Глава третья. ВЗАИМООТНОШЕНИЯ НИЖНИХ ЧИНОВ И ОФИЦЕРОВ В РУССКО-ЯПОНСКУЮ ВОЙНУ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава третья.

ВЗАИМООТНОШЕНИЯ НИЖНИХ ЧИНОВ И ОФИЦЕРОВ В РУССКО-ЯПОНСКУЮ ВОЙНУ

Основная задача данной главы — разобраться в природе и повседневных практиках взаимоотношений нижних чинов и офицеров дореволюционной армии в период Русско-японской войны.

Я считаю обоснованным выделить две характерные для начала XX в. модели взаимоотношений нижних чинов и представителей офицерского корпуса. Первая модель в воспоминаниях поручика князя В.В. Оболенского получила название «дисциплина кулака», вторая — «дисциплина разума»{375}. Полковник Д.П. Парский, занимавший в Русско-японскую войну должность старшего адъютанта 3-й армии, указывал на то, что дисциплина бывает двух видов: внутренняя и внешняя, причем первая являлась сущностью, вторая лишь ее формой, т.е. стороной подчиненной и важной лишь постольку, поскольку она являлась выражением первой{376}. Понятие о том и другом виде дисциплины часто смешивалось в русской армии начала XX в. в служебной обстановке. Наружность, некая своеобразная обрядность заслоняли собой суть, а чаще всего даже поглощали ее. Происходило это оттого, что внутренняя дисциплина, в основе которой лежало чувство долга и вера в начальника, требовала от офицера, по мнению полковника Д.П. Парского, «глубокой внутренней работы»{377}. В свою очередь, соблюдение внешней стороны дисциплины — чинопочитания опиралось только на заученные алгоритмы в обращениях к старшим по званию. Внутренняя дисциплина формировалась на заработанном офицером у нижних чинов нравственном авторитете. Модель взаимоотношений, предполагавшая обращение с нижними чинами как с равными, но при этом без всякой тени панибратства и фамильярности, в офицерских мемуарах получила название «дисциплина разума»{378}. Подполковник Генерального штаба, старший адъютант 35-й пехотной дивизии А.А. Незнамов писал: «В солдате с самого поступления его на службу надо видеть человека и обращаться с ним, как с человеком»{379}. Равного нельзя было подвергать телесному наказанию без суда, словесному оскорблению перед строем, из этого следовало «полное и постоянное уважение личности солдата»{380}. Насколько такое обращение было важным для самих нижних чинов, демонстрируют воспоминания о беседе с солдатом писателя Н.Г. Гарина-Михайловского, участника Русско-японской войны. Солдат назвал в беседе своего ротного командира хорошим за то, что тот «ругательным словом никогда не обидит»{381}. Поручик В.В. Оболенский практиковал частые беседы с подчиненными нижними чинами, целью которых выступало желание преодолеть социальные различия и в то же время воспитать защитника Родины как разумного исполнителя приказаний начальства. В.В. Оболенский считал, что сердечное отношение и доброе слово способствовали приближению к солдату{382}. Прапорщик запаса С.В. Орлов в своих письмах признавался в том, что ему нечем было отблагодарить солдат за службу — «только добрым словом», но именно после такого выражения признания заслуг нижних чинов, по словам самого офицера, «мы стали не чужды друг другу»{383}. Близко стоявший к подчиненным офицер мог больше узнать о нуждах солдата, а потому скорее помочь ему. «Солдаты чувствовали во мне своего человека и, действительно, умели благодарить», — отмечал в воспоминаниях князь В.В. Оболенский{384}. Прибытие в район боевых действий создавало определенные условия для сближения солдата и офицера{385}. Согласно воспоминаниям офицеров — участников войны, «жизнь офицера на позиции мало чем отличалась от солдатской. Жили в таких же землянках, как и солдаты, только менее тесно. Так же спали, не снимая сапог. Чтобы коротать время вечером (днем приходится быть все время на воздухе), понаделали из дерева шахмат, играли в винт; в азартные игры если и играли, то редко и мало»{386}.

Сторонником «дисциплины разума», на наш взгляд, среди полковых командиров во время Русско-японской войны был полковник Е.И. Мартынов, командовавший 140-м пехотным Зарайским полком. Он полагал, что простое исполнение начальником своих непосредственных обязанностей вызывало в солдатской среде чувства «горячей к нему любви и слепой в него веры»{387}. Нормой для этого офицера был личный опрос раненых после битвы{388}. В царской армии считалось необходимым иметь в военной обстановке крупные суммы для расходов по усмотрению полкового командира. Семьям убитых нижних чинов Зарайского полка высылались деньги из так называемых полковых экономических сумм{389}. После первых крупных переходов выяснилось, что сапоги в условиях теплых дневных температур и холодных маньчжурских ночей вызывали потертости ног и, как следствие, увеличение количества отставших от части нижних чинов. Полковник Е.И. Мартынов приказал закупить мягкую обувь из китайской кожи, которая позволяла солдату не терять боеспособности{390}. Анализ воспоминаний этого офицера создает впечатление, что в его глазах солдат был уже не крепостным, но представителем нации, а значит, требовал и соответствующего к себе отношения. Полковник Мартынов действовал в соответствии с достижениями военной психологии того периода. В дореволюционных работах по военной психологии и публицистике серьезно ставился вопрос о том, что уровень дисциплины нижних чинов зависит напрямую от качества пищи, прочности обуви и удобного обмундирования{391}. Офицер, обращавший внимание на подобные компоненты, составляющие повседневность, имел все шансы на завоевание популярности у своих подчиненных.

