ГЛАВА VII. ГЕСПЕРИЯ

ГЛАВА VII.

ГЕСПЕРИЯ

Последний всплеск войн диадохов (283–281). — Смерть Лисимаха, Селевка, воцарение в Македонии Птолемея Неравна. — Греки в Италии. — Передвижения народов на Апеннинах в VI-IV вв. — Греческие предводители на службе у Гаранта. Италийское царство Александра Эпирского. Клеоним. — Экономическая мощь Гаранта. — Политическая ситуация и расстановка сип к 282 г. — Римско-тарентинская война и начало похода Пирра.

Хотя и лишившийся Македонии, Пирр имел в руках достаточную боевую машину, чтобы с ним считались. Перестройка армии завершалась, в любой момент она могла быть пущена в действие. Как и любой действительно великий человек, Пирр после неудачи стал только сильнее, и эту силу вскоре должны были ощутить его соседи. Правда, едва ли сам Пирр предполагал, куда через несколько лет забросит его судьба

Пока эпирский царь пребывал в видимом бездействии, на территории бывшей державы Александра произошли события, вновь перетасовавшие военно-политическую колоду.

Поводом для событий стал вопрос о престолонаследии в египетском царстве. Старший сын Птолемея I (от Евридики, дочери Антипатра) Птолемей Керавн был лишен права первородства. Наследником престола, а с 285 г. и соправителем, стал сын Береники Птолемей Филадельф. Керавн (то есть «громовая молния» — то же самое, что «Перун»), известный своим пылким нравом, покинул Александрию и направился во Фракию, к Агафоклу, сыну Лисимаха. Фракийский царевич доводился ему свояком, так как был женат на родной сестре Керавна. (Ее звали Лисандра, и интересно, что женой Агафокла она стала после смерти своего первого мужа, Александра, сына Кассандра, убитого Деметрием.)

Эта поездка стала началом столь многих коллизий, что оценить ее результаты мы можем только сейчас

При дворе фракийского монарха царила совсем не идиллическая атмосфера. Лисимах не отличался особенной любовью к своим детям. Несколько лет назад, когда его дочь Пвридика попыталась уговорить отца отдать занятую им после первого договора с Пирром западную Македонию своему мужу Антипатру, казалось бы имеющему все права на нее, Лисимах приказал убить своего зятя, а надоедливую дочь отправил в темницу. Вот и теперь возникли напряженные отношения между Арсиноей, молодой супругой Лисимаха (кстати, дочерью Береники), и Агафоклом, сыном последнего от второй жены, Никси. Здесь явно прослеживается классический мотив борьбы за престолонаследие. Агафокл был официально объявлен наследником престола; во время операций против Деметрия в 285 г. он показал себя талантливым полководцем, умевшим найти общий язык с армией. Подобный наследник показался Арсиное опасным для ее будущего и будущего ее детей.

Арсиною не остановило даже то, что женой Агафокла была ее сводная сестра. Она сумела привлечь на свою сторону Керавна, который выступил против собственной сестры и вместе с Арсиноей оклеветал Агафокла в глазах его отца. Лисимаха убеждали, что наследник давно уже хочет занять престол и лишь ищет способ, каким образом убить царя.

Павсаний в «Описании Эллады» добавляет драматическую историю о греховной и безнадежной любви Арсинои к Агафоклу. Получив отказ, она испугалась, что Агафокл откроет все Лисимаху, и постаралась избавиться от царского сына.

К этому моменту многие люди в окружении государя Фракии были на ее стороне. Так что Лисимах, удрученный к тому же мощным землетрясением 283 г., превратившим в груду руин ею столицу (Лисимахию), приказал заключить Агафокла в тюрьму, а затем — тайно умертвить его. Поручалось это Птолемею Керавну, который явно рассчитывал на получение каких-то бонусов от успешной интриги.

Вдова Агафокла бежала вместе с детьми к Селевку и приложила вес возможные усилия к тому, чтобы побудить того начать войну с Лисимахом.

Смерть Агафокла, «зоной ответственности» которого были малоазийские владения фракийского царя, вызвала недовольство среди значительной части офицеров и чиновников. По приказу Арсинои многие из них были казнены. Часть недовольного офицерства, чтобы избежать гибели, бежала в сирийское царство. Лишь один из друзей Агафокла решился на открытое восстание — зато он принадлежал к важнейшим лицам в иерархии государственного управления.

Речь идет о Филетере из Тианы, который был хранителем казны Лисимаха, находившейся в Пергаме. Он взбунтовал отряды, охранявшие хранилище, а также гарнизоны близлежащих пунктов. Понимая, что в одиночку он не сможет бороться со все еще могучей государственной машиной Лисимаха, Филстер послал верных людей к Селевку с предложением передаться под его власть.

Лисимах оказался на пороге гражданской войны, которая могла сопровождаться внешней интервенцией: не только Селевк теперь имел достаточные поводы вмешаться во внутренние дела фракийского царства, но и Птолемеи едва ли потерпели бы опасное усиление роли Керавна при дворе Лисимаха.

Выяснив в самый разгар репрессий против сторонников Агафокла, что последний был совершенно невиновен, Лисимах попытался как-то исправить положение Арсиноя была отстранена от государственных дел. Их дочь, также названную Арсиноей, срочно отправили в Александрию. Ее брак с Птолемеем II должен был обезопасить фракийского царя хотя бы со стороны морских границ.

Керавн был удален от двора. Может быть, Лисимах и не преследовал его открыто, но явно принизил его статус до уровня одного из изгнанников, которых немало жило при правящих дворах того времени.

