедициями. Он убедился, что отнюдь не кулаки и другие антисоветские элементы, как утверждала пропаганда, подвигли крестьян на восстание. Причина была в другом: политика центра, доведенная на местах до абсурда, не оставляла шансов на выживание. На Северном Кавказе в казачьих и горских районах дело дошло даже до полномасштабных боевых действий с применением артиллерии. Сталин же, по словам Люшкова, с присущей ему изворотливостью в статье «Головокружение от успехов» всю вину за перегибы возложил на местных руководителей.

Летом 1932 года Люшкова включили в состав комиссии во главе с Кагановичем, инспектировавшей сельскохозяйственные районы Северного Кавказа. Из Ростова Генрих Самойлович отправился в богатую в прошлом донскую станицу Тихорецкую. Его потрясла нищета свежеиспеченных колхозников. Толпы крестьян у полустанков выпрашивали кусок хлеба у пассажиров проходящих поездов. Из бесед с казаками и из докладов НКВД Люшков сделал вывод, что голод вызван не саботажем кулаков, а политикой государства, отнимающего последний хлеб в неурожайный год. Но когда он попробовал сказать об этом Кагановичу, то Лазарь Моисеевич ответил в том смысле, что крестьяне сами и виноваты, а если две-три сотни голодающих помрет, то другим это будет хорошим уроком: не выступай против колхозов. В казачьих станицах было введено чрезвычайное положение, и они оказались изолированы от остальной страны. Чекисты не успевали рыть могилы. Умерших от голода приходилось сбрасывать в старые колодцы и засыпать землей. Поскольку на карьере Люшкова события коллективизации никак не отразились, можно заключить, что его оппозиция не шла дальше робких разговоров (если вообще не была придумана задним числом). Наверняка Генрих Самойлович вместе с другими давил крестьянские восстания и устанавливал «санитарный кордон» вокруг мятежных станиц.

В декабре 1934 году Люшков, как я уже говорил, участвовал в расследовании убийства Кирова. Однако в его функции входило изучение политической подоплеки преступления, а отнюдь не изучение системы личной охраны ленинградского партийного лидера. Сталин еще раз заметил понятливого чекиста, активно участвовавшего в конструировании требуемого «троцкистско-зиновьевского» заговора. В августе 36-го Люшков стал начальником Управления НКВД по Азово-Черноморскому краю и переехал в Ростов-на-Дону, где оставался до июля 1937 года. В это время в его подчинении действительно оказались чекисты Дона и Кубани, а следовательно, и те, кто работал в Мацесте. Но уж совершенно невероятно, чтобы Генриху Самойловичу лично пришлось обследовать подземные коммуникации знаменитой лечебницы. Не генеральское это дело. Можно, конечно, допустить, что он уже тогда замыслил побег и на всякий случай прихватил план мацестинских подземелий – авось пригодится. Однако тогда остается загадкой, зачем Георгий Самойлович потом исправно тянул целый год лямку на Дальнем Востоке, депортировал корейцев и китайцев, уничтожал «врагов народа»? В январе 38-го нарком Ежов ставил другим в пример стахановца Люшкова, репрессировавшего аж 70 тысяч «контрреволюционеров», – больше, чем в любом другом территориальном управлении НКВД. И почему бежать надо было обязательно в Маньчжурию? Если уж решился – вот она, Турция, под боком.

Кстати сказать, в сохранившейся в японских архивах описи вещей, обнаруженных у Генриха Самойловича при переходе границы, никаких планов или карт не значится. У комиссара госбезопасности было при себе лишь служебное удостоверение, два пистолета (системы «маузер» и «дерринджер»), часы «лонжин», черные очки (видно, Люшков испытывал тягу к традиционной шпионской атрибутике), русские папиросы, 4153 иены в японской, корейской и маньчжурской валюте, явно позаимствованные из агентурного фонда, 160 рублей, орден Ленина и еще две награды, фотография жены, телеграмма и несколько документов на русском языке.

Как вел себя Люшков в Ростове, можно узнать из книги «Империя страха», написанной другим чекистом-перебежчиком Владимиром Петровым, в 54-м году «выбравшем свободу» в Австралии. В 1949 году один из ростовских чекистов рассказал Петрову, как Люшков ругал руководство Азовско-Черноморского НКВД за то, что оно плохо охотится за врагами народа. И угрожающе предупреждал: «Враги народа в этой комнате – здесь, здесь и здесь». И тут же приказал арестовать несколько человек из числа присутствовавших.

Бежать же Генриха Самойловича заставило известие об аресте в апреле 38-го бывшего главы украинских чекистов Израиля Моисеевича Леплевского, много способствовавшего люшковской карьере. Арест же в мае внезапно вызванного в Москву одного из заместителей Люшкова М. А. Кагана подсказал Генриху Самойловичу, что время его пребывания на свободе истекает. Что было дальше, мы знаем.

