4 Горцы как объект и субъект советской пропаганды

4

Горцы как объект и субъект советской пропаганды

Военная пропаганда издавна была мощным орудием воздействия на морально-психологическое состояние как своих войск и населения, так и войск и населения противника. Вторая мировая война, носившая характер столкновения антагонистических идеологий (национал-фашистской, интернационально-коммунистической, либерально-демократической), придала пропагандистскому обеспечению военных действий исключительно важный характер. По мнению советского историка пропаганды Г.Д. Комкова, идеологическая борьба в этот период выделилась в самостоятельный фронт, от состояния которого в немалой степени зависела судьба воюющих государств⁶¹¹. Немецкий историк Р. Зульцман высказал аналогичную мысль, рассматривая пропаганду наравне с любым другим оружием – как по степени эффективности воздействия на собственные войска и противника, так и по глубине наносимых ей «ран»⁶¹².

Рассматривая особенности агитационно-пропагандистской и воспитательной работы с горцами, следует разделять эту деятельность с «гражданскими» и «военными» контингентами горцев. В первом случае агитация и пропаганда исходила от партийно-советских органов и прессы и была адресована потенциальным защитникам Родины – военнообязанным, призывникам и добровольцам, еще не зачисленным в войска. Во втором случае имеется в виду работа армейских политорганов и командного состава с военнослужащими горских национальностей в частях РККА. Цели, формы и методы работы гражданских и военных партийно-политических органов существенно различались.

В начале войны Главное политуправление Красной армии не проявляло инициативы в вопросе организации специальной агитационно-пропагандистской и воспитательной работы с бойцами нерусских, в том числе северокавказских национальностей. В первый год войны фронты и округа, где призывались и куда поступали для прохождения службы контингенты северокавказских национальностей (Закавказский, Крымский, Кавказский фронты, Северо-Кавказский военный округ), не получили ни одного руководящего документа, регулировавшего воспитательно-идеологическую работу с ними.

Пропагандистская институционализация образа воина-горца и активное вовлечение этого образа в пропагандистскую и воспитательную работу относится к началу битвы за Кавказ летом 1942 г., и значительная роль в этом принадлежит прессе. Немалое значение здесь сыграли яркие художественные портреты, созданные писателями и журналистами Ильей Эренбургом, Георгием Леонидзе, Петром Павленко, Виталием Закруткиным, широко растиражированные региональной и фронтовой прессой. Расчет строился на противопоставлении красивому и гордому горцу отвратительного карикатурного немца-оккупанта – «безмозглого колбасника» с «квадратной головой». В данном случае был использован прием гитлеровской пропаганды, отказывавшей противнику в звании полноценного человеческого существа. Широко использовались негативные анималистские образы («звери», «скоты», «волки», «прусские шакалы», выпускающие свои «отравленные когти», и т. п.).

Начало эскалации милитаристских и национально-патриотических настроений горцев в прессе и устной пропаганде было положено обнародованием обращения старейшин Кабардино-Балкарии и Чечено-Ингушетии к народам Северного Кавказа по поводу зверств оккупантов в кабардинском селении Кызбурун-1 (ныне – Атажукино) и митингами народов Закавказья 7 августа 1942 г., Северного Кавказа 13 августа 1942 г. и горской молодежи 26 августа 1942 г. Официально митинги были названы проявлением всенародного порыва, но на деле они были инициированы начальником Управления пропаганды и агитации ЦК Г.Ф. Александровым, отмечавшим 30 июля 1942 г. в записке секретарям ЦК ВКП(б) А.А. Андрееву, Г.М. Маленкову и А.С. Щербакову (последний являлся начальником ГлавПУРККА), что «митинги должны быть проведены под знаком мобилизации народов Закавказья и Северного Кавказа на усиление борьбы против немецко-фашистских захватчиков»⁶¹³. Также в записке указывалось на необходимость «организовать выступления красноармейцев, колхозников, рабочих, интеллигенции следующих национальностей: грузин, армян, азербайджанцев, осетин (из Южной Осетии), дагестанцев, чеченцев, ингушей, кабардинцев, черкесов, балкарцев, карачаевцев, осетин (Северная Осетия)». Организация митингов северокавказских народов была поручена Северо-Осетинскому обкому партии⁶¹⁴.