Честолюбивый отпрыск египетских царей не смирился с этим. Вместе с преданными людьми он бежал на восток, к Селевку. Трудно сказать, какие замыслы витали в его голове в тот момент, но перед сирийским царем он предстал в роли просителя о помощи. Ему легко удалось убедить Селевка, что Птолемей I нарушил право первородства.

Царь почти всей Азии понял, что может вмешаться не только во фракийские, но и в египетские дела. При его дворе царило возбуждение: сирийская армия имела возможность последовательно покончить с двумя оставшимися соперниками, в худшем случае низведя их до положения вассалов, в лучшем же — восстановив державу Александра в прежних границах. Селевк не учитывал лишь, что Керавну нельзя было доверять — ни в коем случае.

Объектом первого удара избрали царство Лисимаха. Птолемей I был еще жив; пользуясь этим, Селевк заявил Керавну, что поможет тому получить трон, — но лишь после смерти его отца. Пока что сирийская армия выступила на запад, вторгшись в пределы царства Лисимаха

История этой войны нам почти не известна Фракийский государь собрал в Македонии армию, с которой переправился в Азию, и в первую очередь попытался восстановить власть над отложившимися от него территориями. Но он даже не добрался до восточных границ своей державы. Отряды Селевка наступали быстро и решительно, сирийского царя еще более воодушевляло пришедшее как раз в начале кампании известие о смерти старого Птолемея. Птолемей II едва ли рискнул бы в самом начале своего правления ввязаться в широкомасштабную войну.

Через год Лисимах потерял почти всю Азию, отступив перед противником к Геллеспонту. Возможно, он отходил на свои резервы — или на переправлявшиеся из Фракии и Македонии подкрепления, чтобы увеличить свою армию. Единственным затруднением для Селевка стало взятие цитадели Сард, защищавшейся неким Теодотом. Поскольку это место издревле считалось неприступным и, начиная с осады Сард Киром Древним, взять ее удавалось лишь в результате неожиданного маневра или обмана, Селевк не спешил со штурмом. Он предложил 100 талантов за голову коменданта города. О нравах того времени свидетельствует тот факт, что Теодот предпочел сам открыть городские ворота перед Селевком, а не ждать, когда его убьет кто-то из воинов гарнизона, желающий обогащения.

Решающее сражение произошло в конус зимы 282/81 г. близ Курупедии (в Геллеспонтской Фригии). Наверняка не обошлось без измены отдельных военачальников — таков уж был обычай, печальный для побежденных, приятный для победителей. Лисимах, несмотря на старость, погиб с оружием в руках. Его убил ударом копья некий Малакон из Гераклеи. В пылу схватки место гибели фракийского царя было забыто. Лишь ночью Лисимаха узнали благодаря его собаке, отгонявшей от погибшего мародеров и падальщиков. По просьбе Александра, побочного сына Лисимаха, также бежавшего в свое время в Сирию, ему было выдано тело отца, которого затем с подобающими почестями похоронили в Лисимахии.

Битва при Курупедии поставила вопрос о судьбе Фракии. Селевк наверняка не собирался полностью уничтожать Фракийское царство. Однако большая часть азиатских владений Лисимаха переходила под его власть. Точно так же Селевк собирался прибрать к своим рукам Македонию. Он утверждал, что им движет тоска по родине, на которой он не был более полустолетия. Но всем были ясны подлинные мотивы этого похода.

Весной 281 г. Селевк привел в порядок дела в Малой Азии (правда, он так и не смог установить свой протекторат над черноморским побережьем малоазийского полуострова — в Вифинии, Гераклее, Понте). Летом несметные полчища сирийского царя начали стягиваться к Геллеспонту. В конце августа 281 г. Селевк ступил на землю Европы.

Пришествие мирового государства, причем куда более спаянного, централизованного, чем держава Александра, казалось неизбежным делом. Города Фракийского Херсонеса открыли ворота перед Селевком. В Македонии также никто не собирался оказывать ему сопротивление.

Если бы не Птолемей Керавн за спиной…

Ткань античной истории составляют не только великие события, сражения, полководцы, народные движения. Особая страница в ней — это оракулы, предвещавшие судьбу великих людей. Оракулы, которые никогда не ошибались, даже если люди понимали их смысл только в последний момент своей жизни.

Селевку оракул предрекал смерть в Аргосе. Поскольку этот город лежал в Пелопоннесе, где Селевк никогда не бывал и не собирался побывать — но крайней мере в ближайшее время, — он был абсолютно спокоен за свою жизнь, когда направлялся к Лисимахии.

Неподалеку от столицы Фракийского царства находился алтарь, который якобы когда-то поставили аргонавты, проплывавшие через Геллеспонт по пути в Колхиду. Селевк захотел осмотреть это место. Как раз в то время, когда царь был занят расспросами местных жителей и услышал, что они называют это место «Аргос» (в честь аргонавтов), к нему подобрался Ксравн и ударом меча в спину поразил его.

Селевк умер тут же, на месте. Мировая империя погибла, когда до ее основания оставался один шаг. История свято хранила место, которое потом займет Рим.

Сейчас нельзя уже сказать, чего было больше в поступке Птолемея — отчаянной подлости или же расчетливого коварства. Нет сомнений, что резко возросшее могущество Селевка могло вызвать недовольство у многих его подданных — особенно новых, из малоазийских владений Лисимаха, которые не рассчитывали на полное поглощение бывшего Фракийского царства восточным монстром. Птолемей наверняка имел сношения и со своей сестрой, Арсиноей, в этот момент находившейся в Кассандрии и вовсю интриговавшей в пользу своего восемнадцатилетнего сына от Лисимаха (как будто с целью окончательно запутать читателей вновь названного Птолемеем).