Переводчик Люшкова в Японии рассказывал репортеру газеты «Ничи-Ничи Шимбун» в августе 38-го года: «Это очень проницательный и тонкий в своих суждениях генерал, который любит свою родину и свой народ не меньше, чем мы любим свою страну. Нечего и говорить, что непосредственной причиной его бегства стало желание спастись от Сталина и отомстить ему. Но Люшков также хотел освободить свой любимый народ из рук взбесившегося тирана и избавить 180 млн человек от кровавого ужаса и фальшивой политики. Он также хотел разрушить Коминтерн, но не народ, и принести счастье людям. Я не думаю, что в ближайшем будущем у кого-нибудь из „больших шишек“ будет шанс сбежать в Японию. Если это все-таки случится, то таким перебежчиком станет Блюхер».

Здесь явно перед нами цитата из Люшкова. насчет Блюхера бывший комиссар госбезопасности, как я уже упоминал, словно в воду глядел. После бесславных боев у Хасана Василия Константиновича арестовали. Но до суда он не дожил: умер от нанесенных на допросе побоев 9 ноября 1938 года.

Переводчик утверждал: «Люшков, один из видных чинов ГПУ, отнявший в ходе чистки жизни у 5000 человек в течение года (в действительности, если верить Ежову, как минимум 70 тысяч человек репрессировал Генрих Самойлович; правда, вряд ли все они были расстреляны. – Б. С.), встал перед неразрешимой проблемой, когда настала его очередь стать 5001-й жертвой чистки. Ведь он так твердо верил в коммунистическую теорию. „При правлении коммунистической партии политика никогда не будет направлена на достижение всеобщего счастья“, – говорит теперь Люшков. Когда мы остановились в гостинице, он заметил: „Японские города чистые, пейзажи прекрасные и дороги ровные. Почему ваши люди так богаты, что могут свободно покупать нужные им вещи. Сравнивая судьбу, выпавшую мне, и светлое здание вашей страны, я испытываю чувство, будто пробудился от 18-летнего дурного сна“. В этот момент Люшков всплакнул. Я обнял его и тоже прослезился».

Сохранились описания единственной пресс-конференции, данной Люшковым 13 июля 1938 года в токийском отеле Санно. Присутствующие сошлись на том, что бывший комиссар госбезопасности хорошо сыграл свою звездную роль. Одетый в только что сшитый элегантный летний серый костюм, при галстуке, гладко выбритый, очень живой, с сигаретой Черри-брэнд в длинном мундштуке из слоновой кости, он казался моложе своих 37 лет. Геннадий Самойлович стремился выглядеть джентльменом. Только глаза смотрели на собеседников очень уж пронзительно, так, как он привык смотреть на агентов, от которых выслушивал доносы и которым давал разного рода щекотливые задания. Говорил Люшков низким, но сильным голосом, в спокойной и довольно привлекательной манере, жестикулировал, словно произносящий речь оратор, и в общем выглядел довольно бодрым. Погрустнел только в конце, когда речь зашла о его семье. Однако быстро взял себя в руки. После окончания пресс-конференции Люшков пожал руки журналистам и при этом все время улыбался.

Сохранились фотографии Люшкова, сделанные в этот памятный для него день. Перед нами – симпатичный молодой человек, никак не скажешь, что ему под сорок. Человек просто источает радость жизни и напоминает героя голливудских лент, воплощение американской мечты. На лице – ни тени озабоченности, а тем более печали. И никогда не подумаешь, что на совести у человека – тысячи и тысячи загубленных жизней. Не испытывал Генрих Самойлович угрызений совести. Радость переполняла его. Как же, вырвался из уже готовившегося захлопнуться капкана, не оказался, подобно своим жертвам, у глухой стенки лубянского подвала. Воля ваша, но не кажется мне, что такой человек будет искать еще приключений на свою голову и влезать в авантюру с каким-то немыслимым покушением на всесильного «кремлевского горца». Главное для Люшкова – спрятаться как можно надежнее, чтобы «наши меня не догнали». А если вместо Сталина придет Молотов или, не дай бог, Ежов, разве это изменит к лучшему положение комиссара-предателя?