В предыдущих главах книги была сделана попытка проследить наличие своеобразного конфликта поколений среди генералитета и внутри офицерской корпорации. Но, к сожалению, поколенческий конфликт проявлялся и в отношениях между офицерами и нижними чинами. Особую актуальность он приобретал, когда юные поручики и подпоручики получали в непосредственное подчинение подразделения, укомплектованные запасными старших сроков службы. Вот как об этом выразился солдат, пациент Челябинского лазарета Красного Креста: «В полку офицеры, как видно, были все новые, не бывали в походах и не знали, что именно необходимо солдату в походе»{392}. Проблема непонимания нужд солдата офицером отчасти формировалась в военных учебных заведениях разных уровней. На эту проблему указывал уже упоминавшийся Грулев: «В корпусах теперь комфорт кадетской обстановки стал своего рода предметом спорта: корпуса соревнуют друг перед другом, придумывая всякие тонкости, чтобы побить рекорд. Все эти старания направлены, конечно, раньше всего для достижения блестящей внешней оболочки: но этим путем прививаются и питомцам корпусов такие привычки, которые не соответствуют суровым требованиям военно-бытовой жизни. Какое значение могут иметь при этом проповедуемые на словах все прописные морали о готовности самопожертвования, воинском долге и т. п.»{393}. Парадокс ситуации заключался в том, что офицер, прошедший социализацию в рамках кадетского корпуса, считался в военной среде лучше готовым к службе, чем тот, кто поступил в училище после частной гимназии. Может быть, с точки зрения знания традиций и неформальных правил, присущих военной среде, эта закономерность себя оправдывала, но вот с точки зрения знания повседневности солдата — нет. Кадетские корпуса, еще в большей степени, чем военные гимназии, создавали достаточно замкнутую корпоративную атмосферу. Военный министр Д.А. Милютин был противником кадетских корпусов, справедливо полагая, что детство должно оставаться детством. В свою очередь, во многих кадетских корпусах быт кадет не всегда соответствовал закалке будущих офицеров. Повседневность крестьянского населения (основная масса новобранцев) России оказывалась для кадета недоступной{394}. Навык к пониманию нужд солдата приходил с опытом и оттачивался в должности ротного командира. Ведь именно ротному командиру приходилось разбираться с довольствием роты, проверкой так называемой раскладки[32], приварочных окладов и прочим обеспечением. Как раз таким опытом младшие субалтерн-офицеры не обладали{395}, а собственный жизненный опыт оказывался социально ограниченным. Такая проблема отчасти устранялась наличием в роте кадровых сверхсрочных унтер-офицеров, фельдфебеля и ротного командира, но тем не менее отрицать ее наличие было бы несправедливым. Старые патриархальные установки «отец-командир» не годились для подпоручиков и поручиков, которым приходилось командовать запасными в возрасте 36 лет, уже имевшими к тому моменту семьи и детей.

На страницах большинства воспоминаний старших офицеров имеются указания на то, что солдаты русских маньчжурских армий были сильно перегружены вещами, и это лишало их мобильности в бою{396}. Полковник Е.И. Мартынов практиковал перевозку всех ненужных солдату в бою вещей в повозках 2-го разряда. Таким образом, при нижних чинах оставались только патроны, шанцевые инструменты, сухарные мешки, полотнища палаток и баклаги для воды{397}. Поэтому даже на протяжении 60-верстного (64 км. — А. Г.) перехода к Вафангоу полк не имел отставших{398}. Для японской армии иметь при дивизии носильщиков амуниции считалось обязательным правилом. Полковник Мартынов удостоился выговора со стороны генерала Г.К. Штакельберга за подобное отношение к солдату. Генерал выразился по этому поводу так: «Порча войск уже началась, русский солдат вынослив и в таком баловстве не нуждается»{399}. Видимо, генерал переоценивал выносливость русского солдата, который по норме нес на себе 71 фунт (71 фунт ~ 29 кг. — А.Г.), а обычно нагрузка была еще больше, т.к. практически каждый имел свои личные вещи{400}.

Бережное отношение к жизни солдата положительно влияло на уровень стойкости в бою; в сражении под г. Ляояном зарайцы под командой Е.И. Мартынова нанесли серьезное поражение частям японской гвардии{401}. В критический момент боя на р. Шахэ полк выдержал удар десятикратно превосходящего по силам противника{402}.

Достаточно свободная по форме взаимоотношений среди военнослужащих, ни по своей направленности, ни по внутреннему содержанию «дисциплина разума» не противоречила ни уставу, ни самой идее субординации. Ее внедрение осложнялось несомненным присутствием классовых предрассудков у основной, дворянской по своему происхождению, части офицеров.