Однако Арсиноя была далеко, а малоазийские контингенты составляли меньшинство в армии Селевка. Так что произошедшее сразу же после убийства возможно понять лишь предположив факт абсолютного равнодушия к судьбе своего предводителя, которое вдруг охватило сирийскую армию. Мы видели уже, как македоняне раз за разом меняют царей, исходя из соображений сиюминутной выгоды. То же самое произошло и сейчас. Армия Селевка была слишком велика, да и Селевк уже являлся в первую очередь государем, а не полководцем, так что между сирийским царем и его войском не существовало настоящей спайки. Безропотное подчинение новому вождю могло показаться солдатам Селевка более предпочтительным выходом, чем месть убийце и неминуемые распри за верховенство в войске и в государстве.

Итак, Птолемей сумел скрыться с места преступления. Он направился в Лисимахию, где его спутники возложили на чело Керавна царскую диадему. Именно в таком виде — в царской порфире, с диадемой на голове, в окружении вооруженных до зубов всадников — Птолемей выехал навстречу армии, которая приближалась к городу в совершенном беспорядке и растерянности. Непонятно, что делали в этот момент высшие офицеры сирийцев. Видимо, они так и не выработали единой позиции по отношению к случившемуся, и армия вела себя как совершенно безвольный организм.

Птолемей тут же воспользовался этим. Он объявил себя царем, пообещал прибавку жалованья солдатам, придворные должности командирам и в один день стал могущественным государем.

Правда, ему еще нужно было завоевать свое царство. Сын и наследник Селевка, Антиох, направил войска в Малую Азию, сразу же заявив свои права хотя бы на часть «Лисимахова наследства». Переправлять обратно через пролив армию, которая при первой же возможности совершит бегство в обратном направлении, Керавн не собирался. Ему была только одна дорога — вперед, в Македонию, захватывая по пути все, что еще оставалось от великой Фракии Лисимаха.

Хотя Македония в течение одного-двух месяцев была беззащитна, Пирр, сосредоточив свои войска на перевалах, не переходил границы. Часть его войск уже была в Таренте, так что эпирский царь предпочитал со стороны наблюдать за развитием геополитической ситуации, сложившейся после смерти последнего великого соратника Александра.

Армия Керавна вскоре оккупировала Македонию. Хотя местные гарнизоны перешли на сторону Птолемея, ему почти сразу пришлось вести военные действия с Антигоном Гонатом, который также попытался занять европейскую часть бывших владений Лисимаха. Однако, усиленный кораблями, стоявшими в Лисимахии, а также эскадрой, присланной Гераклеей, Птолемей разгромил флот Антигона. Морское сражение решило исход осенней кампании 281 г.

Сразу после занятия Пеллы Птолемей Керавн отправил послов в Египет, где объявил Птолемею II, что отказывается от египетской короны и предлагает заключить союз двух держав: Египта и Македонии. Практически в то же самое время сторонники Египта в Греции (Спарта) и Малой Азии (Филетер, уже ставший династом в Пергаме[49]) начали борьбу против Антигона и Антиоха соответственно. Затем Птолемееям удалось столкнуть интересы сына Деметрия и сына Селевка на северо-востоке Малой Азии (280–279 гг.). Одновременно египетские отряды вторглись в южную Сирию и спровоцировали бунт в Селевкии-на-Оронте (бывшей Антигонии). В итоге внимание потенциальных врагов было отвлечено от Македонии.

Все произошедшее после отъезда Керавна из Александрии выглядит как дьявольская проделка Птолемеев. Удивительно, что до настоящего момента не нашлось ни одного историка, который бы расценил авантюры Птолемея Керавна в духе китайских политических стратегем — как попытку разгромить противников их же собственными руками, а на их трупах возвести могущество своего дома. Однако события, произошедшие в следующем, 279 г., позволяют усомниться в таком замысле. Поскольку Арсиноя по-прежнему владела Кассандрией, где находились ее дети от Лисимаха, которые в любой момент могли стать соперниками Керавна, он предложил своей сестре выйти за него замуж — по египетскому обычаю.

Античные историки, крайне пристрастно (согласимся, не без причины) относившиеся к личности Керавна, рассказывают о том, что он обещал сестре, что ее сыновья станут наследниками престола, и, сумев убедить ловкую интриганку в искренности своих намерений, провел в Кассандрию под видом свадебного кортежа своих сторонников. Они захватили город и умертвили в царском дворце младших детей Арсинои — Филиппа и Лисимаха. Судьба ее старшего сына, Птолемея, нам не известна.

Сама вдова Лисимаха бежала на Самофракию, оставив город в руках своего вечно вероломного брата.

Впрочем, Олимп, видимо, устал от обилия подлости, связанной с именем Керавна, и уже в 279 г. кара в виде галатских племен обрушилась на северные границы Македонии. Однако судьба царства Александра Великого в течение многих лет не будет интересовать Пирра, который попытается найти славу за Ионическим морем, в манящей своим богатством Гесперии[50].