Люшков мечтал о свободе, хотел избавиться от постоянного страха, что завтра придется разделить участь тех, кого сам казнил. Но японцы ни на секунду не оставляли его своим вниманием. Фактически Генрих Самойлович превратился в почетного пленника. На него не надевали наручников, а на окне номера гостиницы, где он жил, не было решетки. Однако языка Люшков не знал, поэтому передвигаться приходилось почти всегда в сопровождении переводчика. Выехать же из страны ему не разрешали. Японской разведке не хотелось упускать добычу. Люшкова засадили за писание справок о руководстве и структуре НКВД, внешней политике СССР, положении в высшем партийном руководстве. Однако скоро в Токио решили, что вытрясли из перебежчика все, что могли, и теперь он представляет интерес лишь с точки зрения пропаганды. Впрочем, офицеры русской секции разведки императорской армии иногда консультировались у Люшкова по поводу внутреннего положения СССР и организации и вооружения Красной армии.

Генрих Самойлович мечтал уехать в Америку. Можно предположить, что, кроме немецкого, он неплохо владел и английским языком. Однако в Токио отнюдь не горели желанием снабжать потенциального противника ценным источником информации.

В целом же Люшков производил на японцев довольно благоприятное впечатление. Полковник Ябе Чута в беседе с американским историком Элвином Куксом вспоминал: «Он был очень умен и работал усердно, все время что-то читал и писал». На случай войны Люшков приготовил антисталинские речи и тексты для листовок. Нередко он трудился сутки без сна. Переводчики уморились, вынужденные иной раз переводить за Люшковым до 40 рукописных страниц в день. Других дел у перебежчика все равно не было. Вот и занялся писательством, да так, что его плодовитости позавидовали бы сегодняшние авторы детективных и женских романов. Генрих Самойлович писал и собственную биографию, и размышления о Сталине, и подробнейший критический разбор «Краткого курса истории ВКП(б)». Ему подарили новейший коротковолновый приемник, чтобы слушать московское радио, регулярно присылали советские газеты и журналы. Читал Люшков и книги по истории, а также русскую художественную литературу: Тургенева, Достоевского, Чехова. Переводчик, который переводил люшковские опусы, вспоминал: «Это был интеллектуал с широким взглядом на мир. Он много знал не только о политике, экономике и военном деле, но и о музыке и литературе. Однажды мне пришлось переводить написанное им критическое эссе о русской литературе».

Посещая книжный магазин в районе Канда, Люшков особенно интересовался сочинениями Троцкого и его последователей. У работавших с комиссаром японцев создалось впечатление, что он либо раньше был троцкистом, либо теперь стал разделять идеи злейшего врага Сталина. Люшков будто бы говорил, что идеология троцкизма необходима для того, чтобы отвратить русский народ от сталинизма. Трудно себе представить, что Люшков когда-либо в прошлом принадлежал к троцкистской оппозиции. В этом случае он никак не смог бы продержаться до 1938 года на высоких постах в НКВД. Но в Японии, конечно, троцкизм вполне мог привлечь Генриха Самойловича как марксистская альтернатива сталинской идеологии. Японские офицеры, знавшие Люшкова, свидетельствуют, что он остался привержен тому, что называл «чистым ленинизмом». Он считал, что режим Сталина сам по себе не рухнет, его надо свергнуть. Генрих Самойлович по-прежнему поддерживал коллективизацию, выступая только против насильственных методов ее проведения. В дальнейшем под влиянием жизни в Токио из троцкиста он превратился в «либерального коммуниста», близкого по взглядам к западноевропейским социал-демократам. С русской эмиграцией в Маньчжурии и Японии Люшков принципиально не поддерживал никаких контактов.

Конец Люшкова до сих пор покрыт мраком неизвестности. Наиболее распространенная версия основана на рассказе капитана японской разведки Такеока Ютака, бывшего главы специального разведывательного агентства в Дайренском разведывательном отделении. Она сводится к следующему. В начале 1945 года Люшкова было решено отправить в Маньчжурию, поскольку все разведывательные данные об СССР и пропагандистские разработки на случай советско-японской войны теперь хотело сосредоточить у себя командование сильно ослабленной к тому времени Квантунской армии. Непонятно, почему туда не откомандировали другого перебежчика, Францевича, который все-таки был специалистом в военном деле и куда лучше Люшкова мог оценить данные о боевой мощи и планах Красной армии.