Полковник Д.П. Парский указывал на то, что обрядовая, или внешняя, дисциплина не являлась показателем уровня взаимоотношений офицеров и нижних чинов, так как проявления последней достигались путем культивирования чувства страха перед наказанием или угрозой наказания{403}. Обрядовая дисциплина базировалась на средствах, доступных в обстановке мирного времени каждому облеченному властью должностному лицу. Но, как правило, такие средства оказывались недоступными, а значит, и ненадежными во время нестабильной или «пограничной» ситуации (война в XX в. характеризуется в том числе и быстрой сменой обстановки, внезапным переход от стабильного состояния к нестабильному), когда ресурс страха перед наказанием вытеснялся иными чувствами и эмоциями. Уставное толкование дисциплины не вполне отвечало ее существу, так как мало внимания уделяло воспитанию, придавая преувеличенное значение чинопочитанию и рекомендуя «не оставлять проступков и упущений подчиненных без взысканий»{404}. Такой подход моделировал среди офицеров ложный взгляд на значение и применение наказаний. Основное же содержание дисциплинарного устава касалось исключительно вопросов наказаний и степени власти разных начальников в этом отношении. Поэтому повседневная рутина служебной обстановки склоняла офицеров к мысли, что взыскание есть главнейшее и чуть ли не единственное средство к поддержанию дисциплины{405}.

Пример из жизни 3-го Восточно-Сибирского саперного батальона также, на наш взгляд, подчеркивает направленность «дисциплины кулака» на поддержание благополучия вверенной части. Рядовой Иван Байков вспоминал о своем ротном командире следующее: «Он изволил угощать нижних чинов за маленький проступок нагайкой. Иногда, не разобравши дела, просто угостить. Однажды командир роты заметил, как один рядовой пил холодную воду, и вот здесь и получил тот же рядовой несколько ударов нагайкой»{406}. Сырая вода в Маньчжурии опасна для здоровья, следить, в том числе и за тем, чтобы солдаты пили кипяченую воду или чай, считалось обязанностью офицера. С другой стороны, форма, в которую облек ротный командир свою заботу о здоровье солдата, точно укладывается в рамки «дисциплины кулака».

Уместно говорить о модели взаимоотношений, а не о непрофессионализме или личных качествах офицера, хотя последние, несомненно, влияли на саму форму наказания, но не на модель в целом. Офицер задавал модель взаимоотношений внутри подразделения. Подражая своему командиру, в свою очередь, выстраивали отношения с подчиненными и зауряд-прапорщики, и фельдфебели, и унтер-офицеры. А.С. Новиков-Прибой в своих воспоминаниях указывал на поведение старшего офицера броненосца «Орел», повторяя действия которого, «дрались и унтер-офицеры, фельдфебели, боцманы»{407}. В воспоминаниях канонира Севастопольского гарнизона Я.А. Кеныня находим подтверждение того, что «дисциплина кулака» была моделью: «Главными хозяевами в роте являлись старослужащие и фельдфебель»{408}. Речь в данном случае шла не о привычной современному читателю дедовщине, а о том, что унтер-офицерский состав копировал модель поведения офицера, произвол офицера дублировался произволом фельдфебеля. Строгое следование букве закона со стороны ротного командира заставляло придерживаться той же модели поведения в отношении рядовых солдат и унтер-офицерский состав, и матросов старших сроков, назначаемых в «дядьки» молодому пополнению.

Сформировалась подобная модель взаимоотношений в XVIII в. как адекватная общественному укладу — крепостному праву, вполне допускавшему телесное наказание. В период правления Екатерины Великой практически весь офицерский корпус был представлен выходцами из дворянского сословия, а рекруты — выходцами из крестьянской среды. Телесные наказания не вызывали возмущения среди самих нижних чинов, т.к. рассматривались как неотъемлемая прерогатива барина-помещика. К началу Русско-японской войны прошло 30 лет после военной реформы 1874 г., в России сменился принцип комплектования вооруженных сил, и выросло новое поколение новобранцев, не прошедших социализации в условиях крепостного права{409}. Поэтому различные наказания и взаимоотношения в рамках «дисциплины кулака» воспринимались нижними чинами как унижение естественных прав. Более того, летом 1904 г. официально отменили телесные наказания в войсках не только в мирное время, но и в военное{410}.

Я считаю, что важным фактором, оказавшим свое влияние на использование «дисциплины кулака», оказалась полная непригодность системы наказаний мирного времени. Свод военных постановлений никто не отменял, но его положения оказывались малопригодными для действующих войск. Правоприменительная практика состояла из двух основных частей: а) вынесение приговора в отношении виновных чинов маньчжурских армий и б) процедуры обжалования (отмены) решения военного суда. Приговоры выносились довольно жесткие, но вот исполнение приговора, как правило, отсутствовало. Стандартным способом ухода от ответственности являлось официальное ходатайство ближайшего начальства, вызывавшее отмену приговора военного суда командующим армией или главнокомандующим. Ходатайство высшего начальства и по делам о проступках обер-офицеров, и по делам о нижних чинах регламентировалось Военно-судным уставом. Согласно ст. 552 Военно-судного устава, в мирное время при несогласии военного начальника в чине полкового командира с заключением военного прокурора дело передавалось на рассмотрение командиру дивизии{411}. Но если командир дивизии соглашался с полковым командиром, то дело передавали командиру корпуса, и так до командующего армией или военным округом. Командующий округом в мирное время передавал такие дела главному военному прокурору, а тот — в Главный военный суд. Практика военного времени формировалась на широких полномочиях командующих армиями и главнокомандующего, которые, согласно «Положению о полевом управлении войск», совершенно законно могли смягчить или освободить от наказания любого военнослужащего.