* * *

Начиная с 281 г. внимание Пирра почти целиком сосредотачивается на западе. Вызывалось это массой обстоятельств, но в первую очередь обычно называют честолюбие эпирского царя. При этом обычно приводится история, рассказанная Плутархом и уже в античности вошедшая в джентльменский набор моральных побасенок:

«Видя, что Пирр готов выступить в поход на Италию, Киней выбрал момент, когда царь не был занят, и обратился к нему с такими словами: “Говорят, что римляне народ доблестный, и к тому же им подвластно много воинственных племен. Если бог пошлет нам победу над ними, что она даст нам?” Пирр отвечал: “Ты, Киней, спрашиваешь о вещах, которые само собой понятны. Если мы победим римлян, то ни один варварский или греческий юрод в Италии не сможет нам сопротивляться, и мы быстро овладеем всей страной, а уж кому, как не тебе, знать, сколь она обширна, богата и сильна!” Выждав немного, Киней продолжал: “А что мы будем делать, царь, когда завладеем Италией?” Не разгадав еще, куда он клонит, Пирр отвечал: “Совсем рядом лежит Сицилия, цветущий и многолюдный остров, она простирает к нам руки, и взять ее ничего не стоит ведь теперь, после смерти Агафокла, там все охвачено восстанием и в городах безначалие и буйство вожаков толпы”. “Что же, это справедливо, — продолжал Киней. — Значит, взяв Сицилию, мы закончим поход?” Но Пирр возразил: “Если бог пошлет нам успех и победу, это будет только подступом к великим делам Как же нам не пойти в Африку, на Карфаген, если до них оттуда рукой подать? Ведь Агафокл, тайком ускользнув из Сиракуз и переправившись с ничтожным флотом через море, чуть было их не захватил![51] А если мы ими овладеем, никакой враг, ныне оскорбляющий нас, не в силах будет нам сопротивляться, — не так ли?” “Так, — отвечал Киней. — Ясно, что с такими силами можно будет и вернуть Македонию, и упрочить власть над Грецией. По когда все это сбудется, что мы тогда станем делать?” И Пирр сказал с улыбкой: “Будет у нас, почтеннейший, полный досуг, ежедневные пиры и приятные беседы”. Тут Кинсй прервал его, спросив: “Что же мешает нам теперь, если захотим, пировать и на досуге беседовать друг с другом? Ведь у нас и так уже есть то, чего мы стремимся достичь ценой многих лишений, опасностей и обильного кровопролития и ради чего нам самим придется испытать и причинить другим множество бедствий”».

В этом отрывке изложена вполне здравая программа завоеваний: именно таким путем и пойдут в будущем римляне. Объединив Италию, они подчинят Сицилию, после чего одержат победу над Карфагеном и почти автоматически станут сильнейшей державой в Средиземноморье. Если подобная программа не была выдвинута «пост фактум» и не является выдумкой какого-то историка уже римской эпохи, от которого ее заимствовал Плутарх, то она показывает, что стратегическое мышление Пирра было на высоте. Кстати, именно невыполнение данной программы (экспедиция Пирра в Сицилию, предпринятая еще до завершения борьбы с Римом) и приведет к общему краху западной политики Эпира.

Однако увещевания Кинея, красивые на уровне философской проповеди, с точки зрения реалий политики того времени бессмысленны. Оставаясь в Эпире, Пирр «подставлялся». Почти наверняка его государство в ближайшем будущем могло стать объектом интервенции какого-либо из могущественных соседей, например того же Керавна, с огромной азиатской армией которого Пирр не надеялся справиться. Таким образом, чтобы удержать свое царство, Пирр должен был проводить политику экспансии.

Нужно отметить, что Пирр отправлялся в Италию не как завоеватель, а как предводитель нанятой тарентинцами армии, имевшей целью остановить римскую агрессию — не более того.

При этом наш герой являлся далеко не первым полководцем, призванным на помощь италийским грекам.

Когда греки поселялись в Италии и Сицилии, там была совершенно иная этническая ситуация: в VIII–VII вв. до н.э. это были земли, заселенные мирными племенами, еще не достигшими уровня государственной жизни. Греческое проникновение шло быстро и успешно, не вызывая особого сопротивления у аборигенов — слишком слабых, чтобы бороться с пришельцами. Природное богатство тогдашней Южной Италии, многолюдие и промышленный потенциал южноиталийских городов привели к тому, что эту территорию называли Великой Грецией.

Ситуация меняется в VI в., когда эллинам впервые приходится столкнуться с настоящими врагами. В середине этого столетия карфагеняне высаживаются в Западной Сицилии, что приводит к серии войн между сицилийскими греками и пунами. Еще раньше в Северной и Средней Италии разрастается союз этрусских городов, который оказывает давление на греческие города Кампании и даже подчиняет их. Хотя этруски были разбиты в 474 г. под Кумами сиракузским тираном Гиероном I, наступление италийцев на греков не прекратилось. Под давлением тех же этрусков, а также активно переселявшихся в долину. По кельтских племен (сеннонов, бойев и т. д.; римляне называли эти племена галлами) все население Апеннинского полуострова оказалось приведено в движение. В третьей четверти V в. необычайно усиливается союз самнитских племен, проникших вдоль Апеннинского хребта до Кампании и вновь завоевавших ее. Тогда же сабелльские племена — потомки италийских аборигенов, родственные сабинам, известным нам из истории раннего Рима, — оказываются прижаты к южной оконечности италийского «каблука». Это «переселение народов», занявшее несколько столетий, в IV в. поставило под угрозу само существование Великой Греции. Подобно самнитам, сабелльские племена объединяются в протогосударства, самыми известными из которых становятся союзы бруттиев, живших на «носке» апеннинского «сапога», апулийцев-мессаниев, живших на «каблуке» и севернее, а также луканов-осков, чьей областью расселения являлась равнинная местность между Ионическим («подошва») и Тирренским морями.

Именно луканы стали главными противниками греков. Поддерживаемые с севера самнитами, они к середине IV в. настолько стеснили эллинские города, что те были вынуждены обратиться за помощью на Балканы.

Первым прибыл спартанский царь Архидам, возглавлявший наемное войско, составленное из святотатцев-фокидян[52]. Однако его миссия оказалась неудачной: в 338 г., как раз когда Филипп и Александр одолели при Херонее афинско-фиванскую армию, он был разгромлен мессапиями и сам погиб сражении.