Трудности в сообщении с Маньчжурией и долгая бюрократическая переписка по поводу откомандирования перебежчика привели к тому, что в Дайрен (Дальний) Люшков прилетел только 8 августа 45 года, в день объявления Советским Союзом войны Японии и уже после американской атомной бомбардировки Хиросимы. Там его встретил Такеока. Он не без основания считал, что уже слишком поздно и никакой пользы Квантунской армии Люшков больше не принесет. На следующий день они вместе с переводчиком Какузо Такая прибыли в Порт-Артур. Красная армия уже вторглась в Маньчжурию, и японцы вместе с Люшковым сочли за благо вернуться в Дайрэн, где поселились в отеле «Ямато». 10 августа Такая предложил съездить в штаб Квантунской армии в Синкине, чтобы узнать, что делать с Люшковым дальше. Для разговора они вышли в другую комнату, поскольку Люшков уже немного понимал по-японски. Такеока резонно заметил, что в штабе сейчас наверняка не до Люшкова. Но решил, что у Такая семья в Синкине и он просто хочет попытаться эвакуировать своих родных в Японию. Поэтому добрый капитан разрешил переводчику уехать, а сам вернулся к Люшкову и заверил его, что ситуация под контролем. Такая Такеока встретил через 19 лет в одном токийском отеле. Переводчик повинился, что подложил такую свинью своему коллеге, заставив его возиться с незнакомым ему русским перебежчиком (по счастью, Такеока немного говорил по-русски). Бывший капитан рассказал о судьбе Люшкова. Такеока и Такая договорились встретиться еще раз, но больше им увидеть друг друга не удалось.

11 августа полковник Цутому Ямашита, исполнявший обязанности начальника специального агентства в Харбине вызвал к себе лейтенанта Танаку, ранее работавшего с Люшковым, и сказал, что в новых условиях перебежчика необходимо убрать, иначе Советы-де смогут узнать, что японцы пользовались услугами перебежчика. И ликвидацию должен осуществить Танака. Тот испытывает нравственные мучения, поскольку считает Люшкова своим другом и учителем, который помог ему лучше узнать Советский Союз. Лейтенант делится своими сомнениями с Такая. Тогда последний соглашается принять на себя эту неприятную миссию, но выдвигает два условия. Его вместе с семьей эвакуируют в Японию и выплачивают кругленькую сумму в 30 000 иен. Такая отбывает в Дайрэн, а 14 августа возвращается в Синкин (под Харбином) и рапортует о выполнении приказа, получает денежки от легковерного полковника и благополучно отбывает в Японию. Только в 1964 году Такая признался Такеоке, что к Люшкову он не ездил (что капитан, впрочем, и так знал), а два дня обретался в Мукдене, чтобы создать видимость выполнения задания.

Между тем после отъезда переводчика Такеоке продолжал запрашивать Ямашиту и штаб Квантунской армии о том, что же все-таки делать с Люшковым. 15 августа капитан получил из Токио радиограмму о том, что Япония капитулировала. Это известие вызвало нарастающую дезорганизацию в рядах Квантунской армии. Ее командование должно было с часу на час отдать приказ сложить оружие. Поскольку штаб Квантунской армии покинул Синкин еще 12-го числа, Такеока лишился связи со своим начальством. Все эти дни ему было недосуг даже навестить Люшкова, который безвылазно сидел в отеле. Такеоке предстояло самостоятельно принять решение о судьбе перебежчика, но, по счастью, он встретил начальника Квантунского укрепленного района генерал-лейтенанта Гензо Янагида. Такеоке, посетив генерала, возглавлявшего в 1941 году Харбинское специальное агентство, был очень удивлен, что Янагида ничего не знает о побеге Люшкова и саму эту фамилию слышит впервые (материалы, которые готовил Люшков для японцев, подписывались псевдонимом «Малатов»). Капитан предложил на выбор пять вариантов того, как поступить с Люшковым: 1) отправить его обратно в Японию (Такеоке признавал, что это очень трудно сделать); 2) позволить бежать в Северный Китай (нелегко, но возможно); 3) побудить его совершить самоубийство; 4) предоставить ему возможность спасаться самостоятельно; 5) передать его в руки русских. Первая реакция генерала была: «Почему бы не отпустить его на все четыре стороны?». Однако, поразмыслив, Янагида решил, что будет нехорошо, если Люшков все-таки попадет в руки Красной армии. Тогда русским могут стать известны секретные детали того, как японский Генеральный штаб использовал перебежчика. «Жаль Люшкова, – вздохнул самурай, – но, чтобы предотвратить возможные неприятности, лучше нам сейчас от него избавиться».