Фактов о зверствах фашистов и подвигах земляков добавили члены делегаций трудящихся из КБАССР и ЧИАССР, посетивших в мае 1942 г. расположение войск Южного фронта. В своих газетных отчетах делегаты от Кабардино-Балкарии сообщали, в частности, и о случайной встрече с немецкими военнопленными, лишь недавно захваченными советскими разведчиками: «Они имеют жалкий вид, беспрерывно чешут себя и тупо смотрят перед собой»⁶¹⁵.

Важно отметить такую деталь. Мотив беспощадной мести захватчикам, адекватной степени их злодеяний, стал одним из главных приводных ремней советской антифашистской пропаганды, воспитания ненависти и беспощадности к врагу. И противник давал для этого массу веских причин. Что касается народов Северного Кавказа, то здесь идея мести подпитывалась фактическим материалом несколько сложнее: территория горских автономий была оккупирована врагом на короткий период и лишь частично; горцам гитлеровцы уделяли показное радушие и в целом держали себя значительно более человечнее, чем по отношению к славянам. Событий, способных до глубины души тронуть национальные чувства горца и вызвать в нем стремление к мести и самопожертвованию, было не так много. Как показано выше, трагедия в селе Кызбурун-1, в котором «немецко-румынские звери» убили 52 мирных жителя⁶¹⁶, была использована пропагандистскими органами по максимуму.

В дальнейшем страдательный образ приобрел город Малгобек, в окрестностях которого в течение месяца осенью 1942 г. велись ожесточенные бои. Оставляя город, оккупанты взорвали объекты нефтедобывающей и нефтеперерабатывающей промышленности. После освобождения города в начале 1943 г. фотографии разрушений Малгобека публиковались едва ли не в каждом номере органа Чечено-Ингушского обкома ВКП(б) «Грозненский рабочий», а восстановление города стало своего рода «национальной идеей» для чеченцев и ингушей.

Интересны попытки совместить идею мести немецко-фашистским захватчикам с кровной местью – института традиционного общества, с которым многие годы советская (а до этого – царская) власть вела ожесточенную и небезуспешную борьбу. С точки зрения массовой пропаганды объявление противнику не простой мести, а кровной выглядело, несомненно, эффектно и колоритно. На митингах и в газетах этот сугубо частно-семейный институт обычного права быстро разросся и обрел наднациональный масштаб. «Немец нигде не найдет приюта, – заявляла газета «Грозненский рабочий». – Убежав от мести черкеса, он наткнется на кинжал чеченца, его сразит пуля ингуша – на Кавказе нет народа, который не считал бы Гитлера своим кровником. Кровник – это человек, проливший кровь. Немец пролил кровь чеченца Маташа Мазаева, кровь храброго Магомеда Ханиева…» (Имеются в виду горцы, геройски погибшие на советско-германском фронте. – Авт.)⁶¹¹ Таким образом, в пропагандистском обороте кровная месть как бы превращалась в свою противоположность: обращенная не вовнутрь, а вне горского общества, она не разрушала его, а играла консолидирующую функцию.

Если врагу отказывалось в человеческих качествах и он подлежал беспощадному уничтожению, то полной противоположностью ему был пропагандистский образ горца-воина. Он включал в себя как общий набор положительных человеческих качеств: смелость, решительность, верность, так и специфический пласт, обычно приписываемый горцу: гордость, неподкупность, свободолюбие. Использовались такие традиционные элементы горской ментальности, как круговая порука, долг воина перед родителями, трепетное отношение к женщинам в противовес насилию над ними немцев и т. д.⁶¹⁸ Все штампы о вольнолюбивых джигитах и горской удали были аккумулированы в передовице «Правды» «Северный Кавказ», вышедшей 2 сентября 1942 г., и растиражированы в дальнейшем всеми местными газетами⁶¹⁹.