Спустя семь лет на италийской земле появляется уже упомянутый нами Александр Эпирский, дядя Пирра. Он привел с собой значительную дружину молоссов, которую быстро усилил ополчениями тарентинцев и жителями Метапонта, находившегося под контролем Тарента. Более того, к нему примкнуло небольшое местное племя педикулов, опасавшееся полного уничтожения апулийцами.

Александр Эпирский оказался очень энергичным военным деятелем Со своей разношерстной армией он не только оттеснил отряды луканов, уже почти обложившие греческие города, но и разбил под Пестумом армию самнитов, пришедших на помощь сабеллам. Вслед за этим он отвоевал Гераклею — город, некогда принадлежавший тарентинцам, после чего начал наступление на внутренние области своих врагов. Его войско оказалось усилено большим числом перебежчиков со стороны луканов: это свидетельствует, что союз с самнитами и война против греков в этом племенном союзе приветствовалась далеко не всеми. Самыми большими удачами эпирского царя стало взятие Козенцы — крупнейшего города в землях бруттиев, контролировавшего пути между Тирренским и Ионическим морями, и Потенцы — племенного центра луканов.

Через несколько лет почти вся территория Великой Греции оказалась в руках Александра. Триста представителей лучших луканских семейств были отправлены в качестве заложников в Эпир. Сопротивление оказывалось лишь на севере земель луканов и апулийцев: здесь сабеллы находили поддержку у самнитов. Понимая, что без уничтожения могущества самнитов спокойствия Великой Греции добиться невозможно, Александр хотел заключить военный союз с Римом, чтобы одновременным ударом с двух сторон покончить с самнитами.

Однако к этому моменту тарентинцы убедились, что эпирский государь не собирается ограничиться ролью вождя наемной армии. В завоеванных землях он устанавливал власть преданных ему людей и почти не скрывал, что собирается создать на юге Италии собственное царство.

В какой-то момент Тарент выставил эпирский гарнизон и предложил Александру покинуть Великую Грецию. Его примеру последовали другие эллинские города.

Началась междоусобная война, которая первоначально протекала неудачно для тарентинцев. Во всяком случае Александру удалось взять Гераклею и занять Фурии — важнейшее греческое поселение на севере Брутгия. Остальным грекам он обещал noAiryio автономию и посредничество в переговорах с луканами — при условии, что они откажутся от поддержки Тарента.

Если бы Александру удалось закрепиться на Апеннинах, история Италии была бы другой. Но в самый ответственный момент борьбы против Тарсита ему пришлось начать войну на два фронта.

Луканы вновь заволновались. Чтобы отбить у них охоту тревожить его владения, в 326 г. Александр выбрал стратегически важное расположение близ города Пандосии, откуда он мог совершать набеги на земли луканов и бруттиев. Его позиция представляла собой три лагеря на вершинах трех холмов, расположенных неподалеку друг от друга. Различные корпуса могли оказывать друг другу поддержку в случае неожиданного нападения; с другой стороны, столь обширное расположение армии Александра делало почти невозможной блокаду, даже превосходящими силами.

Однако выбор позиции был произведен без учета, как сказали бы сейчас, гидрологической разведки местности. Как рассказывает Тит Ливии, по осени проливные дожди вызвали разлив окрестных речушек. Они затопили окружающие поля, сделав сообщение между лагерями почти невозможным

Воспользовавшись этим, неприятель разгромил два лагеря эпиротов. Остался самый большой, где находился Александр. Здесь же было и 200 луканских перебежчиков, несколько лет назад перешедших на его сторону. Решив, что дело Александра Эпирского проиграно, они направили верного человека к своим и предложили выдать им царя живым или мертвым, в обмен на что просили амнистию.

Останься Александр в лагере, он наверняка был бы захвачен предателями. Однако вождь эпиротов приказал своему корпусу с боем пробиваться сквозь расположение противника. Нападение было неожиданным, и многие из его подразделений прорвались в тыл врага. Наибольший успех выпал на долю самого царя, отряд которого разбил личную дружину предводителя луканов и убил того в поединке.

В тылу лагеря италийцев находился речной поток. Александр продвигался вдоль него, собирая вокруг себя спасшихся воинов. Наконец он добрался до места, где когда-то находился мост, ныне снесенный паводком. Луканы и бруттии, которые уже пришли в себя после гибели вождя, преследовали беглецов.

Эпироты некоторое время мешкали, опасаясь бурных речных волн. Наконец один из солдат попытался перебраться на другой берег, но едва не утонул и, возвращаясь к Александру Эпирскому, в сердцах крикнул реке: «Недаром зовут тебя Ахеронтом!»

Если верить античным историкам, а о смерти Александра говорят и Ливии, и Страбон, и Юстин, еще в Элладе оракул велел эпирскому царю бояться «трехглавой Пандосии» и реки Ахеронт. Поскольку Пандосией называлось одно из мест в Эпире, а река Ахеронт, чьи истоки, по поверью, лежали в Аиде, текла по Молоссии, царь со спокойным сердцем отправился в Италию. Однако оракул настиг его и здесь. Видя, что другого пути нет, Александр бросился в реку. Его конь уже вынес царя на другой берег, но в этот момент один из луканских перебежчиков метнул дротик, который поразил Александра насмерть.

Италийцы долго издевались над трупом эпирского царя, пока наконец не вернули его эпиротам. Александра сожгли на погребальном костре в Козенце, а прах отправили в Эпир. На Балканы вернулись и остатки войска Александра.