Интересно, что практика конфирмации[33] решения суда распространялась и на офицеров, и на нижних чинов. Приговоры для офицеров менялись на разжалование в рядовые с переводом в другой полк. На первый взгляд очень суровое наказание. Но на самом деле при относительно высоком уровне гибели офицеров разжалованный мог надеяться быть произведенным в первый офицерский чин за боевые заслуги. Не существует статистики о возвращении через боевые заслуги утраченного офицерского чина, но в нашем распоряжении имеются материалы военного делопроизводства, связанные с этим вопросом. В Приказании войскам 1-й Маньчжурской армии от 28 января 1905 г. оговаривается, что, «согласно разъяснениям Главного штаба, разжалованным офицерам при производстве их вновь в офицеры закон не предоставляет права на получение пособия на обмундирование, о чем, по приказанию командующего армией, объявляется для сведения»{412}. Запрос в Главный штаб в обстановке военного времени не возбуждался в единичных случаях. Значит, подобные случаи были значительными в количественном отношении, и для их решения понадобилась санкция Главного штаба.

У офицеров были большие шансы вообще вполне законно уйти от наказания. Показательно в этом отношении Приказание войскам 1-й Маньчжурской армии от 15 апреля 1905 г. за № 80: «Между тем из поступившего донесения усматривается, что командою одного из полков армии, при которой было два офицера, насильственно, с оружием в руках отбирался от жителей рабочий скот, которого они совершенно не желали уступать. Командующий армией приказал объявить, что если подобный случай еще повторится, то Его Высокопревосходительство вынужден будет поступить с виновными по всей строгости законов военного времени»{413}. Если командующему армией донесли о происшествии, вызвавшем появление приказания, то обязательно знали номер части, ее принадлежность к роду войск, фамилии офицеров. В противном случае до командующего армией рапорт о бесчинствах безымянной группы военных просто бы не дошел{414}. Статья 291 Военно-судного устава требует от письменных и устных обращений о правонарушениях: 1) имя, фамилию, звание, место проживание или прозвище автора жалобы; 2) указание места, времени и описания деяния (преступления); 3) указание обвиняемого (подозреваемого лица); 4) упоминание свидетелей или иные доказательства. Согласно ст. 296 Военно-судного устава, не только рапорт, отношение, но даже анонимное письмо с указанием на правонарушения или преступления, совершенные военными, являлись основанием для следствия и дознания{415}. По итогам дознания либо отказывалось в возбуждении уголовных дел, либо сообщалось по команде с просьбой о возбуждении таковых. Так как командующий упоминал случай в приказе, то логично предположить, что дознание подтвердило факты правонарушения со стороны группы российских военных и установило их личности. С одной стороны, командующий понимал, что группа военных нарушила права гражданского населения (мародерство), но в то же время он не хотел «поступить с виновными по всей строгости законов военного времени».

Рядовые и унтер-офицеры освобождались властью командующих армиями и главнокомандующего от ответственности даже по очень серьезным проступкам. Казак 1-го Нерчинского казачьего полка Забайкальского казачьего войска Павел Астраханцев покинул самовольно пост, на котором находился «за старшего». По ходатайству начальства он не только избежал отдачи в дисциплинарный батальон, но и сохранил звание «беспорочнослужащего». В «Приказе главнокомандующего всеми сухопутными и морскими вооруженными силами, действующими против Японии» от 14 мая 1905 г. за № 772 об этом сказано следующее: «…приговорен к отдаче в дисциплинарный батальон сроком на один год и шесть месяцев с переводом в разряд штрафованных. Исполнение приговора этого в отношении отбытия срока заключения отложено до окончания войны. Ныне начальство казака Астраханцева за примерную его храбрость в бою под Кильчжу[34] ходатайствует о прощении ему наказания. Находя такое ходатайство заслуживающим уважения, предписываю казака Астраханцева освободить от наказания и перевести в разряд беспорочнослужащих»{416}. Четверо бойцов 3-й бригады Заамурского округа пограничной стражи избежали наказания за убийство и укрывательство этого преступления. Троих осужденных за убийство (Ф.И. Гришин, Н.Ф. Матвеев, С.Е. Сливенко) и четвертого (А.Е. Алтынников), виновного в укрывательстве следов преступления, отправили на остров Сахалин. В специально сформированную из каторжан дружину четверку перевели после вынесения приговора с формулировкой в приказе «дать им возможность боевою службою искупить их вину»{417}. Примеры замены приговора военного суда «дисциплинарным взысканием по усмотрению ближайшего начальства»{418} и случаи освобождения от назначенного судом наказания хорошо прослеживаются по материалам приказов по армиям и приказов главнокомандующего{419}. Более того, имел место обратный механизм: осужденным военными судами мирного времени (до начала войны) изменяли форму отбывания наказания. Отбывавшие наказание в дисциплинарных частях нижние чины отправлялись в части действующей армии, согласно «Приказу главнокомандующего всеми сухопутными и морскими вооруженными силами, действующими против Японии» от 12 января 1905 г. за № 59. Заключенные дисциплинарных частей направлялись «в действующие войска по роду оружия и усмотрению начальства». Оговаривалось, что в полках они будут находиться в разряде штрафованных. В приказе отмечались два варианта возвращения статуса «беспорочнослужащих»:

