Глава 6

Я часто вспоминал свои командировки в Чечню, которых к тому моменту насчитал около полусотни. Мысленно «пролистывал» свои поездки одну за другой, как будто пытался найти причину и объяснить себе, почему я со своим коллегой оказался в яме…

Первая командировка была в самом начале 1995 года. Точнее, она была в соседние с воюющей республикой регионы. Редакция поручила мне выяснить отношение руководителей северокавказских республик и лидеров общественных организаций к разворачивавшимся полномасштабным боевым действиям в Чечне.

Официальные лидеры либо отвечали уклончиво на интересующие меня вопросы, либо избегали контакта вообще. И это неудивительно. Ведь именно они незадолго до ввода войск в Чечню подписали обращение к президенту РФ Борису Ельцину с просьбой навести «конституционный порядок» в этой республике. Однако эти «удельные князья» никак не ожидали такого жесткого накала событий в самой Чечне и все возрастающего напряжения вокруг нее.

Несмотря на желание Кремля навести порядок в сепаратистской Чечне и его поддержку, в высказываниях глав северокавказских республик так или иначе чувствовалась растерянность. Руководители республик не ожидали, что «меры по наведению порядка» обернутся настоящими боевыми действиями с применением авиации и тяжелого вооружения и, как следствие, – неисчислимым потоком беженцев. Во-вторых, они оказались под антивоенным давлением собственных национальных организаций, окрепших к тому моменту на постсоветской волне усиления автономий. Кроме того, негативный общественный резонанс был поддержан большинством российских и зарубежных средств массовой информации, что придавало ощутимый вес пацифистским настроениям среди россиян в целом и кавказцев в частности.

При всем при этом, если кто-то из лидеров национальных движений на Северном Кавказе и высказывался против ввода войск в Чечню, то делал это шепотом и обязательно при выключенном микрофоне. На всякий случай. Ни один из тех, кто считал себя представителем истинных настроений и чаяний своего народа, не осмелился открыто выступить с осуждением военной операции в соседней республике и призывом решить вопросы мирным путем. Показателен в этом смысле пример лидера Конфедерации народов Кавказа Юрия Шанибова, который с началом войны в Чечне просто исчез с общественно-политической арены региона. Между тем, именно эта претенциозная организация стремилась к роли объединителя кавказцев в новой России. Конфедерация просуществовала ровно столько, сколько нужно было Москве для решения тактических задач во время грузино-абхазской войны. Здесь, кстати, я должен напомнить, что ставший известным впоследствии полевой командир и террорист Шамиль Басаев, в 1991-м стоявший на баррикадах у Белого дома и защищавший Ельцина от ГКЧП, воевал за Абхазию и получил боевое крещение именно в той войне, оказавшись, по сути, на стороне России. Когда летом 1992 года российские пограничники задержали в Карачаево-Черкесии колонну направлявшихся в Абхазию чеченцев, из Москвы пришел негласный приказ: пропустить.

В Москве начала 1990-х специфики Чечни не понимали и рассматривали ее как обычный регион Российской Федерации. В сравнении с чудовищной экономической реформой в огромной стране, приватизацией богатейшей государственной собственности, политической борьбой на федеральном уровне и выстраиванием новых отношений с окружающим миром «чеченский вопрос» казался локальным пустяком. Тогдашний глава кремлевской администрации Сергей Филатов позже в одном из интервью признавался, что «Москва проявила большую безграмотность. Мало кто знал историю Чечни, особенности чеченского народа, его характера, менталитета».

В кавказских республиках хорошо знали характер своих соседей и понимали, что жесткой военной силой вопрос не решить. В целом атмосфера в соседних с Чечней республиках была чрезвычайно напряженной. Большинство встревоженных кавказцев разными путями пытались донести до внезапно замкнувшегося Кремля мнение о том, что достичь чего-либо на Кавказе исключительно военным путем невозможно, что любой кажущийся положительным военно-политический результат рано или поздно неминуемо обернется еще большими проблемами. Однако любые общественные выступления – в форме митингов протеста, собраний интеллигенции и заседаний вполне легальных национальных организаций, сбора подписей под обращениями и пр. – немедленно и достаточно жестко пресекались.