Такеока убийства Люшкова не предлагал, и эта идея ему не была симпатична. Капитан сознавал, что не так уж значительны секреты, которые знал Люшков, чтобы из-за них лишать человека жизни. Да и что, в самом деле, мог бы сообщить Генрих Самойлович «Смершу»? Что рассказал японцам все, что знал, и что по поручению японской разведки писал тексты пропагандистских листовок и обзоры, посвященные положению в СССР и состоянию Красной армии? Об этом руководитель «Смерш» Виктор Семенович Абакумов догадывался и без всяких допросов перебежчика. Да и кому это могло быть интересно сейчас, когда Квантунская армия и Японская империя доживали последние часы? К тому же Такеока, хотя и окончил разведывательную школу в Накано и уже шесть лет служил в армии, никогда еще не убивал человека. А теперь приходилось лишать жизни ни в чем не повинного чужестранца, к которому капитан не испытывал никакой ненависти. Да и убийство должно было произойти уже после окончания войны. Но старший начальник, генерал Янагида, приказал капитану ликвидировать Люшкова, если перебежчик не согласится совершить самоубийство и тем решить все проблемы. Советские войска ожидались в Дайрене с минуты на минуту, и Такеоке приходилось торопиться. Он решил, что так или иначе исполнит поручение Янагиды 20 августа. Вечером этого дня Такеока впервые после долгого перерыва навестил Люшкова в отеле. Генрих Самойлович уже знал о японской капитуляции (и, замечу в скобках, если верить Такеоке, не проявлял никакого беспокойства – даже не попытался за все эти дни найти капитана в офисе специального агентства!). Такеока пригласил его прийти на службу, чтобы обсудить создавшееся положение. Там в присутствии переводчика капитан в течение двух часов пытался убедить перебежчика добровольно уйти из жизни. Однако тот не соглашался. Люшков настаивал, что еще можно попытаться убежать от неумолимо надвигающейся Красной армии: «Я постараюсь уйти как можно дальше. Если по дороге меня схватят русские, будь что будет. Япония обязана помочь моему побегу». Такеока понял, что бывший комиссар госбезопасности никогда не совершит самоубийства. Придется действовать так, как распорядился генерал Янагида.

Элвину Куксу в 1991 году Такеока объяснял, что не стал перепоручать убийство Люшкова кому-либо из своих подчиненных, потому что, как командир подразделения, чувствовал: он должен принять на себя всю полноту ответственности за выполнение приказа. Но решиться на убийство капитан все никак не мог. Разговор с Люшковым окончился около 10 часов вечера. Такеока вышел на веранду, освещенную лунным светом, и еще раз попытался доказать самому себе, что убийство Люшкова – доброе дело. Ведь он в этом деле не имеет какого-то личного интереса или выгоды, а только выполняет приказ начальства. Наверняка также убеждал себя и сам Люшков, когда отправлял в тюрьму или на расстрел мнимых «врагов народа». К тому же, если убийство перебежчика хоть немного облегчит положение императорского Генерального штаба, то Такеока поможет большому и важному делу сохранения военного престижа Японии. В глубине души он будто бы чувствовал предубеждение против Люшкова как против предателя, предавшего свою Родину.

Такеока вернулся в комнату и сообщил Генриху Самойловичу, что согласен с его резонами, и предложил вместе пойти к побережью, чтобы найти подходящее судно для отплытия в Японию. Втроем с переводчиком сержантом они двинулись по направлению к порту. Такеока шел впереди. Правую руку с кольтом он держал в кармане. Когда троица спустилась с лестницы, Такеока обернулся и направил револьвер прямо в грудь Люшкову. Расстояние между ними было не больше метра. Такеока выстрелил. Люшков успел ударить его по руке, и пуля попала чуть ниже сердца. Он упал, а капитан выронил револьвер. Люшков лежал без движения, но еще был жив. Несколько сотрудников агентства сидели в холле у входа. Один из них, гражданский служащий Казуо Аримицу, выбежал на звук выстрела. «Куда вы ему попали?» – спросил он, увидев распростертого на земле Люшкова. «Возможно, в грудь», – ответил растерянный Такеока. «Тогда он безнадежен», – сказал Аримицу, поднял револьвер и прикончил перебежчика вторым выстрелом в голову. Капитан приказал завернуть труп в одеяло и положить в подвал. Своим сотрудникам он приказал забыть о происшествии.

В полночь 20-го августа Такеока доложил Янагиде, что задание выполнено. Капитан предложил кремировать тело Люшкова. Для кремации требовалось свидетельство о смерти. Генерал позвонил в военный госпиталь и попросил, чтобы Такеоке без лишних вопросов выдали свидетельство о смерти одного из его подчиненных – сотрудников специального агентства. Около 5 часов утра, когда соответствующая бумага была готова, тело Люшкова положили в гроб. За час до этого одна из кухарок утверждала, что слышала человеческие стоны, доносящиеся из подвала. Такеока изумился: «Я впервые слышу, чтобы человек не умер сразу же после двух пистолетных выстрелов в упор, один из которых – в голову». К вечеру 21-го труп был благополучно кремирован. В 2 часа дня 22-го урна с прахом была захоронена на одном из кладбищ Дайрена. А еще через два часа в городе высадились советские десантники.