а) с разрешения главнокомандующего, по окончании войны;

б) совершение подвига, ходатайство начальника дивизии{420}.

Наказания мирного времени (дисциплинарный батальон) на войне вообще переставали быть наказаниями. Осужденного солдата отправка в такой батальон скорее радовала, чем огорчала. В дисциплинарном батальоне, несмотря на тяжелые условия несения службы, осужденный не подвергался риску быть убитым или покалеченным. Начальники всех степеней понимали, что заключение в крепость и отдача в дисциплинарный батальон на фоне повседневных рисков военного времени оказывались скорее избавлением, чем наказанием. Но нижний чин, таким образом формально спасенный от приговора военного суда, не избегал возмездия. «Штрафников» отправляли на самые тяжелые задания (дневная разведка, вынос тела убитого товарища с поля боя и пр.), они первыми посылались на самые опасные участки. Офицеры и их подчиненные хорошо понимали, что Свод военных постановлений о наказаниях переставал в полной мере влиять на повседневную жизнь воюющей армии. Поэтому на передовых позициях возникала тенденция создания адекватной замены действующего устава, о чем штабс-капитан Рябинин вспоминал: «Уставы тоже не особенно ценились на войне, и я у редкого офицера встречал в руках такой необходимый на войне устав, как “Полевой”»{421}. С одной стороны, пощечина, затрещина, побои унижали человеческое достоинство, но, с другой, они же являлись скорым и действенным средством наказания, которое самими потерпевшими часто воспринимались более гуманными, чем предусмотренные Сводом военных постановлений. Например, за отказ выполнить прямой приказ в боевой обстановке полагается расстрел, офицер мог представить соответствующий рапорт на солдата. Но тот же самый командир мог вовремя отданной затрещиной заставить солдата исполнить приказ и избежать неминуемого расстрела. В условиях боевых действий солдаты нередко впадали в ступор — состояние, возникающее под воздействием сильных душевных потрясений (ужас, страх, угроза жизни) и проявляющееся в виде блокировки аффективной деятельности, двигательной активности, замедлении мыслительной деятельности. Данное состояние могло проходить без существенных последствий. Но могло способствовать возникновению панического состояния со стремлением к хаотическим действиям (например, побег), а также депрессии[35].

Практика применения телесных наказаний и рукоприкладство имели место в армейской и флотской повседневной жизни{422}, хотя, согласно ст. 185 Устава дисциплинарного исправленного по приказам по военному ведомству 1904 г. № 30, 461 и 573, за нанесение нижним чинам ударов или побоев офицер должен был быть подвержен содержанию на гауптвахте от одного до шести месяцев, а в случае повторения — исключению из службы{423}.

В своих воспоминаниях матрос крейсера «Рюрик» М. Сливкин четко отобразил внутреннюю дифференциацию офицеров по принципу: сторонники «дисциплины кулака» или «дисциплины разума». В мемуарах Сливкина мы находим следующую фразу: «Одних начальников мы стали уважать, других — ненавидеть»{424}. В конечном итоге подобные оценки напрямую влияли на боеспособность: «Если же на вахте стоял какой-нибудь ненавистный нам офицер, тогда все не ладилось»{425}.

В свою очередь, офицер, пользовавшийся уважением у нижних чинов, был уверен в том, что подчиненные под его началом свое «я» будут отождествлять с исполнением воинского долга. «Команда молодцом и проявляет удивительную заботливость об офицерах: и воды притащит, и что-нибудь подставит, чтобы присесть, а с ранеными обращались просто трогательно», — вспоминал офицер крейсера «Россия», входившего во Владивостокский отряд крейсеров{426}.

Устаревшая, хотя и вполне гуманная драгомировская программа воспитания войск предполагала взаимоотношения в рамках большой дружной патриархальной семьи, где офицеру отводилась условно роль отца-командира, а нижним чинам, соответственно, роль, по словам генерала М.И. Драгомирова, «меньшой родни»{427}. В 140-м Зарайском пехотном полку система генерала М.И. Драгомирова «отец-командир» отвечала требованиям ситуации. Этот полк был укомплектован нижними чинами срочной службы: молодыми людьми в возрасте от 21 до 25 лет, командирами батальонов в возрасте 50-56 лет — особенность комплектования личным составом позволяла командиру полка и офицерам выстраивать взаимоотношения с подчиненными в рамках драгомировской патриархальной системы. Такая ситуация в Зарайском полку по большому счету оказалась счастливым исключением, а не закономерным правилом. В войне 1904-1905 гг., в которой столкнулись массовые армии, молодые офицеры объективно не могли успешно выстраивать свои отношения с подчиненными в рамках патриархальной модели. Возрастные характеристики юных поручиков и подпоручиков, а также семейных и многодетных солдат в возрасте 35-36 лет не соответствовали позициям «отцы — дети».