Особенно широкое распространение получила своеобразная секуляризованная мусульманская пропаганда. Тема газавата (священной войны) за советскую родину получила официальную поддержку, стала общеупотребительной и неоднократно озвучивалась как мусульманским духовенством, так и советско-партийными функционерами и прессой. По замечанию историка А.А. Нуруллаева, «советский режим разрешал… популяризировать идею о войне против гитлеровской Германии как войне за мусульманскую веру»⁶²⁰.

В то же время непосредственно в воинских частях политорганы не поощряли распространения религиозных (ни мусульманских, ни христианских) настроений среди военнослужащих. Автором не обнаружено ни одного свидетельства какой-либо поддержки и ретрансляции на личный состав армейскими воспитательными органами религиозных обращений, поступавших из тыла, и вообще сколько-нибудь серьезного отношения к религиозности военнослужащих Красной армии. Религиозная пропаганда была допустима для агитации призывников и военнообязанных в тылу, как фактор, усиливавший эффект традиционной советской пропаганды, мобилизующий их на вооруженную борьбу, и прекращалась с отправкой их на фронт.

Поощрялись воинственные представления, ведущие к национальным корням. Историк Б.З. Плиев свидетельствует о возрождении у осетин в годы войны нартских воинских обычаев: клятва перед родом (лаузганан) и торжественный проход воина сквозь строй обнаженных сабель, культивирование нартских ценностей, таких как отвага в бою, воздержание в пище и уважение к женщине (как к объекту защиты)⁶²¹.

Комплекс исторических героических символов и персонажей во время войны стал основой для генерации новых героев, рожденных текущей войной. Уже в годы войны о прославивших себя в боях земляках складывались песни, их именами называли топографические объекты и военную технику. В каждой республике выбирались один-два наиболее ярких образа, которые затем безусловно превалировали над пантеоном прочих героев войны. Для чеченцев и ингушей, например, таким символом стал 20-летний пулеметчик Ханпаша Нурадилов, убивший, как считалось, 920 фашистов и погибший в бою в сентябре 1942 г. 13 апреля 1943 г. Нурадилову было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Он стал первым чеченцем, удостоенным этого высокого звания.

Чрезвычайно сильны в пропаганде были исторические образы и ценности Гражданской войны, которой было уготовано место своего рода нравственного идеала для горской молодежи, которой предстояло отстаивать свою родину по примеру отцов. От старых партизан ожидалась передача молодежи некоего воинского духа, опыта ведения войны. Уже пожилые ветераны Гражданской войны выступали с воззваниями, возглавляли партизанские и истребительные отряды и даже регулярные части Красной армии (например, бывший красный партизан Кара Караев стал во главе отдельного Дагестанского кавалерийского эскадрона, сформированного в составе 44-й армии; а в ингушских селах к формированию партизанского отряда приступил известный предводитель ингушей в боях против деникинцев Хизир Орцханов). Одновременно делались отсыпки к безусловным символам Гражданской войны на Северном Кавказе – Г.К. Орджоникидзе, С.М. Кирову и местному пантеону – Асланбеку Шерипову, Уллубию Буйнакскому, Махачу Дахадаеву и др. Всех перечисленных персонажей давно не было в живых, многие из них погибли от рук белогвардейцев, вследствие чего их образы с годами стали предельно символичны и общи.

Налаживание тесных ментальных связей с временами Гражданской войны – явление в целом не характерное для советской пропаганды военной поры. У центральных пропагандистских органов большой нужды в обращении к сложной и противоречивой истории Гражданской войны не было. Уже в начале Великой Отечественной войны появился четкий ориентир – глубокая, полная подлинных и мнимых военных триумфов история русского народа. Русский национализм стал стержнем всей официальной советской пропаганды.