Несмотря на то что предприятие брата Олимпиады завершилось печально, на некоторое время южноиталийские греки получили передышку от нападений сабелльских племен. Тарент установил свой протекторат над освобожденными эпиротами городами и ощущал себя настолько уверенно, что после знаменитой катастрофы римской армии в Кавдинском ущелье потребовал от римского и самнитского союзов прекратить войну (320 г.). В случае отказа тарентинцы угрожали вмешательством в военные действия.

Любопытно, что именно самниты согласились на посредничество греков, — а это означало мир последних с сабеллами, находившимися с самнитами в тесном союзе. Римляне же гордо отказались подчиниться тарентинцам.

Все это, казалось, вело к вооруженному конфликту, где римлянам пришлось бы столкнуться с полномасштабным наступлением со стороны моря за полстолетия до первой Пунической войны. Но тарентинцы ограничились бряцанием оружием. Мы неожиданно узнаем, что их значительно больше волнуют события в Сиракузах, где рвался к власти Агафокл, бывший командир наемного отряда на службе Тарента. Поддерживая при помощи своего флота и спартанских наемников его противников, Тарент упустил момент, когда мог своей мощью положить предел росту римской республики.

Тем не менее самниты все в большей степени стали склоняться к союзу с греческими городами южной Италии. В результате луканы переориентировались на союз с Римом, и в последнем десятилетии IV в. вновь началась малая война сабелльских племен с Тарентом

Тарентинцы решили еще раз прибегнуть к помощи наемных войск из Греции. На этот раз они пригласили Клеонима, спартанского царевича, который имел не самые лучшие шансы на получение трона, пробавлялся кондотьерством и привел в Италию 5000 наемников, набранных на Тенаре (304 г.).

Здесь он увеличил свою армию в несколько раз и одержал победу над луканами. В результате у последних сменилась власть: ее взяли в руки сторонники сближения с самнитами. Чтобы закрепить перемены и гарантировать греческие города от нападений южноиталийцев, Клеоним своей волей передал луканам Метапонт.

Следующим шагом должно было бы стать объединение с самнитскими армиями и поход на Рим. Однако отношения между Клеонимом и Тарентом накалились. Спартанец занял Метапонт, который по своей воле не собирался переходить под власть луканов. Казалось, это означало открытый вызов Таренту и отказ от обременительной кампании. Но вместо этого Клеоним совершил вылазку на Керкиру, которую и сделал своей базой.

В 303 г. он попытался отсюда разграбить союзные римлянам земли в Апулии, но был с большим уроном отбит, причем в отражении его нападения принимали участие регулярные римские подразделения. В том же году флот Клеонима произвел нападение на северное побережье Адриатики, близ устья Бренты, но и там спартанец потерпел полную неудачу. Вскоре Деметрий, высадившись на Керкире, ликвидировал разбойничье государство спартанского царевича, после чего тот на некоторое время исчезает со страниц истории.

Между тем самниты пошли на мирное соглашение с Римом[53], а затем и Тарент заключил с Римом мирный договор, самым знаменитым пунктом которого был запрет римским судам заходить далее Лацинского мыса, расположенного на юге Италии возле Кротона. Этот пункт означал, что тарентинцы уже не имели сил контролировать «носок» италийского сапога. Однако его «каблук», а также выходы к греческим берегам и в Адриатику они однозначно хотели оставить за собой.

Слабость Тарента выразилась и в том, что в 300–299 гг. он даже не пытался помешать Агафоклу Сиракузскому овладеть Кротоном и другими городами на побережье Брутгия, а после этого вступил в фактически вассальные отношения с владыкой Сицилии, которые по крайней мере, де-юре продолжались вплоть до смерти последнего.

В отличие от второстепенной политической роли, к которой все более склонялся Тарент, в экономическом отношении это был один из важнейших центров средиземноморской экономики. Если первоначально греков привлекали в Италии земельные угодья, то постепенно произошло настоящее «разделение труда». Тарентинцы, примерно с начала V в., ориентируются на ткачество и, соответственно, на разведение овец. Подвластные этому городу территории во времена Пирра были похожи на Англию эпохи «огораживаний»: тарентинские олигархи держали неисчислимые овечьи стада и стремились вытеснить не только аборигенов, но и греков-земледельцев с земель, пригодных для овцеводства.

Город наполняли мастерские, поставлявшие шерстяные ткани во все концы греческого мира. Именно шерстяные изделия составляли основу тарентинской торговли, впрочем, местные купцы контролировали значительную часть торговых операций в Ионическом и Адриатическом морях. Тарент был главным италийским рынком и для Греции.

В длившихся с V столетия войнах с местными племенами тарентинцы выработали особый вид конницы, который так и назывался: «тарентинцы». Судя по всему это были подвижные конные стрелки, сражавшиеся дротиками. Тарентинский способ боя стал настолько известен в Элладе, что во времена Александра Великого и диадохов многие армии имели в своем составе подразделения тарентинцев, причем, как мы уже отмечали, этих всадников называли тарентинцами именно из-за вооружения и тактической роли, а не из-за того, что они происходили с Апеннин.

С IV в. богатеющий Тарент избирает иную военную политику. Его граждане служат во флоте и в гарнизонах. Полевые армии оказывается проще покупать, чем воспитывать среди горожан.

Связано это было еще и с тем, что класс свободных крестьян — основа греческого полисного ополчения — в Таренте в то время был исчезающе мал, если вообще существовал. Ремесленники же, купцы, владельцы овечьих отар, а также значительная прослойка люмпен-пролетариев — необходимый атрибут любого процветающего античного города — предпочитали морскую службу сухопутной, что известно уже на примере Афин V в.