Командир роты 34-го Восточно-Сибирского стрелкового полка писал о механизме благодарности солдата на войне следующее: «Если офицер пользуется авторитетом и доверием, если он заботится, чтобы солдата хорошо и вовремя накормили, если входит в его личные нужды, то может быть уверен, что рота такого командира в бою не оставит, не выдаст его, а пойдет за ним дружно»{428}. Выражение «не выдаст его» нуждается в пояснении. Это выражение сравнительно часто используется мемуаристами. Фраза «не выдаст его» применима к следующей ситуации: ротный командир поднимает в атаку роту; сначала в атаку поднимаются все нижние чины, чем ближе к врагу — тем меньше солдат остается с ротным командиром. В итоге атаку завершает ротный и несколько нижних чинов. Именно так погиб командир одной из рот Воронежского полка А.Н. Лавров. Он во главе роты бросился в штыки на японцев, но запасные солдаты, которыми после Ляоянского боя была пополнена его рота, за ним не пошли, и он с незначительным количеством нижних чинов был окружен с трех сторон японцами{429}.

Даже работавший над своими мемуарами под воздействием революционных волнений и политического влияния левых партий А.С. Новиков-Прибой говорил в своих воспоминаниях с нескрываемым восторгом о младшем артиллерийском офицере броненосца «Орел» лейтенанте А.В. Гирсе: «Это был один из наших лучших строевых офицеров»{430}. Из источников личного происхождения известно, что лейтенант ничего сверхъестественного не делал. Его аттестовали как очень строгого по службе начальника. Лейтенант А.В. Гире читал команде лекции по военно-морскому делу, брал на себя добровольную обязанность устраивать разумные увеселения для команды{431}. Взаимоотношения с личным составом этого офицера являются яркой демонстрацией успешности модели, именуемой «дисциплина разума». Из офицеров, входивших в состав экипажа броненосца «Орел», четверо оценивались нижними чинами исключительно положительно{432}.

Внутренняя дифференциация офицеров по принципу приверженности командиров «дисциплине кулака» или «дисциплине разума» имела место и в ходе так называемых «революционных» беспорядков 1905-1907 гг.: «Через несколько часов приехали офицеры и, увидев толпу солдат, побоялись подходить к нам. Пользующиеся более или менее уважением солдат офицеры подошли и начали уговаривать нас»{433}. Офицер, к которому не имелось личных счетов, мог в кругу своих подчиненных не опасаться расправы. Тот, кто прибегал к рукоприкладству в состоянии условного «сбоя», должен был ожидать ответных действий в отношении себя{434}.

Ситуациями, в которых проявляются все пагубные последствия взаимоотношений нижних чинов и представителей офицерского корпуса в рамках «дисциплины кулака», или «внешней дисциплины», являются нестандартные состояния. К таким состояниям могут быть отнесены: бой, беспорядочное отступление, длительное ожидание боя, паника и пр.

Подобное шаткое состояние военного механизма описал в письмах к жене прапорщик 12-й артиллерийской батареи 3-й запасной бригады С.В. Орлов. Орлов писал о вероятных последствиях неправильного поведения офицера по отношению к нижним чинам: «Под моим присмотром несколько тысяч солдат-запасных, только что призванных на войну, — сумрачные, бородатые люди. Я должен быть готовым на все — под рукой заряженный револьвер и кобура отстегнута. Озлобление на войну и, вследствие того, на начальство может вылиться на меня. Дай-то бог, чтобы никогда не пришлось мне пускать в ход оружие»{435}.

Бывали и трагикомические случаи, связанные со взаимоотношениями военнослужащих. Штабс-капитан К.Л. Попов участвовал в формировании 121-го пехотного Запасного батальона. В батальон собрали 1900 запасных солдат. Начальство посчитало, что новенькое обмундирование и недельный курс стрельбы способны сделать из запасных вполне дисциплинированных и боеспособных солдат. Батальон разбили на четыре роты, в подчинение капитану Попову попало 475 человек. Работу с нижними чинами по подготовке к отправке в Харбин Попов описал очень ярко: «Иметь дело с элементом, отвыкшим от дисциплины, военного режима, службы и т.д., повторяю, адски трудно»{436}. Неизвестно, как шло воспитание солдат и как складывались взаимоотношения капитана Попова с нижними чинами вновь сформированной роты, но некоторые обстоятельства заставляют остановиться на этом сюжете подробнее. Капитан в своих воспоминаниях повествует о простуде, мешавшей ему следовать в действующую армию, о неудачной попытке в Самаре добиться права на помещение в одно из лечебных заведений. Автору воспоминаний в определенном смысле повезло: «Начальник эшелона капитан N посоветовал доехать до Челябинска и там залечь. Слава богу, добрался я и до давно ожидаемого Челябинска, где, явившись в комендантское управление, получил так называемый пропуск в лазарет Красного Креста»{437}. У штабс-капитана Попова в Челябинске обнаружили, согласно его воспоминаниям, «мигрень (синоним головных болей. — А.Г.), инфлуенца (в дореволюционной России так называли болезни, сопровождавшиеся острым воспалением дыхательных путей. — А. Г.), несколько запущенный бронхит[36], немного увеличена селезенка и желудок не в порядке»{438}. Мы считаем, что в данном случае болезненное состояние послужило предлогом, позволившим офицеру достаточно успешно избавиться от командования соединением, с которым он не мог справиться. Неизвестно, в конечном счете удалось ли участвовать Попову в Русско-японской войне во главе неблагополучной роты, но официальная справка об офицерах, находившихся на службе в 1909 г., свидетельствует, что штабс-капитан был повышен до капитана и продолжал служить в составе 43-го пехотного Охотского полка со стоянкой в г. Луцке{439}.