На Северном Кавказе такой твердой почвы, с точки зрения советских идеологов, не было. Гражданская война являлась, пожалуй, единственным коротким отрезком истории, когда горцы безусловно поддержали советскую (русскую) власть и стали плечом к плечу с русскими. Иного опыта, совместимого с опытом советского (русского) народа, у горцев не имелось. Правда, эпизодически появлялись некоторые иные исторические сюжеты. Например, в Дагестане гитлеровское нашествие иногда сравнивали с завоевательными походами иранского завоевателя первой половины XVIII в. Надир-шаха. Тогда разные дагестанские общества сумели объединиться и дать отпор агрессору, что давало надежду повторения этого подвига и в отношении «Надир-шаха XX века» – Гитлера⁶²².

Некоторые «несоответствия» исторических фактов текущей ситуации разрешались незамысловатым мифотворчеством. Большой соблазн был ввести немецких завоевателей и в историю Гражданской войны на Северном Кавказе. В резолюции упомянутого выше митинга народов Северного Кавказа, проходившего 13 августа 1942 г. в Орджоникидзе, говорилось: «Вспомним, братья, тяжелый 1918 год… Германские полчища через Крым, Украину и Дон бросились к нам, на Северный Кавказ. Немецким грабителям и людоедам помогали предатели родной земли: Гаппо Баев, генерал Хабаев в Осетии, богач-коннозаводчик Пшемахо Коцев в Кабарде, миллионер Тапа Чермоев и шейх Узун Хаджи в Чечне, барантовод Нажмуддин Гоцинский и князь Тарковский в Дагестане…»⁶²³ Отметим, что митинг проходил у братской могилы 17 тыс. погибших в годы Гражданской войны красноармейцев и командиров Красной армии, ни один из которых не пострадал от руки немца.

Обращает на себя внимание то, что развернутая в августе-сентябре 1942 г. пропагандистская кампания, адресованная специально северокавказским горцам, ориентировала их, прежде всего, на партизанскую борьбу, оборону гор – «своего края», но не на вступление в ряды Красной армии. По важности стоящих перед ними задач они не уступали тем горцам, которые уже находились в рядах действующих войск: «Будем уничтожать фашистских людоедов, как уничтожают их на фронтах Отечественной войны героические сыны Дагестана…»⁶²⁴ В ответ на известие о зверской расправе фашистов над жителями селения Кызбурун-1 газета своеобразно взывала к мести: «Вдвое, втрое напряженнее работать, чем вчера и сегодня»⁶²⁵.

Для северокавказских народов такая форма патриотизма развивалась на фоне ширившегося в 1942 г. антисоветского повстанческого движения в горах и уголовного бандитизма. Вскоре ряду народов, выселенных со своей исторической родины, было вовсе отказано в патриотизме и в праве жить на исторической родине. Не исключено, что уже в период обороны Кавказа в 1942 г. в отношении некоторых народов вызревали суровые политические решения об их выселении как «предателей». По этой причине замечается дифференциация в пропагандистской работе. Так, в начале ноября 1942 г. от председателя Радиокомитета при СНК СССР Д.А. Поликарпова на имя А.С. Щербакова поступило предложение в связи со сложившейся на Северном Кавказе обстановкой организовать радиовещание на горское население оккупированных территорий на балкарском, кабардинском, адыгейском, осетинском, чеченском и ингушском языках. Щербаков подчеркнул в документе кабардинский, осетинский и адыгейский языки, оставив резолюцию: «Т[оварищу] Поликарпову. Начать на языках подчеркнутых»⁶²⁶. За рамками информационного и агитационного обслуживания на родных языках остались балкарцы, карачаевцы (говорящие на одном языке), чеченцы и ингуши – народы, выселенные с исторической родины в течение 1943–1944 гг.