В плену Такеоку допрашивали по поводу судьбы Люшкова. Капитан старался говорить поменьше, но только правду, и отвечать только на те вопросы, которые ему задавали. Допрашивавшие знали, что перед ними – офицер разведки, возглавлявший специальное агентство в Дайрене. Примерно 26 ноября 1945 года Такеоку, которого к тому времени привезли в штаб Забайкальского фронта в Читу, впервые спросили о человеке по фамилии Малатов. Японский разведчик ответил, что такого не знает. Однако вскоре ему стало понятно, что «смершевцам» известно, что под этим псевдонимом скрывается Люшков и что он в конце войны проживал в Дайрэне в отеле «Огон» (с названием отеля, если верить Такеоке, русские ошиблись). И капитан решил расколоться, тем более что следователь точно назвал его, начальника специального агентства в Дайрэне, должность и служебные обязанности. Но для начала спросил, улыбаясь: «Если вы знаете так много, зачем вам надо меня допрашивать? Вы должны быть осведомлены о том, какая судьба постигла Люшкова. Мне нет нужды что-либо добавлять, не правда ли?». Советский офицер тоже улыбнулся: «Конечно, мы знаем все, но нам надо услышать эту историю непосредственно от вас. Расскажите нам ее без утайки».

Такеока поведал следователю о том, как ликвидировал Люшкова. Умолчал только, что добил перебежчика не он сам, а Аримицу. Следователь не поверил, что Такеока действительно застрелил перебежчика. Русские подозревали, что японская разведка помогла Генриху Самойловичу бежать. Капитана пытались подловить на деталях: просили описать мебель в резиденции Янагиды и во что был одет генерал вечером 20 августа. В конце допроса Такеоке показалось, что следователь ему поверил.

5 декабря 1945 года бывшего начальника Дайрэнского специального агентства доставили в Москву. Здесь его допрашивал сам Абакумов. Он обвинил Такеоку в неискренности. Капитан спросил, что имеется в виду, оказалось, что чекисты знают: добивал Люшкова кто-то другой. Выяснилось, что Аримицу тоже был допрошен и признался, что второй выстрел произвел именно он. Такеока стал оправдываться, что хотел только подчеркнуть: всю ответственность за убийство перебежчика несет он сам, как старший начальник, и потому не упоминал своего подчиненного. Капитан будто бы полагал: Москве важно знать, жив Люшков или мертв, а не то, выстрелили ли в него один или два раза. Абакумов раздраженно заметил: «Что важно, а что нет, решать Советскому правительству, а не вам».

Год Такеока провел в тюрьме на Лубянке. В августе 1946 года капитан был вызван свидетелем на процесс по делу бывшего атамана Забайкальского казачьего войска Григория Михайловича Семенова, которого судил военный трибунал. С атаманом начальник Дайрэнского агентства очень плотно работал весь последний год войны. Семенов проживал на даче под Дайрэном и активно сотрудничал с японской разведкой. Он, например, участвовал в создании военных формирований белой эмиграции на случай советско-японской войны. Правда, когда война все-таки началась, эти проекты так и не были реализованы из-за скоротечности боевых действий и очевидно безнадежного положения Японии. На следующий день после окончания недолгого процесса Семенова повесили.

Затем Такеока находился два года в Лефортовской тюрьме. В июне 1948 года ему дали 25 лет тюрьмы за его профессиональную деятельность – шпионаж против Советского Союза. Такеоку перевели во Владимирскую тюрьму, где почему-то содержали отдельно от других японских пленных. Его не били, не пытали и даже, в отличие от других пленных японских офицеров, не заставляли работать. Хотя к офицерам разведки Квантунской армии в СССР относились особенно плохо. Так, лишь около 20 выпускников разведшколы в Накано, в том числе и Такеока, вернулись из советского плена, да и то в последней партии репатриированных. в феврале 56-го, незадолго до отъезда из СССР, ему посчастливилось встретиться с полковником Асадой Сабуро, предшественником Ямашиты на посту начальника Харбинского специального агентства. Именно Асада был одним из инициаторов последней командировки Люшкова в Маньчжурию, однако еще до его прибытия был перемещен на другой пост. Теперь капитан сообщил полковнику, как прикончил Люшкова, и Асада одобрил его действия.

После возвращения в Японию Такеока молчал вплоть до 1979 года, когда уже после публикации книги Есиаки о несостоявшихся покушениях на Сталина поведал журналисту газеты «Сюкан Асахи» Кавагати Нобоюки о том, как убил перебежчика. Последний свою статью, основанную на беседах с Такеокой, озаглавил очень броско «Последние моменты жизни генерала Люшкова – главного героя плана убийства Сталина». Логика была проста: раз перебежчик был причастен к плану убийства Сталина, значит, был резон не допустить того, чтобы он попал в руки «СМЕРШ».