Политическая воля города, таким образом, определялась двумя силами: аристократически-олигархической верхушкой, достаточно мощной, обладавшей значительными финансовыми ресурсами и внешнеполитическими связями, а также демократическими низами, которые благодаря своему удельному весу, а также местному законодательству, оказывали серьезное влияние на политику, а следовательно, могли контролировать богатую городскую казну.

Общим местом стало утверждение, что войну с Римом вызвали тарентинские низы. Богатым людям для ведения торговли нужен был мир и открытые границы.

Справедливость этого суждения весьма относительна: любой из тарентинских богачей должен был понимать, что в случае отказа от сопротивления в зависимость от Рима попадет не только внешняя политика Тарента, но и торговая деятельность его горожан. А это означало явное снижение прибылей, появление прямых и косвенных налогов и т. д. История того же Родоса показывает, насколько важно торговому государству сохранять свой суверенитет до конца.

Да и противопоставление олигархов демосу далеко не всегда верно. Демокритические взрывы часто провоцировались каким-то из кланов финансовой верхушки греческих государств. Почти наверняка так и было во время первого открытого столкновения Тарента с Римом в 282 г., вызвавшего призвание в Италию Пирра.

* * *

С точки зрения италийских греков политическая ситуация в 80-е годы III а стремительно ухудшалась. Если еще каких-то тридцать лет назад Рим контролировал лишь западное побережье Средней Италии от Южной Этрурии до Кампании, а также прилегающие склоны Апеннин, то уже в 90-х годах, после победы в III Самнитской войне, а также разгрома галлов и этрусков, присоединившихся было к антиримской коалиции, под контролем потомков Ромула оказалась огромная территория — от Тирренского моря до Адриатики и от южных пределов заселенной галлами долины По до Аукании. Римское оружие не знало поражений, а после победы над галльско-самнитской армией в грандиозной битве при Сентине в 295 г. многим италийцам показалось, что уже никто не сможет оказать сопротивления новым владыкам Апеннин.

В завоеванных местностях строились крепости и прокладывались стратегические дороги. Важность дорог для ведения военных действий римляне понимали лучше всех своих, современников. Эти пути, созданные за государственный счет и постоянно подновляемые государством, служили в первую очередь для передвижения легионов и лишь во вторую — для торговцев. Одну такую дорогу в начале 80-х годов римляне как раз тянули из Кампании к новому городу-крепости Венузий, расположенному на границе владений апулийцев и луканов всего в нескольких переходах от Тарента. Греки прекрасно понимали, что Вигузий становится важнейшей римской базой для неминуемого броска к Ионическому морю.

Одним из важнейших успехов римлян стало то, что они сумели полностью разорвать луканско-самнитский союз и в самые напряженные моменты войны с самнитами сабелльекие племена держали южные границы последних в постоянном напряжении. Одним из условий римско-луканского альянса стало «понимание», с которым римляне отнеслись к стремлению южных италиков подчинить себе греческие города. В первую очередь под ударом оказались колонии на побережье Бруттия. Возглавляемые стратегом Стением Статилием, луканы и бруттийцы начали наступление на Фурии, Кротон, Локры, Регий — важнейшие греческие города в этом регионе.

Тарент пока держался в стороне — да и мог ли он рискнуть в одиночку начать войну против сабелльских племен, за которыми стоял Рим?

Впрочем, вскоре стало ясно, что римляне не желают усиления своих южноиталийских союзников. Около 286 г. Фурии, доведенные до отчаяния, обратились в Рим за помощью. Они просили о присылке гарнизона и отдавали себя под покровительство римского народа.

Рим не мог упустить такую возможность — несмотря на все осложнения, которые автоматически возникали после принятия предложения греков[54]. В Фурии перебросили (морем?) вспомогательный отряд, а луканам было заявлено о нежелательности новых нападений на этот город.

Возмущение южноиталийцев оказалось настолько сильным, что они тут же начали переговоры со всеми, кто был недоволен Римом. Тайные посланники направились к этрускам, галлам-сеннонам и самнитам. Узнав о враждебной деятельности луканов, римляне отправили к ним посольство, задачей которого было запугать сабелльские племена.

Однако римляне недооценили решимость своих недавних союзников. Не дожидаясь окончательного оформления коалиции италиков, те задержали посланников и начали военные действия против римских отрядов.

В 285 г. восстал этрусский союз. Несмотря на решительный характер момента, этруски не выставили полевой армии, зато они наняли большое число сеннонов. Последние при Арреции отомстили за своих отцов, истребленных римлянами во время сражения при Сентине: они разгромили карательную армию Люция Цецилия, перебив более 13 000 врагов.

Наверное, 285 г. был самым перспективным для вмешательства в италийские дела извне. Если бы по воле судьбы Пирр в этот момент появился в Италии, он мог встать во главе значительных вооруженных сил и к тому же заставить римлян бороться на несколько фронтов.

Но Тарент по-прежнему держался в стороне, а Пирр все еще носил македонскую корону и не намеревался покидать Балканы. В итоге основной проблемой коалиции стало полное отсутствие координации в действиях. Пока на севере галлы стремились перенести фронт как можно ближе к Риму, на юге луканы по-прежнему ограничивались давлением на греческие города и блокадой Фурий. Воспользовавшись этим, римляне сумели перехватить инициативу. Сосредоточив практически все свои вооруженные силы на северном фронте, они разгромили галлов при Вадимонском озере и совершили самую настоящую этническую чистку в долины Метавры, где обитали сенноны. С 283 г. это племя исчезает со страниц истории, а на месте главного поселения галлов римляне основывают колонию Сена Галльская, которая становится одной из важнейших баз на побережье Адриатики.