Побывав в Черкесске, Нальчике, Владикавказе и Назрани, я оказался в ингушском городке Слепцовском, где остановился со своим оператором в крохотной гостинице с минимальным сервисом, но с чистым бельем. Несколько номеров в ней занимали сотрудники зарубежных изданий, а также корреспонденты CNN и WTN, которые, сменяя друг друга, постоянно выезжали в Грозный с самого начала боевых действий. В этой гостинице у них находился корпункт, оборудованный по последнему слову телевизионной и спутниковой техники.

Во дворе слепцовской гостиницы стояла небольшая хозяйственная постройка, которую кое-как приспособили под жилье и отапливали одним огромным, громыхающим воздушным обогревателем. Здесь обосновались несколько правозащитников, среди которых был белобородый Виктор Попков, которого я затем неоднократно встречал в разных районах Чечни. Человек неординарный, кому-то мог показаться странноватым, отличался неким наивным бесстрашием, тысячи раз пересекал невидимую линию фронта чеченской войны с гуманитарными миссиями. Его убили, обстреляв машину, в которой он ехал с врачом-чеченкой, весной 2001-го у села Алхан-Кала (Ермоловка)… За пару дней до нашего с ним знакомства Попков помог вывести из Грозного в Ингушетию раненого солдата, мать которого теперь планировала тайком от военных увезти сына домой, в одну из российских областей. Случай далеко не единичный в ту войну. Ранение парня было тяжелым, пуля раздробила ему бедро, и он не мог передвигаться самостоятельно, лежал, как и все в этом бараке, на полу. Именно этот молоденький раненый боец оказался первым участником той войны, у которого я брал интервью.

Среди обитателей гостиницы были фотокорреспондент «Московского комсомольца» Сергей Тетерин и сотрудница авторского канала «Радио России» Надежда Чайкова (позже она писала репортажи в «Общую газету»). Они уже две-три недели работали в регионе и были до того ошеломлены всем увиденным за это время, что не могли толком ничего рассказать. Они просто предложили мне самому поехать и посмотреть, что творится в Грозном. Надя как раз на следующий день собиралась в ту сторону, и я не мог не воспользоваться такой возможностью.

На следующее утро, однако, мой оператор наотрез отказался ехать с нами. Он сказал, что командировка была не на войну и что он вообще не хочет рисковать жизнью из-за нескольких там видеокадров. Я растерялся: как это человек, нисколько не стесняясь, может проявить такое малодушие. У меня не было слов для дискуссии и уговоров. Расспросив у него об особенностях обращения со старенькой камерой Ikegami, я прихватил с собою тройку получасовых кассет и вышел с Надей на дорогу. Нам предстояло одолеть до Грозного километров семьдесят.

Обычно с транспортом никаких проблем не возникало. Ни один водитель не проезжал мимо голосующего журналиста. Если кто-то и не мог подвести до конечного пункта, то обязательно помогал подыскать для поездки другую машину. Все верили в журналистов, как в земных богов, имеющих возможность творить чудеса, и надеялись как на действующих политиков, способных остановить нарастающее безумие. Это потом, когда безумие стало нормой, появились расторопные извозчики, зарабатывавшие на журналистах, особенно на извозе зарубежных коллег, до 200 долларов в сутки.

В зоне боевых действий никогда нельзя быть чересчур доверчивым. Люди здесь могут солгать вам по разным причинам: они могут наплести вам истории, которые вы хотели бы услышать, ради того чтобы расположить вас; приврать о своем опыте и возможностях, чтобы стать ближе к вашему кошельку; разными способами войти к вам в доверие, чтобы просто шпионить за вами… Сохраняйте баланс между уважением к высказываниям людей и собственным инстинктом самосохранения.

В такси садитесь на заднее сиденье, это даст вам возможность лучше контролировать ситуацию в машине и обстановку вокруг, а также позволит незаметно отсчитать деньги за проезд. (И вообще: никогда не лезьте в свой бумажник при посторонних.) Сведите к минимуму общение с таксистом. Попросите остановить машину, не доезжая до места, куда вам надо.