Однако никто другой, кроме самого Такеоки, детали его версии подтвердить не смог. Нобоюки и Кукс успели побеседовать с переводчиком Ябе Чута, бывшим начальником Харбинского специального агентства полковником Асадой Сабуро и еще несколькими бывшими сотрудниками японской разведки. Но они сообщили только, что в 1945 году действительно рассматривалась возможность переброски Люшкова в Маньчжурию. Никто из них, однако, не встречался там с Генрихом Самойловичем в августе 45-го.

Между тем перебрасывать Люшков в Дайрен 8 августа, когда война с Советским Союзом уже стала фактом, для японской разведки не было ни малейшего смысла. Как эксперт по Красной армии бывший комиссар госбезопасности явно не годился. Ведь его сведения на этот счет были семилетней давности. Давно уже казнили лично знакомых Люшкову руководителей советских войск на Дальнем Востоке В. М. Блюхера и Г. М. Штерна. Давно уже изменилась тактика Красной армии, прошедшей четырехлетнюю истребительную войну с Германией. И даже Ежов, от железной хватки которого и бежал Люшков, исчез шестью годами раньше. Единственно, чем Генрих Самойлович мог быть еще полезен японцам, так это своими знаниями психологии советской элиты. Но тогда его присутствие скорее было необходимо в Токио, чтобы можно было дать необходимые консультации правительству и Генеральному штабу, а не в далекой Маньчжурии, где было немало агентов Москвы. Ведь тогда, летом 45-го, судьба Квантунской армии уже мало волновала руководство страны. Перебросить ее для защиты Японских островов от грозящего американского вторжения не было никакой возможности. Для осуществления этой задачи у японцев не осталось ни судов, ни самолетов, ни горючего. К тому же в воздухе безраздельно господствовала неприятельская авиация.

Есть и некоторые детали в рассказе Такеоке, вызывающие недоверие к нему. Капитан, по собственному признанию, до августа 45-го не убил ни единого человека. Но Люшкову хладнокровно выстрелил в грудь, стоя с ним лицом к лицу. А ведь даже опытные убийцы всегда предпочитают стрелять в затылок, чтобы не видеть глаза жертвы. Все объясняется, если предположить, что Такеоке и другие сотрудники японской разведки по приказу из Токио проводили операцию прикрытия, призванную создать у советской стороны впечатление, что Люшков погиб, и искать его больше не стоит.

Когда Такеоке давал показания советским следователям, он и начальник русского отдела Дайренской военной миссии Кончи Ивамото показали, что Люшков был кремирован под именем Реичи Ямагучи. Советские контрразведчики это проверили и выяснили, что, согласно выписке из книги регистрации Дайренского крематория за 20 августа 1945 года за № 2391, было дано разрешение на кремацию за № 2277 Реичи Ямагучи, 10 января 1916 г. рождения, японца, вольнонаемного служащего японской армии. Время смерти – 1 час дня 19 августа 1945 года. Причина смерти – пулевое ранение сердца. Проситель кремации – начальник отряда Маньчжоу-Го 15518 Фумио Иосимура. Урна с прахом Ямагучи была изъята офицерами «Смерш». Ивамото ее опознал, а сторож кладбища Фуку Нисияма, в свою очередь, опознал Ивамото как человека, который принес урну для захоронения.

Тут сразу бросаются в глаза две нестыковки. Люшков, как известно, был 1900 года рождения, а Ямагучи, под именем которого его будто бы похоронили, родился в 1916 году. Люшков был ярко выраженным европейцем, а похоронили его как японца. Если бы японские разведчики действительно убили Люшкова, то что бы им стоило похоронить его как русского, например, 1902 года рождения. Ведь русские в Дайренской миссии тоже имелись, и ничего необычного в том, что кто-то из них умер, не было. А так они могли бы лишь возбудить недоуменные вопросы у кладбищенских служителей, почему вдруг европейца средних лет хоронят под видом молодого японца. Если же Люшкова в действительности в тот момент не было, а весь спектакль предназначался для представителей советских спецслужб, которые вот-вот должны были появиться в Дайрене, то Такеоке и его товарищи могли выдать за урну с прахом Люшкова урну с прахом вполне реального японского военнослужащего, покончившего с собой в эти дни выстрелом в сердце. После объявления о капитуляции самоубийства среди японцев были обычным делом, так как кодекс бусидо не позволял сдаваться в плен.