После поражения галлов сопротивление этрусков приобрело пассивный характер, сведясь к защите городов и укрепленных позиций. Освободившиеся войска римляне направили на юг, по пути подавив разрозненные очаги восстания в Самниуме. В 282 г. римский консул Гай Фабриций Лусцин победил неподалеку от Фурий луканов. Римские историки в очередной раз описывают полуфантастическую картину сражения: луканское войско якобы превосходило числом римлян, но выстроилось для сражения под защитой укрепленных позиций (что, скорее всего, указывает на обратное соотношение сил: превосходство было-таки на стороне римлян). Римляне долго не решались пойти на штурм, пока некий юноша, в образе которого на помощь потомкам Ромула явился сам бог Марс, не схватил штурмовую лестницу и, прорвавшись сквозь вражеские ряды, не взошел первым на стену луканского лагеря.

Южноиталийцы не спасовали перед вмешательством небес и бежали, а их знаменитый предводитель Стений Статилий попал в плен. Сразу после этого ряд греческих городов Бруттия — в частности, Регий и Локры — приняли римские гарнизоны. Вне пределов влияния Рима оставался только «каблук» италийского сапога.

Решив не затягивать с «тарентским вопросом», римляне совершили провокацию, ставшую прелюдией к походу Пирра.

* * *

В начале 281 г, когда в Таренте праздновали Великие Дионисии[55], римская эскадра, состоявшая из десяти боевых кораблей во главе с Клавдием Корнелием, зашла в гавань Тарента. Уже древние источники не были единодушны при описании этого визита: одни утверждают, что это была своего рода дипломатическая миссия (например, Аппиан), другие — что корабли оказались в Таренте случайно, возможно спасаясь от непогоды (например, Орозий). Знаменитый немецкий ученый Т. Моммзен предположил, что эскадра направлялась в Адриатику, в Сену Галльскую, новую римскую колонию.

В любом случае, даже не имея агрессивных намерений против тарентинцев (да и что могли десять кораблей сделать с одним из крупнейших городов Италии?), римляне демонстрировали свою силу и нежелание придерживаться соглашения о Лацинском мысе. Акция имела вполне определенный смысл: Таренту указывали его место — среди государств второго, если не третьего плана. Договор расторгался де-факто, без всяких предварительных переговоров и предупреждений.

Не следует ссылаться при этом на якобы устаревший к тому времени характер соглашения о Лацинском мысе Римляне, подчеркнуто следившие за соблюдением договоров и открыто гордившиеся этим, здесь предлагали тарентинцам простую альтернативу: либо проглотить оскорбление и согласиться на статус неполноправного государства, либо же высказать недовольство и оказаться лицом к лицу с сильнейшей военной машиной Италии.

Реакция тарентинцев на появление римской флотилии была очень бурной. Большая часть тарентинцев собралась в этот момент в том из городских театров, с которого открывался вид па гавань. Они были возбуждены религиозными церемониями и обильными возлияниями в честь Диониса. Увидев римские корабли, толпа бросилась в гавань. Ее возглавил демагог Филохар, один из самых ярых сторонников тарентинского великодержавия. У пришельцев, судя по всему, даже не было времени, чтобы объясниться с вожаками тарентинцев: столь внезапным и яростным оказался штурм.

Впрочем, военные корабли не удалось бы взять простым наскоком невооруженных горожан. Не позволяя волнам нападавших захлестнуть его флотилию с пристани, Клавдий Корнелий отдал приказ выходить в открытое море — но это успели сделать только пять римских судов. Остальные были окружены — и лодками, в которые попрыгали тарентинцы, и кораблями портовой стражи, которые имелись в любом прибрежном городе. Возможно, часть горожан бросилась к боевым триерам и сумела вывести несколько судов из военной гавани. Во всяком случае, развернулось импровизированное морское сражение, во время которого четыре из пяти окруженных римских трирем были потоплены[56], а одна — захвачена. На дно пошла большая часть экипажей, в том числе и римский адмирал. Пленных римлян перебили, оставшихся в живых гребцов обратили в рабство.

Произошедшее было равносильно объявлению войны. Тарентинцы даже перевыполнили ожидания римлян.

Греки не стали ждать римского ответа. Ни о каких извинениях в городском собрании не шло и речи. Напротив, были предприняты два действия, показывающие серьезность воинственных намерений тарентинцев. В Фурии направилось спешно созванное ополчение. Тамошний римский гарнизон не ждал подобной прыти от тарентинских овцеводов и торговцев. Вместо сопротивления до последнего солдата его командиры сдали цитадель в обмен на право свободного выхода.

Оказавшись в Фуриях, тарентинцы жестоко упрекали местных жителей за то, что они, греки, отдались под власть варварского племени. Римские историки сообщают о казни и изгнании знатных фурийцев и о разграблении города, однако последнее известие наверняка является преувеличением. Тарентинцы не могли позволить себе этого, ибо в борьбу против Рима вступили под лозунгом возрождения Великой Греции и не желали оттолкнуть от себя италийских эллиноа

Вторым демонстративным действием тарентинцев стало снаряжение посольства в Эпир к царю Пирру, которому не так давно была оказана важная услуга с отвоеванием Керкиры и который в связи с потерей Македонии пребывал без дела.

Послы перечисляли Пирру племена, порабощенные Римом и теперь готовившиеся сбросить тяготившее их иго: галлов, этрусков, самнитов, луканов, апулийцев… Этруски и луканы еще сопротивлялись, не желая растворяться в Римской державе. За год эпирский царь мог бы призвать под свои знамена 350 000 пеших и 20 000 конных воинов: такой армией в те времена не мог похвастаться никто.