По пути мы с Чайковой попросили нашего водителя остановиться у первой придорожной боевой точки на территории Чечни – блокпоста, разворачивавшегося неподалеку от границы с Ингушетией. Тут перво-наперво в огромное углубление в земле посадили танк с белой буквой «W» на башне – боевая техника советского контингента, вывезенного из Восточной Европы. Рядом дымилась новенькая полевая кухня, которую, по всей видимости, только здесь по-настоящему и раскочегарили. Вокруг нее ходил солдат с ведром, еле передвигавший отяжелевшими от налипшей грязи сапогами: земля здесь, чуть только она намокнет, становится липкой как клей. В «тылу» танка была развернута большая палатка. Командир позиции, высокий, подтянутый офицер, говорил кратко, с расстановкой:

– Я не буду говорить с вами о политике. У меня приказ занять и обустроить позицию. Пока непонятно, из какого материала это сделать, но мы с ребятами сообразим. А вообще здесь не хватает четкости в приказах. Враг вроде есть, но его направление не обозначено…

Наверное, никто так не нервирует военного, как наш неряшливый коллега: солдат изо дня в день должен носить одну и ту же форму, быть бритым и стриженым, блюсти инструкции и выполнять приказы. Журналист не обязан всего этого делать. И вот представьте себе ситуацию: стоит на боевом посту служивый и к нему подходит одетый черт знает во что, небритый и длинноволосый журналист с сигаретой в зубах и пристает к нему со своими бесконечными вопросами!.. Не раздражайте военного своим видом и назойливостью.

«В чем отличие военного корреспондента от всех остальных людей в военной форме? У военного корреспондента, по сравнению с солдатом, больше выпивки, девушек, денег и свободы. Он может выбирать, где ему находиться, может позволить себе быть трусом и не бояться никакого наказания, кроме мук совести. Военный корреспондент может сделать ставку (а ставка – жизнь) на какого угодно скакуна, а в последний момент – взять и передумать».

Роберт Капа, военный репортер, основатель агентства Magnum

Через час мы с Надей Чайковой были в одном из ближайших от Грозного районных центров – Ачхой-Мартане. Здесь мы с Надей разделились: первым уехал я на стареньком «Форде», перегруженном медикаментами, буханками белого хлеба и… коробками с патронами. В машине кроме меня сидели еще трое немолодых уже мужчин. На чем добралась до Грозного Надя, я так и не узнал. Позже мы пересекались еще несколько раз, и каждый раз быстро разъезжались в разные стороны… Надя была отзывчивым и добродушным человеком. Это проявлялось и в профессии: кажется, для нее никогда не существовало понятия журналистской конкуренции. Именно такие, как она, – гордость и пример редкой нынче честной и открытой журналистики… Надежда Чайкова была зверски убита неизвестными весной 1996 года у чеченского села Гехи.

Лихо объезжая снарядные воронки и колдобины грозненских дорог, мы довольно быстро доехали до городской площади Минутка. Где-то разрывались снаряды, и время от времени слышался приглушенный треск крупнокалиберного пулемета. Площадь сплошь была усеяна гильзами и осколками битого стекла. На нее со всех сторон пустыми черными глазницами глядели окна обезлюдевших квартир.

Оставив меня на попечение нескольким боевикам, мои провожатые быстро уехали в сторону грохота и канонады – к Президентскому дворцу. Брать меня с собой они отказались, так что позже пришлось дворами пешком добираться до центра в сопровождении местного коллеги-стрингера.

На Минутке я первый раз увидел пленных российских солдат. Они были захвачены во время жестоких боев за трамвайный парк, несколько раз переходивший из рук в руки. Двенадцать молоденьких чумазых парней с испуганными и растерянными глазами, поджав ноги, сидели вдоль стены подвального помещения бывшего кафе «999». Грязное и оборванное обмундирование на некоторых из них просто висело как на вешалке. На вопросы отвечали очень неохотно, полушепотом, испуганно и сбивчиво. Они ничего не понимали в происходящем вокруг, никак не могли взять в толк, как оказались на настоящей войне, не знали, как реагировать на людей, превосходно понимающих русский, но говорящих еще и на своем языке – как на ненавистных врагов или как на рассорившихся с ними друзей. Но больше всего солдаты страшились будущего, они не знали, что с ними случится завтра, чего ждать от людей, взявших их в плен. Одно можно было сказать вполне определенно: им УЖЕ повезло – они выжили после бойни у трамвайного парка.

Переждав с пленными минометный обстрел района, я решил подняться в дом над нами. По этажам меня взялся проводить молодой парень с соседней улицы, вооруженный автоматом, купленным, по его словам, за собственные сбережения месяц назад.