Отметим, что японской военной разведкой – Вторым бюро генерального штаба армии – с августа 1942 года до капитуляции руководил генерал-майор, позднее генерал-лейтенант Сэйдзо Арисуэ, бывший военный атташе в Италии. После войны он никаким репрессиям не подвергся, хотя и считался военным преступником класса А, а вполне плодотворно сотрудничал со своими американскими коллегами. Те еще в сентябре 1945 года попросили его создать внутреннюю осведомительную сеть для противодействия возможному коммунистическому перевороту. В 1974 году он даже издал мемуары, где о Люшкове, по понятным причинам, ничего не сообщил. Уже в 1948 году американские оккупационные власти создали японскую разведывательную структуру, в которую вошел и Сэдзо Арисуэ. Так что у генерала были все основания предложить Люшкова американцам как ценный источник информации. А сразу после окончания войны Арисуэ стал собирать документы, чтобы было что продать американским спецслужбам. Люшков же в некотором отношении был ценнее многих документов. Так что у генерала явно были мотивы организовывать для него операцию прикрытия. Интересно, что Арисуэ стал одним из первых японских высших офицеров, в чье распоряжение американские военные власти предоставили военно-транспортный самолет. В 1992 году Сэйдзо Арисуэ мирно скончался в возрасте 97 лет.

Если это была операция прикрытия, то японцы своей цели достигли. Нет никаких сведений, что советские спецслужбы продолжали поиск Люшкова. Похоже, советских контрразведчиков гораздо больше устраивал вариант с погибшим Люшковым, чем вариант с Люшковым, исчезнувшим неизвестно куда. Во всяком случае, они не обратили внимания на явные нестыковки паспортных данных Люшкова и мифического (или реального) Ямагучи, равно как и не стали проверять, действительно ли Люшков 6 или 7 августа прибыл из Японии в Чаньчунь для дальнейшего следования Дайрен, как о том показали японские офицеры.

Лично я думаю, что никто Люшкова не душил и не стрелял. Он спокойно дождался конца войны в Токио и, с ведома бывших руководителей японской разведки, предложил свои услуги американским оккупационным войскам. К тому времени поведение «дядюшки Джо», только что заявившего, правда без каких-либо последствий, о своем желании оккупировать Хоккайдо, внушало американцам все больше опасений. Вместе с тем они испытывали дефицит сведений о Советском Союзе, особенно о положении в высших эшелонах власти. Для Управления Стратегических Служб, будущего ЦРУ, даже сбежавший семь лет назад высокопоставленный чекист представлял большой интерес. Как мы убедимся дальше, американская разведка в ту пору охотно взяла под свое крыло и Мишинского-Минишкия, немецкого агента и бывшего советского партийного функционера куда более низкого уровня, чем Люшков.

Генрих Самойлович мог принести американцам и некоторую практическую пользу. Со времен своей командировки в Германию в начале 30-х он знал какую-то часть советской агентуры в этой стране. Наверняка Люшков охотно поделился этими знаниями с американцами, чьи войска стояли на немецкой земле. А ведь кто-то из агентов мог продолжать работу и в 40-е годы. Вероятно, Люшкова под чужим именем переправили из Японии в Соединенные Штаты, где он и окончил свои дни. Хотя, может статься, жив и сейчас, но тогда ему должно быть без малого 100 лет, ведь Генрих Самойлович ровесник XX века. Почему американская разведка покрыла дело Люшкова тайной, объяснить легко. В 45-м СССР и США еще были союзниками, а соглашение, достигнутое в феврале в Ялте, предусматривало возвращение на родину всех бывших советских граждан, оказавшихся в западных зонах оккупации. Узнай Сталин, что Люшков у американцев, приложил бы все усилия, чтобы добиться его выдачи.

Но почему же Генрих Самойлович не осчастливил свободный мир мемуарами, как это считал необходимым сделать едва ли не каждый советский перебежчик, обладавший хоть минимумом литературных способностей? Как доказывают статьи, написанные Люшковым в Японии, способности у него были. А в 41-м Генрих Самойлович даже вел переговоры с американским издателем о возможной публикации в Америке своей книги. Эта затея провалилась из-за начавшейся войны между Японией и США.

Если уж перебежчик оказался на Американском континенте, почему он вдруг замолчал? Вот его коллега Александр Михайлович Орлов (он же – Лев Лазаревич Никольский, он же – Лейба Лазаревич Фельбинг), тоже проживавший в США, куда он сбежал из Испании двумя неделями позже Люшкова, после смерти Сталина выпустил «Тайную историю сталинских преступлений». Однако положение двух чекистов было принципиально различно. Орлов сбежал в Соединенные Штаты самостоятельно и не находился на службе у американской разведки (таковой в 38-м году просто не существовало, во всяком случае в том виде, как в СССР и Японии). Люшков же наверняка был под полным контролем американских спецслужб. Кроме того, Орлов почти все время проработал в разведке и не имел никакого касательства к массовым репрессиям 30-х годов. Люшков же был одним из ревностных проводников «ежовщины» и в Азовско-Черноморском крае, и на Дальнем Востоке. Как разоблачитель преступлений коммунистического режима Генрих Самойлович не очень подходил, поскольку слишком сильно был сам в них замешан. ЦРУ не могло не сознавать этого немаловажного обстоятельства.