Пожалуй, наиболее интенсивная и артикулированная пропагандистская кампания развернулась в двух советских автономных республиках – Чечено-Ингушетии и Дагестане – в начале 1943 г. Почему это случилось только на исходе второго года войны, становится ясно из обстоятельств ее сопровождавших. К этому времени уже более чем полгода горские контингенты призывников и военнообязанных не призывались в армию. Поэтому уже упомянутая в главе о добровольчестве директива начальника Упраформа РККА генерал-полковника Щаденко № ГУФ/28ш от 26 января 1943 г., объявившего мобилизацию всех добровольцев по национальности чеченцев, ингушей и представителей народностей Дагестана, была принята с большим воодушевлением, по крайней мере, представителями местных властей и понималась ими как своего рода политический экзамен на верность советскому строю.

Мобилизация велась при активном участии советских, партийных и комсомольских организаций республик. Местной прессой и партийными органами кампания была представлена как стихийная инициатива горцев, реакция молодежи на грандиозные успехи Красной армии на Северном Кавказе и под Сталинградом, освобождения от остатков войск противника территорий северокавказских автономных республик и желанием помочь Красной армии в дальнейшей борьбе с врагом.

Вся добровольческая кампания проходила на фоне грандиозных побед Красной армии на советско-германском фронте. Победоносно завершалась Сталинградская битва, были освобождены Харьков, Ростов, Ворошиловград, часть Донбасса. За три зимних месяца 1942–1943 гг. было освобождено 14 краев и областей. Наступление продолжалось. Советские войска захватили небывалое количество пленных и трофеев. Все это должно было способствовать созданию приподнятого, боевого настроения у горской молодежи. В январе 1943 г. военком ЧИАССР К.А. Бронзов осторожно отмечал «улучшение настроения» и «намек» на «коренной перелом в политической обстановке в республике», что позволяло говорить о «перспективе возвращения в дальнейшем чеченцев и ингушей к участию с оружием в руках в защите Родины»⁶²⁷.

Первые признаки пропагандистской кампании по добровольному вступлению в ряды РККА появились 10 января 1943 г., когда в газете «Грозненский рабочий» была опубликована передовица, в которой отмечалось, что «сыны Чечено-Ингушетии, находящиеся в Красной армии и готовящиеся влиться в ее стальные ряды новыми крупными подразделениями, также свято выполнят свой долг, как выполняют его сыны великого русского народа, сыны Украины, Грузии и Азербайджана…»⁶²⁸. 19 января в «Грозненском рабочем» было опубликовано обращение «добровольцев Красной армии – комсомольцев и молодежи Ачхой-Мартановского района ко всей молодежи ЧИАССР» под заголовком «В бой за Родину, молодые джигиты Чечено-Ингушетии!»⁶²⁹. Таким образом, ачхой-мартановские комсомольцы официально стали инициаторами кампании. Дальнейшее ее развитие строилось по обычному сценарию: изо всех уголков республики посыпались отклики молодежи и комсомольцев, также готовых присоединиться к добровольцам.

Нельзя не отметить, что развертывание кампании по добровольному вступлению чеченцев и ингушей в ряды РККА началось до издания директивы начальника Главупраформа. Можно констатировать редкий случай, когда центральные власти подхватили почин, шедший снизу. Насколько самостоятельны были в своей инициативе ачхой-мартановские комсомольцы, сказать сложно. Одно можно утверждать твердо: в проведении кампании кровно были заинтересованы республиканские власти и готовы были поддержать и тиражировать любое проявление патриотических чувств со стороны населения.