По всему было видно, что люди спешно покидали свои квартиры, беря с собою только самое необходимое. Всюду чувствовалось развеянное и еще не выветрившееся тепло домашней обстановки. Одна из таких квартир меня особенно поразила. В ней везде были книги: в гостиной, спальне, детской и даже на кухне. Стеллажи и полки с разноцветными томами от стены к стене тянулись по самый потолок. И даже на полу вместе с разбитыми кусками мебели валялись книги – Толстой, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Чехов… Среди книг попадались школьные и семейные фотографии, с которых на меня смотрели полные надежд красивые девушки и парни со своими учителями, родители с улыбчивыми детьми, пожелтевшие карточки стариков с умудренными и спокойными взглядами. Холодные зимние сквозняки, свободно гулявшие по всей домашней библиотеке, вздымали эти лица и вместе с мусором загоняли в дальние углы квартиры.

Где-то близко громыхали орудия – то усиливаясь, то стихая. Где-то за оконными проемами поднимались клубы плотного серого дыма и спустя мгновение, сотрясая дом, доносился грохот. Все выглядело нереальным, всего лишь минутным помутнением рассудка, бредовым сном после сумасшедшего дня. Казалось, что вот-вот наступит пробуждение и все встанет на свои места: хозяин квартиры аккуратно вставит стекла, хозяйка вернет на полки книги, соберет фотографии в альбом и скажет дочери приготовить что-нибудь на ужин, на который они обязательно пригласят соседей…

Когда я спустился вниз, к площади подошли около полутора десятков чеченцев, вооруженных автоматами, у одного из них был гранатомет с пятью гранатами («пирожками», как называли их тут) за спиной. Они говорили, что ожидается наступление и им приказано занять оборону по прилегающим к площади улицам.

Щелкая затворами фотоаппаратов и толкаясь видеокамерами, среди боевиков сновали невесть откуда взявшиеся иностранные корреспонденты. По всему было видно, что они в профессиональном восторге от колоритных, разношерстно одетых чеченских боевиков, которые, в свою очередь, тоже не прочь были позировать перед журналистскими объективами. Предметом особой гордости у чеченцев были ножи и кинжалы. Бородатый владелец кинжала с особенно красивыми ножнами хвастался, что его прадед воевал с этим кинжалом еще в XIX веке. Я тогда обратил внимание еще и на амуницию иностранных коллег: у них были какие-то противоударные камеры, у каждого толстый бронежилет с яркой надписью на груди и спине Press или TV, а на голове – глубокий темно-серый шлем, перетянутый по подбородку широкой тесемочкой. Говорили, что «буржуйские» страховые компании не выплачивают компенсации в случае, если журналиста ранят или убьют без всего этого надетого на нем. Я никогда не видел ни одного российского журналиста в такой экипировке. Да что там в экипировке – в бронежилете никогда никого не встречал. Мне вот «взглядовцы» как-то на день рождения подарили бронежилет. Так подарили они его не как полезную на войне вещь, а скорее как прикол, говорили, что от дальнего осколка и ближнего удара кулаком защитит однозначно.

…Среди боевиков на Минутке совершенно неожиданно появился мальчишка лет десяти-одиннадцати, вылезший из подвала одного из ближайших домов. Говорили, что он не совсем нормальный. Он каким-то образом отстал от своих родственников, спешно покинувших в неразберихе город. Он все время улыбался и бегал вокруг вооруженных людей с криком «Аллаху Акбар!». А когда кто-нибудь из боевиков давал ему подержать свой автомат, он выглядел безмерно счастливым. Мальчишка был единственным живым существом, у которого все происходящее вокруг вызывало неописуемо странное сочетание чистого восторга и девственного страха. Этот маленький безумец переставал улыбаться, только когда над нами с резким гулом пролетал самолет. В этот момент он закрывал уши своими маленькими грязными ручонками и озирался в мрачное зимнее небо Грозного, пока кто-нибудь не утаскивал его за собою в подвал.