В «переходном» состоянии, на наш взгляд, оказался гарнизон Порт-Артура после капитуляции крепости. Японские части постепенно входили в город, а русские готовились сдать им укрепления, амуницию и пр. В такой ситуации уставная система наказаний не действовала, на первый план выходили взаимоотношения военнослужащих. Вот как описывал в Артуре одно из «пограничных» состояний корреспондент Ф.П. Купчинский: «Тщетно жители взывали к начальникам: маленькие были бессильны, а большие махнули рукой на жителей города»{440}. Купчинский приводил в своих воспоминаниях случаи расправы русских нижних чинов с офицерами в этот период{441}. В качестве аргумента, объяснявшего поведение комбатантов, журналист указывал на недовольство солдат сдачей крепости{442}. Мемуарист не являлся частью военной корпорации, поэтому мотивы солдатского девиантного поведения определял, на наш взгляд, неверно[37]. Мы считаем, что случаи девиантного поведения нижних чинов, описанные Купчинским и другими мемуаристами, были адресным ответом представителям офицерского корпуса, которые выстраивали отношения с подчиненными в рамках «дисциплины кулака», или «внешней дисциплины». Мы не имеем документов, подтверждающих указанные мемуаристом факты. Отсутствие таких документов по Порт-Артурскому гарнизону можно объяснить ситуацией сдачи в плен. Во время принятия капитуляции гарнизона русская военно-судная часть уже не работала. Поэтому никаких расследований военные дознаватели не могли проводить и не могли оставить соответствующих документов.

Состояние паники также очень хорошо демонстрирует уязвимость модели «дисциплина кулака». Сравним панику в обстановке неполного контроля со стороны военной системы (бивуак нескольких частей у Янзелинского перевала в непосредственной близости от передовой) и панику в период «полного сбоя» механизма военного ведомства (беспорядочное массовое отступление после поражения под Мукденом).

В ночь с 5 на 6 июля в 12 часов 30 минут личный состав Севского полка был разбужен отдельными выстрелами. Нижние чины стали разбирать винтовки. Генерал-майор К.Т. Рябинкин, командир 1-й бригады 9-й пехотной дивизии, в которую входил полк, пытался организовать управление войсками{443}. Постепенно выяснилось, что противника нет, и стрельба, и атмосфера опасности поддерживались исключительно огнем частей, стоявших бивуаком. При помощи офицеров через какое-то время все-таки удалось восстановить порядок. Рябинкин откровенно писал в приказе по войскам 1-й бригады 9-й пехотной дивизии на следующий день после происшествия: «Стали разбирать ружья, несмотря на мои приказания и крики “ложиться спать” и “не сметь разбирать ружья”»{444}. Дальнейшие действия генерала в отношении нижних чинов Севского полка укладывались в рамки модели «дисциплина кулака». Генерал-майор К.Т. Рябинкин сделал неверные выводы, указывая в приказе, что стреляли только «отъявленные трусы», в качестве воспитательной меры приказал наказать розгами всех нижних чинов, у которых можно было обнаружить следы порохового нагара на ружьях[38], и перевести выявленных таким образом нарушителей порядка в разряд штрафованных{445}. Во-первых, в приказе имелось два грубых нарушения действовавшего в тот момент законодательства: за подобное поведение нижних чинов переводить в разряд штрафованных нельзя, а телесное наказание было отменено. Более того, сам генерал должен был быть подвергнут взысканию за отдачу приказа помимо офицеров и командира полка. Кричать нижним чинам «всем спать» противозаконно, для этого надо было дать приказ командиру Севского полка, т. к. на бивуаке этого полка и происходил беспорядок. За применение телесного наказания генералу грозило по ст. 185 «Устава дисциплинарного…» содержание на гауптвахте от одного до шести месяцев; по совокупности указанных выше деяний генерал, согласно пункту 189 «Устава дисциплинарного…», должен был быть исключен из службы или отправлен в крепость на срок от четырех до восьми месяцев{446}. Такое игнорирование устава высшим офицером создавало определенный поведенческий стереотип для всех командиров данной бригады, от полковника и до взводного прапорщика включительно. Выводы сделаны были целиком в рамках ресурса наказания. Но во время нестабильной ситуации этого ресурса как раз и не хватает. Случай на бивуаке показателен и печален еще и тем, что генерал Рябинкин был кадровым боевым офицером (ветеран Русско-турецкой войны 1877-1878 гг.), командовал ротой, батальоном и до Русско-японской войны — Севским полком (с 5 августа 1899 г. по 2 ноября 1902 г.){447}.