В ходе пропагандистской кампании властям удавалось успешно использовать традиции горского населения, склоняя на свою сторону старейшин («авторитетов», «почетных стариков»), пожилых женщин – основательниц родов и вести через них разъяснительную работу. При этом допускалось серьезное отклонение от коммунистической идеологии. Особенно интересно с этой точки зрения широкое сотрудничество с мусульманским духовенством и повсеместная эксплуатация исламских ценностей. Агитация за вступление в ряды Советской армии принимала порой экзотические формы. Имела место агитация непосредственно во время богослужений. Один мулла, возглавив партизанский отряд, обосновывал обязанность каждого ингуша защищать Родину положениями Корана. Уважаемый старик на митинге в честь добровольцев в ингушском селе Базоркино заявлял: «Каждый, погибший на фронте, попадет в рай, а умерший трусом попадет в ад»⁶³⁰. Другой старик, выступая на том же митинге, сказал: «Я люблю сына, это моя жизнь и надежда. Я посылаю его в Красную армию, чтобы он стал надеждой всего села, всего народа. На Коране клянусь – в бою он оправдает мою любовь»⁶³¹. Распространены были апелляции к родовому позору, который ляжет на лиц, отказавшихся от призыва («Тем, которые не пойдут в армию, и не только им, но и семьям их не может быть места в селе Базоркино», «Пусть помрет та молодежь, которая не идет добровольно в ряды Красной армии»⁶³²).

Подчеркивалось, что остающимся дома старикам будет совсем не плохо: о них, вместо ушедших на фронт сыновей, позаботится государство и родной колхоз. Так, в «Грозненском рабочем» было опубликовано коллективное письмо троих пожилых чеченцев, каждый из которых имел по двое сыновей на фронте. «Мы старики, работать не можем, но помогаем хозяйским глазом и добрым советом. Колхоз вполне обеспечивает нашу старость», – писали они. В свободное от хозяйственных забот и заслуженного отдыха время отцы писали сыновьям письма на фронт – так заканчивалась эта пасторальная зарисовка⁶³³.

Начавшаяся неожиданно пропагандистская кампания в поддержку вербовки добровольцев в Красную армию сразу после отправки в войска изъявивших желание служить молодых людей немедленно была свернута. Последнее сообщение о них появилось 5 февраля 1943 г. Думается, рядовому жителю республики такая метаморфоза могла показаться странной: еще вчера газета славила «чеченских джигитов», готовых проливать кровь за Родину, а сегодня они будто испарились. Не ясны были и итоги столь широко развернутого мероприятия. В ее начале в газетах приводились цифровые данные записавшихся добровольцев. Например, в Шалинском районе ЧИАССР было подано 308 заявлений, в Чеберлоевском – 298, в Курчалоевском – 100⁶³⁴. В дальнейшем всякие цифровые данные исчезли, и оценить ход и масштабы добровольческой кампании не было никакой возможности. Можно предположить, что быстрое свертывание пропагандистской кампании и замалчивание итогов вербовки добровольцев были обусловлены не совсем успешными ее итогами: как отмечалось выше, реально желающих отправиться на фронт оказалось немного, во многих районах добровольная вербовка выродилась в принудительный призыв, военкоматы получили разнарядку и любой ценой старались выполнить наряды на добровольцев, а те, в свою очередь, скрывались от вербовщиков⁶³⁵.

До конца войны аналогичных пропагандистских кампаний более не проводилось. В 1943–1944 гг. в республиканской прессе этническая и квазирелигиозная по форме и мобилизационная по содержанию тематика в основном была вытеснена образами конкретных лиц – Героев Советского Союза, орденоносцев, военачальников горского происхождения, каковых с годами становилось все больше. За шаблонными описаниями их подвигов, званий и регалий этничность была уже неразличима. Разумеется, репрессированные народы немедленно исчезали не только с исторической родины, но и с газетных полос.

Деэтнизация идеологических императивов в конце войны характерна для всей пропагандистской работы. Красная армия и так неуклонно шла к победе, и апелляция к национальным чувствам советских людей была теперь не только излишней, но и неуместной, поскольку порождала у военнослужащих излишние ожидания.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.