Будьте предельно осторожны в своих высказываниях. Определения, к которым вы, вероятно, привыкли до того, как попали в зону боевых действий, здесь могут иметь совершенно не тот смысл и трактовку. «Наведение конституционного порядка», «террорист», «терроризм», «бандит», «диктатор» и пр. – это слова, используемые политиками и СМИ в иных, далеких отсюда обстоятельствах. Не стоит также во всеуслышание разглагольствовать о жестокостях и преступлениях против человечности, о беспредельной коррупции и нарушении международных норм ведения войны… Оставьте все это на потом, когда покинете эту зону.

Наконец, ближе к вечеру мы с молодым чеченцем-стрингером по имени Муса решили пробраться к месту наиболее ожесточенных боев – к Президентскому дворцу. Муса родился и вырос в этом городе и отлично знал, как быстрее пройти к центру, а будет ли этот маршрут безопасным, он, конечно, сказать не мог, поскольку ситуация в городских кварталах менялась каждый час.

Город был мертв. Все, кто мог, покинули его, а кто остался – прятались по подвалам. Среди последних было много русских, которым, в отличие от чеченцев, уехавших к своим родственникам в села, деваться было некуда. Долгими часами они терпеливо ждали, пока стихнет обстрел, чтобы сбегать за водой и быстренько приготовить у подъезда нехитрую еду на открытом огне. Удивительно при этом, как они не теряли укоренившегося гостеприимства: они умудрялись улыбаться закопченными от керосинок лицами и приглашать нас к своему столу в подвале. Город Грозный, вывернувшийся наизнанку и попрятавший своих обитателей в подземных утробах! В этом городе меня охватывала немая жуть, мне казалось, что очутился в командировке в шальной стране, далекой от России…

В тот раз добраться до дворца мне так и не удалось. Когда мы дошли до района цирка и стали уже продираться к мосту через Сунжу, артиллерийский обстрел усилился, хотя, возможно, нам с Мусой это только показалось, поскольку район Президентского дворца в тот период перманентно обстреливался плотнее всего. В тот день я впервые так близко видел, с какой страшной и яростной силой снаряды распарывают землю в клочья и как легко они превращают дома в руины. Ни в Южной Осетии весной 1992-го, ни в Абхазии летом и осенью 1993 года, ни в Таджикистане летом 1996-го я не видел такого ожесточения! Мы с Мусой сначала отбежали в один подвал, потом перебрались в другой, подальше от центра, который оказался более безопасным и просторным и где вперемешку с боевиками и мирными жителями в духоте, грязи и полутьме вдоль стены лежал с десяток раненых. Некоторые буквально истекали кровью, и, думаю, спасти их вряд ли представлялось возможным. Один из них, мужчина средних лет, бледный и обросший, лежал с закрытыми глазами и все время безмолвно шевелил губами.

Прислонившись к сырой и холодной стене, мы просидели в этом подвале несколько часов. Мы почти не разговаривали. Три и без того еле мерцающих огонька свечей тряслись при каждом разрыве. Содрогались и мы с каждым разорвавшимся снарядом, и каждый раз невольно поднимали взгляд в бетонный потолок, опасаясь, что он может проломиться и рухнуть. Все сидели молча, только маленькая девочка все время плакала, прижимаясь к матери, и временами слышался едва сдерживаемый стон раненых. То стихающий, то заунывный плач этой девочки особенно изводил в моменты затишья над головой. Мне хотелось схватить ее и выбежать отсюда, лишь бы она перестала плакать!

Позже в подвал спустились несколько боевиков и, расчистив мусор ногами, расселись на полу у входа. Все посмотрели на них, ожидая, видимо, что они что-нибудь скажут о происходящем наверху. Но они молчали, один вытащил сигареты из нагрудного кармашка рядом с гранатой, и все боевики закурили короткими нервными затяжками. Неожиданно крайний из них достал откуда-то из подвальной темноты маленькую музыкальную шкатулку, завел ее и поставил на перекосившийся деревянный ящик. Боевики открыли ее крышку и все также молча поочередно стали стряхивать в нее пепел со своих сигарет. «Они, видимо, свихнулись там, под обстрелом, – подумал я. – Зачем стряхивать пепел в шкатулку, когда кругом один мусор и смрад». Скрежеща ржавой пружиной, шкатулка заиграла мелодию полонеза Огинского «Прощание с родиной».

Эту шкатулку я забрал с собой. Ее скрипучий полонез и маленький безумец с площади Минутка стали лейтмотивом одного из первых моих фильмов о чеченской войне.