Следующая ситуация относится к разряду тех, в которых переход за «пограничное» состояние произошел. Сражение под Мукденом длилось с 6 февраля по 27 февраля и закончилось отходом русских войск к г. Телину. Отход этот был плохо организован. Если первоначально приказы главнокомандующего о порядке отступления исполнялись, то дальнейшее развитие ситуации носило характер бесконтрольной реакции{448}. Механизм исполнения дисциплинарного устава вместе с ресурсом страха перед наказанием остался за невидимой условной чертой.

Сначала падение дисциплины выражалось, по мнению офицера Генерального штаба подполковника М.В. Грулева, в том, что нижние чины целыми пачками бросали патроны в костры{449}. Командир Псковского полка недоумевал по поводу выходок нижних чинов, мотивируя эти поступки следующим образом: «не то шутки ради, не то со злости»{450}. По признанию самого Грулева, создавалось впечатление близкой ружейной перестрелки{451}. Делалось это, на наш взгляд, для того, чтобы ускорить переход ситуации из состояния относительного контроля в состояние, близкое панике, или «пограничное» состояние. Даже на начальном этапе развития «пограничной ситуации» властный ресурс начинал сдавать позиции, вымывая влияние начальства на нижних чинов. Командир Псковского полка сделал замечание нижним чинам на счет того, что те не следили за «такими мерзавцами, которые жгут наши патроны», — в ответ последовало только молчание{452}. Подполковник М.В. Грулев в своих воспоминаниях характеризовал сложившуюся в тот момент ситуацию как робкое проявление начинавшейся деморализации, впоследствии проявившейся полным нравственным разложением в конкретных фактах нарушения дисциплины при отступлении{453}.

Отдельные части смешивались на узкой Мандаринской дороге и при обходе г. Мукдена, офицеры и начальники вообще растворились в огромной солдатской массе. Один из офицеров штаба 2-й армии характеризовал отход таким образом: «Яростные человеческие потоки одновременно вливались в этот грабеж»{454}.

Полковник Генерального штаба В.М. Тимофеев, занимавший тыловую должность инспектора госпиталей 3-й Маньчжурской армии{455}, пытался остановить толпу дезертиров при отступлении от Мукдена. Он прибегнул к властному ресурсу в условиях паники, но в экстремальных ситуациях, каковым являлось отступление от Мукдена, система внешнего чинопочитания и обычной иерархии уже не действовала{456}. Группа бредущих солдат попросту не обращала на старшего офицера внимания, тогда полковник Тимофеев в рамках «дисциплины кулака» выхватил револьвер и застрелил двоих дезертиров{457}. В итоге офицер был тяжело ранен. Случай с полковником Тимофеевым получил дополнительную огласку еще и потому, что погибший являлся родственником А.Н. Куропаткина[39].

Именно в ходе Мукденских боев потери среди офицерского корпуса были наибольшими и составили 257 человек{458}. Причем к погибшим офицерам под Мукденом стоит прибавить также рекордное за всю войну число пропавших без вести офицеров (280){459}. Во время Ляоянского сражения, по масштабам сопоставимого с Мукденской битвой, потери среди офицеров не были столь значительными (87 убитых, 10 пропавших без вести). Мы считаем, что одной из причин относительно высокой смертности офицеров в войну 1904-1905 гг. были выстрелы в спину во время боя со стороны нижних чинов{460}. В качестве мотива в таком случае, наверное, выступала несправедливость начальства. Известно, что с ноября 1904 г. по сентябрь 1905 г. процент убитых и раненых офицеров значительно превышает процент потерь в нижних чинах. Так, в абсолютных числах потери среди нижних чинов составляли в указанный период 37 888 человек, среди офицеров — 1151 человек, что составляло 20 и 30% от общей численности соответственно{461}. Косвенно наши выводы подтверждает ситуация с данными о потерях в полках действующей армии. Согласно статистическому отчету Н.И. Козловского, в некоторых полках (145-й Новочеркасский пехотный полк и др.) были очень высокие показатели смертности среди офицерского состава, но потери среди нижних чинов этих же полков были сравнительно невысокими{462}. Если сравнить 145-й пехотный Новочеркасский полк с Выборгским пехотным, то, несмотря на более высокие показатели смертности среди нижних чинов Выборгского полка, что говорит о тяжести боев, потери в офицерском составе были в два с лишним раза меньше (15 и 7){463}. Пример интересен тем, что оба полка входили в один корпус. Отличие заключалось в том, что Выборгский пехотный пошел в бой под Мукденом прямо с эшелонов{464}, чего нельзя сказать про новочеркасцев.