Глава 11

Я перехожу к самой существенной части моих воспоминаний, посвященной описанию моей службы пресловутому Коминтерну. Но прежде чем говорить о ней, я в интересах соблюдения хронологической перспективы скажу несколько слов о том, что было со мной до того, как началась моя коминтерновская «деятельность».

Как я уже выше упомянул, в 1923 году партия откомандировала меня со службы ЧК, согласно моей просьбе, для продолжения образования. Таким образом, в ЧК в общей сложности я прослужил всего два года. Но прошло еще немало времени, прежде чем мне удалось поступить в высшее учебное заведение. По распоряжению партии я был командирован на работу в Центросоюз Грузии, сперва в качестве инструктора кооперации, а затем секретарем правления Центросоюза. Я не буду описывать не представляющей собой общественного интереса моей работы в Центросоюзе. Отмечу, что к этому времени мое разочарование в большевизме стало говорить во мне все сильнее и сильнее. Конечно, это не могло не отразиться на моем внешнем поведении, выходившем, таким образом, нередко за пределы установившихся в советской практике обычаев и нравов. Я не буду перечислять все такие случаи, и лишь для того, чтобы дать читателю некоторое общее представление о той «ереси», в которую я впал, приведу один эпизод.

Дело в том, что в описываемое время в среде грузинской коммунистической партии возникло и стало выражаться все ярче и ярче определенное течение в сторону национального движения. На советском жаргоне всякое самостоятельное, сколько-нибудь выходящее из сферы откристаллизовавшейся советской мысли движение, как известно, называется уклоном… Читатель, конечно, знает, что таких уклонов имеется п+1. Мое сочувствие этому «уклону» было зафиксировано на одном из заседаний комячейки Центросоюза, в котором я голосовал вместе с друзьями против одного из решений ЦК партии по поводу национального вопроса.

Увы, в свободной России проявление сколько-нибудь самостоятельной, не продиктованной свыше мысли является уже «преступным», а потому и наказуемым. Таким образом, факт моего голосования в неугодном ЦК партии направлении сразу же поставил меня и моих друзей в ряды оппозиции. Немудрено поэтому, что над всеми такими неугодно мыслящими начался ряд экспериментов или педагогических воздействий. Меня, так же как и других «уклонистов», стали перебрасывать с места на место, конечно, в интересах нашего «вразумления»… Но этот уклон не только не исчез, но все более расширялся, часто внешне выражаясь определенной подпольной работой.

Эта борьба с оппозицией, параллельно росту ее, все увеличивалась и принимала все более грозный характер и, начавшись с выговоров, перемещений, исключения из партии, закончилась по «сталинскому обычаю» арестами, высылками и расстрелами. Так, я в конце концов был «вынужден выехать» из родного города и жить в Мурманске[7]— на поселении. Благодаря старым связям мне удалось спустя некоторое время полулегально выбраться из Мурманска и попасть в Ленинград.

Здесь мне пришлось уже вплотную принять участие в нелегальной работе в оппозиционных большевизму организациях. Мы имели свои явки, конспиративные квартиры и даже нелегальную типографию, где печатались, а потом распространялись по заводам и фабрикам наши листовки в тысячах экземпляров. Мы были не чужды также и известных активных выступлений. Так, однажды в канун праздника Октябрьской революции в Ленинград приехали нелегально Троцкий, Евдокимов, Радек и др. Было назначено собрание оппозиционеров, на котором Троцкий прочел доклад, после чего была выработана тактика нашего выступления на октябрьских торжествах, направленная против сталинской бюрократии.

Утром в день торжеств на Красной площади была устроена правительственная трибуна, где находились все ленинградское губернское правительство, а также приехавшие из Москвы гости: Ворошилов и др. Рядом с этой трибуной стояла и наша, то есть трибуна оппозиции. На ней находились Троцкий, Радек, Евдокимов и др. После парада войск стали дефилировать рабочие организации. И проходя мимо нашей трибуны, рабочие приветствовали Троцкого и других оппозиционеров криками:

— Да здравствует оппозиция!

Долой диктатуру Сталина!

Эта явно сочувственная оппозиции демонстрация вызвала на первой, «сталинской» трибуне заметное замешательство. Находившиеся на ней заволновались, стали переговариваться, жестикулировать…

Но вот подошла многочисленная демонстрация рабочих Путиловского завода. Она шла стройно, неся свои знамена… Приблизившись к нашей трибуне, многие из рабочих, расстраивая ряды, бросились к нам с криком «Да здравствует Троцкий, вождь оппозиции!». Это внепрограммное выступление части рабочих произвело беспорядок. И тотчас же в толпу рабочих врезался отряд конной милиции с шашками наголо. Но не пуская в ход оружия, он стал приводить процессии в порядок. Рабочие же с криками «Долой красных городовых!» набросились на милиционеров и голыми руками стали вырывать у них сабли, а самих стаскивать и сбрасывать с лошадей. Тогда на нас пустили роту войск ОГПУ, которая и разогнала нас… Это было в «пролетарской свободной России»!..

Попутно с упомянутой оппозиционной работой я все не терял надежды попасть в высшее учебное заведение. Но теперь это было мне гораздо труднее, потому что я был «исключенный» и некому было меня командировать[8]. Однако благодаря моим старым дооппозиционным связям мне удалось получить официальную командировку от Аджарского Центрального исполнительного комитета в Ленинградский Восточный институт. Давалась эта командировка мне, как выразился один мой друг, «лишь принимая во внимание мое революционное прошлое и молодость и в надежде, что со временем я опять войду в лоно Сталина!».

Ленинградский Восточный институт, куда я получил командировку, состоит при Центральном исполнительном комитете СССР на основании постановления президиума ЦИК СССР. «Он является специальным высшим учебным заведением, которое имеет своей задачей подготовку работников для практической деятельности на Востоке и научных работников для востоковедных вузов».

Подразделяется институт на разряды: японский, китайский, монголо-тибетский, туркестанский (с отделением узбекским, казахско-киргизским и таджикским), анатолийско-турецкий, персидский, индийский (с отделениями урду), бенгальский (с дравическим наречием), армянский, грузинский, арабский и семинарий: яфетический, монгольский и туркологический. Ректором института состоит коммунист Павел Николаевич Воробьев.

Я остановил свой выбор на анатолийско-турецком разряде (то же, что и факультет), куда и был зачислен студентом[9].

По окончании института я должен был сразу же выехать за границу. Но это для меня, как оппозиционера, было не так легко, ибо я был под подозрением. Но опять благодаря связям и некоторым шагам, предпринятым мной в сторону «примирения», мне была дана «научная командировка» в Турцию, с назначением в торгпредство и с неофициальным, но многозначительным напоминанием: «Помните, что вы все-таки коммунист».

Уладив все дела и получив необходимые документы, я в марте 1918 года выехал в Стамбул…

И вот все формальности окончены, в моих руках заграничный паспорт. Я был в крайнем волнении, не покидавшем меня до момента, когда я в Батуме сел на пароход. Но неужели же что-нибудь задержит меня!.. Предстояли еще сложные и опасные процедуры: освидетельствование багажа, моих документов… чекистами.

Мне казалось, что время тянется мучительно долго… Вот чекист взял мой паспорт и мои документы. Я весь в ожидании, весь в напряжении, и притом я должен был внешне держать себя совершенно спокойно, ничем не выдавать моего волнения… Он смотрит еще и еще мои документы… да уж не нашел ли он в них чего-нибудь, не скажет ли он мне сейчас, что не может меня выпустить…

— Ну, товарищ Думбадзе, — говорит он, пожимая мне руку, и я едва-едва сдерживаю вздох облегчения, который готов вырваться из моей груди, — счастливой дороги!

Опускаю подробности путешествия. Мне вспоминается приближение к Стамбулу и моя высадка. Наконец я за границей… У цели?.. Все прошедшее уже позади! Началась новая жизнь. В тот же вечер я, сидя в гостинице, с жадностью набросился на эмигрантскую антибольшевистскую литературу. Все поражало меня, казалось, новый широкий мир открывается передо мной… Казалось…